Любовь моя, Анайя

1

Через девять месяцев после землетрясения в долине реки Латем началась эпидемия холеры. В правительственную больницу приехала на пикапе дюжина пациентов с жалобами на водянистый понос. Затем холера появилась в реке Артибонит и городке Сен-Марк, где река впадает в море. Оттуда она стала забираться все дальше и дальше в горы, где в жизни не видели ни одного солдата ООН и не слышали речи белого человека. В селениях, которых нет на картах, начался мор.

Затем зараза напала на bidonvil в пятидесяти километрах южнее, на подступах к Порт-о-Пренсу. Она охватила половину прибрежных поселений — никто не понимал как. Иностранцы во всем винили моллюсков, легких на подъем гаитянских торговок и автобус, переезжавший реку вброд. В убогих низинных лагерях целые семьи сидели под навесами из простыней и дожидались холеры, лишений и сезона циклонов. «Не пейте воду, — говорили они. — Тому, кто пьет воду, крышка».

Внимание на эпидемию обратили международные организации по оказанию чрезвычайной помощи. На пустырях по всей столице стали появляться лечебные центры. В больничных атриумах разместились женские палаты, а во дворах — морги. Международный медицинский корпус, где до сих пор трудились Анайя, Верна и Йонис, свернул передвижные пункты для больных «тебикилезом», чтобы сосредоточиться на надвигавшейся угрозе. В ноябре три подруги были переведены в недавно открытый центр лечения холеры в Белеко. Они единодушно отвергли совет Леконта покинуть город и в понедельник утром явились на работу, чтобы подготовиться к борьбе с новой болезнью.

Их инструктировала медсестра по имени Жанна-Франсуа, обмахивавшая лицо пакетом из-под набора информационных материалов.

— Худшее в нашей работе, — заявила она, — то, что каждый раз, когда у тебя болит живот, ты начинаешь думать, что умрешь, — Жанна-Франсуа была убежденной уэслианкой и сравнивала лечебный центр со святая святых. — Но вместо того чтобы найти в самых дальних покоях благословенную скинию, вы обнаруживаете одну из самых заразных и смертоносных бактерий, известных человечеству, — она продемонстрировала увеличенный фотоснимок, сделанный под микроскопом. — Надо знать врага в лицо, дамы. Грамотрицательный холерный вибрион. Дела так плохи, что мы построили морг и уже начали его заполнять.

Центр лечения холеры разместился на автостоянке больницы Сент-Катрин, и на него была возложена невыполнимая задача обслуживания всех шестнадцати округов Сите-Солей, включая Ла-Салин и Фор-Диманш. Жанна-Франсуа повела девушек на экскурсию.

— Поступающих пациентов раздевают догола и обрызгивают хлорным отбеливателем, — объяснила она во входной палатке. — Это «зеленая зона»: кухня, столовая, склад, администрация, — медсестра провела их через дезинфекционную ванну для ног. — А вот «красная зона»: палаты, прачечная, душевые.

Лечебный центр был создан испанской организацией, но укомплектован аргентинцами. Все они курили сигареты, и только управляющий — трубку. Он был отставным военным врачом и расхаживал по клинике в армейских ботинках.

— Шестнадцать округов? Бред какой-то, — говорил он. — Взгляните, какие тут условия жизни. Мы велим им мыть руки — но они не могут позволить себе мыло! А американцы? — он сжимал руку в кулак. — Они привозят нам бефстроганов, когда эти люди хотят только риса!

Принцип лечения был на удивление прост: регидратация любой ценой. Если пациент прибывал вовремя, солевой раствор давали внутрь, если слишком поздно — вводили внутривенно.

— Обезвоживание, ацидоз, электролитный дисбаланс — для вас это не имеет никакого значения, потому что лечение всегда одно: гидратация, гидратация, гидратация! — объясняла Жанна-Франсуа. — Ваша единственная забота — как можно быстрее восстановить потерю жидкости с соотношением электролитов, максимально приближенным к нормальному.

Вторая важнейшая обязанность медсестры во время эпидемии холеры была не менее героической: правильно утилизировать вредоносные выделения пациентов. Холерный эмбрион обитает в омерзительнейшей среде, он активно размножается в теплых отходах жизнедеятельности своих жертв. Посему каждую порцию нужно было обработать крезолом и вынести в специально предназначенное для этого отхожее место.

К декабрю в стране насчитывалось девяносто тысяч случаев холеры, и медсестры работали по сто часов в неделю. Анайя, Йонис и Верна до конца года трудились в ночную смену. Они были в больнице в канун Рождества, когда отключилось электричество, а потом и генератор, потому что никто не озаботился созданием запаса бензина. Местный священник, чью жену тоже госпитализировали, провел в темноте импровизированную службу, собирая с семей пациентов пожертвования на топливо. Тем временем медсестры зажгли керосиновые лампы и вернулись к своим обязанностям, как если бы трудились в осаде.

Анайя и Йонис работали в педиатрическом отделении, когда рано утром на Рождество им принесли годовалого малыша. Результаты первичного осмотра были неутешительны: апатичность, сухой подгузник, удлинение времени капиллярного наполнения, пульс частый, нитевидный. Йонис держала на руках безвольное, словно кукла, тельце.

Анайя в совершенстве овладела искусством находить вены, и ее попросили ввести крошечную иглу-«бабочку» шестнадцатого калибра. От лампы исходил тревожный свет, керосиновый дым щипал глаза. Сестры уже пробовали найти сосуды на ручке, ножке и в локтевой впадине ребенка, поэтому Анайя выбрала единственную прощупываемую вену на теле и ввела «бабочку» туда, в яремную вену. Потом положила иголку и закрепила трубочку пластырем.

Потом она вышла на улицу, в этот несчастный рождественский день. Накрапывал дождик, над туманной низиной кружили серые водоплавающие птицы. Девушка посмотрела в сторону Мон-Нуа, но не смогла разглядеть вершину сквозь дымку. Приближалась годовщина свадьбы. Анайя вытерла с лица дождевые капли и отправилась проведать мать малыша.

— У нее гипотензия, — сообщила Верна. — И этот отстраненный взгляд, когда человеку уже мало чем можно помочь.

