Любовник ее высочества

26

– Ох! – Энни попыталась вырвать раненую руку из крепкой хватки Сюзанны. – Так мне больно.

Сюзанна продолжала свое занятие, разминая искореженные сухожилия, массируя руку, обильно смазанную чудодейственным бальзамом. Так было каждый день, по три раза. Каждый раз Энни вытаскивали из сладкой дремоты. Но в это утро Сюзанна не стала, как обычно, бормотать извинения. Она отвечала с твердостью матушки, наставляющей свое дитя:

– Я знаю, это болезненно, ваша милость, но это единственный способ исцеления. Раз уж вы пострадали, и пострадали серьезно, вам не избежать боли. Прятаться – это только мучить себя, затягивая свои страдания.

Горло Энни сжалось.

– Ты ведь говоришь не только о руке?

– Не только, ваша милость.

Энни, как она часто делала за последние дни, отвернулась к пустой стенке, чтобы не продолжать неприятного разговора.

– Как это тяжело – что-то чувствовать, о чем-то думать, о чем-то беспокоиться. – Она вздохнула. – Для всех было бы куда проще, если бы я умерла.

– Не надо так говорить, ваша милость. – Домоправительница продолжала растирать больную руку. – Нравится вам это или нет, господь все видит и не оставит вас. Ваша милость еще молоды и скоро окрепнет. Впереди еще будет много чудесного.

– Но ты не понимаешь…

– Не понимаю?

Энни вырвала у нее руку и повернулась к ней.

– Я все потеряла. Понимаешь, все. – Если бы только Сюзанна ушла и дала ей опять заснуть.

Уперев кулаки в могучие бедра, домоправительница шагнула к Энни.

– Я могу говорить то, что думаю, ваша милость?

– Конечно, как и всегда.

Сюзанна доверительно склонилась к самому лицу Энни.

– Четыре года назад я думала, что умру, когда Жак был приговорен к повешению за браконьерство. Он честный человек и никогда не нарушил бы закон, если бы буря не уничтожила весь наш урожай. Он охотился на оленя, чтобы мы не умерли с голоду.

Сюзанна выпрямилась, в ее глазах блеснули непролитые слезы.

– Мое сердце разрывалось, когда я видела, что его уводят ждать казни. Но я не опустила руки. Я молила бога о спасении мужа, и тут появился хозяин и выкупил его из тюрьмы. Это было чудом.

Вытирая увлажнившиеся глаза уголком передника, она так же откровенно и безыскусно продолжала:

– Жак посылал нам все, что зарабатывал, но этого едва хватало на еду, и ничего не оставалось ни на одежду, ни на хозяйство, и в деревне не нашлось работы ни для меня, ни для детей…

Энни перекатилась на спину.

– Детей? Каких детей?

Сюзанна посмотрела на нее и спокойно отвечала:

– Наших детей, моих и Жака. Их у нас семеро. Уже три года мы их не видели. Младшему сейчас пять лет, и он называет мою сестру мамой. Меня он вовсе не помнит.

– Семеро детей?

Сюзанна кивнула.

– Семеро. Я не хотела их оставлять, но у меня не было выбора. У Жака родственников нет. Моя сестра в Орлеане взяла нас к себе, но ее хозяйство едва способно прокормить ее собственных детей. – Ее глаза затуманились. – Я не знала, что делать. Потом хозяин попросил Жака поискать домоправительницу, которая умела бы готовить. – Она погладила руку Энни. – Это было еще одно чудо. Нашего с ним заработка вполне хватает, чтобы прокормить всех.

Но я не могла взять с собой детей. Его милости ни к чему дом, полный ребятни. Моя сестра согласилась присматривать за ними, если мы сможем посылать деньги на их еду и одежду. – Ее лицо смягчилось. – Они хорошие дети, все трудолюбивые, даже младший. Я знаю, с ними все в порядке, но так больно быть вдали от них. Я, когда уезжала, ушла до того, как они проснулись, и даже не попрощалась с ними. Надеюсь, они простили меня за это.

