Любовь моя, Анайя

1

Зо вырос в рыбацком поселке Гравд-Анс на Карибском море, где самостоятельно научился плавать, подвергая себя страшному риску. Рыбак Булли, ловивший на острогу, однажды вытащил тонущего паренька из прибрежных волн и обнаружил, что тот привязал к запястьям пятифунтовые камни, подражая ловцам жемчуга, промышлявшим у рифов.

— Есть более легкие пути убраться с этого острова, — сказал Булли. Он обучил Зо основным приемам плавания на примере собственного ремесла. — Представь, что твоя рука — это острога, крепкая и острая. Вот она вонзается в воду и протыкает рыбину, — рыбак подался вперед. — Потом подтягиваешь ладонь к поясу и вытираешь живот.

Зо вставал на берегу и упражнялся на солнце, пока пот не начинал щипать глаза, а затем тренировался в воде. Ложился животом на пустую галлонную бочку и плыл по волнам. Так он овладел техникой кроля. Паренек научился открывать глаза в соленой воде и поворачивать голову, чтобы сделать вдох.

В поселке не было сиротского приюта, и прохладное море стало одной из немногих радостей детства Зо. В пять лет он уже мог лежать на воде, разглядывая рассветный пляж, высокую белую церковь и курящиеся мангровые заросли. В семь — умел задерживать дыхание и нырять.

Зо изучил приливы и отливы и бороздившие волны лодки рыбаков. Он знал, кто и где может бросить ему сардины из оставшейся наживки, и всегда старался дожидаться прилива на этих пляжах. Когда ежегодно в Гранд-Анс приезжали медсестры и раздавали жевательные таблетки от паразитов, Зо стоял в очереди по два раза и смаковал лекарство, как конфеты.

Никогда не ходивший в школу и не сдававший экзаменов Зо, усердный ученик бедности, научился всему, что стоило знать. Еду добыть трудно, но мало кто умирает от голода. Спать можно где угодно, надо лишь закрыть глаза. Лучше украсть один банан, чем целую гроздь.

Поселок Гранд-Анс раскинулся на золотистом пляже под горой. На западе он граничил с живописной тюрьмой на холме, на востоке — с рекой и мангровым лесом. В лесу никто не жил, лишь иногда ночевали ловцы креветок и омаров. Булли рассказывал Зо байки про обитавшего там унылого аллигатора.

— Он дряхлый, как динозавр, — говорил Булли. — Последний из своего рода на острове.

Булли посадил Зо в свое прохудившееся каноэ и вывез в море.

— Ты мой трюмный насос и должен вычерпывать без остановки.

Но как ни старался Зо, лодка подними низко осаживалась, и когда они наконец прибыли на место, стоя по колено в воде, Зо успел вычерпать целый океан.

Они побывали на песчаной косе у островка Птит-Кайемит, где приятели Булли жили всю весну, засаливая рыбу, которую продавали в Порт-о-Пренсе во время Великого поста. Так далеко от большой земли Зо бывать еще не доводилось, и он поинтересовался у Булли, долго ли плыть до той, другой страны.

Булли, вступивший в ряды растафарианской церкви, попыхивал в сумерках толстым косяком, соблюдая таинства своей веры[1].

— Взгляни-ка туда, — сказал он, выпуская дым. — Видишь желтую полосу?

С наветренной стороны, далеко в море, сверкал на солнце золотой остров.

— Рыбаки будут рассказывать тебе, что это пляж с дробленым жемчугом, — проговорил Булли, — или остров, где Черный Цезарь[2] запрятал украденное золото. Только это все ерунда, — изо рта у него потянулось облачко голубого дыма. — Там начинается Америка. Если бы ты смог до нее добраться, то сделался бы миллионером.

Зо было девять лет, когда он услышал это. Шел 1993 год, из-за эмбарго[3] мальчик страшно голодал. Он спал в галерее государственной школы на картонках. Однажды, вскоре после той поездки с Булли, Зо заглянул в класс к учителю географии.

— Сколько плыть до Америки? — спросил он.

Учитель задержался допоздна, проверяя тетради. Что-то в вопросе мальчика, в той серьезности, с какой он его задал, возбудило в педагоге профессиональный интерес. Он сунул карандаш в рот и развернул настенную карту.

— Можешь показать, где ты живешь?

Зо никогда раньше не приходилось видеть карту, и он тут же сообщил об этом.

Учитель показал ему остров Гаити посреди синего моря.

— Мы окружены водой, — сказал он. — Вот это — Карибское море, а там — Атлантика. Мы самая бедная страна в Западном полушарии. А ты, наверно, самый бедный ее гражданин. — Он взял Зо за плечо и посмотрел ему в глаза. — Понял, что это означает для тебя?

Зо не понял.

— Что ты самый бедный человек в западном мире, — объяснил учитель.

В тот вечер Зо остался без ужина. Но он чувствовал себя немного изменившимся, испытывал нечто вроде гордости и изучал в темноте свои руки. «Самый бедный человек в западном мире», — повторил мальчик. Он положил под язык щепотку соли, выпил две чашки воды — лучшее средство от голода. И направился к оконечности острова.

Течение переливалось под звездами. Зо скинул нижнее белье, положил его на песок и решительно вошел в море, словно оно было его главным врагом и олицетворяло всех будущих его недругов, и он должен был одолеть его, голый и истощенный, на краю земли. Учитель ни словом не обмолвился про масштаб, и Зо запомнилась узкая полоска синего моря на карте. Он бросился в то место, где волны доходили ему до шеи. Вода была теплая и шелковистая, как простыня. Мальчик взглянул на желтый полумесяц, висевший на востоке. Затем оттолкнулся от песка и поплыл равномерными гребками, опуская лицо в воду, как учил Булли. «Проткнуть рыбину, подтянуть к поясу, вытереть живот», — бормотал он про себя, пока плыл.

Зо не запаниковал, когда холодная волна с песком и камнями отбросила его к берегу. Он проплыл сквозь нее, делая вдох на каждом третьем гребке и сохраняя в этом крошеве олимпийское спокойствие. Когда мальчик наконец добрался до легендарного рифа, то долго отплевывался от соленой океанской воды. Он уперся руками в мокрые бока и оглянулся туда, откуда приплыл. На золотом пляже под горой лежал поселок Гранд-Анс. Под звездами курились мангровые заросли.

Всю осень Зо до седьмого пота трудился в миндальных садах, где женщины расстилали на корнях деревьев холстину, а мужчины били по стволам большими резиновыми молотками — el martitlos. Молотки пришли с Кубы, а сады остались еще с плантаторских времен. Дети сторожили поддеревьями и сметали орехи, дождем осыпавшиеся с крон, в пятигаллонные ведра. Среди них работал и Зо, пока ему не исполнилось тринадцать.

В тот год Зо вручили el martillo, и парень принялся лупить по миндальным деревьям, как по врагам. Он размеренно и долго колотил по черным стволам. Зо был невелик ростом, но в нем чувствовались хватка и подспудное ожесточение, поэтому его взяли попробовать свои силы в кулачных поединках.

Зо отрядили драться по воскресеньям на затерявшейся среди бесконечных банановых зарослей заправке, где меняли иностранные деньги, а из мегафона на фонарном столбе гремела музыка в стиле зук[4]. По субботам там устраивались петушиные бои, так что парней выводили на тот же заваленный куриным дерьмом глиняный ринг, находившийся за маленьким магазинчиком из шлакоблоков, в каких продавали бензин и пиво на всем обширном пространстве, занятом тростником и кустарниками, до самого голубого побережья.

Рубщики тростника вывели Зо на ринг после церкви, растерев ему руки и рассуждая как знатоки. Недавно боец из Гонаива Маккенсон Лафорж завоевал титул чемпиона Карибской боксерской федерации в легчайшем весе, и весь остров был без ума от бокса. «Всегда доводи дело до конца, — наставляли Зо, — одна рука здесь, другая там. Победитель забирает все».

Перед боем ему купили пива, и Зо научился любить его холодный вкус воскресными утрами. Когда его наконец вывели на ринг, он дрался так, словно работал в миндальных садах, босой и бесстрастный, готовый к беспричинной жестокости. Он танцевал в зное и пыли. Самые злобные из зрителей, делавших ставки, проклинали его в лицо, когда Зо проигрывал, но когда побеждал, ему покупали мороженое с выигрышей.

Ийи зарабатывала на жизнь, продавая сушеную рыбу. Она каждый день ходила по улицам, крича нараспев: Aransò! Aransèl![5] Это все, что знал о ней Зо. Иногда он видел, как она торговалась по утрам над грудами анчоусов. Эта маленькая сердитая женщина с выдававшейся вперед нижней челюстью напоминала Зо барракуду, которую он иногда видел в прибрежных водорослях.

Как-то днем Ийи отвела Зо в сторонку и спросила:

— Не хочешь поселиться у меня, в моем доме?

Зо исполнилось тринадцать, и он давно решил, что никто и никогда уже не возьмет его к себе. Паренек считал, что Ийи вообще не догадывается о его существовании, — а она собралась его усыновлять! Однако вскоре обнаружилось, что это не столько усыновление, сколько деловое предложение. Ийи отвела Зо домой, поставила перед собой на кухне и объяснила суть затеи.

План был простой: она сколотит состояние, продавая холодные напитки. Во время эмбарго ни у кого не было электричества, и нигде в аррондисмане[6] нельзя было достать прохладительные напитки. Ийи слыхала, как важные люди говорили, что готовы убить за ледяную колу. И она знала, где можно постоянно пополнять запас льда. Гениальность замысла Ийи (выделявшая его среди прочих хитроумных планов по продаже прохладительных напитков) заключалась в том, чтобы закупать лед в государственном морге. Единственной загвоздкой являлось расстояние до морга. Он находился далеко, а лед был тяжелый, дорога плохая, холмы крутые. Зо понадобился Ийи для того, чтобы доставлять лед в тележке.

Зо выходил на работу с обычным холодильником: тащил его на голове из Гранд-Анса, наполнял в морге льдом и возвращался обратно тем же путем. Люди, жившие вдоль дороги, заприметили паренька; они приветствовали и подбадривали его, особенно в широкой туманной низине, где торговали печеньем и галетами две красивые сестры.

Вскоре Ийи презентовала мальчику тачку, которую Зо очень полюбил. Он мыл ее водой с мылом, смазывал подшипники в колесах касторовым маслом, а когда шину дырявили твердые серые камешки, которыми была усеяна дорога, латал ее резиновыми жгутами. Каждое утро Зо отправлялся в морг, клал в холодильник большой ледяной куб и отвозил его на тачке в киоск Ийи на крытом рынке.

Ийи наотрез отказывалась продавать лед, даже маленький осколок для утоления зубной боли.

— Хотите чего-нибудь холодненького — купите лучше напиток, — говорила она.

Расчет Ийи был верен: дело оказалось прибыльное. Но губительное для здоровья. Продажа ледяных напитков усугубила ее болячки. Соленая рыба не портилась неделями при любой погоде, лед же неизбежно таял. В жаркие дни Ийи кричала до хрипоты, зазывая покупателей.

Ийи страдала от несварения, камней в почках и язвы желудка. У нее была дурная привычка чесать спину длинным кухонным ножом, который она использовала для колки льда. При этом торговка была способна на невероятную щедрость, особенно после воскресных церковных служб, когда Зо мог рассчитывать полакомиться мясом.

Именно Ийи заставила его поверить, что в любой женщине есть нечто магическое. Просто прикоснувшись к нему, она могла избавить его от страха темноты. У Зо не было родителей, и его тоскливое сиротство облегчали только эти прикосновения. Ни в чем он не нуждался так, как в них. На протяжении трех лет он считал Ийи своей защитницей, а ее дочерей — ближайшими подругами.

Дочери Ийи звали его kabrit — козлик, потому что он ночевал в кухонном сарайчике. Однажды вечером, когда Зо сидел на своих картонках, они поцеловали его, все трое, одна за другой, точно дожидались в очереди, чтобы попробовать. Было темно, и Зо пытался сопоставить поцелуи с их темпераментами. Двадцатиоднолетняя Терез была самая старшая и самая зрелая из сестер. Она подошла первой; Зо получил от нее сухой, равнодушный поцелуй матроны. Следующей была Мерлин, невинная средняя дочка. Выяснилось, что у нее вялый, влажный поцелуй простушки. Только у младшей, пятнадцатилетней Дарлен, был хоть какой-то стиль. Ее язык проделывал во рту у Зо причудливые трюки. Но когда паренек спросил, любит ли она его, Дарлен рассмеялась.

— Не мели чепуху, kabrit. Мы всего лишь практикуемся.

К тому времени электричество появилось снова, и предприятие Ийи уже не могло конкурировать с профессиональными холодильниками. Она опять занялась продажей сушеной рыбы и нуждалась в Зо все меньше и меньше. «Он стал смазливым и ленивым, — заявила Ийи своим друзьям. — Опасное сочетание для женщины с тремя дочерями».

Отведя Зо в сторону, Ийи сказала ему слова, которых он никогда не забудет:

— Когда-нибудь люди тебе помогут. Но с завтрашнего дня тебе придется заботиться о себе самому.

И она договорилась, чтобы парня переправили на лодке к ее кузине в Жереми[7].

Однажды Зо уже видел этот город, правда только с моря. Его поразили высокие балконы и огромные фуры. Когда в порт вошло панамское грузовое судно «Дред Вильна», парень не спал всю ночь, наблюдая за его разгрузкой.

Зо стал работать на кузину Ийи, которая отличалась той же деловой хваткой, только торговала не соленой рыбой, а хлебом. У нее была пекарня по подписке[8], и парень ежеутренне ходил от двери к двери, развозя буханки на тележке, сохранявшей тепло. Как-то утром одна немолодая женщина пригласила его заглянуть к ней, и Зо зашел только для того, чтобы посмотреть, как она живет. Женщина эта оказалась вдовой, у нее было полным-полно изящных фарфоровых безделушек и фотографий ее взрослых детей.

И вот поздним утром Зо занялся с ней любовью на прохладном кафеле прихожей, а прямо за дверью шумел большой город. Парню было всего семнадцать; вдова видела в нем молодого жеребчика и руководила им. «Вот так, — приговаривала она, — dousman[9], не спеши». Женщина похвалила могучую грудь Зо, отметила его силу и сказала, что она исходит оттуда, из живота. Юбку и трусы она не снимала, словно берегла какую-то тайну, хотя его раздела догола.

Зо кончил в нее, потому что у него это было впервые и он не знал, как надо. Потом вдова баюкала его голову на своей груди, называла ласковыми именами и говорила, что это уже не опасно. В полдень она оставила потрясенного и обнаженного юношу лежать на плиточном полу и ушла, чтобы положить в тарелку белого риса с сос пуа[10], а потом кормила его с ложки. Женщина купила хлеба столько, сколько не смогла бы съесть, и заплатила ему больше, чем нужно.

Весь оставшийся день Зо проболтался без дела. Хлеб черствел, а парень сидел на волнорезе, глазея на предзакатное море, терзаемый меланхолией, которую подхватил от вдовы, как сыпь. Он попытался дать ей то, чего она хотела, — тоскливую любовь, порожденную скорбью и пахнущую лосьоном ее покойного мужа. Зо понял, что быть хорошим любовником — не значит быть сильным и выносливым, как он считал когда-то, слушая байки, которые рассказывали сиплыми голосами работники с тростниковой плантации. Это значило любить женщину так, как ей нравится, даже если она сама не просит об этом и не находит подходящих слов для описания.

И Зо пустился в странствия, он стал бродячим любовником с Больших Антильских островов, обладая только рабочими ботинками и бедняцкими замашками, а также идеей, что можно отплатить женщинам физической любовью за нежность, которую они проявляли к нему в юности.

Он покинул Гранд-Анс и прибрежные равнины и объездил все горные районы. Таскал отходы на открытом бокситовом руднике в Артибоните под голубым небом, на котором в течение ста дней не появилось ни облачка. Остановился у уличной тележки с едой, чтобы взять тарелку банан фри[11], а закончил тем, что занялся любовью с поварихой. Вообще-то он не собирался, но повариха обслужила его, а затем начала приставать. Зо пил пиво и ел жареные плантаны поддеревьями парка, а она подошла и встала передним, босая, на траве. Спросила: что, он так и будет молчать в тряпочку или все-таки что-нибудь скажет?

— Каких слов ты от меня ждешь? — спросил юноша.

У Зо были борцовские плечи и заросший черной щетиной подбородок, но его могучая стать и мужественная внешность смягчались кротостью, граничившей с покорностью. Он точно знал, что эта женщина сама подойдет к нему, возьмет его и воспользуется им. Две напасти — деторождение и бедность — состарили ее раньше времени, но откровенность поварихи восхитила Зо. Ему пришлось по душе то, как она встала коленями на траву и прижалась губами к его уху.

— Все, чего я хочу, — чтобы ты вежливо попросил, — сказала повариха.

Она повела его на холмы за последними шахтерскими лачугами, там, на поле с горячей травой, задыхаясь от желания, обернулась, велела ему раздеться. И стала строго оценивать в белом полуденном зное. Скомандовала:

— Повернись кругом.

А затем провела Зо через все стадии любовных ласк так, будто заранее изучила, а теперь приводила в действие сложный механизм, объясняя парню, как ее надо держать, как расположиться относительно ее тела и что сказать, когда они начнут.

— Возьми меня за горло, — приказала повариха. — И назови своей птичкой.

В сезон рубки сахарного тростника Зо рубил тростник. Он покрылся шрамами, какие бывают у рубщиков, и распевал их песни: «Пожинает серп тростник, но не богатеет, он расчистит дальний путь, но не преуспеет». Сколько бы Зо ни мылся, ему никогда не удавалось отмыться. Земля с полей попадала в его пишу.

В библиотеке в Ле-Ke, на южном побережье, Зо научился читать. Библиотека финансировалась благотворительным отделением Союза французских учителей, в ней периодически работала бывшая школьная учительница, которая приезжала на острова. Каждый вечер в шесть часов она читала детям вслух; Зо приходил прямо с поля и сидел вместе со школьниками. Голос библиотекарши навевал на него дремоту, и Зо частенько засыпал посреди чтения. Потом она бросала на него долгие взгляды, расхаживая перед закрытием между стеллажами с детскими книжками.

Однажды вечером женщина разбудила его.

— Вы уже взрослый для детских сказок, — заметила она.

Зо протер глаза.

Библиотекарша взяла книжку и открыла ее.

— Что здесь написано?

— Я только разглядываю картинки, — ответил юноша.

— Voulez-vous apprendre à lire?[12] — спросила она.

Очки у библиотекарши так запотели от жары и влажности, что Зо не видел ее глаз. Он от всей души заверил женщину, что научиться читать — его самая заветная мечта.

Они начали в понедельник с азбуки и после первого же урока занялись в пустой библиотеке любовью. Посреди справочников Зо облизывал длинные розовые соски своей наставницы. Библиотекарша откинула голову и уронила на пол словарь. Трахались в подсобке на столе, куда она складывала книги, возвращенные за день. Зо двигался медленно и размеренно, с животной обстоятельностью, сталкивая со стола стопки книг и держа партнершу за бедра, словно механик свою машину. Так он довел ее до оргазма.

Библиотекарше было сорок семь. Ее кожа пахла маслом для загара. Она сообщила Зо, что муж бросил ее ради молодой.

— Он занимался любовью, будто рыбу ловил, — рассказывала женщина. — Просто забрасывал удочку в море и ждал. А ты, — она обхватила голову Зо руками, — ты работаешь, трудишься в поте лица.

Помимо чтения библиотекарша обучала его непростому искусству орального секса, практиковавшемуся в Европе, сравнивая свои оргазмы с животными разной величины, у каждого из которых своя поступь и повадки, так что Зо стал представлять женское удовольствие в виде кошки, слона или скачущей газели. Так они развлекались весь сезон циклонов, когда с моря налетал ветер и уносил дым угольных жаровен, на которых готовили пишу. Во время дождей у Зо болели суставы, а приступы малярии случались как по часам. Однажды утром он увидел, что моча у него ярко-красная, и испугался, что умрет, если не свалит с плантации.

Перед уходом библиотекарша подарила Зо его первую книгу. Это было издание про животных, с помощью которых она объясняла яркость своих оргазмов, и юноша хранил этот маловразумительный справочник среди своих вещей. Кроме этой книжки у него имелись две пары брюк, пять рубашек и коллекция рваных трусов. На его ботинках красовалась надпись Made in America, и Зо решил, что они прослужат вечно.

Зо проснулся на залитом солнцем пляже рядом с портом. Над ним стояли двое рыбаков.

— Откуда ты взялся? — спросил младший.