Пациентка лежала с приоткрытым ртом, губы были обведены запекшейся белой полоской слюны. Кожа стала пергаментной и утратила блеск.

— Сколько ей лет? — спросила Анайя.

Верна показала ей удостоверение личности.

— Восемнадцать. Она из Фолибете. Фабиола д’Айити.

Анайя побледнела. Взгляд ее затуманился.

— Что с тобой? — встревожилась Верна. — Ты не заболела?

Она последовала за Анайей через дезинфекционную ванну для ног в «зеленую зону».

— Я прочла тот список столько раз, что практически выучила его наизусть, — сказала Анайя. Она вошла в палатку-столовую, сняла с крючка свой рюкзачок и вытащила накладную. — Вот, смотри. Сабина д’Айити. Двадцать лет. Из Фолибете.

— А этой всего восемнадцать, — возразила Верна, — и ее зовут Фабиола.

После окончания смены Анайя не ушла домой. Она отправилась в палатку администрации, легла на койку и забылась беспокойным сном. В одиннадцать часов утра медсестра дневной смены разбудила девушку, сообщив, что Фабиола уже проснулась и, если Анайе еще нужно, она может с ней поговорить. Анайя поставила ноги на землю и протерла лицо. Ей потребовалось некоторое время, чтобы сообразить, почему она до сих пор здесь.

— Как мальчик? — спросила она.

Медсестра на мгновение закрыла глаза.

По утрам женское отделение представляло собой тяжелое зрелище. Пациентки лежали голые, завернутые в одеяла из золотой фольги. С потолка свисали трубки капельниц. Сестринский пост находился у входа, стол был завален папками и справочниками; здесь трудилась команда усталых женщин.

Фабиола д’Айити сидела на койке и пила через соломинку солевой раствор, когда к ней подошла Анайя и представилась, сообщив, что она медсестра детского отделения.

— Мне так жаль вашего сына, — начала она.

Фабиола поморщилась и застыла над койкой.

— Нет, — ответила она.

— Мы сделали все, что могли, — продолжала Анайя.

Фабиола рыгнула и вытерла рот тыльной стороной ладони.

— Одна из медсестер держала его на руках до самого конца. Он как будто заснул.

Фабиола выплюнула солевой раствор в ведро.

— Нет. Я ему не мать, — ответила она наконец. — Я тетя.

Протокол о локализации эпидемии требовал, чтобы всех пациентов по возвращении в общество сопровождали специалисты по гигиене. Они должны были следить за дезинфекцией частных домов и надзирать за похоронами, чтобы не допустить загрязнения канализации. Для этих целей в распоряжении медиков имелось несколько мотоциклов, но Анайя убедила начальство выделить ей один из фургонов скорой помощи. И отправилась в путь в кузове вместе с Фабиолой, которая была измучена, но держалась стойко. Она лежала на каталке, иссохшая, как соленая рыба. В клинике девушке дали бутылку воды, и она потягивала ее через соломинку.

— Нам обещали дать дом, если мы останемся, — рассказывала Фабиола. — Но прошло три месяца, потом пять. Мы всё еще торчим там, в парке Жана-Мари Венсана, под солнцем и дождем. Нам дают немного риса и все время уговаривают подождать еще.

Анайя достала из рюкзачка накладную и показала Фабиоле.

— Мой муж был бруэтье, — сказала она. — Раньше он возил телевизоры и матрасы, но в вечер после землетрясения превратил свою тележку в карету скорой помощи.

Фабиола оторвалась от соломинки.

— Так, значит, ты и есть та студентка-медсестра, до которой он пытался добраться?

— Откуда ты знаешь?

— Моя сестра до сих пор о нем твердит. Какой он был замечательный, какой преданный. Послушать ее, так можно решить, что он ее муж, а не твой. Она даже ребенка назвала в его честь.

— Кто?

— Моя сестра. Своего сына. Ты не знала?

Дыхание Анайи стало настолько поверхностным, что она едва ощущала вдохи и выдохи.

— Сестра окрестила его Алонзо, но мы чаще всего звали его Зо, как бруэтье.

Машина скорой помощи резко накренилась и остановилась. Минуту спустя гигиенист открыл дверцу.

— Добро пожаловать в Жан-Мари Венсан, — сказал он.

Лагерь, в котором проживали д’Айити, представлял собой наспех сооруженный квартал — ночной кошмар многих матерей. Палатки были разбиты на неровном участке рядом со старым военным аэродромом и для устойчивости связаны друг с другом, но Анайя подумала, что первый же тропический шторм в мгновение ока сдует это сооружение.

Фабиола отвела их за старую взлетную полосу и познакомила с сестрой. Сабина д’Айити, подобно прочим местным проституткам, ходила босиком, в поношенном лифчике и трусах. Прическа ее была готова только наполовину, она держала в руках конец незаконченной косички. Увидев сестру без сына, Сабина тут же поняла, что он умер.

— Я рада! — воскликнула она. — Очень, очень рада! — женщина упала на колени, и ее косичка расплелась. — Он нашел выход из этого кошмара, а все остальные мечутся здесь, как рыба, угодившая в сети.

Малыш был ее единственным ребенком, но ей по-прежнему нужно было кормить Фабиолу и маленького брата.

Не было нужды спрашивать, голодны ли они: по взгляду мальчика, брошенному на нее, Анайя догадалась, что тут давно недоедают. Эта семья так и не получила приличного жилья и обитала в двускатной палатке, сооруженной из их собственного постельного белья. Стенки были сшиты зубной нитью, которую иностранцы выдавали для ухода за полостью рта.

Гигиенист носил облачение солдата химзащиты — комбинезон с капюшоном и хирургическую маску — и был вооружен аэрозольным распылителем с хлорированной водой. Когда он вторгся в палатку, оттуда с криками выскочили несколько детей. Гигиенист подготовил аэрозоль к разбрызгиванию, навел сопло, точно дуло пистолета, и нажал на спусковой крючок. Из отверстий с обеих сторон вылетели пахнущие отбеливателем облачка.