Энни была ошарашена. Она хорошо относилась к Сюзанне и Жаку, доверяла им, со временем их полюбила, но никогда не подозревала об их тайной боли.

Сюзанна достала тряпку и начала вытирать масло с руки Энни.

– Муж моей сестры дважды в год приезжает в Париж за покупками. Он привозит нам рассказы о детях и забирает собранные нами деньги. – Она печально улыбнулась. – Не проходит и дня, чтобы я не думала о своих малютках. – Она возобновила прерванное занятие, решительно не замечая недовольный взгляд Энни. – Это очень больно, быть оторванной от них, но даже с этой болью я благодарна богу за каждый ниспосланный мне день, за каждое су, которое я могу послать им.

Энни, заикаясь, спросила:

– Я… ты… А Филипп знает об этом?

Сюзанна покачала головой.

– О, нет. Поначалу мы не смели рассказать. А когда мы получше узнали его милость и поняли, что он хороший человек – добрый и щедрый, – мы узнали, что та малость, которую он нам платит, – это все, что у него есть. До свадьбы денег едва хватало на ведение хозяйства. Потом деньги появились, но мы теперь не знали, как это понравится вашей милости… Словом, мы решили лучше оставить все, как есть.

Энни, пристыженная, села на постели.

– Сюзанна. Дорогая Сюзанна. Ты могла бы обратиться ко мне. Я бы послала за твоими детьми.

Невольный смешок вырвался у домоправительницы.

– И хороши бы мы были сейчас, если бы привезли их в Мезон де Корбей или в Париж. Мы не смогли бы скрыться незамеченными с детьми. А если бы мы оставили их там, кто бы присматривал за ними? Поль? – При столь невероятной мысли она насмешливо вскинула брови. – Мадам Плери? Едва ли.

– Я понимаю, что ты имеешь в виду. – Энни нахмурилась. Что бы сейчас сталось с детьми? Разве не оказались бы и они невинными жертвами ее пылкого, необдуманного поступка в Бастилии?

Энни прошептала:

– Мне очень жаль, Сюзанна. – Как же она замкнулась на себе, не думая ни о чем, кроме своих желаний, своих дел, своей боли. Она выпалила: – Даю слово, что сделаю все, что в моих силах, чтобы ты встретилась с детьми. – Ее голос дрогнул. – Я не знаю, что я смогу сделать, но клянусь, что попытаюсь. – Сюзанна подошла к окну и раздвинула занавески.

Из-за тенистого портика было видно безоблачное голубое небо, раскинувшееся над двором. Яркое утреннее солнце пока только предвещало яростную жару длинного дня.

– О, и день хороший, – Сюзанна указала на низкую стенку в конце сада. – У стены такой приятный ветерок, и море блестит, как тысячи бриллиантов.

– Море? – Выплывая из омута самобичевания, Энни смущенно призналась: – Всю жизнь, читая про море, я воображала себе, какое оно, и так мечтала увидеть его собственными глазами! – Она глубоко вздохнула. – Запах моря здесь такой сильный, что просто не дает мне уснуть.

– Ну вот, одна мечта уже сможет исполниться. – Сюзанна посмотрела в сторону сада. – Я поставлю вам кресло, а Жак перенесет вас туда. Вам не придется даже самой двигаться. – Не дожидаясь согласия Энни, она закричала: – Мари! Скорее иди сюда. Ее высочество встает!

Появилась Мари, и, как обычно, из нее потоком полились слова.

– О, я так рада, что ваша милость чувствует себя настолько хорошо, что может сидеть. Я молилась о том, чтобы я вновь понадобилась вашей милости. Я просто не смогу быть больше на этой кухне. – Она покраснела. – Ой, простите! Про кухню у меня вырвалось случайно. Я не из-за этого так радуюсь. Я хочу сказать, больше всего я счастлива, что вашей милости стало лучше. Я…

Энни не могла сдержать улыбку.

– Я знаю, Мари. Я тоже счастлива, что мне лучше.

Сюзанна сурово посмотрела на Мари.