Страшная малярия высосала из Зо все соки. Глаза его были мутными, а движения вялыми, типичными для больных этим недугом.

— Mon уо, — пролепетал юноша, стряхивая с волос песок. — С гор.

Рыбаки переглянулись. Это были отец и сын, работавшие артелью на одной лодке. Старшего звали Даниэль; его сын, Даниэлло, был точной копией старика: те же телосложение, цвет лица и щербатая улыбка, те же следы от лески на ладонях.

Даниэлло пригласил Зо плыть с ними на шестнадцатифутовой[13] парусной шлюпке под названием «Бедствие». У суденышка были одинаково заостренные, как у вельбота, нос и корма и длинный изогнутый киль. Единственный парус был выдвинут вперед и убран; корпус выкрашен в красный и синий цвета национального флага.

— Мой отец — настоящий патриот, — пояснил Даниэлло. — «Бедствие» — его гордость и радость. — Единственная защита от гниения — правильно нанесенная хорошая краска, — сообщил Даниэль.

Рыбаки столкнули «Бедствие» в волны прибоя, и Зо забрался на борт. Даниэль занял свое место у румпеля[14], а Даниэлло вставил весла в уключины и принялся за тяжелую работу — разбивать буруны. Наконец шлюпка развернулась и заскользила по спокойной глади моря. За спинами у них садилось солнце, из тумана отчетливо выступала длинная береговая линия.

Освещенные солнцем белые скалы, обломки лодок на рифах, угольные костры в лесах — все это казалось таким родным. Зо был вырван из своей непутевой жизни с ее малярией и безнадежностью и отправлен в закатный круиз к любимым берегам детства. Он знал здесь каждую бухту, каждого ястреба, каждый мангровый корень. Он узнавал дно моря. Рыбаки везли его обратно в Гранд-Анс.

Так состоялось первое в жизни Зо возвращение, и хотя у него не было родителей или еще кого-нибудь, к кому он мог вернуться, ощущения возникли невероятные, и он запомнил их на всю жизнь. Миновали мыс, и Зо впервые за несколько лет увидел Гранд-Анс: красные крыши под зеленой горой, белая полоска пляжа у моря.

— Всё как я помню, — произнес юноша.

Из волн выпрыгнул одинокий бонито, и рыбаки приняли торжественный и серьезный вид. Даниэль отпустил румпель, Даниэлло оставил весла. Окружающие воды кишели сотнями рыб, переворачивавшихся на спины и сверкавших в сумерках серебристыми брюшками. Даниэлло хлопнул Зо по спине.

— Может, ты и не рыбак, — сказал он, — но ты принес нам удачу!

И отец с сыном взялись за дело. Даниэль опустил лодочный мотор на плоский транец, и шлюпка помчалась по волнам. Азарт погони и чистая радость добычи собственного обеда заставляли лица рыбаков светиться. Они пять раз проплыли по рыбному косяку, таща за собой лески; отец стоял у руля, а сын вытягивал леску голыми руками. Во время каждого такого прохода Даниэлло ловил бонито, иногда двух. Он вытаскивал рыбину из волн, большим и указательным пальцами выдирал ей жабры и колотил по голове куском железной арматуры, который держал под рукой специально для этой цели. После чего бросал ее в носовую часть шлюпки, к ногам Зо.

Пока добирались домой, Даниэлло живописал лаком — ства, которые они приготовят из этой рыбы:

— Жареный бонито под лаймовым соусом. Бонито в кислом супе с ямсом и водяным крессом. Соленый бонито, подается холодным с салатом из капусты…

Зо помог вытащить «Бедствие» на берег и сел рядом со шлюпкой на песок. Он был измотан и до сих пор страдал от морской болезни.

— Что дальше? — спросил Даниэлло.

— Mw razè, — сказал Зо. — У меня ни гроша.

— Куда же ты пойдешь?

— Я уже на месте, — ответил Зо, проводя кончиками пальцев по песку. — Я вырос на этом пляже. И был здесь, когда Булли пришел с восьмифутовым марлином.

— Наверно, это было очень давно, — заметил Даниэлло. — Уже много лет никто не добывал тут марлина.

Отец Даниэлло вымыл рыбу в море и завернул в газету. Проходя мимо Зо, он бросил ему одну рыбину.

— Возьми, — сказал он. — Мясо полезно при болезнях крови.

Зо взял рыбину и отправился к дому Ийи. С тех пор как парень последний раз видел поселок, тот не сильно изменился, но из-за лихорадки Зо все же заблудился. Вместо прежнего моста над рекой был другой, с железными фермами. Причал развалился и затонул. Зо отыскал дом Ийи на авеню Гастон, но она там больше не жила.

— Ее больше не называют Ийи, — сообщил новый жилец.

— А как же тогда?

— Бабуля Йи. Поймешь почему, когда увидишь ее. Она торгует кукурузой на шоссе, — мужчина указал в нужную сторону. — Иди на шум грузовиков.

Зо сунул рыбу под мышку и отправился по песчаной дорожке через банановую плантацию. Шоссе было новое — широкая черная полоса, бегущая прямо по побережью. Здесь не было разметки, которая испортила бы идеальное покрытие, и юноша зашагал прямо посередине: по одну сторону море, по другую — горы. Дойдя до перекрестка, он увидел под одиноким фонарем несколько торговых точек на углах: ларек со спиртным, прилавки с лотерейными билетами и яичницей, а у волнореза — старуху, жарившую кукурузу.

Зо пересек шоссе и окликнул ее:

— Tant mwen! Тетушка!

— Пять гурдов[15] початок, — сказала старуха.

Зо присел на корточки у костра.

— Ийи, — мягко проговорил он, — ты что, не помнишь меня?

Когда она приблизила лицо к огню, чтобы перевернуть початки, юноша понял, что ошибки быть не может. От постоянного жевания жесткой пищи и зерен кукурузы у нее испортились зубы, глаза были покрыты молочной пленкой катаракты, но Зо узнал женщину, которая его растила.

— Я спал у тебя на кухне, — продолжал он. — И рос с твоими дочками. — Юноша обошел костер и опустился на колени у ее ног, точно блудный сын. — Ийи, — взмолился он, — ты не узнаешь меня? — он взял руку Ийи и приложил сухую ладонь к своему лицу. — Я когда-то работал на тебя. Мы торговали на рынке напитками со льдом. Меня заставляли драться на stade gager[16] после петухов.

Лицо у Ийи осталось таким же бесстрастным, как всегда. Она даже не моргнула.

— Никаких скидок. Пять гурдов початок.

И посреди своей нескончаемой лихорадки Зо увидел, что у него нет корней, как у ветра. Он пронесся через Гранд-Анс, не оставив следа, и женщина, жарившая кукурузу на вечернем рынке, была не матерью ему, а незнакомой женщиной, чье лицо он однажды погладил мимоходом. Зо выпустил ее руку и посмотрел на дорогу, исчезавшую в темноте.

— Я дам тебе половину этой рыбы, если ты приготовишь ее на костре, — сказал он.

Ийи протянула руку, и он положил бонито ей на ладонь. Она понюхала рыбину сквозь бумагу, развернула и проткнула ей горло прутом. Рыба зашипела и затрещала в языках пламени.

Они жевали полусырую рыбину, приготовленную прямо в чешуе, заедая ее жареными кукурузными початками, и старуха рассказывала ему часто снившийся ей сон про двух белых собак, которые на самом деле не собаки; они дерутся на косогоре в лунном свете, а с далекого берега доносятся раскаты грома, и среди звезд сверкают молнии.

Зо проснулся на скамейке в придорожной забегаловке. Ийи исчезла, в холодном пепле костра не осталось даже рыбьих костей. Можно было подумать, что прошлая ночь ему примерещилась, если бы не сытый желудок. Затем его окликнул чей-то голос, назвал прозвищем, которого юноша не слышал много лет:

— Kabrit! Вот уж не думала, что снова тебя увижу.

Зо протер и открыл глаза. Это была старшая дочь Ийи, Терез. Она оказалась толще и темнее, чем ему помнилось, но глубоко посаженные глаза и узкие жесткие губы, которые он однажды поцеловал, практикуясь, были всё те же.

— Ou sonje mwen? — спросил Зо. — Ты меня помнишь?

— Жизнь выдалась тяжелая, — ответила Терез, — но свой первый поцелуй я помню до сих пор.

Выяснилось, что Ийи и Терез работали на перекрестке по очереди. Старуха по ночам продавала на шоссе кукурузу, а утром ее дочь открывала свою кофейню. Зо заметил надпись от руки: «Фильтрованный от Терез». У нее был собственный метод заваривания кофе. Женщина насыпала молотый кофе в фильтр, состоявший из металлической вешалки, обшитой куском ткани, и заливала кипятком, пока напиток не приобретал желаемый оттенок и вкус. Вся кофейня, собственно, и состояла из очага, котелка, деревянного прилавка и этой старой вешалки.

Терез зачерпнула эмалированной кружкой порцию горячего кофе и, обойдя вокруг очага, протянула ее Зо.

— Не обращай внимания на Ии, — сказала женщина. — Она слепа, как летучая мышь, и ничего не помнит.

— Ийи была мне как мать, — сказал Зо, усаживаясь. Взял кружку и, вдохнув аромат кофе, парень заметил: — Она варила точно такой же.

Терез захлопала в ладоши.

— Нос не обманешь! Я использую те же зерна и обжариваю их так же, как Ии.

И пока Зо макал сладкую булочку в кофе и прихлебывал горячий напиток, Терез рассказала ему историю своей жизни и поведала, как пыталась сбежать на Багамы.

— Мы отплыли из О-Капа[17] под командой капитана Симака. Двадцать семь человек три дня проболтались в море на деревянном почтовом ботике. У Симака было две шутки: носовой платок, который, как он уверял, сделает нас невидимыми для береговой охраны, и калебас[18] из тыквы с ветром внутри. Надо было только снять крышку и свистнуть, — Терез надула щеки и выдохнула. — Мы благополучно добрались до острова Инагуа, но позже нас накрыли в одном доме в Мэтью-Тауне. Сглупили мы малость, — добавила она, — потому что держались все вместе.

Два месяца Терез плела косички в багамской тюрьме, прежде чем ее на самолете отправили домой.

— Ты летала на самолете?

— Такие дела, kabrit. А ты чем занимался?

Первыми покупателями Терез были фермеры и рыбаки; они приходили еще до рассвета. Затем появлялись водители, лавочники и хозяйки, направлявшиеся на рынок. Один из ранних посетителей был в джинсах, ботинках и каске. Рулетка, которую он носил на ремне, бросалась в глаза, словно нагрудный знак. Она придавала ему важный статус.

— Эй, бригадир! — сказал Зо. — Начальник, рабочие руки нужны?

У бригадира не хватало нескольких зубов, и, чтобы откусить от булочки, ему приходилось поворачивать ее туда-сюда.

— Что умеешь? — осведомился он.

— Трудился на тростнике и хлопке. На гравии в Ла-Борде. На песке в Энше.

— Он работал на Ийи во времена эмбарго, — вставила Терез.

Бригадир велел Зо встать.

— Сидел?

— За что?

— За что угодно.

— Нет.

Строитель окинул оценивающим взглядом позу Зо — тот стоял, весь устремленный в настоящее, словно хотел перегрызть ему глотку, — и решил, что это не имеет значения.

— Считай, это было собеседование, — сказал бригадир. — Мы начинаем в семь, — он посмотрел на свои наручные часы. — Уже опаздываешь.

Терез завернула в газету сэндвич с яичницей и обошла вокруг прилавка.

— Ты не спросил про зарплату.

— Я не хочу знать, — ответил Зо.

— Тебе лучше поторопиться, — заметила женщина. — Пешком путь неблизкий.

— Как туда добраться?

— По указателям на общественные учреждения Гранд-Анса.

Зо спрыгнул с волнореза и совершил в соленой воде утренний туалет: ополоснул прохладной морской водой лицо, прошелся по зубам сухой зубной щеткой. А затем в отличном настроении зашагал по шоссе. Богатая железом рыба обогатила кровь, горячий кофе развеял ночную тоску. Теперь у Зо была работа и обед к полудню. Терез вспомнила и его, и их поцелуй.

Дорога была новая, но местность осталась такой, какой он ее помнил. Слева, к югу, зеленели предгорья хребта Массиф-де-ла-От, занимавшего центр полуострова Тибурон. На севере до самой Флориды простиралось Карибское море.

Зо добрался до дорожного знака — указателя на общественные учреждения Гранд-Анса: школу, клинику и Союз рыбаков. Дальше по дороге он увидел вывеску Союза рыбаков. Лозунг гласил: «В бедности — наша сила». Последний из указателей представлял собой профессионально изготовленный информационный щит и находился прямо перед местом новой работы Зо. На щите были указаны сведения о совместном проекте департаментов здравоохранения и образования, осуществленном на деньги какого-то «Всемирного фонда».

Участок вдоль шоссе был расчищен от зарослей дикого сахарного тростника и банана. Там Зо и нашел свою бригаду, которая распевала христианские песнопения, пока бригадир прохлаждался в тени.

— Ты опоздал, — крикнул бригадир, заметив новичка. — Иди к Бос-Te, в яму.

Бос-Те-Бос, то есть Маленький Босс, страдал сколиозом. Он ходил так, словно играл сам с собой в мяч: левым бедром описывал широкую окружность, а затем выбрасывал вперед правое плечо. Он был без обуви и пользовался ступней как лопаткой для перемешивания.

— Тяжело все время наклоняться, — пояснил парень.

Весь день молодые люди провели в яме, перемешивая цемент, чтобы не застывал на жаре. Еще до полудня Бос признался, что никогда не спал с женщиной, и заявил, что ждет свадьбы.

— Я слишком уродлив для всего прочего, — сказал он.

— Совершенно неважно, как ты выглядишь, что говоришь или как двигаешься, — возразил Зо. — Важно знать, какой любви она хочет, и дать ей эту любовь.

И пока они обедали, сидя на солнышке, он принялся обучать Бос-Те искусству обольщения. Потом рабочие вернулись к цементу и трудились до сумерек. В конце дня Босс Поль выдал Зо пару перчаток и плату американскими деньгами: доллар шестьдесят центов.

Рабочие ночевали в недостроенном школьном здании. После ухода учеников они переносили свои тюфяки в классы. Новичку отвели место в шестом классе, вместе с Бос-Те-Босом, Тике́ном и Сонсо́ном. Первым делом Зо развернул настенную карту и показал товарищам их родной остров посреди огромного синего моря.

— Что-то не верится, — заявил Сонсон. — Слишком уж маленький.

— Да, небольшой, — согласился Зо. Он улегся и провел на полу школы беспокойную ночь; из жара его бросало в холодный пот, а потом снова в жар.

На протяжении своей сумбурной трудовой юности Зо спал в орхидейных джунглях Пик-Макайи[20]; занимался любовью с бывшей французской учительницей в библиотеке Ле-Ке; играл в игру под названием bourik[21], перетаскивая на себе тяжелые грузы, как осел, и получая от бедных фермеров скудную плату. Но он ни разу не ездил в лифте, не принимал горячий душ, не бывал в банке, не делал прививок и не зарабатывал умственным трудом. И никогда не влюблялся.

2

Впервые Зо увидел ее утром, а к полудню уже был безнадежно влюблен. Она всего лишь вылезла из пикапа и отхлебнула из стакана вишневый сок, но этого оказалось достаточно. Был непримечательный будний день на рабочем месте. В клинике клали кирпичи. Эдсон резал ручной пилой арматуру. Когда во двор въехал белый «лендкрузер», Зо все еще торчал в яме со строительным раствором. Рабочим уже приходилось видеть этот автомобиль с тонированными стеклами и правительственными номерами. Он принадлежал одному из заместителей генерального директора Департамента здравоохранения.

Строители бросили работу и стали наблюдать за тем, как из «лендкрузера» вылезают пассажиры.

— Это доктор Дади Мальбранш, — сообщил Тикен. — Сам генеральный директор. Ему восемьдесят два года.

У Мальбранша был вид доброго старого доктора, с тросточкой и белой козлиной бородкой, аккуратно подстриженной у рта.

— А кто остальные? — полюбопытствовал Сонсон.

— Его заместители, — ответил Тикен.

Всего их было четверо: генеральный директор и трое заместителей. Двое — в длинных белых медицинских халатах. Третий, сидевший за рулем, — в деловом костюме. Под мышкой он держал свернутые в трубку планы здания.

— Доктор Леконт, — продолжал комментировать Тикен. — Настоящий начальник, ничего не скажешь. Это его подпись на всех чеках.

Леконт был самым крупным из четверых, высоким и дородным. Казалось, тяжелый живот тянул его плечи вперед. Его лицо было овальным и полным. Доктор надвинул на глаза солнечные очки и громко окликнул Босса Поля звучным властным голосом.

— Но я хочу знать, кто эта девушка! — воскликнул Бос-Те.

Она выбралась с заднего сиденья — красавица лет двадцати, с кожей цвета жженого меда. Это было как откровение.

— Наверное, жена какого-нибудь богача, — предположил Сонсон.

— Или королева проклятого королевства, — добавил Бос-Те.

Пока чиновники ходили с Полем по стройплощадке, девушка стояла под раскидистым манго на школьном дворе, потягивая вишневый сок из высокого прозрачного стакана.

Бос-Те боялся взглянуть на нее.

— Что она сейчас делает? — поинтересовался он.

— Просто стоит и пьет сок, — ответил Сонсон.

Зо воткнул лопату в гравий, так что та задрожала.

— Кто-то должен принести ей стул, — заявил он. Рабочие осведомились, что он собирается делать, но даже Бос-Te, уже крепко сдружившийся с Зо, не смог догадаться. Зо исчез в здании школы и через минуту снова вышел, неся над головой стол. Не обычную парту на одного учащегося, а стол для пикника с двумя скамейками по обе стороны длинной столешницы.

— Этот идиот добьется, что его уволят, — заметил Тикен.

Зо опустил стол на траву и перевернул, взявшись за длинные скамьи. Он не мог разглядеть девушку, когда шел по солнцу, но очутившись в тени манго, отчетливо увидел ее. Кожа у нее была гладкая и излучала сияние, не имевшее ничего общего с дневным светом, точно красавица лежала, вся светясь, в темной комнате.

Незнакомка заметила приближение Зо и приготовилась к встрече, приняв позу одновременно агрессивную и беспечную, каким бы немыслимым это сочетание ни казалось. Пока Зо выравнивал стол на траве, она терпеливо потягивала сок, и только когда он закончил, оторвалась от соломинки.

— Se ki es? — спросила она. — Ты кто?

— Я работаю с Бос-Те-Босом, — ответил Зо, на растворе.

— Кто из них Бос-Те-Бос?

Зо указал на коротышку-рабочего, который притворился, что усердно вкалывает.

— Знаешь, кто я? — осведомилась красавица.

Вблизи она казалась смыслом всего острова, его порождением и вершиной развития, но Зо этого не сказал. На девушке была форма школы медсестер — белый фартук с синей клетчатой блузкой, — и исходивший от нее больничный запах напомнил Зо, как он лечился от глистов.

— Ou se enfimye, — сказал Зо. — Вы медсестра.

Поль крикнул Эдсону, чтобы тот выключил дребезжащий дорожный каток, и наступила оглушительная тишина. Во всех джунглях не пела ни одна птица. Девушка высосала через соломинку красный сок и окинула Зо таким откровенно оценивающим взглядом, что у него подкосились ноги.

— У меня лихорадка, — сообщил Зо, прижимая ладонь ко лбу. — Ночью бывает гораздо хуже.

— На этом острове у каждого какая-нибудь лихорадка, — ответила девушка. Она поставила стакан на стол и попросила Зо протянуть ей руку. — Дай-ка!

Красавица прижала к его запястью два пальца, холодные от ледяного сока. С минуту они стояли вдвоем под покровом густой тени, пока девушка измеряла пульс. Ветер шевелил в листве твердые зеленые плоды манго.

Затем девушка расспросила Зо насчет дыхания, аппетита и цвета мочи.

— Eskize m?[22]

— Ki koulè pise w ye?[23] — повторила она.

— Желтая.

— Желтая или красно-желтая?

Не желая говорить ни «красная», ни «желтая», Зо сказал: оранжевая. Откуда она могла узнать про красную мочу, которая появилась у него на тростниковых плантациях? Молодой человек, несмотря на тень, даже вспотел. Но когда он попытался отнять руку, девушка сжала ее еще крепче. Было так тихо, что они слышали голубиное воркование в листве над головами.

— За нами наблюдают, — проговорила красавица.

Зо оглянулся. Рабочие лениво махали лопатами, делая вид, что не смотрят на парочку. Генеральный директор и трое его заместителей, ходившие вслед за Полем по стройплощадке, стояли в здании недостроенной клиники, и им даже не приходилось притворяться.