Вскоре гигиенист вышел, вытаскивая на солнечный свет убогую обстановку. Вся она была продезинфицирована. Люди сидели на разбитых пеноблоках, спали на ящиках из-под соленой рыбы, еду готовили на трех больших камнях. Анайя послала младшего брата Сабины купить угля, и уже скоро семейные обноски кипятились в котле с водой.

После наступления темноты ребенка, положенного в пустой ящик из-под соленой рыбы, похоронили в зарослях рядом со старой взлетной полосой. Сабина заговорила первой. Рассказала, что, когда началось землетрясение, она рожала, и вдруг стены вокруг нее рухнули, как стены Иерихона.

— Только трубы не вострубили.

После этого схватки прекратились.

— Как будто малыш понимал, в какой мир он приходит, и передумал появляться на свет.

Больше всего Сабина удивлялась, почему Бог позволил ему пережить землетрясение только для того, чтобы убить его сейчас холерой.

— Какой в этом смысл? — вопрошала она.

Надгробную речь произнесла проститутка по имени Се Азу, матриарх и глава их общины.

— Бог дал нам тела не для того, чтобы мы губили их проституцией, — сказала Се Азу. — Однако жить на этом острове — все равно что взбираться на гору задом наперед. Приходится время от времени оборачиваться, чтобы посмотреть, что впереди, и когда это делаешь, будущее выглядит мрачным. Хотя мы все заслужили право сказать: «Я не могу тебе помочь, у меня своих проблем по горло», ни в коем случае нельзя этого говорить. Даже если война идет за каждый кусок хлеба, — заключила женщина, — давайте не воевать с соседями.

После погребения, когда ящик опустили в яму и забросали землей, Анайя подошла к сестрам д’Айити.

— Фабиола рассказала мне, зачем ты пришла, — сказала Сабина. — Но в Порт-о-Пренсе тысяча бруэтье. Почему ты считаешь, что мы говорим об одном и том же?

Анайя показала Сабине ее имя на накладной.

— Есть только один способ убедиться, — ответила женщина. Нырнув в палатку, она вернулась с телефоном-раскладушкой. — Pagen chaj[148].

Анайя дошла вслед за ней по узкому проулку до угла, где юный бизнесмен за плату заряжал электрические устройства от автомобильного аккумулятора. Сначала он протестовал, потому что Сабина была должна ему денег, но Анайя заплатила авансом. Паренек взял телефон и подключил к зарядному устройству.

Сабина открыла раскладушку.

— Пока он загрузится, пройдет вечность, — сказала она. Когда экран наконец вспыхнул, она стала просматривать галерею. — Я сделала этот снимок в Аллигаторовом тупике.

Анайя взяла телефон и взглянула. Фотография служила доказательством апокалипсиса. Дешевая вспышка осветила завалы, в полумраке напоминавшие пурпурные холмы. На заднем плане пылал пожар, и пепел улетал в темноту. На переднем плане застыла между двумя оглоблями неподвижная фигура. Казалось, мужчина оглянулся вовсе не на фотографа или что-то еще, он всматривался в густые клубы пыли, вихрящиеся над столицей.

Сабине не было нужды спрашивать, он ли это. Она сразу все поняла по лицу девушки. Одного взгляда на фотографию было достаточно, чтобы раздуть потухшее пламя любви Анайи к Зо. Огонь вспыхнул с новой силой, и Анайя засияла посреди этой тусклой улицы, как свеча.

Сабина вывела Анайю переулками на авеню Хайле Селассие, где уцелела стена школы, служившая теперь информационным стендом. Она была увешана десятками объявлений, вывешенных в основном церквями, благотворительными организациями и людьми, ищущими своих близких. Сабина сорвала оранжевую листовку с черным текстом. Это оказалась афиша «Апокалиптической вечеринки», намеченной на день годовщины землетрясения. Тем, кто на нее придет, сулили музыку, алкоголь и развлечения.

Внизу листка размещалась реклама боксерского поединка, напечатанная таким мелким шрифтом, что ее трудно было разобрать. Зрителям был обещан «бой, который положит конец всем боям» — битва между чемпионами: беглым преступником по имени Фум и вызвавшим его соперником, которого звали Зо.

2

«Бой, который положит конец всем боям» был идеей Зо. После встречи с доктором Венсаном Леконтом на дорожной развязке в Табарре он велел Сабаля, чтобы тот устраивал более тяжелые и опасные схватки.

— Хочешь дуэль на пистолетах? — осведомился Сабаля.

— Я хочу выйти на бой, который положит конец всем боям, — ответил Зо.

Сабаля посмотрел на лицо Зо, его мрачные глаза, поникшие плечи и сказал:

— Возможно, ты в нем уже участвовал и проиграл, — тем не менее мысль Зо пришлась его промоутеру по душе, и он решил устроить такой матч. — Единственное, что нам нужно, — достойный противник, — заявил он.

И они нашли его в лице бандита, сбежавшего из тюрьмы во время землетрясения, — известного головореза с оружием и безо всяких угрызений совести, который уверился, что сам Господь простил и благословил его.

— Благословил на что? — спросил Зо.

— Этот тип утверждает, что сам вызвал землетрясение, чтобы вырваться на свободу, — объяснил Лафортюн. — Кто-то должен доказать ему обратное.

Финансового менеджера Сабаля, доку в своем деле, прозвали Манаже́. Совет Манаже оказался прост:

— Не ввязывайтесь в это. Не видать вам победы как своих ушей. Если Зо одержит верх на ринге, кто-нибудь из приспешников этого бандюги вас пристрелит. Если нет — значит, вы проиграете свой первый матч.

Сабаля сообщил Зо, что поединок назначен на годовщину землетрясения.

— Представь себе: две сцены, живая музыка, прилавки с пивом, настоящий ринг. Тусовка называется «Апокалиптическая вечеринка», и ваш бой — ее главное событие.

— Гонорар? — осведомился Зо.

Сабаля улыбнулся.

— Это главная фишка, парень.

Он положил руку на плечо Зо и назвал такую огромную цифру, что все приумолкли, даже сам Сабаля.

— Человек, с которым ты дерешься, — заметил Манаже, — не заурядный преступник. Он убийца. И может прикончить тебя — с помощью ножа, или магии, или кивнув одному из своих приспешников.