– Когда будешь одевать ее милость, не болтай, как сорока. И будь поаккуратнее с ранами ее милости. – И, прихватив поднос с завтраком, съеденным лишь наполовину, Сюзанна направилась на кухню. В дверях она остановилась сделать последнее указание: – Когда ее милость будет готова, позови Жака. И запомни – никакой болтовни.

Мари устремила надменный взор в спину домоправительницы. И лишь когда та отошла на безопасное расстояние, где уже не могла ее услышать, девушка проворчала:

– Иди к своим горшкам и кастрюлям. Я лучше знаю, как одевать ее милость. Я – ее горничная. – Мари самодовольно кивнула госпоже, а затем занялась сундуком.

– Какое платье вы хотите надеть сегодня? Боюсь только, что выбор не слишком большой. Мы укладывались в такой спешке, и много места занял сундучок вашей милости…

– Мой сундучок! – Сердце Энни радостно встрепенулось. – Ты захватила с собой мои книги?

Мари гордо выпрямилась.

– Конечно. Все так, как говорила ваша милость, – сундучок всюду должен сопровождать вас. Жак пытался заставить меня не брать его, но я не уступила. – Заглянув еще раз в большой сундук, она удрученно покачала головой. – И в самом деле, мало что поместилось. Здесь всего несколько летних платьев и ночных сорочек, немного нижнего белья и несколько пар атласных комнатных туфелек. – Очевидно, что Мари и понятия не имела, какой чудесный подарок она сделала своей госпоже.

Впервые с тех пор, как она пришла в себя, Энни улыбнулась без грусти.

– Спасибо тебе, Мари. Я и сказать не могу, как много значат для меня эти книги. Ты хорошо сделала. – Эти книги в деревянном сундучке были для нее символом надежды. Она больше не чувствовала себя сиротой, не знающей своего прошлого, целиком оторванной от корней. У нее есть наследство отца – его книги.

Довольная похвалой госпожи, Мари вынула из сундука плотный корсаж из хлопка, украшенный изображением веточек абрикоса.

– Что скажете об этом, ваша милость?

Энни покачала головой.

– Нет. – Надевать даже самый удобный из взятых туалетов в таком климате и в таком ее состоянии – чистое наказание. Но Сюзанна права – нельзя же выйти из дома в ночной сорочке.

Энни перевела взгляд с тонкого, как паутинка, халата, брошенного поверх сундука, на подбитый ватой корсаж в руках у Мари. Она оценивающим взглядом окинула служанку с головы до ног.

– А сколько моих платьев ты взяла с собой, Мари?

– Шесть. Я постаралась выбрать ваши любимые, самые легкие и удобные, но…

– А сколько своей одежды ты захватила?

Посмотрев озадаченно, Мари отвечала:

– Три – то старое, что сейчас на мне, и два платья, которые ваша милость дали мне, когда я поступила в услужение.

На лице Энни расцвела довольная улыбка.

– У меня к тебе есть предложение. Я сменяю любые два своих платья на одно твое.

Девушка взглянула на Энни как на сумасшедшую.

– Ваша милость?

– Ну ладно. Пусть будет три. Или тебе надо больше? Стыдись, Мари, нехорошо так обирать свою хозяйку…

– Нет, госпожа, двух более чем достаточно! Я хотела сказать, с чего вдруг вашей милости пришло в голову…

Энни ответила:

– Я никогда больше не буду надевать модные наряды. Мне не подходит и не нравится наряжаться в шелк и батист. Мы теперь не при дворе и вряд ли когда-нибудь туда вернемся, значит, и незачем мне одеваться, как придворной даме. – Удивительно, какую свободу дает честность перед собой. Энни оглядела непритязательную комнату. – Это – простой дом. И скромная одежда здесь куда более уместна.

Мари отвечала таким тоном, каким разговаривают, потакая ненормальным.

– Да, если так угодно вашей милости.

– Прекрасно. И еще одно – больше никаких сложных причесок. Теперь я буду заплетать волосы в косу, либо просто завязывать их.

– Как угодно вашей милости, – тон Мари не изменился.

До чего же приятно хоть что-то делать по-своему, пусть даже в таких мелочах.