Незнакомка выпустила его руку, и Зо старательно подавил в себе ощущение, что тонет.

— Я всего лишь студентка третьего курса медучилища, — сказала она, — но не нужно быть специалистом по тропическим болезням, чтобы знать, что если у тебя периодически бывают жар и кровь в моче, то ты скорее всего болен малярией и нуждаешься в лечении.

Зо назвал ее «мисс» и отвесил странный поклон, о котором потом жалел еще несколько дней. Затем вернулся на рабочее место и вытащил из кучи гравия лопату, отчаянно стараясь больше не смотреть на красавицу.

— Что она сказала? — поинтересовался Бос-Те.

Зо покачал головой с таким видом, будто сам в это не верил:

— Сказала, что у меня малярия.

Хотя он давно страдал от жара и ночной испарины, вызванных хронической малярией, любовь оказалась куда хуже. Обычную лихорадку можно было облегчить морской водой и льдом, но от любовной тоски лекарства не находилось. Симптомы были затяжные и непредсказуемые. Зо много пил, потому что у него во рту появился какой-то привкус. Бродил по улицам, как параноик, уносясь мыслями куда-то далеко. И открывал душу всем, кто готов был его слушать. Зо исповедовался Сонсону, Тикену и Бос-Те-Босу. А однажды вечером рассказал обо всем Боссу Полю, который выслушал его до конца.

— Все очень просто, — сказал Поль. — Ты спишь на тюфяке в школе. Она — в том прелестном особняке над морем, — он обернулся и указал на темнеющее побережье. Над обрывами уже показались звезды, и рабочие видели дома богачей на дальнем берегу, над белыми утесами Шабанна.

— В котором из них живет она?

Бригадир прищурился, снял шляпу и вытер лоб.

— Я отсюда не вижу, — ответил он. — А даже если бы видел, все равно бы тебе не сказал.

— Почему?

— Не хочу, чтобы тебя пристрелили за то, что ты залез в окно, — сказал Поль. Положив руку на плечо Зо, он добавил: — Гусь свинье не товарищ.

Тикен перевел это примерно так:

— Ты никогда, никогда, никогда ее не поимеешь, Зо.

Но потом, на следующий день, на стройке Зо вдруг воткнул лопату в песок, подошел к Тикену и заговорил так, словно вчерашний разговор еще не кончился, словно они еще не заснули и не проснулись утром, не умылись и не проработали полдня.

— Я не хочу ее иметь, — сказал Зо. — Я хочу любить ее, пока не состарюсь.

Сонсону это не понравилось. Он считал, что Зо должен найти себе богатую вдову и уютно почивать в ее большой постели.

— Но вдова любит неправильно, Сон, — заметил Зо. — Она хочет, чтобы ты любил, как ее покойник.

— Для Сона это не проблема, — отозвался Бос-Те. — Он и сейчас уже трахается как мертвец.

— Держу пари, что ноги твоей не будет в этом доме, — сказал Тикен. — Даже если тебя зовут Зуазо Делалюн. Даже если ты переспал с половиной женщин на острове, включая доминиканок. Даже если твой член — чудо из чудес и ты всегда знаешь, как им пользоваться и что при этом говорить.

Но Зо все-таки попал в этот дом, хоть и не по приглашению девушки. А по приглашению ее отца.

Однажды вечером Босс Поль собрал свою бригаду и объявил всем благодарность.

— Вы, ребята, отлично трудитесь, и я хочу, чтобы вы продолжали в том же духе. Наш нынешний работодатель так доволен, что предложил нам халтуру.

Это прозвучало как великое достижение, и бригада радостно загалдела. Босс Поль объяснил, что Венсан Леконт решил устроить у себя на заднем дворе патио.

— Ему нужна бетонная площадка с видом на море, довольно большая, чтобы на ней поместилась беседка. И лестница, ведущая на берег, не больше чем из двенадцати ступенек. Он считает, что это должны сделать мы.

Строители еще неделю должны были трудиться в клинике, а значит, им пришлось отказаться от воскресных выходных.

Босс попросил вызваться добровольцев, и руку подняли все до единого.

Начали с того, что в первое воскресенье марта взяли напрокат микроавтобус и забили его лопатами, тачками и мастерками со стройплощадки. Разобрали старую опалубку и сложили штабелем брус, чтобы сделать из него новую. Купили на рынке цементную смесь по рыночной цене и белый песок из шахты. А потом отправились в путь: после Розо повернули на север, пересекли сначала реку Гиноде, а затем, по шоссейному мосту, Гранд-Анс.

Леконты жили в роскошном районе приморских вилл, высившихся над белыми обрывами, словно пастельные замки. Во дворах под большими манговыми деревьями росли дикие бугенвиллеи. У доктора было двухэтажное бунгало с просторной верандой и балконом на втором этаже с задней стороны дома, откуда открывался великолепный вид на море. Рабочие прозвали докторово жилище Ке-Туни, «Голым домом», потому что через окна на фасаде отлично просматривались весь интерьер, задний двор и море. Внутри были кожаные диваны и зеркала в полный рост, на кухне — холодильник, стены украшали произведения африканского искусства.

Зо определили в грузчики, и к полудню парень остался единственным, кто перетаскивал на плечах на задний двор восьмидесятифунтовые мешки с цементной смесью. Он складывал мешки в траву, возвращался за новыми, в итоге до полудня в одиночку выгрузил, перетащил и складировал три тысячи двести фунтов цементной смеси «Национальный бренд».

Зо прерывался только для того, чтобы наскоро перекусить, дважды он попил воды из шланга и вкалывал до самого вечера. Он снял рубашку, поскольку зной усиливался, и трудился без отдыха в одних лишь синих джинсах, подпоясанных старым электрошнуром. Парень работал с таким усердием, что, когда доктор с дочерью наконец вернулись домой и задержались во дворе, чтобы понаблюдать за Боссом Полем и его бригадой и посмотреть, как продвигается дело, Леконт обратил на Зо особое внимание.

— Поглядите-ка, — сказал он. — Какой вес он поднял?

Зо как раз принял позу тяжелоатлета, подняв над головой руки, только гирями служили мешки с цементом, а вокруг витало облачко пыли. На каждом плече уместилось по три мешка.

— Шесть мешков «Национального бренда» по восемьдесят фунтов каждый, — вслух подсчитал Поль, — всего получается четыреста восемьдесят фунтов.

— Li se yon bourik! — удивился Леконт, по-деревенски назвав Зо ослом. — Где ты его откопал?

— В Жереми, — ответил Поль, — как и остальных.

— Он не похож на остальных.

Члены бригады стояли в усталых позах. Сонсон вбивал в траву колышки, Тикен монтировал опалубку, напевая:

— Они все умеют работать, — заметил Поль.

— Но усердно ли они трудятся? — возразил Леконт.

— Я стал бригадиром потому, что впахивал до седьмого пота, — сказал Поль.

— Когда-нибудь он тоже станет бригадиром, — вставила дочь Леконта.

Снова появился Зо, таща на плечах по двору в свете заходящего солнца очередные четыреста восемьдесят фунтов цементной смеси. Он не шатался, не сгибался под тяжестью, а продолжал размеренно двигаться, как неутомимые поршни машины в приморской прохладе. Было в его походке какое-то необъяснимое ожесточение, порожденное то ли злостью на свое положение, то ли неотвязной тоской по женщине, то ли подлинной самоотдачей в работе.

— В нашей стране, чтобы чего-то добиться, усердной работы мало, — заметил Леконт. — Требуется еще и это, — он постучал пальцем по лбу.

— Я уверена, что он умный, папа.

Доктор Леконт повернулся к Полю.

— Скажи мне кое-что, Босс. Он умеет читать?

Поль обиделся, сам не зная почему.

— Конечно, умеет. Еще как. Он ведь читает остальным.

— И что же они читают? — рассмеялся доктор. — Дидро? Расина?

Но тут ему пришлось прикусить язык.

Его дочь, оставив отца с бригадиром в тени дома, прошла через заваленную мусором стройплощадку. Она словно несла с собой опустошение, и, наблюдая за ее приближением, Зо и впрямь был опустошен. В первый раз за день цемент неподъемным весом придавил ему плечи. Молодой человек ощутил тяжесть в бедрах и голод в желудке.

— Travayè[24], — проговорила девушка, — как твоя лихорадка?

Зо чувствовал себя цирковым клоуном. Цементная пыль выбелила ему лицо, на котором струйки пота прочертили черные полосы. Губы по контрасту казались ярко-алыми.

— С каждой ночью все сильнее, — ответил он.

Выражение ее лица не вязалось с внешностью. На вид ей было лет двадцать, но была в ней какая-то холодность, выходящая за рамки опыта, словно каждый мужчина хотел с ней переспать, а она притворялась, будто не замечает этого.

— Я Анайя, — сказала она. — В училище меня называют мисс Леконт.

Она стояла у него на пути, как цветок на пути у быка, так близко, что он ощущал запах ее духов.

— Я Зо, — прищурившись, ответил молодой человек. — В бригаде меня называют Зо.

Рабочие стояли в сумерках среди ведер и брошенных лопат и наблюдали за солнцем, садящимся в море. А потом стали укладывать самые ценные инструменты обратно в микроавтобус. Когда Бос-Те-Бос отправился за последними вещами, он заметил Зо, сидевшего на краю обрыва. Сигарета в его губах почти догорела, ее дымок вился вокруг его лица.

Зо снова надел рубашку. Она повисла у него на плечах, точно изодранный флаг, и он походил на памятник самым бедным людям мира и их гордости. Над мысом показались первые звезды. Бос-Те-Бос встал рядом с Зо и поинтересовался, что она сказала ему на этот раз.

— Kiyes?[25] — спросил Зо.

— Девушка, — сказал Бос-Те. — Дочь гребаного инженера.

— Он доктор.

— Так что она сказала?

— Сказала: ты можешь захватить больше мешков.

— Ki sa?[26]

— Сказала, я могу захватить больше мешков с цементом, чем таскаю сейчас. Сказала: «С таким телом, каку тебя, ты, пожалуй, мог бы перенести сразу десяток мешков».

Бос-Te умножил на пальцах. Нули он держал в уме.

— Восемь тысяч фунтов, — сказал он. — Такое даже ослу не под силу.

— Восемьсот, — поправил приятеля Зо, покуривая над прибоем. — Но математика — не самое главное.

Бос-Те-Бос находил это таким странным, что позже, когда они шли через лужайку, перенося последние вещи, он переспросил, действительно ли все так и было.

— В точности, — подтвердил Зо.

— Но что ты ответил? — Бос-Те надеялся на лучшее, но Зо не оправдал его ожиданий.

— Ничего. Понес цемент Сонсону.

Бос-Те покачал головой.

— Чертов Сонсон.

Они выехали на груженом микроавтобусе из богатого района и покатили по равнинному бездорожью; Зо не сказал больше ни слова — ни про девушку, ни про дневной труд, ни даже про анекдот Сонсона о lougawou[27], который влетел в окно спальни, потому что слыхом ни слыхивал про стекло. Зо молчал, пока чистил зубы и заканчивал вечерний туалет. Но потом, когда все улеглись на свои тюфяки на школьном полу, Тикен проговорил:

— Этот старый паршивец тебя на порог не пустит.

— Вот почему ему придется делать это в банановых зарослях, — Бос-Те-Бос говорил так, будто размышлял над этим весь вечер. — Стоя, если надо.

— Стоя лучше, — подал голос Сонсон. — Ты должен так ее отделать, чтобы всю жизнь помнила. У тебя ведь, наверное, будет только один шанс.

— Думаешь, такая девушка станет трахаться в банановых зарослях? — спросил Тикен. — Она занимается этим только в отелях на Лабади[28]. Такие девушки, верно, вообще не трахаются.

— Нет, — Зо помотал головой. — В том-то и дело. Так или иначе им всем это нужно.

Никто не мог с этим поспорить. Зо учился любить так, как другие мужчины учатся ремеслу. Он поступал в ученики к женщинам по всей стране. И знал, как надо заниматься любовью: медленно и осмысленно. Среди этих мужчин Зо был единственным, кто мог успешно крутить роман с двумя любовницами сразу. Единственным, кто пробовал это делать. В Жакмеле[29] его угрожал убить один ревнивый кавалер, размахивая перед его лицом пистолетом. Но хотя Зо знал, как обращаться с женщинами любого телосложения и темперамента, и понимал силу крепких объятий, влюблен он еще ни разу не был.

3

Всю серьезность недуга Зо его товарищи осознали не раньше, чем наступил день выплаты жалованья в бедной стране, и недугом этим оказалась вовсе не малярия, насчет которой они беспокоились.

В тот день полы заливали в приподнятой атмосфере, ведь вечером восемнадцать человек должны были получить наличные. Мужчины скинули обувь и прошлись босиком по сырому цементу, растаптывая комки смеси, точно работники винодельни, давящие виноград. Зо работал ручной мешалкой и весь день вертел грохочущую бочку, а Тикен и Бос-Те, вооружившись лопатами, кидали свежий цемент остальным членам бригады, которые торопливо разравнивали его, прежде чем он успевал застыть подтропическим солнцем.

Бос-Те-Бос был в ударе и весь день отдавал странные приказы.

— Я ваш хозяин, дурни, так что заткнитесь и вкалывайте.

После работы, пока бригада ждала, когда Босс Поль раздаст зарплату, он разглагольствовал о своей любви к крупным женщинам:

— Plis tete, plis bouda, plis vant, — Бос-Te рассуждал, словно математик, производящий измерения. — Побольше бюст, побольше зад, побольше пузо. Это чтобы наверстать упущенное.

— Чем больше, тем лучше, — согласился Тикен. — Слишком толстых не бывает.

— А ты, Зо? — спросил Эдсон. — Каких женщин предпочитаешь?

Эдсон, человек серьезный, женатый и христианин, был специалистом по всяким механизмам, и все шутили, что с бензиновым отбойным молотком он обращается так же, как с женой.

Зо присел на корточки и ответил серьезно.

— Раньше они все мне нравились, — сказал он. — Любого возраста, веса и цвета кожи. Но эта девушка застряла у меня в сердце, как серп в тростнике. Есть только она и я, и у меня ни единого шанса.

Признание Зо напрочь лишило рабочих бодрого настроя. После этих слов они тихо сидели и ждали, когда их позовут в школу за жалованьем. Кабинетом Боссу Полю служил класс учеников начальной школы. Бригадир, похожий на бегемота, восседал за партой, рассчитанной на шестилетнего ребенка, и, прижав колени к нижней поверхности столешницы, выдавал плату при свете керосинового фонаря, словно первый помощник капитана матросам на корабле.

Эдсон вошел первым и вышел, пересчитывая деньги.

— Я почти уверен, что старик зажал полтинник, — сообщил он. — У него там очки с носа сваливаются, а он их надевает только для выплаты жалованья.

— Все потому, что только в этот день большого босса действительно волнует, допустит ли он ошибку, — сказал Тикен.

Бос-Те-Бос взял купюры, свернул тугой флейтой и заиграл замечательную зарплатную песенку, а Сонсон принялся танцевать под нее во дворе. Зо вошел, получил деньги, пересчитал. Затем отправился на школьные задворки, разделся догола и помылся из ведра. В коробке лежал кусочек голубого мыла «Фитсо»; Зо смыл с тела пот, ополоснулся среди бананов и стоял голый, наслаждаясь прохладой.

Когда он оделся и сел на мототакси до Жереми, солнце уже опускалось за горы. Начинался сбор урожая ветивера, и свежескошенная трава лежала ароматными копнами вдоль дороги. Шоссе пересекло изобильную долину и вышло к морю. Взгляду Зо предстала столица департамента, раскинувшаяся внизу, вдоль неровной береговой линии. Над кварталами высились белые церкви, в море выдавался причал. Дальше, за прибрежными волнами, под последними лучами солнца стремительно катил свои воды ярко-голубой Гольфстрим.

Зо сошел у комиссариата. Полицейские в форме играли в tou kay[30] и курили сигареты. Изумительно стройные школьницы несли на головах ведра с водой. На складах уже появились тюки с ранним ветивером, и весь рынок был окутан его густым пряным ароматом.

Будучи самым западным из гаитянских портов, Жереми ориентировался на Ямайку и Каймановы острова. У причала были пришвартованы белизские лодки. Зо купил кожаный ремень, о котором мечтал уже несколько недель, и совершенно новую рубашку, еще завернутую в пленку. Продавец сообщил, что рубашка только что прибыла морем из Белиза, и продемонстрировал красивую отделку на изнанке манжет и воротника. Он научил Зо, как закатать рукава, чтобы выставить напоказ пестрый узор. Затем Зо наведался в канцелярскую лавочку, где продавщица уговорила его купить дорогой ежедневник с посеребренным замком с ключом и ароматизированными страницами. Он развернул упаковку, понюхал ежедневник и понял, что непременно должен его заполучить. Затем молодой человек пешком отправился обратно в Гранд-Анс, не имея больше ни гроша в кармане и страшно сожалея об этом.

Он предпочел вернуться не по новому шоссе, а по старой грунтовке, шедшей вдоль побережья, мимо рыбацкого квартала Розо. Здешние дома были построены из кораллов и морских раковин, словно всплыли из морских глубин, а рыбаки и их семьи жили как на курорте. Они пили сок зеленых кокосов, опустив ноги в море, ели жареную рыбу и занимались любовью на пляже.

Зо нашел торговца клереном на его обычном месте, за церковью. Торговца звали Медсен Фей — Доктор Лист; он продавал снадобья, про которые говорили: «Что не вылечит — одурманит». Медсен Фей сам изготовлял ром из сырого сока сахарного тростника. Из сока он делал тростниковое вино, воду выпаривал долгим кипячением, получая крепкий, прозрачный самодельный ром — клерен. Наконец, Фей настаивал ликер на травах, которые приносил с гор.

Фей считался умелым аптекарем: пускай отмерял не щедрой меркой, зато искусно составлял снадобья. Он одевался, как врач, в длинный белый лабораторный халат, и диагностировал недуги, от безумия до венерических заболеваний, по запаху изо рта пациента, цвету мочи и истории, которую тот о себе рассказывал. Потом прописывал лекарство и сам же его выдавал.

Когда появился Зо со своими покупками, Фей спросил, какое снадобье ему требуется:

— Горячее, сладкое, чистое, душистое?

— С чего ты взял, что мне нужны твои зелья?

Фей рассмеялся.

— Я клиента сразу вижу.

— Это все лихорадка, — сказал Зо. — Я уже едва могу спать по ночам.

Фей скрестил руки на груди.

— Не заливай. У тебя зазноба. Которая от тебя нос воротит.

Зо сунул свои пакеты под мышку.

— Я же не богач, — вздохнул он.

— Думаешь, эти покупки помогут?

Зо не ответил на вопрос.

— Я не могу водить ее в шикарные места.

— Браво! — Фей захлопал в ладоши. — Браво. Ты начинаешь понимать, что не все тебе подвластно. А значит, взрослеешь. Можно дать совет? — Он взял с полки две бутылки и смешал их содержимое. Зо слышал, как оно зашипело и затрещало. — Прибереги это для другой женщины, — он указал на покупки. — Желательно для той, которая ответит тебе взаимностью.

— Женщина — не главная проблема.

Фей выглядел довольным.

— Да-а? — протянул он. — Ты первый, кто это говорит.

— Я вижу, ты целыми днями напролет торгуешь спиртным с этой тележки, так что я расскажу тебе, как это делается.

— Ну и как?

— Женщине по душе самое твердое и непоколебимое, что есть у мужчины, — сказал Зо.

— Его член, стоящий по стойке смирно?

Зо помотал головой.

— Его сердце, Фей, когда он знает, чего оно хочет.

— Следственно, сердце похоже на камень. Оно тонет, — Фей помешал готовый напиток тростниковой палочкой. — Byen, dako[31]. А мы? — спросил он, передавая стакан Зо. — Что по душе мужчине?

— Мужчина любит в женщине все мягкое, — сказал Зо, принимая напиток, — то, до чего можно дотронуться.

— Ха! — Фей снова захлопал в ладоши. — Теперь понимаю. Это ее koko[32], когда она влажная и готовая. — он вытер прилавок тряпкой. — Не так уж ты ошибаешься, мой друг.

— Granmoun mon cher[33], — ласково сказал Зо, — похоже, ты накачался своим клереном.

Фей повернул лицо к свету, так чтобы Зо мог разглядеть рябины, оставшиеся после давно перенесенной оспы.

— Думаешь, женщинам нравится то, что они видят?

— Ты не должен ее уговаривать. Дело не в том, как ты выглядишь или что говоришь.