— У тебя были другие планы? — поинтересовался Сабаля. — Может, ты хотел поставить свечку в католической церкви? Ой, точно, я и забыл: собор ведь рухнул на головы семидесяти двух прихожан, стоявших на коленях. Архиепископ тоже погиб. — Шофер посмотрел на Зо. — Побив этого отморозка, ты окажешь услугу государству. Накостыляй ему ради общества, Зо. Копы не могут его поймать. По их словам, его не существует.

— Не надо меня уговаривать, — ответил Зо. — Я буду драться.

В утро матча Зо проснулся на высоких холмах над Мартиссаном, в туманном Леклерк-Бидонвиле. Молодой мужчина коротал зиму там, играя в кости и домино и делая ставки на петушиных боях. Кто-то срубил дерево, под которым он ночевал, и продал дрова на уголь, так что у Зо не было укрытия. Он отыскал свою бутылку и провел утро на пне, допивая остатки ее содержимого и разглядывая город под пасмурным небом.

В полдень Зо совершил утренний туалет, для чего пересек в нараставшей жаре длинный замусоренный двор. Хотя поселение находилось на небольшой речке, не иссякавшей круглый год, жители отказывались из нее пить, потому что было известно, что она заражена холерой. Десяток попивших из нее скончались. Когда поставки питьевой воды прекратились, людей так измучила жажда, что они откопали муниципальную водопроводную трубу и пробили ее. Голые ребятишки носились под струями гейзера, распевая:

Маленькая девочка по имени Пепёль, влюбленная в Зо с того самого дня, когда он впервые появился в лагере, умоляла его не купаться, но Зо набрал воды в ладони и долго пил, громко причмокивая, чтобы она слышала. В четыре часа он купил еду с уличной тележки в Дельма, где чаще всего обедал.

— Komo w уе?[149] — спросил он у поварихи.

— А, сам знаешь, — ответила женщина. — Голодная, голая и босая.

На обед она предлагала клиентам лепешку касав и рюмку клерена. Лепешка была с привкусом углей, на которых ее жарили; Зо ел, отрывая кусочки лепешки пальцами.

Сабаля, как всегда, опоздал; он приехал на своей «шери дуду» с одиннадцатью пассажирами в кузове.

— Они все за тебя, — сказал он, когда Зо забрался в кабину. — Все до единого. И у них в карманах полно наличных.

— Ясное дело, — ответил Зо, заглянув в зеркало заднего вида. — Сразу видно — заядлые игроки.

Манаже тоже был тут, он сидел на среднем сиденье.

— Расскажи ему про соперника, — велел он Лафортюну.

— А что еще я могу про него сказать?

— За что его упекли?

— Предумышленное убийство.

Зо поднял наполовину забинтованную руку и сказал, что не желает этого знать.

На контрольно-пропускном пункте Буа-Неф в Сите-Солей за руль «шери дуду», подвинув Лафортюна, уселся мелкий гангстер по имени Йеганс и сразу же так сильно заскрежетал сцеплением, что Сабаля стало дурно.

— Не гони, иначе она далеко не уедет, — проговорил шофер.

— Я ездил на бабах потяжелее этого дерьмового пикапа, — отрезал Йеганс, выжимая сцепление. Зигзагообразный шрам, идущий от рта к мочке уха, придавал его лицу злобное выражение. Он вез их в Бостон и Белено, застроенные домами на сваях. Йеганс не снимал руку с клаксона, а ногу с педали газа, распугивая собак и детей. Пассажиры в кузове чуть не падали и стучали по крыше. Йеганс отпустил руль и закрыл глаза.

Сабаля протянул руку и схватился за руль.

— Пускай ты гангстер, — воскликнул он, — и настоящий тонтон-макут[150]. Но если собираешься вести мою «шери дуду», давай-ка осторожнее.

Йеганс открыл глаза и снова взялся руль.

— Рис в Потопренсе стоит больше, чем в Санто-Доминго, — сказал он. — Телефоны здесь много дороже, чем в Майами. Бензин тоже. По-твоему, это справедливо? — Бандит цыкнул зубом. — Нам надоело рабское жалованье при заграничных ценах. Поэтому мы построили собственную верфь, международный грузовой порт с доками и портовыми грузчиками. У нас своя таможня, взимающая пошлины. С Белиза, Ямайки, Гондураса. И они платят! Komès entènasyonal[151], — Йеганс помусолил пальцами воображаемую пачку банкнот. — Это не бандитизм, это бизнес. Мотоциклы из Кореи, и, уж не сомневайся, отличные мотоциклы, — он похлопал себя по карману рубашки, сунул в него пальцы и вытащил маленький мешочек с порошком. — Мы посредники в этом деле, — сказал Йеганс, сбавляя газ и вдыхая щепоть кокаина. А потом отпустил сцепление, и они с ревом помчались по дороге в облаке выхлопных газов.

— В этой стране слишком легко умереть, — заметил Сабаля.

— Трудно умереть старым, — согласился Йеганс. Он повернул голову и показал шрам от проникающего ранения на затылке. — В меня стреляли пять раз.

Он убрал ногу с педали газа, пикап прокатился немного по инерции и остановился. Йеганс продемонстрировал лодыжку, колено и снова включил первую передачу.

— Всего лишь год назад я просыпался в тюрьме. Блок «Титаник», строгая изоляция. Семнадцать месяцев не трахался. Суда не было, даже не надеялся. Обвинения в убийстве, бандитизме, тонтон-макутстве, — перечислял гангстер свои прегрешения. — Я знал, что никогда не выйду на свободу. Потом землетрясение. Тюрьма открывается, мы выметаемся, и каждый распоследний ублюдок возносит хвалы Господу нашему Иисусу. Это еще не всё, — признался Йеганс. — Мы приехали сюда, а бразильцы уже жмурики. Отдали концы прямо у себя в штаб-квартире. Рации, навигаторы, бронежилеты, каку американских морпехов, дизельный генератор…

Йеганс свернул на дорогу к верфи. По левой стороне лачуги пропали, и стало видно, что они едут вдоль моря, по берегу небольшого полуострова.

— Добро пожаловать на пристань Ваф-Жереми! — провозгласил Йеганс.