– Теперь беги и принеси мне мою новую одежду. – Мари как-то бочком двинулась к двери, и Энни добавила: – Не жалуйся Сюзанне. Это ни к чему хорошему не приведет. Я не сошла с ума и не собираюсь.

Горничная виновато заморгала.

– Да, ваша милость. Я понимаю, конечно, ваша милость.

Двадцать минут спустя скептически настроенная Мари положила перед Энни полотняную белую блузку, завязывающуюся на шее, прочную синюю юбку и черный домотканый корсаж.

– Вот, ваша милость. Это мой лучший наряд, и все чистое.

Изрядно попотев, Энни все-таки сумела натянуть на себя наряд горничной, хотя израненная рука плохо ее слушалась.

– Так гораздо лучше, чем в моих нарядах. Я могу свободно дышать. – Хотя материя была достаточно грубой, эта одежда была намного прохладнее ее летнего туалета. – Вот если бы еще рукава у блузки были подлиннее. – Энни спрятала за спиной изуродованную руку.

Мари смотрела в сторону. Секунду подумав, она нагнулась над сундуком и, покопавшись внутри, вынырнула с парой кружевных перчаток в одной руке и лайковых – в другой.

– Я подумала, что ваша милость… вот, я на всякий случай упаковала… – не находя слов, она замолчала.

Энни внутренне сжалась, заметив смущение в глазах Мари. Неужели так будет всегда, неужели теперь всегда придется скрывать свою немощность от неизбежных взглядов сочувствия, или, еще хуже, все будут прятать от нее глаза? Взор Энни увлажнился, но ее рука не дрожала, когда она надевала на нее белую лайковую перчатку.

Мари потянулась вперед.

– Могу я помочь…

Боясь, что не сможет разговаривать спокойно, не теряя самообладания, Энни отмахнулась. Она отвернулась, чтобы скрыть свои неуклюжие попытки надеть перчатки. Это оказалось трудно и болезненно, но наконец перчатка прикрыла ее распухшую руку, хотя на гладкой коже шрам отчетливо выступал. Вторая перчатка была уже почти надета, когда Энни вдруг остановилась. Внезапно она увидела всю нелепость того, что она делала.

– Нет.

– Что, ваша милость? – Мари повернулась к Энни.

Энни смотрела на свои руки.

– Это смешно. С такой одеждой лайковые перчатки не надевают. Взгляни на меня! – У нее вырвался истерический смешок. – Разве ты не видишь? Спрятав шрам под перчаткой, ничего не изменишь. – Она рванула перчатки с рук и правой рукой потянула вниз воротник блузки, открывая ненавистный шрам. – Ничего уже не изменишь. Что случилось, то случилось, и теперь никуда не денешься!

Что хорошего в том, что я буду прятать свои раны? Я всю жизнь что-нибудь скрывала, но больше не буду. – Она подняла глаза, ее голос теперь был спокоен. – Раньше, в монастыре, я притворялась доброй, покорной послушницей, но это была не я. Потом я попыталась стать дамой, герцогиней Корбей, хозяйкой большого поместья. Но дамой я не стала. Мне было легче с тобой и Сюзанной, чем с придворным окружением моего мужа. Потом я решила стать отважной помощницей Великой Мадемуазель, но я была не отважной, а просто глупой, и за эту глупость мы все расплачиваемся до сих пор.

Выговорившись, она почувствовала прилив сил.

– Я слишком долго притворялась и теперь даже толком не знаю, кто я. Но я знаю одно – с притворством и прятками покончено. Больше никаких секретов. Никакой лжи. – Она швырнула перчатки Мари. – И никаких перчаток.

Мари поймала перчатки и заботливо разгладила пальцами смятую кожу. Когда она подняла глаза, в них была уже не жалость, а восхищение.

– Ваша милость – самая настоящая дама. Самая лучшая, самая храбрая из всех, что мне доводилось видеть.

Энни, остывая, глубоко вздохнула, еще чуть вздрагивая от возбуждения.

– А теперь, будь добра, сходи за Жаком. Я готова.

Ее ждало море.