— Позволь мне облегчить тебе задачу, — воскликнул Фей. — Не говори, что мужчины хотят любить. Просто скажи, что ты хочешь любить.

— Я знаю это с тех пор, как мне исполнилось семь.

Фей с преувеличенным восхищением перегнулся через тележку.

— Я люблю в женщине то, что заставляет ее плакать, — сказал Зо.

Торговец спиртным хлопнул себя по лбу и потянулся через тележку.

— Ой, чуть не развел меня! Чуть не развел! Но сам запутался еще больше, чем я. Послушай-ка меня, travayè. Позволь тебе кое-что сказать. Мужчине по душе стройняшки и домоседки, — Фей сделал такой жест, будто что-то нарезал. — Найди себе девчонку с плоским животом, и она тебя осчастливит, — он протянул Зо лекарство. — Хотя что толку. Боюсь, ты безнадежен.

— И чем это мне поможет?

— Вылечит тебя.

— От чего?

— От твоей дурацкой любви.

Медсен Фей протянул Зо пузырек. Тот открыл его и понюхал снадобье.

— Отнеси его в какое-нибудь укромное место, где сможешь побыть один. Зажми нос и выпей все до последней капли, не отрываясь.

Зо добрался до реки и ее берегом пришел к морю. Вошел в лагуну. Здесь было именно такое место, как велел Медсен Фей, укромное и одинокое. Зо достал из кармана пузырек и поднес в темноте к глазам, чтобы рассмотреть содержимое. Пучок трав опустился на дно. Молодой человек вытащил пробку и снова понюхал жидкость. Здесь, в свете широкого полумесяца, под шум моря она казалась еще более едкой, чем в тележке Фея. Зо зажал нос, наклонил голову и осушил пузырек; над рекой поднялся ветер, а у него в горле вспыхнул огонь. Он выпил все до дна, не отрываясь. Потом земля закачалась под ним, его накрыли рвотные позывы, и он склонился над илом.

Напиток вызвал у Зо только понос и странное опьянение с галлюцинациями, а на следующий день — жуткое похмелье. Парень проснулся с гудящей головой и учащенным сердцебиением. Он не мог и слова вымолвить, потому что слюна во рту напоминала золу. И был по-прежнему влюблен в дочь доктора. Его состояние не только не улучшилось, но даже усугубилось.

Когда Бос-Те увидел лицо Зо, он бросился за Терез и привел ее на стройплощадку.

Женщина приготовила кружку самого крепкого кофе по своему рецепту и заставила Зо выпить его вместо «черного напитка»[34]. Он стонал от мучительного похмелья, но Терез не питала жалости к бедняге. Она обтерла ему лицо мокрой тряпкой.

— Допивай, — распорядилась женщина и налила вторую чашку. — Похоже, ты не на шутку втрескался. Давай-ка расскажу тебе про эту девушку.

Анайя Леконт была единственной дочерью доктора Венсана Леконта, который, не спасовав перед ураганом «Гилберт» в восемьдесят восьмом, ушел в политику.

— Этот человек запасся водой еще до катастрофы, — говорила Терез. — Вообрази, какой предусмотрительный.

Таким образом Жереми избежал вспышки тифа, которая в Ле-Ке унесла жизней больше, чем ураган. Поговаривали, что Леконт скорее всего сменит Мальбранша, когда старик уйдет из Департамента здравоохранения, и сам станет генеральным директором.

— Ну? — спросила Терез.

— Ты ничего не сказала про девушку, — прошептал Зо, обхватив голову руками.

— Ты что, не расслышал? — вмешался Бос-Те. — Ее отец будет директором. А мы просто рабочие, которые строят ему патио. Чего еще тебе нужно знать?

— У нее есть братья или сестры? А мать? Расскажи мне все, Терез.

— Мать умерла, — ответила Терез. — Она работала медсестрой в больнице Сент-Антуан. Анайя — единственный ребенок в семье.

— Они живут вдвоем в этом большом доме? — спросил Зо.

— Вот именно, — сказала Терез. — Теперь дошло? Эта девушка — все, что у него есть.

Всю следующую неделю Зо вкалывал, как заключенный на тюремной ферме, не болтая и не зубоскаля. Однажды к вечеру, когда рабочие уже заканчивали работу в клинике, во двор въехала скорая помощь больницы Сент-Антуан. Двойные двери открылись, и из машины вышла Анайя Леконт в сопровождении двух медсестер из городской больницы. Мисс Леконт была одета в училищную форму — белый фартук и клетчатую блузку школы медсестер Нотр-Дам-дю-Перпетюэль-Секур — Богоматери неустанной помощи.

— Если бы я очнулся в больнице, а надо мной стояла она, я бы решил, что умер и попал в рай, — сказал Бос-Те.

В эту пору о любви Зо к девушке знали уже все рабочие; они отпускали в его адрес странные реплики.

— Зо и впрямь силен, — шептались они. — Зо умеет тянуть и толкать.

Сам Зо только приналег на лопату и вкалывал так, словно хотел себя уморить. Никто не видел, чтобы он хоть раз оторвался от работы, пока Анайя ходила по стройплощадке. Парень ушел вместе с остальными и отправился за ведром холодной воды. Зашел за здание школы, разделся догола и вылил воду себе на плечи; в таком виде девушка его и застала: он стоял у насосной будки, посреди желтых цветов и фиолетовых баклажанов, голый, с намыленными бедрами и торчащим членом.

Зо не знал, сколько Анайя наблюдала за ним и кто из двоих был удивлен больше: он, голый и мокрый, с чреслами в мыльной пене, или она, подглядывающая за ним из-за зарешеченного окна класса. Молодой человек видел, как затрепетала яремная вена у нее на шее, когда она ухватилась за оконную решетку. Девушка стояла, устремив на него такой прямой, ясный взгляд, что он едва удержался от извинений и оправданий. Она оценивающе оглядела его от ступней до покрытой мыльной пеной мошонки, а затем долго и пристально смотрела ему в глаза, а потом изменила положение, словно для того, чтобы разглядеть получше, и Зо подумал, что, возможно, именно для этого.

Позже Анайя вернулась в школу, где рабочие ели рис с красной фасолью[35], сидя за школьными партами или вдоль стен, под рисунками десятилетних учеников. В этой комнате, обставленной маленькой детской мебелью, они выглядели сказочными великанами. Мужчины заслышали стук каблучков мисс Леконт в коридоре задолго до того, цак девушка появилась в дверях, и к тому времени уже напустили на себя почтительный и усталый вид, как и подобает работникам перед начальством.

— Что вы знаете о филяриозе? — спросила Анайя.

Рабочие склонились над мисками, точно кающиеся грешники.

— Вероятно, кое у кого из вас он есть, — сказала девушка, — и обитает внутри.

Люди перестали есть.

— Филярия — это внутренний паразит, круглый червь, живет на Гаити. — Теперь Анайя завладела их вниманием. — Он проникает в кровь через поры на босых ногах.

— Поэтому мы носим обувь, — заметил Тикен.

— Не всем так повезло. В округе полно детей, которые не могут себе этого позволить.

— А от нас-то вы чего хотите? — поинтересовался Тикен.

— Больница спонсирует лечебное мероприятие, которое состоится здесь завтра днем, — пояснила Анайя. — Но во дворе небезопасно — кучи кирпичей и гравия, железная арматура. Нам нужно чистое, безопасное место, где дети могут постоять в очереди, пока мы будем раздавать лекарства.

— На это уйдет весь вечер, — сказал Тикен. — Как насчет оплаты?

— Лечение бесплатное. Вы тоже сможете его получить.

Кое-кто из рабочих снова принялся за еду.

— В жизни не делал прививок, — похвастался Сонсон.

— Это не прививка, — возразила Анайя. — Всего лишь таблетка. И мне бы очень хотелось вам заплатить, но на это средства не предусмотрены. Студенты училища работают безвозмездно. Даже таблетки — это дар Всемирной организации здравоохранения. — ухватившись обеими руками за дверной косяк, девушка всем телом подалась в помещение класса. — Я прошу вас о помощи, — проговорила она. — Ради детей.

— Я работаю не ради детей, — ответил Тикен, — а ради наличных. Кроме того, — добавил он себе под нос, — держу пари, ты умеешь обращаться с лопатой.

Зо встал со своего места у стены, и его тарелка с грохотом упала на пол.

— Покажи мне, чем помочь, — сказал он. — Я все сделаю.

Когда он вышел вслед за Анайей, вслед ему понеслись насмешки.

— Я знаю, какая помощь ей нужна, — ухмыльнулся Тикен. Сонсон спросил, не собирается ли Зо тащить ее домой на спине, как bourik. Бос-Те хотел знать, будет ли его приятель доедать свою фасоль.

Зо взял с галереи лопату и тачку и последовал за девушкой во двор. Пройдя десяток шагов, Анайя остановилась и обернулась к нему. Одна косичка упала ей на глаза, и, не видя залитого лунным светом двора, охваченная справедливым негодованием, она была прекрасна, как никогда.

— Филяриоз — серьезная проблема, — произнесла Анайя. — Он способен замедлить рост ребенка и вызвать анемию или даже сердечную недостаточность. А лечение такое простое! Всего одна таблетка! — она посмотрела на Зо. — Знаешь, что такое альбендазол?

Зо обеими руками вцепился в тачку.

— В детстве у меня довольно часто бывали глисты, мне ли не знать.

Анайя скрестила руки, и Зо увидел в темноте холмики ее грудей и золотую цепочку, провалившуюся в ложбинку между ними.

— Я надеялась, что именно ты мне и поможешь.

— Почему? — спросил Зо. — Из-за того, что видела меня голым?

Красавица продемонстрировала маленькие белые зубки.

— Из-за того, что видела, как ловко ты выносишь мебель на траву.

— Это и нужно сделать?

Анайя училась на третьем курсе медучилища сразу по двум специальностям: сестринское дело и общественное здравоохранение. Она сообщила Зо, что распространение таблеток от паразитов среди школьников — ее курсовая работа. Все, что ей нужно, — чистое, безопасное место на захламленном строительным мусором дворе, где можно будет поставить пару палаток и раздать лекарства тысяче учеников, не опасаясь, что дети подхватят столбняк.

Зо окинул двор взглядом и понял, что работа предстоит долгая. Повсюду были стройматериалы: груды гравия, кипы арматуры, гора белого речного песка, сложенные штабелями щиты опалубки. Однако молодой человек промолчал. Он боялся смотреть в глаза Анайе. Подтянув лямку комбинезона и подойдя к куче гравия, Зо вонзил в него лопату до самого черенка.

Он водил в темноте граблями до тех пор, пока поверхность земли не стала ровной и гладкой и во всем обширном дворе не осталось мусора: ни единого камня, кирпича или палки. Затем молодой рабочий вошел в здание школы и начал выносить из классов мебель. Проснувшаяся среди ночи бригада наблюдала, как он аккуратными рядами расставляет стулья под манговым деревом. Бос-Те, продрав глаза и выйдя во двор в нижнем белье, первым пришел ему на помощь. Затем, спотыкаясь, появился Сонсон с парой стульев. Тикен стоял в дверях со скрещенными на груди руками и обзывал их идиотами.

Последний стул поставили в четыре утра. В шесть, когда на грузовой платформе прибыли палатки, бригада Зо с растяжками и молотками была уже наготове. Когда на автобусе приехали медсестры, палатки уже были поставлены и первые пациенты сидели на скамейках поддеревом. Раздача началась рано и продолжалась весь день. Была суббота, и рабочие провели все утро на галерее, попивая кофе. Анайя подошла к ним во время обеда, и Зо пришлось приложить немалые усилия, чтобы справиться с дрожью. Девушка впервые назвала его по имени.

— Зо, — позвала она. — Vin ba lo[36].

Рабочие онемели от изумления. Они не отпустили ни одной шутки, когда Зо встал и отправился вслед за Анайей за здание школы. Молодые люди прошли мимо насосной будки и углубились в банановую рощу, где в знойном воздухе пахло опавшей листвой.

— Я думала про твою лихорадку, — Анайя достала из сумочки набор для экспресс-диагностики малярии и, вскрыв его, вытащила одноразовый ланцет. — Дай руку.

Зо заколебался.

— Только не говори, что боишься уколов.

— А кто не боится?

Одним отработанным движением девушка откусила пластиковый наконечник и кольнула Зо в палец. Выдавила кровь на тест-полоску и помахала ею в воздухе.

— Почему ты уехал из города, чтобы работать на моего отца? — спросила Анайя.

— Я не из города, — ответил Зо. — Я пришел с холмов.

Звук его голоса, прямая осанка, мощь, столь заметная при дневном свете, — все это навело Анайю на мысль, что было бы здорово полежать в его объятиях.

— Видишь две красные полоски? — девушка показала ему тест. — Результат положительный.

Зо вцепился в тест-полоску обеими руками, как утопающий в брошенную ему веревку.

— Что мне делать? — спросил он.

— Завтра, — сказала Анайя, — приходи на Шабанн. Это пляж внизу у дома моего отца. Только обязательно приходи, — предупредила она. — Теперь я единственная, кто может тебя вылечить.

Зо не сказал, что все как раз наоборот, ведь именно она и вызвала у него болезнь.

4

Зо собирался написать любовное письмо, но в итоге просто перечислил болезни своей юности и сравнил их с любовью. Так он умудрился заполнить пол-листа.

— Жаль, что я купил так много бумаги, — сказал он. — Я бы и за всю жизнь столько не сказал.

Терез прочла первый черновик и заявила, что это катастрофа.

— Малярия, брюшной тиф, амебная дизентерия. Что это, Зо? Ты за вирусом ухаживаешь или за женщиной? Нет, — сказала она. — Лучшее в этом письме — надушенная бумага.

Зо возразил, что Анайя медсестра и поймет его.

— Эта девушка с Гаити, — не сдавалась Терез. — Она знает всё о паразитах и брюшном тифе. Ты должен сказать ей что-нибудь неожиданное и прекрасное.

Зо забрал у нее письмо и разорвал пополам. Потом они сидели и ломали голову над следующим черновиком. Тикен решил, что Зо мог бы написать о том, как работал на шахтах и тростниковых плантациях, но Терез категорически воспротивилась. Бос-Те-Бос предложил, чтобы Зо рассказал ей о некоторых из женщин, с которыми он встречался, и о том, как он делал их счастливыми, но Терез сказала: это еще хуже.

— Скажи ей что-нибудь особенное, Зо. Что-то такое, что известно только тебе. Можешь ли ты дать ей что-то, чего не даст никто другой?

Зо поведал им, как однажды обошел на лодке вокруг западной оконечности острова.

— Мы с Булли вдвоем, только я и он, прошли в его маленькой лодке от Жереми до Ле-Ке. — Но лучше всего Зо запомнил (и никогда не сможет забыть) закат в Анс-д’Эно. — Анс-д’Эно — самый западный город на острове, — сказал он. — Там самые поздние закаты на Эспаньоле[37].

— Годится, — решила Терез. — Напиши об этом, может, тебе и выпадет шанс.

Зо вырвал чистый лист и начал сначала. Он описал берега, пустынные и зеленые, и воду, прозрачную, как воздух. «Можно даже увидеть омаров на дне». Поведал, как путешествовал туда в лодке Булли и как рыбак научил его плавать. Упомянул про дом, который мечтает построить, — трехкомнатный, с французскими окнами и верандой с видом на море. Он строчил целых двадцать минут, корпя над каждым словом и расставляя точки с меткостью и решительностью плотника, забивающего гвозди.

Терез взяла переделанное письмо и прочитала его, то облизывая зубы, то разражаясь громким хохотом.

— С таким же успехом ты мог бы посулить ей контроль над банковским счетом и право выбирать имена вашим детям. — Терез похлопала по письму и спросила: — Ты муж или верный пес? — Но не дала возможности ответить. — Это прекрасно. Верность — именно то, что ей нужно.

Закончив письмо и убрав его в подходящий конверт, Зо занялся своим туалетом. Терез сделала из листьев ближайших деревьев шампунь и вымыла ему голову, а он сидел на корточках у ее ног, словно ее сын. Она сполоснула его и растерла пахнущую лимоном пену по его груди. Почистила ему уши куриным пером и подстригла ногти. По окончании сборов, когда Зо был облачен в новую рубашку и надушен ветивером, Терез объявила, что он красавчик.

Зо спросил, не рановато ли выходить.

— Если не отправишься сейчас, — ответила Терез, — второго шанса тебе уже не выпадет.

Школа, где ночевали Зо и другие рабочие, находилась в четырех километрах от особняка Леконта в прибрежном Шабанне. Зо преодолел это расстояние пешком. Узкие тропинки в джунглях сменялись дорожками банановых плантаций, а банановые плантации уступали место обширным полям фермерского кооператива, засеянным ветивером. Ароматная зеленая трава разрослась и покрыла склоны холмов.

По шоссе можно было добраться быстрее, но на загруженной национальной автостраде было шумно, а Зо хотелось остаться наедине со своими мыслями. Он подходил к занятиям любовью как к кулачному бою, мысленно представляя весь поединок, удар за ударом. В данном случае предметом его размышлений была Анайя, ее желания, возможные пути к ее удовлетворению. Для такого рода работы Зо предпочитал спокойную обстановку побережья, которое, не отвлекая, уводило его за город. Он миновал рыбацкий квартал и снова вышел в дельту реки Гиноде, где недавно пил знахарское снадобье, которое должно было избавить его от дурацкой любви. На лужайке у заброшенного сахарного завода пасла корову какая-то женщина; старик с катарактами на глазах и больной спиной тащил тростник. Медсен Фей открывал свою лавочку на повороте прибрежной дороги, откуда было видно море, и, когда Зо проходил мимо, окликнул его:

— Зо, куда направляешься?

— А ты как думаешь?

Фей рассмеялся.

— Ну и как тебе теперь?

— Еще хуже, чем раньше.

— Мой напиток не помог?

— Ощущение было такое, что я уснул в твоем клерене, — ответил рабочий. — У меня даже зубы кружились. Теперь я хочу ее еще больше.

— А! — старик махнул рукой. — Одного алкоголя маловато, тебе нужно кое-что еще.

— И что же?

Торговец зельями долго разглядывал Зо на фоне моря в сгущающихся сумерках.

— Единственное, чего у тебя никогда не будет, — ответил он. — Деньги.

Зо порылся в кармане и вытащил несколько смятых купюр. Положил их на тележку Медсена Фея.

— Дай-ка мне что-нибудь для придания храбрости.

Медсен Фей денег не взял. Он приготовил напиток и вручил его Зо.

— За счет заведения.

Анайя и Зо договорились встретиться под покровом темноты, но молодой человек явился слишком рано. Над побережьем еще не померкло голубое сияние. Зо набрел на заросли дикого бадьяна и, ожидая, пока за мысом погаснут последние отсветы и пристань оживет под электрическими огнями, жевал отдающие лакрицей листья, чтобы придать дыханию сладость. Он услышал, как портовые грузчики запевают каторжные песни, приступая к вечерней разгрузке кораблей.

Только после этого Зо отважился выйти и пройти последний отрезок пути по пляжу, миновал здание суда, государственную школу и наконец добрался до богатого района, где дома выходили прямо к морю. Лестница, ведущая на задний двор доктора Леконта, была не закончена; уже смонтировали опалубку, положили железную сетку, засыпали и утрамбовали гравий, но бетон еще не залили. Зо поднялся до середины, сел и стал созерцать море.

Стоял апрель. Дни были жаркие и короткие, а сумерки — прохладные и длинные. Над берегом пронеслась и исчезла в темноте белохвостая тропическая птица. Зо беспрестанно представлял себе ноги Анайи на лестнице, и, когда она наконец появилась, ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы не пялиться на них. От девушки благоухало лимонно-ванильным мылом, отчего она казалась невинным ребенком. Встав за спиной у Зо, она провела руками по его волосам, и он прислонился затылком к ее босым ногам.

— Если уплыть с этого пляжа, — проговорил Зо, указывая на море, — и плыть все время прямо, усиленно работая руками и правильно дыша, то можно добраться до побережья Флориды.

— Проще долететь, — заметила Анайя.

Волны лениво накатывали на берег, девушка перебирала пальцами его волосы.

— Я никогда не летал на самолете, — признался Зо. — И никогда не покидал остров.

Анайя села рядом с ним на ступеньку и отвинтила крышку самой дорогой на вид бутылки рома, которая когда-либо попадалась Зо на глаза.

— Ты говоришь так, будто остров — тюрьма.

Она поднесла горлышко бутылки к губам и сделала глоток, не отрывая взгляд от моря.

— Тюрьма и есть, — ответил Зо, — с кокосовыми пальмами и петушиными боями, — он протянул руку и стер каплю рома с уголка ее рта. — И красивыми женщинами.

