Любовь и честь

16

Старик и еще двое слуг, наконец, принесли все, что я просил. В ушате стояло ведро с гнилыми яблоками, а теплую воду поставили на пол в двух кувшинах. После этого крестьяне поспешно удалились, бросая испуганные взгляды не на хрипящего в постели человека, а на молодого безумного офицера, приказавшего принести столь необычные гостинцы для больного.

— Готовы? — спросил я Беатриче.

Она кивнула.

— А может, не надо так много воды? Может, достаточно кружки?

Я покачал головой, хотя меня тронуло сочувствие в ее голосе.

— Он должен как можно больше пить. Сначала он будет делать это охотно, а потом придется заставлять его. Он будет сопротивляться, но мы должны держать его и снова заливать воду. Он будет вынужден глотать, чтобы не захлебнуться.

Беатриче снова кивнула.

И началось… Как я и предполагал, поначалу Горлов сам припал к воде, но даже в полубреду быстро понял, что вода отвратительная, и затем нам пришлось туго. Мы провозились с ним часа три, а он яростно сопротивлялся, обзывая нас самыми грязными словами, какие только мог вспомнить. Мы не обращали на это внимания и продолжали свое дело. Горлова выворачивало наизнанку, но мы продолжали его поить, пока он, совершенно обессиленный, не погрузился в глубокий сон.

Беатриче и я сидели на стульях у кровати Горлова, чувствуя себя такими же обессиленными, как и он. Приступов больше не было, но мы оба так устали, что просто сидели и отдыхали.

— По-моему, он крепко заснул, — сказала Беатриче после долгого молчания.

— Беатриче… вы просто… уже второй раз за день.

Она только отмахнулась, и я понял, что она не хочет слышать моих комплиментов, и сам вдруг осознал, что слова не нужны, — между нами и так уже существует некая незримая связь.

— Давайте сядем поближе к огню, — тихо предложил я. Она не возражала, и я переставил стулья.

— Где вы научились так здорово ездить верхом? — спросил я.

Она улыбнулась.

— Меня научил отец. Он был солдатом, как и вы.

— Кавалеристом?

Она кивнула.

— Все поляки отличные наездники, — согласился я.

Беатриче засмеялась.

— Он был не поляк, а швед, и воевал в армии Карла Двенадцатого против царя Петра Великого. Отцу было едва за двадцать, и он был майором кавалерии…

— В двадцать лет и уже майор? — Я не боялся прервать ее вопросом, чувствуя, что она не обидится. — Значит, он был достойным человеком. Или дворянином. Или и тем, и другим.

— И тем, и другим, — подтвердила Беатриче. — Но в первую очередь он был, как вы говорите, достойным человеком. Ему нравилось воевать, нравилось быть солдатом. Он сам потом рассказывал, что был молод и страстно желал попасть на войну. Он говорил это так, словно осуждал свою юношескую глупость, но в его голосе не чувствовалось особой убежденности. Он попал в плен под Полтавой и в числе многих других пленных был отправлен в Польшу, где десять лет работал лесорубом, пока русские его не освободили, и то только потому, что начали использовать для своих кораблей другие породы деревьев. Там он встретил мою мать, которая к тому времени уже дважды овдовела, и женился на ней. С ними случилось нечто невероятное…

— Любовь? — без тени иронии спросил я.

— В Польше любовь не редкость. Я хотела сказать, что у них было процветающее имение.

Беатриче умолкла, задумчиво глядя на потрескивающее пламя. В комнате снова стало тихо, и было слышно, как ровно дышит во сне Горлов.

— Отец умер от чахотки, когда мне было десять лет, — продолжала Беатриче. — У меня было три брата и две сестры, но мы уже не могли так же умело вести хозяйство. А два года назад царица заявила, что эти земли принадлежат России, и отобрала их у Польши. Она подарила часть земель князьям Мицким, и наше имение оказалась в их владениях, поэтому я и пошла работать служанкой к княжне Наталье.

— Вы видитесь со своими близкими?

— А никого не осталось. Мать тоже умерла от чахотки, братьев забрали в армию сражаться против турок. Потом мне сообщили, что они все погибли. Раньше я получала письма от сестер, но и они уже давно не пишут. — Беатриче взглянула на меня. — Я много рассказала вам о себе, теперь ваша очередь. А как вы научились так здорово ездить верхом?

И в тот момент мне так захотелось рассказать ей о себе все, всю правду. Ну, может, опуская кое-какие подробности.