Бой должен был состояться в том месте, которое Йеганс называл «верфью», у самой воды, где вытаскивали на берег и разбирали на части потерпевшие крушение суда. Боксерский ринг был очищен от мусора, освещение обеспечивал неподвижный консольный кран.

На мероприятии присутствовали преступники, вот уже одиннадцать лет как считавшиеся умершими. Под керосиновыми лампами на пластиковых стульях сидели члены zenglendo[152], они курили сигары и выглядели весьма убого. По кругу передавали восьмидесятидолларовую бутылку рома «Барбанкур» из личных запасов президента. Жирный уродливый Ти-Маноло в рыбацком жилете, якобы погибший после падения Дювалье, потягивал из бутылки итальянское шампанское. Он рассуждал о восстановлении прибыльных маршрутов наркотрафика с прицелом на Майами.

Вечер открыл бандит с длинными дредами, назвавший себя Дредом Уильямсом. На нем был голубой шлем миротворца ООН и расстегнутый кевларовый бронежилет. Приставив ко рту мегафон, он заговорил:

— Год назад нас пытался убить наш остров. Затем с нами порывался покончить МО-ОН-СГ со своими солдатами и своей хо-ле-рой. Но мы до сих пор живы, — гангстер шевельнул пальцем, и микрофон затрещал. — Сегодняшний вечер посвящается вам, бессмертные, выжившие. Я предлагаю вам вечеринку, которая положит конец всем вечеринкам. И бой, который положит конец всем боям.

Соперники стояли на противоположных концах ринга, словно угрюмые странники. Дред Уильямс отрекомендовал оппонента Зо как современного гладиатора, приговоренного к двойному пожизненному заключению, потому что, по мнению государства, на свободе он представлял собой чрезвычайную угрозу.

— Я представляю вам самого буйного и жестокого дикаря… Фума! — выкрикнул Дред Уильямс.

Фум вышел на ринг, как палач на плаху, отбрасывая десятифутовую тень. Когда он скинул с головы капюшон, Зо увидел, что большая часть его лица обожжена и кожа на нем сморщенная, как копченое мясо. Ножом или колючей проволокой ему срезало верхушку уха. На шее у него были вытатуированы черные римские цифры I, XII и X в память о 12 января 2010 года, дате землетрясения и его досрочного освобождения.

— Не знаю, как тебе удастся пустить кровь такому человеку, — пробормотал Сабаля.

Грудь у Фума была слишком широкая по сравнению с руками, от этого они казались укороченными, и пальцы болтались где-то у пояса. Зо отметил этот короткий размах как единственное слабое место противника. В остальном он выглядел непобедимым.

Манаже растер плечи Зо.

— Не бросайся на него первым, — советовал он. — Играй с ним как можно дольше. Помни: кто контролирует дистанцию — контролирует увечья.

После того как Зо представили как Ле-Бруэтье, героя постапокалипсиса, кулачного бойца со стажем, странствующего рабочего, величайшего любовника Антильских островов, Зо вырвался из рук секундантов и вышел на свет. Он поднял руки над головой и сжал их в кулаки. Руки походили на широкие поршни и были смазаны маслом перед предстоящей схваткой. Он продемонстрировал свою стремительную и четкую двухшаговую комбинацию. Публика взорвалась восторгом. Зо низко наклонился и стукнул руками по земле так сильно, что облако пыли поднялось до его колен, затем выпрямился, отряхивая ладони.

Дред Уильямс объявил, что единственные правила — это правила острова:

— Циклон. Землетрясение. Стрельба. Болезнь. Не будет ни пощады, ни милосердия.

Он поднял «глок» над головой и выстрелил в туманный воздух.

Фум открыл бой двумя короткими ударами, наступая на противника. Приблизившись на достаточное расстояние, сделал хук, промахнулся, сделал еще хук. Он опустил голову и следовал за ногами Зо, время от времени отдергивая назад левое плечо и выбрасывая правый хук.

Зо боксировал с прирожденной легкостью, превыше всего ценя хладнокровие и расчет. Он сохранял открытую стойку, ноги на ширине бедер, кулаки неплотно сжаты и норовисты. Опустив локти и прижав их к телу, он танцевал, чуть приподняв лицо над кулаками.

Фум, жаждавший контакта, нанес неуверенный оверхенд правой. Зо увернулся и перенес вес на левую ногу. Он здорово накачал ее, таская повозку вверх по склону, и этот прием был проведен отлично. Икры его вздулись и напряглись. Затем Зо сменил позицию и нанес удар слева в шею гангстера. Фум отступил и, кажется, впервые за вечер вспомнил об осмотрительности.

Когда прозвучал первый звонок, Сабаля рассыпался в похвалах Зо.

— Ты его удивил. А теперь должен измотать. Он больше не будет так безоглядно наступать.

— Человек бывает львом только однажды, — согласился Манаже.

— Не думаю, что он устанет, — заметил Зо.

— Да, — согласился Манаже. — Зато и защищаться не умеет. Поучи его. Погоняй немного.

— Он хочет настроить против меня толпу.

— Не позволяй ему, — сказал Манаже. — Там он тебя убьет.

Фум дрался безо всякого стиля, не имея в запасе ничего иного, кроме неотвратимых монотонных ударов правой, и верил в закон вероятности, верил, что в итоге эта беспощадная правая победно завершит поединок. Он отказывался обороняться, однако обладал редкостной способностью выдерживать удары — по ребрам, почкам, голове.

Его натиск ни на секунду не ослабевал. Принимая боевую стойку, он приговаривал нараспев:

— Я умру богатым, ненавидимым, счастливым. Вот как я умру. А ты? — Фум нанес удар правой и отпрянул. — Ты умрешь с правой и левой, — Он отскочил. — Вот так ты и умрешь, — и выбросил один за другим два крепких кулака.

В третьем раунде бойцы вышли под электрический свет, как гладиаторы на арену убогого колизея. Оба были в синяках, лица их кровоточили. Фум уже оставил всякие претензии на позу или технику. Руки у него были сжаты в кулаки или раскрывались, когда он вспоминал о них. Он то выставлял их далеко перед собой, то опускал по бокам, то поднимал над головой, точно две луны на орбите.