— Почему же тогда не уезжаешь? Зачем остаешься здесь и работаешь на моего отца?

В темноте Зо взял у нее бутылку и сделал большой глоток. Вытер рот тыльной стороной запястья.

— Я остаюсь ради рома, — сказал он серьезно, — и ради женщин.

— А тебе не кажется, что жизнь этим не ограничивается?

— Чем?

— Ромом и женщинами. Работой за доллар в день. Ожиданием смерти от тифа или туберкулеза.

— Они меня пока не прикончили.

— А как насчет малярии? — Анайя отобрала у него бутылку, словно для того, чтобы доказать свою правоту. — Как насчет твоей ночной лихорадки?

Зо взял с колен ее левую руку и прижал к своему лбу.

— Она донимает меня пуще прежнего, — вымолвил он.

Анайя достала из-за эластичного пояса юбки лекарственную упаковку и стала вынимать из фольги маленькие белые таблетки.

— Что это? — спросил Зо.

— Ты мне доверяешь?

Он ответил, что доверяет.

— Открой рот, — велела Анайя. Зо был послушным пациентом, и девушка положила ему на язык четыре таблетки. Взяла бутылку и влила ему в рот ром. — Глотай. — Когда он это сделал, Анайя сообщила ему, что это хлорохин[38] и только первая доза. — Если не избавишься от малярии прямо сейчас, то скоро ослепнешь. Или умрешь. Тебе известно, что средняя продолжительность жизни на Гаити — всего шестьдесят один год?

Зо взял бутылку и поднял ее к горизонту.

— За зрелый возраст, — пошутил он.

Они, точно пираты, по очереди прихлебывали ром большими глотками прямо из бутылки и наблюдали за бегом далеких морских волн. Ром был мягкий, сладкий и обжигал горло. Трижды выпили молча, затем Зо предложил тост:

— За самую красивую женщину Антильских островов.

— Может, выпьем за что-нибудь другое? — спросила Анайя.

Зо оглядел берег, словно надеялся обнаружить среди водорослей и мусора что-нибудь достойное тоста.

— Остальное того не стоит, — произнес он, и что-то в его голосе заставило девушку удержаться от возражения.

Анайя впервые повернулась к Зо лицом и растерялась. Искреннее выражение его лица и беззащитный взгляд являли полную противоположность его откровенной, животной телесности.

— Ты женат? — спросила она.

— Нет.

— У тебя есть дети?

Зо помотал головой.

Анайя подняла бутылку и сделала большой глоток крепкой жидкости, но глотать не стала. Взяла Зо за затылок, притянула его рот к своему, медленно, в пламени схлестнувшихся языков, влила обжигающий напиток ему в рот, и Зо его проглотил. После чего ошалело, словно в оцепенении, уставился на окружающий мир.

— Это лучший напиток, который я когда-либо пил.

Они занимались любовью на лестнице, с пересохшими от жажды ртами, а вокруг них под звездами шумел прибой. Сначала Зо сел на ступеньку, а Анайя оседлала его, повернувшись спиной к морю. Он держал ее зад в своих руках, двигал бедрами и смотрел, как с каждым толчком лицо ее поднимается над горизонтом и снова опускается. Затем девушка легла на бок, а молодой человек, чтобы добраться до ее сердцевины, присел, одну ногу вытянул вперед и поставил на верхнюю ступеньку, а другую — на нижнюю, и делал выпады, словно заправский гимнаст. Под конец Анайя встала коленями на рубашку Зо, постеленную на лестнице, и он брал ее сзади, занимаясь своим делом с большей серьезностью, чем море или звезды — своим. Когда его подруга устала, Зо удвоил усилия. Он опустился между ее ног и начал работать языком, губами и даже, Анайя могла поклясться в этом, зубами. Один раз она кончила в самом разгаре и еще раз — в конце, когда до любовников донесся заунывный гудок дрейфующего судна.

Чтобы любить ее правильно, Зо потребовались все умения, которые он приобрел за свою бродячую жизнь: задерживать дыхание, когда ныряешь за жемчугом, и непременно с закрытыми глазами, махать на жаре el martillo и даже биться на кулаках за наличные у поселковой бензоколонки. Все это было лишь подготовкой к тому дню, когда он смог дать Анайе любовь, в которой та нуждалась. Анайя слишком долго оставалась целой и невредимой; ей хотелось, чтобы ее разбили вдребезги, на мелкие кусочки.

Прекрасный час миновал. Анайя оставила Зо опустошенным и задыхающимся. Молодой человек полез было в карман за письмом, но рухнул, тяжело отдуваясь. Он увидел, как стройная девичья фигура, удаляясь от него, скользит по лестнице, и ему удалось перевести дыхание, чтобы сказать:

— Я никогда так сильно не хотел женщину после близости.

Анайя обернулась и увидела Зо, голого и жалкого, сжимающего в одной руке штаны, а в другой — розовый конверт. Она планировала отдаться ему один раз, вылечить его от малярии и забыть о нем навсегда. Но вернулась за письмом.

— Не читай сейчас, — взмолился он.

Анайя стояла на ступеньку выше, так что, когда молодому человеку удалось подняться, они оказались одного роста. Позади них затрепетала на вершинах гор, а затем вознеслась над землей луна. Пляж в свете фонаря напоминал белую дорогу, идущую вдоль берега. Анайя положила прохладную руку ему на талию, и его член вскинулся между ними, словно гномон солнечных часов.

— Где ты научился так двигаться? — спросила девушка.

Они снова занялись любовью, на этот раз стоя; Зо обхватил стан девушки руками, чтобы манипулировать им, как рабочий своим станком. Методично, не меняя ритма, он притягивал ее к себе, каждый раз силясь найти в ней какой-то источник, а когда они расходились, весенний морской бриз тотчас охлаждал разгоряченные тела.

После полуночи Зо побрел назад, чувствуя себя отверженным ангелом среди рифов. Беспорядочные следы на песке выдавали его зачарованное состояние. Он остановился, чтобы ополоснуть в морских волнах лицо и руки, и восхитился тем, как чуден этот мир.

Любовники разошлись на ночлег: Зо ждал тюфяк в четвертом классе, Анайю — спальня принцессы на втором этаже отцовского дома. Но из них двоих в ту ночь спал только бедняк.

Анайя, дрожа, поднялась по лестнице, закрыла за собой дверь комнаты и заперлась. Прежде ни один мужчина не добивался ее с такой неприкрытой откровенностью; ни один из трех мальчиков, с которыми она уже побывала в постели, не занимался сексом с таким пылом и мастерством, как этот рабочий. Все в нем говорило о бедности и голоде. При одном воспоминании о Зо Анайе становилось жарко. Она спрятала непрочитанное письмо в прикроватную тумбочку и забралась в постель, но заснуть не смогла. Девушка открыла ящик и достала надушенные листки.

«Ты похожа на одну из лихорадок моей юности».

Анайя снова вспыхнула. Она испугалась собственного тела в простынях. Девушка пробежалась кончиками пальцев по бедрам, затем исследовала груди, одну и вторую, словно пытаясь вернуть магию, которую пробудил рабочий, но это не вызывало в ней такого волнения, как его ласки.

«Я не сплю с тех пор, как встретил тебя».

Далее следовал краткий отчет о тяжелой жизни на островах. Зо вырос на тростниковых плантациях, его учили драться и работать, этим он и занимался.

«Я рубил сахарный тростник и дрался за доллары».

Анайя задумалась: какое смятение, должно быть, царило в душе бедняка, каким беспомощным он чувствовал себя перед лицом этой новой, всепоглощающей страсти, сознавая, что любит девушку, и в то же время отдавая себе отчет в том, что ему нечего ей предложить.

«Когда я встретил тебя, все изменилось. Я понял, что не смогу продолжать жить такой жизнью».

Анайя пробежала глазами строки про Анс-д’Эно, самый западный город страны, про дом, который он выстроит там для нее, про то, как они будут любоваться солнцем, исчезающим за Кубой. Письмо заканчивалось обвинением:

«Ты обещала, что вылечишь мою лихорадку. Но, увы, пока все наоборот. Из-за тебя я болен».

Анайя заставила себе дочитать до конца, прежде чем скомкала письмо и выронила его из рук. Ей было смешно. Зо описывал жизнь, которую она никогда не сможет вести. Дочь доктора, она и свое белье никогда не стирала, а тут какой-то мужлан предлагает ей стать женой рыбака.

Анайя почувствовала себя лучше. Она решила, что вопрос закрыт. Девушка заснула и пробудилась только от стука в дверь: это кухарка пришла звать ее на завтрак. И вдруг Анайя осознала, что вопрос отнюдь не закрыт.

— Я не пойду, — крикнула девушка. — Плохо себя чувствую.

Она провалялась в постели до позднего утра. А когда наконец встала, то была потрясена болью, которая проникла так глубоко в ее лоно, что Анайя решила: это от эмоций. При более тщательном осмотре выяснилось, что у нее повышенный пульс и температура — тридцать восемь и один. Девушка взяла мобильник и позвонила своей подруге Лованис.

— Можно умереть от секса? — спросила она.

— Ты про СПИД?

— Случилось нечто ужасное.

— Ты беременна?

Анайя подошла к окну и была потрясена, увидев, что мир за окном такой тусклый и застывший. Она ожидала, что море будет объято пламенем. Но там, как обычно, были пляж, монотонный полуденный прибой и колибри, порхавшие над растениями в горшках.

— Я переспала с бедняком.

— Мы на Ayiti[39], — заметила Лованис. — Тут все бедняки.

Анайя снова забралась в постель, натянула простыню до подбородка и оглядела свою девичью спальню. Она почувствовала себя тут чужой. Итак, почти сразу после того как они позанимались любовью, Анайя начала размышлять над тем, как закончить их отношения, а Зо на другом конце побережья в то же самое время размышлял о том, как их продлить.

В следующее воскресенье бригада Поля снова работала на заднем дворе у Леконта. Анайя все утро следила за рабочими из окна своей спальни, пока они трудились в нараставшей жаре. Зо скинул рубашку еще до восхода солнца, и Анайя покрывалась потом, просто наблюдая за его работой. Он таскал цемент, по шесть мешков за раз, складывал на краю двора и снова выпрямлялся в облаке гипсовой пыли и солнечных лучах. Между Зо и другими рабочими имелось разительное отличие. Казалось, он все делал чрезвычайно целенаправленно и осмысленно, точно строил священный храм, а не лестницу.

Когда в полдень пришла Лованис, она застала Анайю в отчаянии. Девушки вышли на балкон и стали смотреть на двор, где рабочие как раз садились обедать. Лованис поочередно указывала на мужчин и обсуждала их, словно рыбу, которую выбирала на рынке.

— Надеюсь, не этот, — указала она на Бос-Те-Боса. — До чего уродливый коротышка. Посмотри-ка на того, — под прицелом на сей раз оказался Босс Поль. — Сколько у него зубов?

Лованис попросила Анайю описать любовника.

Та начала с плеч, затем упомянула стройные ноги, уверенную походку и крепкие ляжки.

— Достаточно было назвать ляжки, — заметила Лованис. — Я его вижу, вот он.

Зо с такой жадностью пил воду из ведра, что Лованис ни на секунду не усомнилась: этот парень выдул за один присест все пять галлонов. У него был такой вид, словно он привык ежедневно пить воду из реки. Лованис уставилась на него, и Зо тоже посмотрел на нее.

— Когда вы расстанетесь, — предложила она подруге, — может, передашь его мне?

— Он тебе не понравится, — сказала Анайя.

— С чего ты взяла?

— У него нет мобильного.

У Лованис был твердый принцип в отношении мужчин без телефонов. Она с ними не встречалась.

— Какое безобразие! — она вздохнула. — В любой другой стране такой красавчик давно был бы богат.

— Что же мне делать? — спросила Анайя. — Он обещал приходить каждое воскресенье до скончания века.

— Игнорируй его, — посоветовала Лованис. — Что тут еще поделаешь, ведь это для его же блага. В конце концов ему станет скучно, и он уйдет домой.

— Откуда ты знаешь?

— Человек похож на собаку больше, чем тебе кажется. Перестань его кормить — и он отправится искать еду в другом месте.

Зо вернулся в тот же вечер, как и обещал, и Анайя поклялась себе, что продержит его на берегу в одиночестве всю ночь. Она помнила совет Лованис и по наступлении темноты легла в постель. Девушка заснула еще до полуночи, пока Зо слонялся по полосе прилива или бродил по воде, то и дело тоскливо поглядывая на окно ее спальни.

Анайя проснулась в третьем часу, включила ночник и только после этого вспомнила, что Зо ждет ее на пляже. Но выключать лампу было слишком поздно: если он сейчас снаружи, то уже увидел свет. В любом случае была глубокая ночь, и девушка не сомневалась, что ее покинутый любовник ушел домой. Прижимая к груди ночную рубашку, она подкралась к окну.

Зо стоял на берегу и так сосредоточенно и напряженно смотрел на показавшуюся в окне Анайю, что у нее возникло ощущение, будто молодой человек провел в этом положении несколько часов. Что-то в его откровенном взгляде не дало ей смутиться. Анайя стряхнула с плеч ночную рубашку, и в тусклом свете он увидел ее обнаженную грудь.

Через минуту Анайя появилась во дворе, одетая теперь в шорты и блузку, с простыней в руках.

Зо не шелохнулся с тех пор, как увидел ее в окне.

— Я думал, ты так и не придешь, — воскликнул он.

— Пожалела тебя, — ответила Анайя, держа в руках простыню. — По ночам здесь бывает ветрено.

— Я ночевал и в более холодных местах. В орхидейных джунглях Массиф-де-ла-От каждый день идет дождь.

Девушка спустилась до середины лестницы и протянула ему простыню.

— Не знаю, чего ты от меня хочешь.

— Все, что ты дашь, — проговорил Зо, беря у нее простыню.

— Сколько девушек уже слышали от тебя это?

Зо не ответил. Они сели рядом на песок, накинув простыню на плечи.

— Почему ты согласился помочь мне с антифиляриозной кампанией? — спросила Анайя. — Другие хотели денег, а ты ничего не просил.

Зо рассказал ей, что вырос в бедном рыбачьем поселке Гранд-Анс, и единственную врачебную помощь, которая была ему доступна, оказывал передвижной медпункт из Жереми.

— Нам делали прививки, — сказал он, — и давали эти маленькие голубые таблетки, которые на вкус как мятные леденцы.

— По-твоему, альбендазол похож на мятные леденцы?

— Я по два раза стоял в очереди и смаковал их, как конфеты.

— Твои родители до сих пор живут в Гранд-Ансе?

Зо пожал плечами.

— Я сирота.

Он произнес это так равнодушно, отряхивая голени от песка, что Анайе показалось, будто она что-то недопоняла. Его лицо не изменилось и не помрачнело.

Зо решил, что она расстроена или хочет, чтобы он рассказал побольше.

— Было не так уж плохо. Ийи взяла меня домой и поселила у себя на кухне. Во время эмбарго я возил для нее лед, а по воскресеньям она кормила меня мясом.

Анайя не могла избавиться от образа сиротки Зо, стоящего в очереди за противоглистным леденцом, так же как не могла игнорировать откровенную, магнетическую прозрачность его взгляда.

— Позволь сказать тебе кое-что, — произнесла она. — Одна-единственная мать, если она родная и любит тебя, лучше, чем десяток женщин, которые тебе не матери, неважно, сколько раз в неделю они кормят тебя мясом.

По пляжу пронесся ветер, бросая ей в лицо песок.

— Ложись, — сказал Зо, — а я лягу рядом.

Они лежали на простыне, тесно прижавшись друг к другу.

— Расскажи мне, каково это — иметь маму, — прошептал Зо.

— Она недолго у меня была.

— Она обнимала тебя, когда ты просыпалась от кошмаров?

— Тебе постоянно снятся кошмары?

— Только когда ночую в новом месте.

— И часто ты ночуешь в новом месте?

— Я спал в школах, на церковных дворах, в полицейских участках в Бомоне и Пестеле.

Анайя представила себе, сколько темных ночей Зо провел без матери, свернувшись калачиком на полу полицейского комиссариата в Бомоне.

— Да, — произнесла она. — Мама присутствует даже во сне. Она помогла бы тебе справиться с кошмарами.

— Они мне больше не снятся.

— А что снится?

Зо поцеловал Анайю и рассказал, что ему снится. Он прошептал ей это на ухо. И не успел закончить, как они, сжав друг друга в объятиях, покатились по прохладному песку. Когда Зо сказал, что любит ее, и Анайя машинально, точно во сне, ответила, что тоже любит его, она осознала, что точка невозврата пройдена. Любовники провели вместе всего лишь вторую ночь, но Зо ненароком проник в самые потаенные и отзывчивые уголки ее сердца. С тех пор как умерла мама, Анайя чувствовала себя сиротой. И вот Зо говорит, что понимает это одиночество лучше, чем любое другое.

У матери Анайи, Розалин, в тридцать девять лет обнаружили рак яичников, и через десять месяцев она скончалась. Ее не спасло даже радикальное удаление матки, проведенное в лучшем хирургическом госпитале в Санто-Доминго[40]. Рак уже распространился за пределы тазовой области, и прогноз оказался неутешительным.

До того как ей поставили диагноз, Розалин работала старшей акушеркой в больнице Сент-Антуан на авеню Эмиля Румера в Жереми. Но когда болезнь окончательно приковала женщину к постели, именно Анайя стала ее сиделкой. Она приносила матери лед, чтобы успокоить язвы во рту, растирала ноги, сведенные судорогами. В конце концов Анайя вообще перестала ходить в школу и перебралась в большую спальню наверху, чтобы лучше заботиться о матери. С тех пор они сделались как бы противоположностями друг друга. У Розалин кожа тускнела все сильнее, у Анайи — сияла все ярче. Когда мать начала быстро утомляться, Анайя все упорнее настаивала на прогулках. Розалин все хуже заботилась о себе, Анайя же превратилась в опытную медсестру.

Мать обучала ее основам, начав с простой лекции о системах организма. Так Анайя узнала о медицинской сути состояния матери от самой Розалин, рассказавшей ей о женских репродуктивных органах и их расстройствах. Она объяснила, что рак возник в эпителиальных клетках яичников, производящих яйцеклетки, — «двух кулачков на концах фаллопиевых труб». И, держа дочь в объятиях, отчаянно заклинала ее регулярно обследоваться на протяжении всей жизни.

— Не затягивай с рождением детей, — наставляла Розалин. — И слушайся отца, когда меня не станет.

Анайе было тринадцать, и она так злилась на отца, что не желала о нем говорить. Он только что отправился на конференцию Всеамериканской организации здравоохранения в Вашингтон, хотя Анайя умоляла его не уезжать. Она поехала с отцом в аэропорт, потому что он ее заставил, но отказалась поцеловать его на прощание.

— Только подумай, — сказал он, — твой отец читает лекцию делегатам из пятидесяти пяти стран. Если мы сумеем убедить их поддержать наши инициативы, то сможем спасти тысячи жизней.

— Меня волнует, как спасти только одну Жизнь, — отрезала девочка.

Эти шесть дней стали апогеем и окончанием детства Анайи. Она взяла на себя заботу о матери. Мерила ей давление с помощью сфигмоманометра и фонендоскопа, прижатого к локтевому сгибу, делала внутримышечные уколы, мыла ее и выносила судно. Но все усилия оказались напрасны, и Розалин умерла в большой спальне на втором этаже тринадцатого июня две тысячи второго года, за два дня до того, как ее муж вернулся с конференции. Последняя фраза последнего занятия по уходу за больными стала последними словами матери, обращенными к Анайе.

— Дай мне руку, — промолвила Розалин.

Мать умерла за неделю до первых месячных Анайи, словно юное тело целенаправленно дожидалось этого. Девочке не к кому было обратиться за советом, и кухарка в конце концов отправила ее к Сульян, вдовой соседке, у которой можно было проконсультироваться по этим вопросам. Та рассказала Анайе две истории: о вечных, нескончаемых месячных и о девушке, у которой вообще их не было, но она умерла от старости в теле двенадцатилетнего ребенка.

— Теперь ты еще уязвимее, чем раньше, — сказала ей Сульян. Она объяснила, что, если Анайя займется сексом с мальчиком, даже если это будет впервые для обоих, она все равно может забеременеть. Потом они вместе пошли на рынок и купили целую корзину цитрусовых — лаймов, померанцев, розовых и белых грейпфрутов, — и Сульян заставила ее всё съесть. Без сахара и льда.