— Мой отец выращивал и объезжал лошадей для богатых людей. Он прибыл в Америку из Шотландии на корабле вместе с группой пресвитериан[2] и поселился в Виргинии. Моя мать тоже была на том корабле, но она не выдержала плавания, вернее сказать, родов. Три дня среди бушующих волн у нее продолжались схватки, и роды были очень тяжелые. Наши соседи, которые плыли на том же корабле, а потом поселились рядом с нами, рассказывали, что моя мать не сдавалась и не умерла, пока не услышала мой первый крик. Отец никогда не говорил об этом, поэтому я не знаю, правда это или нет. Ее похоронили в море, и только благодаря ей пресвитериане мирились с прохладным отношением отца к их вере, но к нам в дом часто приходила пожилая женщина из общины и читала мне Библию. Отец никогда не был членом общины, но мама была истинной пресвитерианкой и пыталась обратить отца в свою веру с тех пор, как они поженились. Но если она уехала из Шотландии по религиозным убеждениям, то отец, насколько я знаю, уехал, потому что ненавидел англичан. «Главное сокровище Шотландии — это шотландцы, — говаривал он. — Англичане лишили нас возможности свободного выбора, и теперь мы можем быть либо моряками, либо солдатами на службе у Британской короны». Так что у отца я научился ухаживать за лошадьми, а пресвитериане занимались моим образованием, правда, в основном по Библии. А когда мне исполнилось пятнадцать, они изрядно удивили меня — оказалось, церковь собрала для меня деньги, чтобы я мог продолжить свое образование в колледже Уильяма и Марии. Я видел, что отец против моего отъезда, но он и словом не обмолвился.

— Разве он не хотел, чтобы вы получили хорошее образование? — удивленно спросила Беатриче.

— Не совсем так. Я как-то сказал, что мечтаю стать священником, а ему хотелось для меня другой, лучшей жизни. Он всегда хотел, чтобы я стал настоящим виргинским джентльменом, с хорошим воспитанием и манерами, но без денег нечего было и думать о такой судьбе. Мое желание служить церкви несколько расстраивало его, но, как я теперь понимаю, он не очень-то верил в это. Я, впрочем, тоже, даже тогда, но никому не говорил об этом, ни отцу, ни жене.

— А какая она была?

— Милая. Счастливая. Веселая. Как ребенок. Ей было семнадцать, а мне восемнадцать.

— Но почему вы женились на ней? Я знаю, что вы любили ее, но почему, за что вы ее полюбили? Что в ней было такого… — Беатриче не договорила, но я понял, что она имела в виду.

— Вера, — ответил я после долгой паузы. — Наверное, вера. Она искренне верила в Бога, в высшую справедливость и в то, что в каждом человеке есть что-то хорошее. У меня было свое мнение на этот счет, но она принимала меня таким, какой я есть, со всеми моими сомнениями, и поэтому мне самому хотелось верить в то, во что верит она.

Обычно я запрещал себе думать о Мелинде, но теперь, когда я сидел рядом с Беатриче, с женщиной, которая своей откровенностью и прямотой так напоминала мне ту, которую я потерял, все возведенные стены рухнули и так долго сдерживаемые воспоминания нахлынули на меня. Я вспомнил Мелинду такой, какой впервые увидел ее в церкви, где она сидела рядом с отцом. Собственно, это ее отец попросил меня встретить его после церковной службы, чтобы договориться о выездке недавно купленных им лошадей.

— Когда стали петь псалмы, мы встретились с Мелиндой глазами, и у меня перехватило дыхание от этого светловолосого зеленоглазого видения.

Но полюбил я ее не только за ангельскую внешность и кроткий нрав. И не за то, какими глазами она смотрела на меня, когда после церкви я проскакал у них в имении верхом на жеребце, которого никто не мог даже оседлать. Я мог доверить ей все — и свои страхи, и свои мысли, и свои желания. Когда я возмущался из-за того, что колонисты в поте лица трудятся здесь, чтобы обеспечить богатство кучке аристократов за океаном, Мелинда с тяжелым вздохом соглашалась со мной. А когда я выражал опасение, что бескрайние просторы и богатства Америки породят новое поколение людей, которые будут готовы умирать и убивать за свою независимость, она смеялась и обнимала меня, нашептывая, что это все пустые страхи и нас ожидает прекрасное будущее. Семья. Мир. Покой. С тех пор как она умерла, я не позволял себе вспоминать об этом.