Беглый преступник опустил голову и под градом ударов двинулся вперед.

— Все боятся Фума.

Он продолжал молотить правой, пока не прорвал оборону Зо, а затем провел укороченный апперкот.

— Все боятся Фума.

Удар пришелся Зо под подбородок, изо рта у него хлынула кровь. Фум наклонился ближе, схватил Зо за затылок и прошептал ему на ухо:

— Все боятся Фума, кроме самого Фума.

Зо сквозь кровь и боль шагнул вперед и нанес неожиданный короткий удар противнику прямо в губы. Это было сделано с выразительной, классической лаконичностью. Голова Фума откинулась назад, и изо рта вылетела слюна.

— Когда я разделаюсь с тобой, — бросил Зо, — ты будешь мечтать снова оказаться в блоке «Титаник».

Он отступил, и в тот же момент было объявлено об окончании раунда. Зо увидел, что Фум сидит в дальнем конце ринга на стуле и из носа у него хлещет кровь. Было слышно, как он натужно пыхтит, словно поврежденный механизм.

— Достойный ответ! — Сабаля хлопнул Зо по плечу.

— Не дай ему уйти безнаказанным, — сказал Манаже.

Зо смотрел на пыль, поднимавшуюся под прожекторами и уносившуюся в море.

Сабаля, заранее купивший в холерной клинике солевой раствор, дал Зо хлебнуть электролитной смеси.

— Не нравится мне это рассечение, — сказал шофер. Зачерпнув из банки вазелина, он протер им глаз Зо. — Сколько еще раундов ты сможешь продержаться?

— Немного.

— Тогда тебе придется его нокаутировать, — заметил Лафортюн.

— По-моему, его нельзя нокаутировать.

Когда бойцы сошлись снова, оба были вымотаны. Зо таскал Фума по периметру, они забирались на остовы судов и снова спускались. Когда Фум оказался достаточно близко, Зо ощутил исходящий от него запах спиртного и увидел белое кольцо кокаина у него под носом. Фум теснил Зо к толпе, нанося ему беспорядочные удары — по предплечью, локтю, макушке. Все это время Зо играл с ним, делая ложные выпады, отступая и нанося низкие ответные удары по корпусу.

— Ступай сюда, гляди мне в лицо! — рявкнул Фум и нанес Зо удар в грудину, от которого тот согнулся пополам. И пока молодой боец отчаянно пытался восстановить дыхание, беспощадная правая Фума наконец сделала свое дело, угодив кулаком прямо в щеку Зо. Мир превратился в горячую белую вспышку, затем наступила тишина, словно в ушах у Зо была вата. Ему казалось, что он мальчишка, который боксирует в тростниках, высматривая знакомое лицо там, где его не могло быть.

Позади зрителей, над черной водой Зо увидел Анайю Леконт, плывущую по волнам залива Порт-о-Пренс. Анайя выглядела точно так же, как в самую первую их встречу, когда она потягивала под деревом вишневый сок, а он разгребал на жаре гравий. Зо гадал, был ли удар Фума смертельным и стоит ли он теперь, пошатываясь, на кромке Карибского моря или, как ему мнилось, ожидает суда у ворот рая.

Анайя приехала в Сите-Солей едва часа дня в сопровождении Верны и Йонис.

— Мы любим его почти так же сильно, как ты, — сказала Верна. — И ни за что этого не пропустим.

Подруги решили, что, придя пораньше, они смогут застать Зо до начала гуляний. Но он так и не появился, и девушки остались ждать, чтобы посмотреть, состоится ли объявленный бой вообще. На закате команда мальчишек с голыми торсами рассредоточилась по верфи и принялась за уборку. Ребята собрали и увезли мусор, затем прошлись по площадке швабрами. Анайе невольно вспомнилось, как Зо убрал в Гранд-Ансе мусор и арматуру на стройке, чтобы она могла раздать детям таблетки альбендазола. Но девушка не рассказала об этом подругам. По правде говоря, она устала от разговоров.

В сумерках зазвучала музыка — группа барабанщиков и горны. Толпа так разрослась, что девушки ничего не видели. Они прошли по причалу к тому месту, где расположились гвианские матросы. Причал выдавался в море на пятьдесят ярдов, а потом, напротив верфи, поворачивал вдоль берега, и Йонис решила, что лучше всего наблюдать бой оттуда. Когда бойцы наконец прибыли, они просто появились из ниоткуда, как будто вызванные церемониймейстером после надлежащего представления. Зажегся свет, и они ступили на ринг.

— Это он? — спросила Йонис.

— Не могу сказать, — ответила Анайя.

Тот из бойцов, что стоял ближе к ним, был массивен, неуклюж, тяжеловесен и медлителен. Другой боец походил на танцора; верхняя часть его корпуса была чуть наклонена вперед. На нем были черные плавки, он весь вспотел. Они сражались на освещенной площадке, кружа друг против друга в пыли. Позади них на кромке света и тени виднелись остовы полуразобранных судов.

Неуклюжий боец пересек площадку, подался вперед, пробил оборону танцора и нанес ему прямой удар левой в грудь. И, не успел тот оклематься, заехал ему безжалостной правой по скуле. Танцор слегка отвернулся, сплюнул кровь изо рта и замер, устремив угрюмый взор на море.

— Посмотри на меня, — прошептала Анайя. — Посмотри на меня.

Когда боец очень спокойно, невозмутимо взглянул на нее, Анайя не отвела глаз. Она бы не смогла, даже если бы захотела. Его взгляд электризовал и обдавал ее леденящим холодом. В нем не было любви, лишь какая-то потерянность и горькая, бескрайняя тоска.

Еще мальчишкой Зо дрался с мужчинами вдвое старше себя. В боях на тростниковых плантациях он терял зубы. Ему наносили удары в челюсть люди, которые могли бы боксировать по всему миру, если бы им удалось ускользнуть с острова. Но ощущение, будто тело его растащили по кусочкам, никогда не было сильнее, чем в тот момент, когда Зо осознал, что по ту сторону воды на причале в Сите-Солей действительно стоит Анайя.