После этого Анайя стала бунтаркой и перечила на каждом шагу. Они с отцом превратились во врагов, живущих под одной крышей. Анайя возражала Леконту по любому вопросу, начиная от эпидемии СПИДа и заканчивая президентской политикой Бонифаса Александра[41]. Если отец желал на обед рыбу, то она — непременно говядину.

Леконт сделался холоден и недоверчив к дочери. Он начал проявлять непомерную строгость, по крайней мере пытался, но было уже слишком поздно. Когда отец впервые выпорол Анайю ремнем, ей уже исполнилось шестнадцать — и разразилась катастрофа. Их крики доносились до соседей весь день. После этого Анайя две недели не разговаривала с отцом. Чтобы загладить вину, тот купил ей пару доминиканских манго[42] в клетках, но Анайя выказывала им столько любви и нежности, что Леконт вопреки ожиданиям ощутил себя еще более несчастным.

Окончание средней школы, которое должно было стать радостным событием, лишь дало повод к очередному противостоянию. Анайя давно мечтала поступить в школу медсестер при Национальном университете в Порт-о-Пренсе, которую окончила мама, но Леконт запретил. Тебе всего восемнадцать, сказал отец, и ты не готова к трудностям и опасностям столичной жизни.

В конце концов Леконт взял верх. Анайя осталась дома и стала студенткой школы медсестер Нотр-Дам-дю-Перпетюэль-Секур в Жереми. Между отцом и дочерью установился непрочный мир, обеспечиваемый рядом условий, на которые оба дали молчаливое согласие без всяких обсуждений. Анайе разрешалось уходить и возвращаться, когда заблагорассудится, не соблюдая комендантский час и не прося разрешения, кроме того, она получала щедрое содержание. На неделе отец с дочерью старались избегать друг друга, но по воскресеньям обедали вместе, обсуждая учебу, работу и политику. Анайя относилась к отцу как к соседу по квартире, а он старался не досаждать дочери. Это холодное взаимопонимание продержалось между ними три первых года ее обучения в школе медсестер; и только появление Зо весной, в преддверии выпускного года, нарушило шаткое равновесие.

Зо жил ожиданием воскресного вечера. Он приступал к приготовлениям сразу же, как только рабочие возвращались от Леконта. Перво-наперво Тикен всухую брил приятеля, подравнивал ему бороду и подстригал усы, обнажая верхнюю губу. Затем Зо тщательно мылся, словно хирург перед операцией. Выскребал из-под ногтей грязь, опрыскивал одеколоном шею и одалживал у Бос-Те американский дезодорант, чтобы мазнуть под мышками.

После ухода Зо бригада шумно спорила, куда он направился. Но только Бос-Te знал, где на самом деле бывал Зо, потому что единственный догадался спросить об этом у приятеля.

— Ты ходишь туда каждую неделю?

— По воскресеньям.

— И что делаешь?

— Жду ее.

— Как преданный пес?

— Вот именно.

— А если она не приходит?

— Продолжаю ждать.

Когда завистливый Тикен наконец спросил у Зо, действительно ли он верит, что эта девушка испытывает к нему любовь или хотя бы симпатию, Зо не нашелся с ответом.

— Ты для нее развлечение, — настаивал Тикен. — Игрушка, чтобы скоротать время. Ты тратишь последний гурд на девушку, у которой одни трусики стоят больше, чем ты зарабатываешь за месяц.

Зо встал над своей миской риса с красной фасолью и теперь возвышался над другими рабочими.

— Что все вы знаете о ее трусиках? — бросил он. Воцарилось молчание, мужчины уставились в свои миски. Зо на неверных ногах скрылся во мраке, Бос-Te последовал за ним.

— Да что с тобой? — спросил он приятеля.

— Впервые в жизни я не просто занимаюсь любовью, — сказал Зо, — я пытаюсь внушить любовь. — Он стиснул челюсти, словно у него болел зуб. — А вообще верно. Трусики у нее дико дорогие.

В мае люди, протестующие против высоких цен на топливо, перекрыли шоссе в Ти-Гуав[43], и строительство клиники было отложено на неделю. Зо коротал дни с Даниэлло, ныряя за жемчугом в безлюдных водах у острова Гранд-Кайемит. Ныряли по очереди: один сидел в лодке, карауля акул, другой с десятифунтовым камнем погружался в коралловые глубины. В один прекрасный день Зо вынырнул с устричной раковиной, в которой, когда ее вскрыли, обнаружилась жемчужина неправильной формы.

Даниэлло вымыл ее в скипидаре и поднес к свету.

— Непрозрачная, — сказал он. — В жизни не видел такого цвета.

Жемчужина была розовато-голубая, и Даниэлло наконец оценил ее в двести американских долларов.

Зо заметил, что если приятель прав, то это самая дорогая вещь, которую он когда-либо держал в руках.

— Но я ее не продам, — добавил молодой человек. Он сказал рыбаку, что хочет взять его лодку напрокат для романтической морской прогулки по заливу.

— Романтической прогулки с кем? — полюбопытствовал Даниэлло.

Неделю спустя они отплыли с причала Даниэлло: Зо на носу, молодой рыбак — на корме у подвесного мотора. В летний полдень море было спокойное; Даниэлло привел лодку к побережью близ государственного колледжа.

— Только взгляни на этих девчонок, — воскликнул Даниэлло. На волнорезе сидели студентки в форменных белых блузках и клетчатых юбках. Некоторые пили кока-колу через длинные соломинки. — Виду них такой, будто нас дожидаются.

— Держись-ка подальше от скал, — посоветовал Зо.

Лодка скользила параллельно кромке белого песка, тянувшейся под утесами Шабанна; отсюда были видны двух- и трехэтажные особняки богачей, за которыми чернели горы.

— Вот он.

Зо указал на двухэтажный белый дом, в котором в сумерках светились все окна. Слышался рев дизельного генератора.

— Вот так поместье, — присвистнул Даниэлло. — Ты уверен, что у них нет вооруженной охраны или небольшого флота?

Даниэлло забросил лески, и лодка болталась у побережья, пока Зо не увидел знак: на обрыве на мгновение вспыхнула зажженная спичка. К тому времени, когда они причалили, Анайя уже стояла на песке, именно там, где Зо велел их встретить. Увидев красавицу, Даниэлло присвистнул. Она села в лодку с бутылкой белого чилийского вина в руках. Сказала, что это единственное вино, которое можно купить во всем городе.

Зо помог Анайе взобраться на нос и поприветствовал ее на «Бедствии». Он вытащил пробку и дал ей сделать первый глоток; в сумеречном свете, под брызгами волн она отхлебнула холодную кислую жидкость. Бутылка пошла по кругу, Даниэлло делал большие глотки у себя на корме, Анайя пила на носу.

— Куда вы меня везете? — спросила девушка.

Даниэлло взял курс на мыс под горой Тапион. Когда они добрались туда, он заглушил мотор, и лодка поплыла вдоль длинного чистого пляжа. Зо достал из ящика для улова маленький кошелек на молнии и показал Анайе свои жалкие сокровища.

Во-первых, свою фотографию — единственное свидетельство его детства. На нем Зо было тринадцать лет, снимок сделали на заправке, где его заставляли драться. Мальчик стоял с поднятыми кулаками, точно кто-то велел ему позировать на камеру. Кроме фотографии, над которой Анайя долго размышляла, пока они катались по морю, Зо презентовал девушке сто с небольшим американских долларов — свои сбережения за всю жизнь. Он передал пачку Анайе и настоял, чтобы она пересчитала.

— Вот деньги, — сказал он, доставая кошелек. — А Даниэлло говорит, что это стоит гораздо больше.

Зо положил Анайе на ладонь жемчужину.

— Не стоит ли ее приберечь? — спросила девушка.

— Брось ее обратно в море, если хочешь. Она твоя.

— Вот почему ты взял меня сюда? Чтобы подарить мне жемчужину?

Зо встал в лодке, широко расставив ноги, чтобы не упасть.

— Не жемчужину, — сказал он. — А свое сердце.

И молодой человек стал произносить монолог, который репетировал уже несколько дней; он признавался Анайе в любви и обещал неустанно трудиться ради нее всю жизнь. Голос у него был тихий, дрожащий, едва слышный из-за волн, бьющихся о борт лодки.

Анайя перебила его:

— Ты, видимо, вообразил, что я одна из твоих школьниц, готовых бросить все после пары ласковых словечек. Кажется, ты ждешь, что я буду потрошить пойманную тобой рыбу и продавать ее на рынке? Посмотри на меня, Зо!

Девушка взяла его за подбородок, заставив взглянуть на себя.

— Я никогда не буду бедной женой рыбака, — сказала она, — будь этим рыбаком ты или любой другой мужчина. Я никогда не буду жить в лачуге без электричества и водопровода. А мой отец скорее умрет, чем будет смотреть, как его единственная дочь торгует соленой рыбой из ведра в каком-нибудь захолустном городке. Он не преминет еще раз напомнить мне про моего прапрадедушку Цинцинната Леконта[44]. Знаешь, кто он?

Ни Зо, ни Даниэлло не смогли ответить.

— Президент Гаити, — сказала Анайя. — От президента до торговки соленым угрем — это настоящий упадок семьи.

И девушка произнесла имя Зо таким тоном, что он понял: все кончено. Его так резко повело в сторону, что Даниэлло пришлось вскинуть весло, чтобы приятель не свалился за борт. Анайя осторожно подошла, накрыла своей рукой его руку и приготовилась нанести смертельный удар. Но что-то остановило ее. Может быть, Даниэлло, сидевший у мотора и притворявшийся, будто не слушает, а может, детская фотография Зо или серьезность, с какой он давал обещания в опустившейся над миром ночи. Или, возможно, белая крачка, летавшая так низко над лодкой, что было слышно хлопанье ее крыльев. Как бы там ни было, Анайя сдержалась. Она крепко стиснула руку Зо; с мыса начал дуть сильный ветер, волны становились все выше и беспокойнее.

— Если скажешь еще хоть слово о нашем будущем, — в конце концов произнесла Анайя, — о том, что ты для меня сделаешь и как будешь меня любить, я выпрыгну из лодки. И тогда ты потеряешь меня навсегда, потому что я не умею плавать.

— Как можно жить на острове и не уметь плавать? — поразился Даниэлло.

Признание Анайи, что она не умеет плавать, пришлось как нельзя более кстати. Все это время Зо искал способ заставить ее нуждаться в нем, и теперь был убежден, что наконец-то выяснил, что она может получить только у него: уроки плавания.

Анайя согласилась еженедельно брать уроки на загородном пляже, названном в честь племени индейцев, которое там некогда обитало. Пляж находился так далеко, что пришлось нанять мототакси, чтобы добраться туда по национальной автостраде. Они втроем, включая таксиста, ехали на одном мотоцикле. Таксист сидел чуть ли не на руле, Анайя была зажата между мужчинами, и когда Зо прошептал ей на ухо, что она красавица, таксист обернулся и сказал: «Это точно».

Пляж Таино — длинная белая песчаная полоса — дугой огибал бирюзовый залив, устремляясь к мысу на востоке. С другой, западной стороны между пляжем и городком виднелся зеленый склон горы Тапион. Со скал в мелкие волны уходила гряда гладких валунов, называемых Ле-Пуассон.

Анайя надела белое бикини и медленно вошла в воду, отведя назад плечи и отвернув лицо от воды. Стебли водорослей казались ей угрями, а каждая рыба — акулой. Зо уговорил ее зайти на мелководье, но она наотрез отказалась закрывать глаза или опускать лицо в воду.

— Сначала надо научиться просто лежать на спине, — сказал он.

— Ты говоришь это всем девушкам?

— Попробуй дотронуться животом до неба.

Анайя легла на воду и раскинула руки. Зо подложил ладонь ей под поясницу, приподнял живот и повел по мелководью, как игрушечную лодочку.

Для второго урока Зо одолжил очки для плавания и собственноручно надел их на Анайю. Так ему удалось заставить ее опустить лицо в воду и пускать пузыри. Зо показал ей черных актиний с длинными ядовитыми щупальцами и хрупкие морские звезды цвета вечерней зари, распластанные на песке. На внешней стороне рифа они заметили стаю королевских спинорогов, лакомившихся мозговыми кораллами. Анайя была так взволнована увиденным, что позабыла об опасностях, которые сулит море.

В день третьего занятия было ветрено и вода оказалась теплее воздуха. Пляж был безлюден. Зо и Анайя разделись догола и вместе бросились в волны; он обнимал ее, и они целовались подоблачным небом. Потом Анайя легла на спину и раскинула руки, как маленькая девочка. Выступавшим из воды участкам тела было холодно; девушка, закрыв глаза, покачивалась на волнах.

Потом она окликнула Зо, но ответа не последовало. Его руки больше не поддерживали ее под водой. Анайя открыла глаза и захлебнулась соленой водой. Зо загорал на пляже, плечи его лоснились.

— Ты даже не заметила моего отсутствия, — заметил он.

Решив попировать, они заказали у рыбаков на пляже lanbi[45] и пиво. Три долговязых подростка жарили рыбу на разрезанной пополам бочке из-под масла. Чуть поодаль сидел пожилой мужчина, распутывая узлы на снастях. Солнце скрылось за горой Тапион. Зо и Анайя устроились на одном полотенце, расстелив его на песке. Молодой человек обводил контуры ее тела — сначала с открытыми глазами, потом с закрытыми, словно заучивал их наизусть перед экзаменом.

— Что сделает твой отец, если узнает про нас? — спросил он.

— Тебя определенно уволят.

— Подумаешь, велика беда.

Анайя наблюдала за трансформациями высоких белых облаков над морем, а Зо пальцем обводил выступающие косточки ее ключиц.

— Как насчет полиции? — спросила девушка. — У моего отца повсюду друзья, а с doktè[46] Леконтом шутки плохи. Он жутко ревнивый. И даже если ничего не произойдет, я по-прежнему буду жить с ним в одном доме. Мало мне не покажется.

— Нет, если мы сбежим.

— Ki kote?[47] — воскликнула она. — В трущобы Потопренса[48]?

— В Америку. Во Флориду. Я сам тебя перевезу.

— Wi[49], — Анайя рассмеялась. — На лодке бедняги Даниэлло.

Рыбаки вернулись с моря с полной сетью lanbi, привезя и ведерко со льдом, в котором лежали бутылки пива. Они подержали раковины на горячих углях, пока те не потрескались, сделавшись хрупкими. Потом один из мальчишек стал разрубать их ударом мачете. Другой вытаскивал моллюсков вилкой и, как заправский кулинар, быстро доводил до готовности на открытом огне, перевернув всего один раз. Затем разрезал пополам два лимона, щедро полил моллюсков соком, и кислота зашипела в пламени. В сумеречном воздухе возник резкий, чистый аромат.

Зо и Анайя принялись кормить друг друга моллюсками. Lanbi размером с ухо были упругие, с привкусом дыма, лимон придавал мясу кислинку. Пиво оказалось холодным и свежим, и они выпили по две бутылки. Рыбаки смеялись и указывали друг другу на двух damoukles — влюбленных, пока те ели. Но по мере того как опускалось над побережьем солнце, растворялись в темноте крачки и мир отступал вместе с неизбежным отливом, вечер становился более располагающим к задумчивости, а рыбаки — все сдержаннее. Горизонт потемнел, а затем и вовсе исчез.

— Есть что-то святое в женщине, которая не знает или слишком молода, чтобы знать, как она прекрасна, — промолвил старый рыбак, сидевший в стороне и возившийся со снастями.

5

Тот урок плавания на пляже Таино стал началом конца их романа. Днем любовников заметил там один из служащих Леконта. Официально Клод Жюст работал особым секретарем Департамента здравоохранения, но по совместительству был шофером Леконта и барменом на всех его приемах. Он припарковался на стоянке и наблюдал, как они возвращаются с пляжа, завернувшись в общее полотенце, и Зо обнимает Анайю за плечи.

Проснувшись на следующее утро, Анайя увидела в своей комнате отца. Был понедельник, и он должен был находиться в больнице. Девушка пошевелилась.

— Я думал, ты боишься воды, — произнес Леконт.

Анайя открыла один глаз. На самом видном месте лежал ее вчерашний купальник, который она повесила сушиться на стул.

— Мы ведь живем на острове. Ты не считаешь, что мне пора научиться плавать?

— Ты уже не маленькая, Анайя. Тебе скоро двадцать.

— Vingt et un, папа, — поправила девушка, переворачиваясь и протирая глаза. — Мне скоро двадцать один.

— Тем более не стоит ездить украдкой на пляж Таино с этим твоим travayè.

— Он работает не на меня.

Леконт выдвинул из-за ее письменного стола стул и развернул его к кровати.

— Да, — сказал он, садясь, — он работает на меня, как и десятки других людей. Можешь представить, каково это, когда он тихомолком пробирается в мой дом, стоит мне отвернуться?

Анайя издала сдавленный звук и закрыла глаза, отгораживаясь от обвинений.

— Он никогда не бывал у тебя дома, — возразила она. Леконт заметил, что так оно и должно быть.

— До сих пор у тебя все было шито-крыто, — добавил он. — Весьма тактично с твоей стороны. Но теперь это происходит у меня на глазах, на глазах у всех наших знакомых. Хватит, пора прекращать.

Анайя лежала с закрытыми глазами.

— Я хочу, чтобы ты ушел и дал мне поспать, — процедила она и услышала, как отец вздохнул.

— Хочешь верь, хочешь нет, но я явился сюда не за тем, чтобы с тобой ругаться. Я пришел, чтобы отдать тебе это.

Анайя открыла глаза.

Отец держал в руках сверток, завернутый в коричневую бумагу.

— Знаю, до выпуска еще целый год, но я решил, пускай он у тебя будет.

Анайя взяла сверток, развернула бумагу и вытащила длинную коробку. В ней лежал стетоскоп с черной трубкой.

— Я велел написать на головке твое имя.

— Мне нравится, — сказала девушка, садясь на постели. — Спасибо.

Она вставила оливы в уши и приложила мембрану к своему сердцу.

— Что оно тебе говорит? — спросил отец.

Анайя подняла взгляд.

— Что я должна научиться плавать.

— Тогда давай найму тебе нормального инструктора.

Анайя попросила отца пересесть на кровать. Она подвинулась в сторону, чтобы дать ему место, после чего прижала головку стетоскопа к его сердцу. Комнату наполнила тишина. Леконт внимал шуму моря за окном спальни.

— Что ты слышишь?

Анайя вынула оливы из ушей.

— Мама велит, чтобы мы жили в мире.

Отец улыбнулся.

— Мы ждали твоего рождения шесть лет. Не пойми меня неправильно. Ожидание не было томительным. Мы наслаждались жизнью. Но чего-то не хватало, и мы оба знали, чего именно, — он взял руку дочери, лежащую на простыне. — Когда ты появилась на свет, то стала для нас с Рози огромным источником гордости и радости. И я обещал ей, что буду заботиться о тебе и защищать от всяческих опасностей.

— Зо не опасен.

— Может, и нет. Но это определенно не тот человек, с которым тебе следует проводить время.

— А с кем мне его проводить? — воскликнула Анайя и тут же пожалела о своем вопросе.

Леконт встал и разгладил руками брюки.

— Что думаешь про Андре Дуйона? Серьезный парень. Уж он-то стоит твоего времени и внимания. Я виделся с его отцом на прошлой неделе.

Анайя застонала и рухнула на кровать.

— Что между вами произошло? — спросил Леконт. — Вы разве уже не встречались?

Анайя отвернулась к стене.

— Мне было пятнадцать! — проговорила она.

Отец сообщил, что Андре приезжает из Порт-о-Пренса и хочет увидеться с ней в день ее рождения.

Бесчисленные разочарования юности научили Зо тому, что на переговорах лучше всего помалкивать. Слово — серебро, молчание — золото. Зо обнаружил, что, столкнувшись с непробиваемым молчанием, оппонент склонен уступать в цене. Поэтому, когда в воскресенье вечером Анайя взяла его за руку и сказала, что все кончено, он затих не от горя или потрясения, как она решила, но потому, что наловчился торговаться за безнадежные дела.

Далеко на берегу маячил вялый прилив, пенясь под бесцветным небом. Молодой человек молчал так долго, что Анайя опасалась, как бы он не разрыдался. Но когда она попросила Зо что-нибудь ответить, голос его в темноте звучал ровно и спокойно:

— Слово — серебро, молчание — золото.

— Отец все знает. Нам нельзя продолжать отношения.

Единственным доводом, имевшимся в запасе у Зо, был поцелуй, и бедный рабочий воспользовался этим доводом прямо там, на пляже. Он обнял Анайю, прижался губами к ее губам, а потом ушел, не сказав ни слова. И не оглянувшись. Проявил героическую выдержку.