Отец Мелинды владел большой табачной плантацией недалеко от Вильямсбурга и считал, что я не пара его дочери. Я тоже так думал, но несколько по другим причинам, нежели он. Возможно, его упрямство и привело к тому, что к Рождеству того же года мы поженились. А весной Мелинда уже была беременна.

Жили мы в доме, где всегда было холодно и сыро. Когда подошло время рожать, приехал отец Мелинды и сказал, что ей на это время лучше вернуться домой. Я тоже думал, что так будет лучше, тем более что на носу были экзамены в колледже. Тесть сказал, что даст мне знать, когда все начнется, а я, в свою очередь, обещал лететь, как ветер, чтобы успеть вовремя. И Мелинда верила мне, как и прежде, верила. Она всегда мне верила.

Но обо всем, что случилось затем, я узнал от друга тестя, приехавшего в Вильямсбург. Едва родив ребенка, Мелинда умерла от оспы. Ребенок тоже умер от оспы. — Я умолк, чувствуя, как костенеет язык и сжимается горло.

Но все же я не сказал Беатриче, что Мелинда и ребенок два дня не могли дождаться врача, потому что королевский губернатор, зная о моих политических настроениях, нашел для врача более лояльных к Британии пациентов. Ненависть, пылавшая во мне, только разгоралась при мысли о том, что я тоже виноват в смерти жены и ребенка.

— Они похоронили их раньше, чем я успел приехать. Я вернулся домой к отцу и жил там какое-то время, пока мы не начали тихо ненавидеть друг друга. Я сказал ему, что бросаю учебу, но с лошадями тоже возиться не буду, а собираюсь стать солдатом. Наш сосед, которому отец продавал лошадей, говорил мне, что настанет день, когда Америке понадобятся опытные солдаты, и я решил набраться опыта в Европе. Отец оплатил проезд.

Беатриче медленно кивнула.

— А дальше все ясно. Я учился воевать, искал войны и находил их.

— Вряд ли, — тихо сказала она.

— Что?

— Вы часто видите сны, капитан?

— При чем здесь сны?

— Значит, видите.

— Ну, как все, наверное.

— Сны дают выход всему плохому, что накопилось в человеке за день.

— Да какая…

— Вы сердитесь на меня?

— Ну что вы, вовсе нет.

Она только повернула голову, посмотрела на меня так, что мне почему-то стало неловко, и снова отвернулась к огню.

— Послушайте, Беатриче, ничто так не злит человека, как когда ему говорят, что он злится, а это не так, — натянуто улыбнулся я и сам почувствовал, как фальшиво звучат мои слова.

— Извините, я не хотела вас обидеть.

— Беатриче, вы… вы не поняли меня… Да, вы правы, я злюсь, потому что вы говорите так, словно знаете обо мне что-то такое, чего я сам не знаю. И получается, что вы считаете меня недостаточно сильным, чтобы сказать мне об этом прямо.

Она подняла на меня свои завораживающие глаза.

— Прошлой ночью, когда от вас ушла мисс Шеттфилд, я долго не могла уснуть и услышала странные звуки, доносившиеся из комнаты, в которой вы спали. Я тихо прокралась в вашу комнату и увидела, что вы стонете и плачете во сне. И рукой словно пытаетесь обнять кого-то и не находите, и тогда снова стонете, горестно так, безнадежно. — Она не сводила с меня глаз, пока говорила.

— Сон не всегда один и тот же, — тихо ответил я. — Бывает, всякое снится. Снятся лица, которых я никогда не видел, люди, которых никогда не знал. Мама вот снилась, а я ведь совсем не помню ее. И отец снится. И жена. И ребенок… А вообще, сны не часто приходят, обычно только после того как днем что-то произошло. Или что-то взволновало меня.

Теперь я припомнил те странные взгляды, которые Горлов, бывало, бросал на меня по утрам. Может, он тоже видел то, что видела Беатриче.

Я взглянул на Горлова, но он крепко спал.

— Сны ведь бывают и счастливые, Беатриче. Пытаешься удержать это счастье во сне, а оно ускользает, вот тогда действительно бывает плохо. Не знаю, всегда ли я так открыто плачу, но это плохо, что я не знал об этом, не подозревал о своем странном поведении во сне… Спасибо, что сказали, Беатриче.

Она молча кивнула, и в эту ночь мы больше не разговаривали. Не помню, как я задремал на стуле у огня, но сны мне точно не снились. А когда я проснулся, то обнаружил, что укрыт одеялами, а огонь уже потух. Но это было позже. А пока я спал. Спал сладким безмятежным сном, чего со мной давно уже не случалось.