После того как Зо увидел Анайю, его манера боя изменилась. Он сделался агрессивным и грубым. Он дрался с Фумом так, как дрался сам Фум. Когда начался следующий раунд, Зо вышел, сгруппировался и, вклинившись между кулаков бывшего заключенного, стал молотить ему по ребрам. Опомнившись, Фум сделал слепой выпад, угодив Зо по почке, и кто-то из зрителей выкрикнул, что бедняга будет целую неделю мочиться кровью.

Схватка началась на верхнем участки верфи, очищенном от грязи и мусора. Но мало-помалу соперники стали смещаться к берегу. Поначалу незаметно, Зо намеренно уводил противника к воде. Снова и снова обходя Фума справа, он теснил тяжеловеса к морю, пока наконец не загнал его на черный песок, и они принялись боксировать на линии прилива.

— Парень устал, — стали поговаривать зрители. — Если он сейчас же не соберется с силами, ему крышка.

Но Анайя понимала, что дело в другом. Зо наконец увидел ее на пирсе и всеми силами устремился к ней, пускай даже ему придется добираться до нее вплавь. Зрители повскакивали с мест и окружили бойцов, прижав их вплотную к морю. Когда соперники приблизились к воде и причалам, Анайя уже могла расслышать глухие удары кулаков, врезающихся в плоть противника, и тяжелое дыхание, как у уставших животных. Конец раунда больше не объявляли, и всякое подобие порядка было утрачено.

В верфи было два бетонных стапеля для спуска отремонтированных лодок на воду. В конце концов Зо согнал Фума по одному из стапелей в море, сначала по щиколотку, потом дальше, туда, где вода доходила им до колен. Толпа устремилась за ними, и теперь зрители теснились на берегу, удерживая бойцов в воде. Фум спотыкался в бурунах между Зо и тем местом, где менее чем в ста ярдах от них среди парней на причале находилась Анайя. Над гаванью сгустился туман, и их разделял сейчас лишь теплый дождик.

Зо загнал Фума еще глубже; теперь они стояли в воде по бедра, меся друг друга кулаками, как изношенные, скрипящие и ухающие механизмы, раскачиваясь взад и вперед вместе с волнами. Когда Зо, шатаясь, слишком близко придвинулся к сопернику, Фум обнял его, словно между ними вспыхнула ужасная пародия на любовь.

— Меня три раза убивали, — прохрипел Фум. — Бросали в огонь. Скармливали собакам.

Он стиснул руки, выдавливая воздух из груди противника.

Зо ударил Фума кулаком в живот.

— Даже землетрясение не смогло нас разлучить, — произнес он.

Ему удалось вырваться из омерзительных объятий врага, и оба бойца, тяжело дыша, замерли в пенистых волнах. Фум походил на циклопа. Один глаз у него заплыл, изо рта текла кровь. Зо вспомнил босую Анайю на танцполе ночного клуба «Луко», вытер с лица пот, опустил голову и бросился вперед. Он получил удар в плечо и еще один в грудь, но ничто не могло его остановить. Зо делал ложные выпады, уворачивался, отклонялся, принимая удары по спине и плечам, подходя достаточно близко к противнику, чтобы провести свою смертельную комбинацию. Раз-два-три-два. Джеб, кросс, хук, кросс. «Левой, правой. Левой, правой», — нараспев бормотал Зо, когда его кулаки достигали цели. Первый джеб распахнул Фума, точно окно, и Зо, не колеблясь, ринулся в это окно, закончив бой своей размашистой правой.

Фум разжал губы, широко разинул рот и с непритворно удивленным видом рухнул в море.

Зо нырнул в воду. Соль обожгла царапину над глазом и тысячу других царапин. Зато вода охладила пульсирующее лицо, а буханье кулаков и рев толпы сменила желанная тишина. Он обучался у ловцов жемчуга и не утратил форму. Прорезав мутные волны, Зо нырнул на дно и, лишь нащупав водоросли, поплыл вперед, уверенно работая ногами.

— Проткнуть рыбину, подтянуть к поясу, вытереть живот, — приговаривал он, пока плыл.

Руки ныли от ударов, голова кружилась. Зо слышал, как в ушах стучит кровь. Но ничто в этом темном море — ни акула, ни прилив — не смогло бы вытолкнуть его на поверхность. Он всплыл, чтобы глотнуть воздуха, только когда почувствовал, что легкие вот-вот взорвутся.

Зо ощутил на лице ветер, услышал мерный плеск волн, бьющихся о лодки. За спиной у него раздавались крики бандитов, вытаскивавших Фума из воды. Борясь с ужасом, который вот-вот готов был охватить его и загнать обратно на дно моря, молодой человек повернулся к причалу.

Над ним, вне пределов досягаемости, парило лицо, которое так долго преследовало его. Глаза Анайи над водой блестели, и в ее взгляде была вся тяжесть минувшего года. Губы девушки приоткрылись, и он увидел ее идеальные зубы. Потом она произнесла его имя. И тут силы Зо, которые не подводили его весь этот долгий год, проведенный без нее, внезапно покинули его. Он оказался не в состоянии проплыть эти последние несколько ярдов.

Анайя, казалось, отлично поняла это. Она попросила парней на причале о помощи, и два гвианских матроса наклонились и вытащили Зо из воды. Он лежал на пирсе, избитый, задыхающийся, истекающий кровью, как изувеченная акула.

— Мне следовало догадаться, что тебя надо искать здесь, — промолвила девушка.

Ее голос, когда он наконец услышал его, словно секретный код, взломал его долгую оборону. Зо ощутил себя столь же незащищенным и уязвимым, как если бы его двумя жестокими тычками заставили раскрыться перед последним решающим ударом.

— Здесь мое место, — ответил он. — По крайней мере, я знаю правила, — голос его был груб. Анайя уловила в нем жестокость, которой раньше не замечала, и какую-то одичалость. — Даже петухи их понимают. Одна рука здесь, другая там. Победитель забирает всё.

— Ты не петух.

— На нас и на петухов ставят одни и те же люди. Сотня на Красного Голиафа. Сотня на Зо. Им хочется видеть, как мы будем рвать друг друга на куски.