Однако на следующей неделе Зо как ни в чем не бывало снова появился на пляже, вооруженный такой решимостью, что у Анайи закружилась голова, когда она увидела его из окна второго этажа. Девушка готовилась к празднованию своего дня рождения: намечался концерт группы «Карими»[50] в ночном клубе «Луко». Из Порто-Пренса прибыл молодой врач Андре Дуйон, который должен был присоединиться к Анайе и ее подругам.

Анайя позвонила Лованис.

— Зо здесь, — сообщила она подруге.

— Что делает?

Анайя наблюдала за Зо из окна. Вечер был ненастный, тучи плевались в море длинными нитями дождя.

— Стоит под дождем.

— Бедный пес! — воскликнула Лованис. — Он по тебе тоскует.

— И что мне делать?

— Дай ему вкусить наслаждения в последний раз. В рамках благотворительности.

— А как же Андре Дуйон? — спросила Анайя.

— Кому какое дело до Андре Дуйона! Скажешь, что потеряла его билет.

Анайя выглянула в окно. Зо не шелохнувшись лежал под дожаем на поблекшем пляже. Потом она позвонила Андре Дуйону.

Между Андре и Анайей сложились долгие неустойчивые отношения, которые порой бывают у детей, чьи родители дружат. Отец Андре, доктор Дуйон, весьма уважаемый врач, сдружился с Венсаном Леконтом задолго до того, как последний стал заместителем директора Департамента здравоохранения. Их дети приятельствовали и играли во все игры, которые затевают ребята, когда их родители засиживаются после обеда за разговорами. Хотя Андре был старше на целых пять лет, Анайя всегда казалась более взрослой. Когда ей было всего восемь, а ему уже тринадцать, она умудрилась напугать его до слез во время игры в прятки в темных вечерних банановых зарослях. Они часто виделись: в католической церкви по воскресеньям, на местных волейбольных турнирах, прогулках в общественном парке, а потом в средней школе, когда она училась в третьем классе, а он — в «фило»[51].

Именно в том году они официально встречались. Анайе было пятнадцать, Андре — двадцать, он готовился к поступлению на медицинский факультет. Андре сводил девушку в кино и купил ей ванильное мороженое, которое она ела, прогуливаясь по волнорезу. По примеру других городских парочек они впервые поцеловались у обветшавшего маяка.

Осенью, перед тем как начать учебу на медицинском, Андре пригласил Анайю на свидание в шикарный ресторан отеля на авеню Эмиля Румера и рассказал о своих планах на будущее. Молодой человек не собирался, как он выразился, «тратить всю жизнь на вакцинацию детей, которым уже поздно прививаться». Он, в отличие от своего отца, не желал довольствоваться положением провинциального доктора, которому платят яйцами и пчелиными сотами. Андре хотел быть причастным к политике, как отец Анайи, работать за рубежом и повидать мир. Вся эта речь служила предисловием; Андре просил Анайю подождать, пока он не закончит учебу, и тогда они смогут пожениться. «Мне шестнадцать», — ответила девушка, и Андре совершенно правильно понял, что это означает: нет, ждать она не будет. Однако Анайя все же отправилась с ним в номер наверху, где и лишилась девственности во время маловыразительного полового акта на гостиничной кровати.

Через неделю Андре уехал в столицу и, наведываясь в Жереми, обязательно привозил Анайе гостинцы: конфеты из Америки, пенал для карандашей и, наконец, украшения, которые она надевала всякий раз, когда они бывали вместе. Хотя у Андре были девушки в городе, ни одной из них не удалось затмить младшую, но рано созревшую подругу его юности. Каждый раз, приезжая в гости, он говорил Анайе, что с годами она становится все краше.

В последний раз Андре поцеловал Анайю, когда был дома на летних каникулах. Ей тогда было восемнадцать, а ему двадцать три. Он увидел, как красавица танцует с другим мужчиной в ночном клубе «Луко», и, приревновав, вывел ее на улицу. Андре был пьян и поцеловал Анайю, когда та меньше всего этого ожидала. Она отвесила ему такую пощечину, что бедняга больше не делал попыток.

Два года спустя, в мае, Андре окончил медицинский факультет и ожидал, что это достижение некоторым образом повлияет если не на сердце Анайи, то на ее жизненные планы. Преисполнившись уверенности после торжественного вручения дипломов и ново-обретенного признания, пришедшего с обращением «доктор», Андре решил открыто продемонстрировать свои чувства к Анайе в вечер ее двадцать первого дня рождения. И когда девушка позвонила, чтобы отменить приглашение в клуб, то невольно ранила его самолюбие.

— Может, заберешь нас после концерта и отвезешь ко мне домой — там будут торт и шампанское? — предложила Анайя.

— Тут ничего не изменилось, — заметил Андре. — Хотя теперь я доктор, вижу, что для тебя я по-прежнему остался лишь шофером.

Анайя приняла душ, уложила волосы и накрасила губы красной помадой. Надела платье в черно-белую полоску, подчеркнув узкую талию широким красным поясом с украшенной заклепками пряжкой. Затем открыла пинту рома с корицей, глотнула ароматной жидкости. Вышла во двор и кликнула с обрыва Зо, размахивая веером из билетов.

— Эй, сиротка, хочешь пойти на концерт «Карими» или нет?

Они отправились на концерт, держась за руки. Анайя ничего не объяснила, а Зо не спрашивал. Он не располагал никакими средствами влияния и не хотел искушать судьбу. Когда парочка добралась до клуба «Луко», Зо остался ждать в сторонке.

— Иди с подругами, — сказал он. — Я приду позже.

Но Анайя потащила его на парковку.

— Какой смысл? У Лованис язык без костей. Не сомневаюсь, она им все уже растрепала.

Анайя бросила подружек и весь вечер провела наедине с Зо в укромном уголке клуба. Они сидели возле бара за столиком на двоих и потягивали холодный «Хайнекен» под бесконечную конпу группы «Карими». Зо достаточно было просто смотреть, как Анайя пьет свое пиво, один бокал за другим, но скоро девушка пересела к нему на колени и стала пританцовывать. Выпив, Анайя становилась ласковой; она взяла его руки и положила себе на бедра, а затем сунула под платье. Когда концерт закончился и за Анайей пришли ее подруги, девушка осталась в объятиях Зо даже при ярком электрическом свете.

— Сегодня мой день рождения, — сказала она. — Буду делать, что хочу.

— И чего ты хочешь?

— Bo’m[52], — сказала она. Но когда Зо наклонился, чтобы поцеловать ее, она отвернулась. — Не здесь.

Анайя увела его из клуба, подальше от шумной толпы. На берегу моросил дождик; девушка облизнула губы языком. Она позволила ему поцеловать себя там, в прохладной высокой траве, на глазах у всех своих подруг.

— Почему ты не сказала, что сегодня у тебя день рождения? — спросил Зо.

Она дотронулась кончиком пальца до его носа.

— Не хотела, чтобы мой голодранец потратил на меня свою последнюю жемчужину.

Подруги крикнули с дороги:

— Он здесь! Пора уезжать.

К клубу по грязной грунтовой дороге подъезжал кроссовер.

— Кто — он? — спросил Зо. Анайю совсем развезло, и он поддерживал ее за талию, чтобы не упала.

— Он приехал из столицы специально, чтобы увидеть меня.

— Кто?

— Monsieur le Docteur Андре Дуйон, — проговорила Анайя с настоящим французским прононсом. — Многообещающий молодой врач из Порт-о-Пренса.

Когда подошли подруги, чтобы увести Анайю, они назвали ее мадам Дуйон.

— Вы помолвлены? — спросил Зо. — Ты его любишь?

— Не ходи за нами, — заплетающимся языком крикнула ему Анайя, пока подруги волокли ее по улице. — Я больше не буду высматривать тебя на лестнице. Не буду!

Пока Анайю усаживали на переднее сиденье, Зо стоял в придорожных зарослях. А потом пошел под проливным дождем вдоль границы прилива. Чтобы добраться до школы, где ночевали строители, нужно было пройти мимо особняка Леконта. Оказавшись рядом, молодой человек отвернулся от обрыва и устремил взгляд на унылое море. Дождь яростно хлестал по волнам. Огонь в сердце Зо остыл, обратившись в пепел, от выпитого пива и ревности к горлу подступила горечь. Когда задувал ветер, Зо ощущал ненастье в са́мой груди, словно у него не было плоти, одни лишь обнаженные ребра, ограждавшие внутренности.

Наконец молодой человек с трудом поднялся по лестнице, борясь с сердитым ветром, дувшим с холмов.

В дальнем конце двора сверкал яркими огнями двухэтажный особняк. Даже на расстоянии Зо мог отлично разглядеть в освещенных окнах всю компанию. Гости устроились в гостиной на белых кожаных диванах и стульях. Подружки Анайи держали тарелки с тортом. С одной стороны от них сидел ее отец с бокалом шампанского в руке, с другой стоял Андре Дуйон, доктор, специально приехавший из столицы к ней на день рождения.

Дуйон показался Зо похожим на ребенка-переростка. Лицо у него было совершенно круглое, голова побрита наголо. Когда молодой врач улыбался, а улыбался он часто, из-за пухлых щек становилось не видно его глаз и по сторонам рта появлялись ямочки. У него были прекрасные маленькие белоснежные зубы и тонкие, аккуратно подстриженные усики над верхней губой.

Зо подошел к окну так близко, что от его дыхания запотело стекло. Он разглядел одежду Андре: желтое поло и дорогие американские джинсы. Дуйон небрежно обнимал Анайю за плечи, будто не понимал, какой он счастливчик, что удостоился подобной чести. По идеальным руками с ухоженными ногтями Зо определил, что молодой врач никогда в жизни не занимался физическим трудом.

Когда Анайя наконец вышла к Зо, было уже очень поздно. Дождевые тучи унесло в море, и они лениво золотились над белыми барашками.

— Почему они называли тебя мадам Дуйон? — спросил Зо.

Анайя дохнула ему в ухо сладким перегаром.

— Отец хочет, чтобы я вышла за него замуж.

— А ты не хочешь?

— Pòv[53] Зо, — прошептала она. — Не веришь, что я предпочитаю тебя?

— Кому?

— Всем.

— Почему?

— Ты еще не понял? — Анайя поцеловала Зо в затылок. — Я из тех девушек, — она запустила пальцы в его волосы, — которые убеждены, что счастливыми их способно сделать только то, — она повернула его лицом к себе, — чего они не могут иметь.

В ту ночь Анайя наконец пригласила Зо в дом. Вопреки ожиданиям она не ввела его через парадный вход и не представила как своего возлюбленного. Вместо этого любовники, точно воры, прокрались через заднюю дверь, пока хозяин дома спал в своей спальне на втором этаже, и тискались во всех укромных уголках. Анайя встала на ступни Зо в гостиной, и они, словно большой неуклюжий клоун, ввалились в отцовский кабинет. Она поцеловала его под медицинскими дипломами. Потом усадила на кожаный диван и провела языком по его шее. Потом потащила из кабинета на кухню, где достала из морозилки кусочек льда. Задрала платье и прижала лед к груди, а Зо прямо там, на кухне, сосал ее замерзшие соски, потому что она велела ему это делать.

— Скажи, что любишь меня, — потребовала Анайя.

Зо сказал.

— Скажи, что я единственная, кого ты когда-либо любил.

Зо сказал, и это была чистая правда.

Анайя отвела его в ванную и уселась на столешницу рядом с раковиной. Включила свет, и они увидели себя в огромном зеркале.

— После того как мы переспали в первый раз, мне показалось, что ты меня прикончил, — сказала девушка. — Сделай это еще раз.

Анайя задрала платье, обхватила его ногами, и они занялись сексом в маленькой жаркой ванной, где их разгоряченные тела можно было рассмотреть в двух ракурсах. Потом она положила голову ему на грудь и стала рассказывать о своей матери, о том, как узнала, что лечение не помогло.

— Однажды я вернулась из школы и обнаружила, что подъездная аллея забита машинами. Входная дверь оказалась открытой, а в доме было полно незнакомых людей. Некоторых из них я видела в церкви. Например, женщину из церковного хора, которая мне и сообщила. Она отвела меня в кабинет отца и усадила на диван. Я думала, она собирается запеть.

— Отец всегда хотел, чтобы я стала врачом, — продолжала Анайя. — Он до сих пор убежден, что я выбрала школу медсестер, только чтобы посильнее ему насолить. Но это не так, — прошептала девушка. — Я не такая, как он, Зо. Я не хочу быть богатой и влиятельной.

— А чего ты хочешь?

— Хочу приносить пользу людям, как мама, — Анайя ласково провела пальцем по лицу Зо. — Хочу раздавать таблетки альбендазола бедным сиротам, чтобы из них вырастали красивые юноши.

Леконт испортил самый сладостный и проникновенный момент их близости — не акт любви, но драгоценные минуты, последовавшие сразу за ним, когда Анайя с золотыми серьгами-кольцами в ушах, размазанной поцелуями губной помадой, в перекрученном платье рассказывала Зо о своей матери; а тот внимательно слушал, пребывая в доме своего злейшего врага в опасном состоянии удовлетворения, со спущенными до лодыжек штанами и обессилевшим, поникшим членом. К счастью, ванная находилась как раз под лестницей, и любовники услышали шаги спускающегося хозяина дома.

— Я не боюсь, — сказал Зо. — Дай мне встретиться с ним лицом к лицу.

Анайя перед зеркалом наскоро, как могла, привела себя в порядок.

— Если он застанет тебя здесь, то вызовет полицию, — сказала она. — И я больше никогда тебя не увижу.

Ванная находилась в передней части дома, от входной двери ее отделяла только прихожая. Зо успел выскочить до появления отца Анайи, но дверь была вырезана из цельного куска черного дерева и закрылась за ним не полностью. Он услышал, как в прихожей загремел голос Леконта:

— Что тут происходит?

Хозяин дома подошел к двери и выглянул наружу, но было уже поздно. Зо успел прокрасться за угол и притаился за горшком с бугенвиллеей. Оттуда он в шесть огромных скачков пересек двор, спрыгнул с лестницы и приземлился на песок обеими ногами, словно чемпион по прыжкам в длину.

И тут Зо сообразил, что забыл шлепанцы.

Анайя, стараясь как можно меньше лгать, позволила отцу поверить, что той ночью в ванной комнате с ней был Андре Дуйон. Как она и ожидала, Леконт был не слишком расстроен тем, что дочь крутит роман с врачом, а не с рабочим, трудившимся на одной из его строек. Проблема заключалась в оставленной обуви: на нехорошие мысли наводили ее размер, марка и состояние. Шлепанцы вконец износились и спрессовались до такой степени, что под пальцами образовались углубления. Задники были практически стерты, так что босые пятки владельца этой пары, вероятно, практически скребли по земле. Доктор Леконт помыслить не мог, чтобы такой взыскательный к своей внешности человек, как Андре Дуйон, мог выйти из дома в подобной обуви и тем более надеть ее на вечеринку. Он позвонил Андре и без обиняков осведомился:

— Какой у тебя размер обуви?

Андре назвал размер на три номера меньше, чем у тех изношенных шлепанцев, которые Леконт обнаружил в ванной.

То был конец тайных занятий любовью на берегу. Прежде они извивались на песке, точно выброшенные приливом рыбы. Совокуплялись на лестнице и в траве. Однажды Зо посадил девушку в тачку и принялся катать эту штуковину взад и вперед, будто Анайя была груженным в нее сладким сахарным тростником. Но ночь, когда Зо забыл в доме шлепанцы, должна была стать для них последней.

Любовники попытались встретиться еще раз, ноувы. Клод Жюст настиг их во время тайного свидания и помешал, прежде чем они начали. Анайя была отослана домой, а Клод подошел к верхней ступеньке лестницы и уставился на Зо, собиравшего свои вещи.

— Давно ты знаешь? — поинтересовался Зо.

— С самого первого дня, — ответил Клод.

Зо побрел по берегу, вдоль границы прилива, точно единственный уцелевший в кораблекрушении, бросая тоскливые взгляды на море. Один раз он оглянулся и увидел, что в окне ее спальни не горит свет. С тех пор Анайя больше не являлась на свидания.

Лето завершалось волной жары. Море искрилось под белесыми небесами. Ночами рабочие обливались потом. Фундамент к тому времени был сооружен, и строители курсировали по высоким лесам, возводя стены из шлакоблоков. Частями прибывала жестяная кровля; Поль считал, что ее уложат к концу августа, после чего останется только отделка: штукатурная работа, малярка и окна. По прикидкам бригадира, закончить должны были в сентябре.

До конца августа Зо вкалывал как зомби, которого воскресили из мертвых и заставили работать до конца жизни. Он весь день пахал до седьмого пота, будто в наказание за грехи, а на закате охлаждался в соседней речке. Местные девушки, пришедшие постирать, застывали над своим бельем и глазели на его бесподобное тело в прозрачной воде. Ночами Зо терзала бессонница, он начал бродить по школьным коридорам и увлекаться ромом.

Как-то в пятницу устроили пир: банан фри и грио[54] из свинины, жаренной в собственном жире, с салатом из шинкованной капусты, вымоченной в лаймовом соке. Ели руками на обочине шоссе, а мимо проносились фуры в направлении Порт-о-Пренса. Еще утром Босс Поль предупредил подчиненных, чтобы взяли мыло и чистое белье, а сейчас объяснил, что они идут в ночной клуб — он платит.

— За один круг, — уточнил Поль.

— Сколько звездочек? — осведомился Тикен. Здесь было принято оценивать ром звездами: одна — дешевый и резкий, пять — мягкий и изысканный.

— Одна, — отрезал Поль, — и скажи спасибо, потому что другого все равно не получишь.

Он купил высокую бутылку дешевого доминиканского однозвездочного «Бакара», и члены бригады передавали ее друг другу, прихлебывая из горлышка. Босс Поль пожелал, чтобы брил его только Тикен; тот взял бритву и с ловкостью профессионального брадобрея стал соскребать волосы с сероватой шеи бригадира.

Сонсон заявил, что клуб, куда они собираются, неплохой, и Бос-Те спросил, бывал ли он там раньше.

— У них есть девушка, которая берет в рот за шестьдесят гурдов, — сообщил Сонсон.

— В рот? — переспросил Босс Поль. — Зачем тебе ее рот?

— Ти Сон перепутал, — захихикал Бос-Те. — Не знает, куда его вставляют.

— Ничем не могу помочь, — сказал Поль. Он снова откинулся назад и задрал подбородок, чтобы Тикен закончил бритье. — Может, Зо подберет тебе женщину и покажет, как это делается.

Но Зо не пошел в клуб с остальными. Он сидел на школьной галерее и разговаривал с Терез, пока та давила обжаренные кофейные зерна донышком жестяной кружки. Терез прописала ему лайм от сердечной боли, ром от горя и другую женщину от одиночества в постели.

Зо было больно даже думать об этом. Он потянулся к куче кофейных зерен и начал снимать с них шелуху. Затем принялся давить зерна, пока не образовалась небольшая кучка молотого кофе, который он просеивал через кусок москитной сетки. Однако Зо так усердно расправлялся с зернами, что женщине пришлось вмешаться:

— Мне нужен молотый кофе, а не кофейная пыль.

И она отобрала у него зерна.

— Тебе нужно кое к кому наведаться, — заметила Терез через некоторое время. — К manbo[55] или к проститутке.

Зо ответил, что это не путь к женскому сердцу.

— Ты бы удивился, если бы знал, какие дороги могут привести к женскому сердцу, — возразила приятельница.

— Будь у нас на пять минут больше, — начал Зо, — я бы ей все объяснил. Все как есть.

— И что бы ты сказал?

— Что я знаю, каково это — расти без матери. И буду заботиться о ней, если только она позволит.

Подъехало мототакси и встало на холостом ходу у ворот школьного двора. Терез решила было, что вернулся кто-то из напившихся рабочих.

— Ставлю на Бос-Те, — сказала она. Но оказалось, что это не Бос-Те-Бос или кто-то из бригады. Это была Лованис. Она осталась ждать на шоссе, а таксиста отправила за Зо.

Лованис была дочерью одного из главных городских богачей. Она славилась своим цветом лица, ежегодными поездками в Америку и нарядами, которые привозила оттуда и выгодно продавала. Зо мельком видел ее в вечер концерта «Карими».

Девушка дожидалась у национальной автострады, рядом с лавчонкой, где днем продавали пирожки и жареный сладкий картофель. Торговлю уже свернули, остались только скамейки, очаг и полмешка угля. Лованис не стала садиться. Грузовики сигналили, а пассажиры улюлюкали с крыш автобусов, завидев подбоченившуюся демуазель Лованис в темно-синем платье, с ярким лимонно-желтым лаком на ногтях.

— Это она тебя послала? — спросил Зо.

— Вовсе нет, — ответила девушка.

— Я каждый день возвращался на пляж. В ее окне не было света.

— А чего ты ждал? Неужто вообразил, что она сбежит с тобой?

— У нас был разговор про Анс-д’Эно.

— Не смеши меня! Ты действительно думал, что Анайя Леконт станет торговать на рынке соленой рыбой? — Лованис принялась разглядывать свои ногти. — Она перевернула эту страницу. И тебе пора.

— Не могу, — ответил Зо, потирая рукой шею. — Mw remen li[56].

Лованис оскалила острые мелкие зубки.

— Слыхала я про твои замашки, горе-любовничек. Ванная, пляж, лестница. Не мог, по крайней мере, отвезти ее в отель и обставить все как полагается? Я имею в виду — ты что, совсем на мели?

Зо не нашелся с ответом.

— Можно понять, почему Анайя захотела тебя один, ну пускай два раза, — сказала Лованис. — Но такая долгая связь? — Она протянула руку, стиснула его запястье. — Я знаю, что ты очень уверен в себе. И видела на концерте, как хорошо ты двигаешься. Но что еще ты умеешь? — Девушка в упор посмотрела на Зо и подала ему конверт. — Например, читать? Что здесь написано?

Зо взял конверт и развернул письмо, благоухающее духами, которые он купил для Анайи на рынке. На ладонь выпала розовато-голубая жемчужина, которую он преподнес любимой в лодке Даниэлло, и разбила ему сердце прежде, чем он прочел письмо. «Cheri doudou[57], у меня не было возможности попрощаться».

Зо прочел письмо на обочине национальной автострады; рядом стояла богатая девушка в синем вечернем платье, а мимо проносились фуры, спешившие в Ле-Ke и Жереми. Анайю отослали доучиваться в школу медсестер при больнице Национального университета Гаити в Порт-о-Пренсе. Отец заподозрил их несколько недель назад. «Но, несмотря на всю эту слежку, — писала Анайя, — нас погубили именно твои шлепанцы».

Зо отшатнулся и приложил ладонь ко лбу.

«Надо было сбежать с тобой в Анс-д’Эно, где все дома деревянные. Мы могли бы любоваться самыми поздними закатами на острове. Я бы полюбила тебя, Зо. Кажется, я уже люблю».

— Что собираешься делать? — спросила Лованис.

— M pa konen, — Зо сжал рукой горло. — Меня мутит.

— Забудь ее, — демуазель Лованис провела по его ладони наманикюренными пальцами. — Если тебе нужна поддержка, ты получишь ее у меня.

6

Мимолетный сон о любви развеялся, и Зо проникся незыблемой уверенностью в том, что теперь его душа выжжена дотла и никогда уже не зазеленеет вновь.

Приятели делали все возможное, чтобы подбодрить его, но несчастный все глубже погружался в уныние. Сонсон купил пакет марихуаны у растамана по имени Лорельен, который скрутил им косяк размером с сигару, до того смачный, что даже Босс Поль разок затянулся. Потом все сидели в классе и слушали по радио Лаки Дубе[58], но Зо стало еще хуже. Он ушел из школы и в конце концов обратился за помощью к Медсену Фею.

Завидев Зо, Фей вышел из-за своей тележки.

— Что случилось?

Глаза у Зо покраснели, и Фей в шутку спросил, не плакал ли он, но тут же забеспокоился, что ненароком угадал.

— Ее увезли.

— Мне следовало догадаться, — сказал Фей. — Увезли от тебя? Или отослали, чтобы она наконец занялась чем-нибудь еще?

Зо прикрыл глаза рукой.

— Не вижу разницы. В любом случае Анайя уехала.

— Разница есть, — настаивал Медсен Фей. — В первом случае тебя изо всех сил пытаются удержать вдали от девушки. Во втором ее отослали только для того, чтобы она завершила образование. А значит, ты им не враг.

Зо убрал от лица руку, и Фей убедился, что молодой человек плакал.

— Нет, я враг.

— А девушка? — спросил Фей. — Она хочет, чтобы ты последовал за ней?

Зо достал письмо, развернул и стал читать дрожащим голосом, который казался ему каким-то чужим. «Cheri doudou, — начал он. — У меня не было возможности попрощаться».

Фей взял письмо и прочел сам, потирая подбородок.

— Возвращайся, как стемнеет, — велел он. — Я хочу предложить тебе последнее средство, последний шанс излечиться. Но оно не очень-то привлекательное.

Зо не смог дотерпеть до темноты. Он появился в сумерках, и Фей заставил его ждать. Только когда солнце закатилось и дневной свет окончательно померк, он сунул руку под тележку и достал банку с загустевшим снадобьем отталкивающего вида.

— Что это? — спросил Зо.

Фей отвинтил крышку и зачерпнул порцию в широкий стакан. Зелье тряслось, точно желе. Знахарь провел над ним зажженной спичкой, и оно загорелось, пылая и потрескивая в стакане. Фей толкнул стакан с пузырящимся напитком через тележку к клиенту.

— И что, по-твоему, я должен сделать?

— Выпить его.

От стакана поднимался жутковатый черный дым, как от керосиновой коптилки.

— Как?

— Залпом.

— Не обожгусь?

— Egzakteman[59], — сказал Медсен Фей. — Это лекарство выжжет из тебя ее образ. Изгонит ее из сердца и с языка. Оно опалит так сильно, что ты не сможешь произнести ее имя.

— Не смогу только вслух, — сказал Зо.

Он поднес бурлящую жидкость к губам и опрокинул в рот. Пламя исчезло у него во рту, и вокруг снова наступила тишина.

Несколько дней Зо разговаривал голосом курильщика. Рыгая, он ощущал привкус угля. Молодой человек снова отправился к Фею и рассказал, как лечение подействовало на этот раз.

— Я по-прежнему думаю о ней, — просипел он. — Хоть и не могу произнести ее имя.

— Ты безнадежен, — констатировал Фей.

— И что мне делать?

— Тебе бы пережить восьмидневное ненастье, наподобие бури, уничтожившей «Пинту»[60]. Или длительный тюремный срок вроде того, который разлучил Освальда Дюрана[61] с Шукун.

— Он написал ей из тюрьмы любовное стихотворение, — заметил Зо.

— Господи! У тебя шоры на глазах, — воскликнул Фей. — Будто вы с ней одни на всем белом свете, — он положил руку на плечо Зо. — Тебе остается только одно.

— Что?

— Езжай и разыщи ее.

— Я не знаю, где она живет.

— Зато знаешь, где учится! В письме все сказано. Разуй глаза. Написано черным по белому. Школа медсестер находится к западу от Дома правительства, — Фей взял Зо за руку. — Вот чем страшны эти острова. Тут попросту нельзя закрутить роман и не вляпаться.

Фей рассказал Зо про капитана Бостона из Жереми, шлюпка которого должна была подойти к берегу после полуночи и простоять в бухте до раннего утра. Если Зо успеет на пристань, Медсен Фей доставит его на борт, и тот доберется до столицы.

— Бесплатно, — добавил Фей. — Возможно, тебе даже заплатят, если возьмешься за какую-нибудь работу. И тогда выйдешь на берег в Потопренсе с наличными в кармане.

Зо отправился улаживать дела перед отъездом. Он одолжил членам бригады несколько вещей — рулетку, динамо-фонарь и пару рабочих рукавиц — и первую часть вечера провел, собирая их. Терез взяла все его вещи, кроме тех, что были на нем, постирала в ванне, прополоскала и повесила сушиться на улице у своего дома. Зо снял их уже в темноте, сложил и упаковал.

Ему причиталось приличное жалованье: не только августовская плата за работу на строительстве медицинского центра, но и деньги за те десять воскресений подряд, когда он таскал и смешивал цемент на заднем дворе у Леконта. За эту халтуру им до сих пор не заплатили ни гроша, и Тикен стал называть ее «чистым волонтерством».

Босса Поля Зо застал сидящим на парте в школе. На улице шел дождь, и Поль курил самокрутку, устремив взгляд сквозь зарешеченное окно. Бригадир предложил Зо покурить, и они сидели рядом на одной парте, глядя на ливень, хлещущий по листьям мангового дерева. Зо попросил бригадира выдать ему зарплату, и тот рассмеялся.

— За какой период?

Зо стал подсчитывать под стук дождя по жестяной крыше.

— За двадцать один день в августе и две последние недели июля, по двести гурдов в день. Плюс за десять воскресений в доме доктора.

— Почем?

Зо пожал плечами.

— Плата до сих пор обсуждается, — объяснил Поль. — Как я могу заплатить тебе за работу, если еще не знаю окончательной цены?

Они немного посидели, покурили.

— Ты же знаешь, будь у меня деньги, я бы тебе их выдал.

— Знаю.

Поль сунул сигарету в рот и указал на пару синих джинсов, брошенных на парту.

— Дай-ка мне эти штаны, — велел он.

Зо протянул ему джинсы, и бригадир выудил из заднего кармана бумажник.

— Смотри, — Поль открыл его и пролистал пачку купюр, пересчитывая их вслух с сигаретой на нижней губе. Свернув банкноты, он передал их Зо. — Это все, что я могу дать.

— Я не возьму твои деньги.

— Какая разница?

— Большая.

Зо покачал головой, и Поль убрал деньги.

— Так у кого они?

— Ты серьезно?

В ответ Зо лишь затянулся.

— Послушай, — сказал Поль, — вытрясти деньги из богача труднее, чем выжать сок из засохшего лайма.

— Деньги у доктора?

— И ты хочешь пойти и потребовать причитающееся. Почему? Потому что он отослал подальше от тебя свою дочь, а ты собираешься ехать за ней? — бригадир выпустил струйку дыма и посмотрел Зо в глаза. — Думаешь, я не догадываюсь, что ты задумал?

— Он не должен знать.

— По-твоему, он не прочухает, что к чему? — спросил Босс Поль. — Ты оприходовал девчонку, она начала на тебя западать, и ее услали прочь. Теперь ты собираешься идти к папаше и требовать свои кровные. И за работу на стройке, и за шабашку, а может, и премиальные тоже? Даже у богачей дважды два — четыре.

— У богачей, — возразил Зо, туша сигарету о бетонную стену, — дважды два — восемь.

И протянул бригадиру руку.

— Тебе причитается выходное пособие, — сказал Поль, пожимая ему руку. — Возьми лопату.

— Бразильскую?

— Ты же знаешь, что я всегда говорю.

— Человек с лопатой — это бизнес, — сказал Зо.

— Bon bagay[62], — сказал Поль. — Попроси Тикена пустить тебя на склад, — он порылся в бумажнике, вытащил пачку банкнот и, не считая, передал парню. — Послушай моего совета, Зо. Держись от доктора подальше.

На складе Зо выбрал лопату со светлой деревянной ручкой и стальным лезвием со штампом Brasil. И когда дождь перестал, вышел под звездное небо с лопатой на плече и сумкой со всеми своими пожитками. Девушка, жившая рядом со школой и влюбленная в Зо со дня его появления на стройке, дала ему в дорогу два толстых ломтя дус макос[63].

Зо спустился берегом реки к морю и свернул на бесконечное побережье. Вода уходила за горизонт. Он пойдет к доктору не за деньгами. Это было оправдание, придуманное им для себя самого. У Зо давно зародилась смутная мысль, что он должен представиться Венсану Леконту, признаться, что влюблен в Анайю, и попросить разрешения последовать за ней в Порт-о-Пренс. Шагая по побережью, он всю дорогу репетировал разные вступления, обдумывал свою речь и прикидывал шансы. Добравшись до пляжа под домом Леконта, Зо оставил сумку на нижней площадке лестницы, сверху положил лопату и поднялся по лестнице.

Дойдя до дома, Зо вдруг понял, что никогда раньше не входил через парадную дверь и вообще едва ли видел особняк с лицевого фасада. Молодой человек поднялся на крыльцо и подошел к строгой черной двери. Из своего большого опыта работы на карибской жаре он знал, что не стоит долго переминаться с тяжелым грузом на плече. Следуя этому простому принципу, Зо не стал задумываться, что именно скажет, очутившись лицом к лицу с доктором, а сразу подошел к величественной массивной двери и постучал.

Открыл служащий Леконта Клод Жюст в рубашке поло и черных лоферах, которые он надевал, когда садился за руль.

— Решил для разнообразия воспользоваться парадным входом? — осведомился он.

— Доктор дома?

Клод высунул наружу голову и огляделся.

— А где остальные? Тебя подговорили прийти?

Не глядя на Клода, Зо обвел глазами выложенную плиткой прихожую с пристенным столиком и латунной напольной вазой. Слева виднелась дверь ванной, где Зо и Анайя когда-то занимались любовью. Весь дом просматривался насквозь, до задних окон, выходящих на море.

— Я пришел поговорить с doktè Леконтом.

Клод переступил через порог и прикрыл за собой дверь.

— Не знаю, зачем тебе вздумалось сюда прийти, но ты совершил серьезную ошибку, — прошептал он. — Ее увезли. Здесь тебе искать нечего.

Из глубин дома до них донесся громовой голос доктора.

Зо и шофер обменялись долгим взглядом.

— Ошиблись дверью, doktè, — бросил Клод через плечо. — Ищут комиссара Кледанора.

Снова раздался голос доктора, на этот раз гораздо ближе, с дальнего конца холла.

— Что им нужно от комиссара?

Зо подался к двери и толкнул ее.

Венсан Леконт стоял в конце освещенного холла, босой, в расстегнутой рубашке, с выпирающим над поясом шорт животом. Все у него было внушительно: голос, габариты, принадлежащий ему дом. Черты его лица тоже были значительными и благородными. Широкий лоб прорезали три глубокие морщины, нависающие брови полускрывали глаза. Изо рта у доктора торчала зубочистка, которую он жевал.

— Что тебе нужно от комиссара Кледанора? — осведомился Леконт.

— Я пришел не к комиссару, — ответил Зо. — Мне надо поговорить с вами, doktè.

— Ты заболел?

Зо помотал головой.

— Я из бригады Поля.

Леконт впервые поднял голову.

— Тебя прислал Поль?

— Бригадир не знает, что я здесь.

— В чем дело, Клод? — спросил Леконт, выковыривая что-то из передних зубов. — Что-нибудь стряслось с кем-то из строителей?

Зо всю дорогу готовился поведать доктору о своих чувствах к его дочери. Но теперь, оказавшись с ним лицом к лицу, растерялся.

— Я по поводу жалованья, — сказал он. — Нам не платили с июля.

Леконт вынул изо рта зубочистку и заговорил, тыча ею в воздух:

— Вот в чем проблема этой страны! Всем вынь да положь зарплату по первому требованию. Видимо, сколько именно вам причитается, вы тоже решите сами.

— О цене сговаривались вы и Поль.

— А Поль должен был передать вам, — подхватил Леконт, — что деньги задерживаются в Порт-о-Пренсе. Это не от меня зависит.

Не зная, что еще сказать, и чувствуя, что разговор подходит к концу, Зо вытащил из кармана сложенную ведомость. К его удивлению, Леконт, протиснувшись мимо Клода, распахнул дверь и взял листок.

— Я не банкомат, к которому можно подойти в любое время дня и ночи! — Тем не менее доктор заглянул в ведомость. — Ты был в бригаде, которая работала у меня по воскресеньям? — Леконт посмотрел на Зо чуть пристальнее, чем раньше. — Да. Теперь я тебя вспомнил. Силач, таскавший цемент. По сколько мешков за раз?

— По шесть, — ответил Зо. — Три на каждом плече.

— Сколько же они весили?

— «Национальный бренд» продается в восьмидесятифунтовых мешках.

Доктор присвистнул.

— Да, я хорошо тебя помню. Le bourik. Осел. Как твое настоящее имя?

И в этот момент Зо понял, что ошибся в расчетах, а Терез и Поль были правы. Венсан Леконт никогда не даст Зо своего благословения, и как только молодой человек представится, даже эта напускная любезность сразу исчезнет. Зо назвал свое имя так, будто оно ему ненавистно, будто он проделал весь этот путь против своей воли только затем, чтобы произнести его вслух, признаваясь тем самым в своей преступной бедности и ничтожности. Здесь, рядом с этими двумя людьми, имя его сделалось тяжелым, как мешок с цементом.

Крыльцо освещала электрическая лампа, и было так тихо, что Зо слышал жужжание насекомых у себя над головой.

Леконт снова вытащил зубочистку изо рта.

— Ты инструктор по плаванию с пляжа Таино.

Встретившись взглядом с доктором, Зо ощутил тот же испуг, который охватил его, когда, ныряя за жемчугом, он заметил акулу: куда ему с ней тягаться.

— Rete la, — продолжал Леконт. — Подожди минутку. Возможно, у меня все же есть кое-что для тебя.

И бросил Клоду вполборота:

— Al cheche sak la. Сходи принеси пакет.

Когда Зо и Леконт остались на крыльце, под затейливой лампой, вдвоем, доктор заговорил тише:

— Мы оба знаем, что ты явился не за деньгами.

Зо впервые стоял так близко к Леконту и не мог не заметить его сходства с Анайей. Его губы имели ту же форму и даже цвет — оттенок спелого баклажана. Но у Анайи ротик казался очень подвижным, способным целиком менять выражение ее лица; рот Венсана Леконта был тверд и недвижим, как камень.

— Верно, — ответил молодой человек. — Я пришел поговорить об Анайе.

Это имя в его устах прозвучало странно, будто иностранное слово, произнесенное им впервые. Лишь только оно сорвалось с губ, как Зо захотелось поймать его и затолкать обратно.

Глаза у доктора стали прозрачными и светлыми, лицо перекосилось от возбуждения.

— У тебя хватает дерзости заявляться ко мне домой и говорить о моей собственной дочери так, словно я ее не знаю!

— Я все сделал неправильно, — начал Зо. — Мне следовало сначала прийти к вам. Понимаю, я не тот, кто вам нужен. Я не богат. Зато я упорно трудился всю свою жизнь. Я честный, и на меня можно положиться.

— Эти качества ценят в осле, — рявкнул Леконт, — а не в человеке.

— Я вырос на тростниковых плантациях, где меня научили драться и работать, — продолжал Зо. — Именно этим я и собираюсь заниматься. Я рубил сахарный тростник и дрался за доллары у бензоколонки в Гранд-Ансе. Я не стану оправдываться перед вами за такую жизнь, так же как рыба не станет оправдываться, что плавает в море. Другого я не знал. Я бы и дальше так жил, не встреть я ее. — Анайя словно стояла между ними, такая же осязаемая, как аромат бугенвиллей в горшках. — После нашего знакомства все изменилось. Я понял, что не смогу вести прежнюю жизнь. Она заставила меня осознать, что я родился на свет не только для того, чтобы добывать трудом пропитание. Но и для многого другого. Для того же, что и богачи в Петьонвиле[64] и Нью-Йорке.

Доктор не ожидал от Зо такой исповеди и неприязненно воспринял его прямодушие и непосредственность.

— И для чего же?

— Чтобы иметь семью, — ответил Зо. — Чтобы моим детям жилось лучше, чем мне.

— И как же жилось тебе?

— В юности мне сказали, — Зо поднял голову, — что я самый бедный человек в западном мире.

— Лучше скажи-ка мне вот что, travayè. — Леконт был так же высок, как и Зо, и так же могуч, но плечи его под рубашкой казались бесформенными. — Как ты собираешься заботиться о моей дочери и этой твоей семье на доллар шестьдесят центов в день, которые ты зарабатываешь?

— На двести гурдов.

— В Порт-о-Пренсе за двести гурдов не купишь и галлон бензина, — заметил Леконт. — А в Бруклине — и чашки кофе! Неужели ты думал, что я не узнаю? И мне не известно, что происходит в моем собственном доме?

Вернулся посланный с поручением Клод, неся пластиковый пакет, который можно купить на рынке за гроши. Зо, даже не заглядывая туда, догадался, что внутри, но все равно взял пакет и посмотрел. Там лежали поношенные, грязные шлепанцы — последние обломки его гордости. Откуда-то издалека до него донесся голос доктора:

— Я оставлю тебя, потому что ты усердный работник и Поль говорит, что ты один из лучших. Но еще хотя бы проступок, даже самый незначительный, — и тебя вышвырнут вон, — Леконт скрестил руки на груди и воззрился на Зо с высоты своей благополучной жизни. — Без сомнения, эти руки отлично годятся для того, чтобы строить дома и бить людей, но мою дочь они не прокормят. Они не дадут ей той жизни, которую она знает и которой заслуживает. С водопроводом. И электричеством. Мой тебе совет: найди девушку, которая привычна к нищете, — сказал доктор, закрывая за собой дверь, — и обеспечь ее этой нищетой до отвала.