— Зачем доставлять им такое удовольствие?

— Я знаю, кто я. Мне это объяснили еще в юности и не давали забыть.

Эта честность, эта неожиданная ранимость и магнетическая печаль — все было таким знакомым и родным, но душа Зо казалась столь же далекой от Анайи, как Флорида.

— Кто ты, Зо?

— Самый бедный человек в западном мире.

Анайя хотела прикоснуться к нему, раз и навсегда уничтожить возникшую между ними пропасть, но что-то отталкивало ее, точно их обоих слишком долго притягивало к одноименным полюсам утраты и душевной боли.

— Разве ты не помнишь, что сказал нам Пикан в ту ночь, когда мы поженились? Твоя жизнь — твое единственное богатство, Зо. Никто не сможет предложить тебе больше. Иначе он солжет.

— Пикан мертв.

— Озьяс мне сообщил. И рассказал, что ты делал после землетрясения. Как это было прекрасно и как трудно.

— Таскать повозку — это пустяки, — ответил Зо. — Для этого я и был создан.

— Но ты ведь доставил их в больницу. Ты спас им жизнь.

— На это способна любая тупая скотина.

— Нет, не тупая скотина. Только ты. На это оказался способен только ты, Зо. Почему ты не хочешь открыть глаза и взглянуть на меня?

Надежда и отчаяние разрывали Зо на части, как море раздирают его собственные волны.

— Я боюсь.

— Чего?

Зо зажмурился так крепко, что с его ресниц потекла морская вода.

— Что между нами все будет так же, как у меня с Ийи, — ответил он. — Что ты тоже меня забудешь. И тогда я раз и навсегда пойму, что я ничтожен, как скорлупа кокосового ореха.

Анайя наклонилась так близко, что ощутила запах моря на его коже.

— Я полюбила тебя с тех пор, когда впервые увидела, как ты разгребаешь гравий на стройплощадке в Гранд-Ансе, — сказала она. — Я полюбила тебя, когда увидела, как ты голышом обливаешься водой на грядке с баклажанами. Я снова полюбила тебя, когда ты разыскал меня у школы медсестер и поцеловал в соборе. Я любила тебя, когда вышла за тебя замуж на Мон-Нуа. Но больше всего, Зуазо, я любила тебя, когда ты нашел меня в классе Какетт и дал мне адокин, спасший мою жизнь.

И Зо наконец был побежден. Слова Анайи совершили то, что было не под силу кулаку противника: они погасили его гнев и ласково укротили его.

— Помнишь королевских спинорогов, — промолвил Зо, — и теплую воду на пляже Таино?

Эти двое словно пересекли последний меридиан и вернулись в сердца друг друга. На месте трущоб снова возникли холмы, гангстеры разошлись по домам, гвианские моряки отплыли к себе в Гвиану — и влюбленные остались одни на пирсе, где с залива налетал ветер, а над волнами скользили чайки.

— Я видела тебя повсюду, — призналась Анайя. — В каждом носильщике, тащившем мешок с углем или дрова. В каждом молодом человеке, у которого есть решимость, но нет возможностей, есть цель, но нет рубашки, мачете и наличных.

Она взяла Зо за руку и осмотрела разбитые костяшки.

— Бедная рука! Что он с тобой сотворил? — девушка провела кончиком пальца по его распухшей губе. — Бедный рот! Разве ему не известно, для чего ты предназначен?

Анайя наклонилась, прижалась губами к его губам, затем отстранилась.

Лицо Зо напоминало щит, непробиваемый щит, который берут с собой в бой и подставляют под удары, чтобы спасти жизнь его владельцу. Но этот поцелуй заставил щит опуститься, и Анайя смогла заглянуть за него.

— Ты все еще любишь меня, — произнесла она.

Когда Зо открыл глаза, они были затуманены, как зеркало, на которое подышали.

— На пляже под домом твоего отца. В траве под лаймами на холме под названием Черная гора. В разгар боксерского поединка, — их лица сблизились так, что Анайя ощущала запах крови в его дыхании. — Я неизменно любил тебя во всех этих местах.

Зо оказался прав насчет Фума: тот не умел плавать. Он ушел под воду на четыре фута и запаниковал, будто его бросили в открытый океан. В конце концов проигравший боец был спасен зрителями, причем некоторые из них пострадали во время спасательной операции. Они вытащили Фума на берег и оставили отфыркиваться от соленой воды. Он стал швыряться пригоршнями песка и испустил хриплый, полузадушенный вопль, призывая Зо вернуться и закончить бой.

Тем временем товарищи Фума раскусили обман Зо и устремились на причал, чтобы привести его обратно. Между ними и оказавшимися на их пути гвианскими матросами завязалась потасовка. Иностранцы, по-видимому, не разобрали ни слова из разговора влюбленных, но безошибочно угадали, что на их глазах произошло воссоединение пары. Они всё прекрасно поняли и знали, на чьей стороне правда.

Пока гвианцы сдерживали гангстеров, Анайя повела Зо дальше по причалу, пока они не достигли трапа на конце. Трап представлял собой вереницу поддонов, прикрепленных к самодельным понтонам, которые резко уходили под воду, когда пара шагала по ним. Когда влюбленные добрались до конца, Зо спросил у Анайи, хорошо ли она помнит уроки плавания.

Девушка взглянула на огни на дальнем берегу залива.

— До Карфура, боюсь, не доплыву, — сказала она.

Позади них бандиты прорвали строй храбрых гвианцев, и супруги решили было, что все пропало. И тут они услышали оклик последнего рыбака, вернувшегося из ночного моря. Он стоял в оснащенном гафельным парусом кэтботе с багром в руках и корзиной улова у ног.

— Pwason wouj, pwason ble, pwason sei![153] — зазывал он.

— La[154], — заорал Зо, размахивая руками.

Рыбак изменил курс и направился прямо к ним, продолжая выкрикивать:

— Красная рыба, синяя рыба, соленая рыба!

На лодке болтался одинокий фонарь, и, когда судно приблизилось, влюбленные увидели лицо его хозяина — колючие щеки старого моряка. Зо дождался, когда кэтбот поравняется с ними.

— Мне нужна не твоя рыба, старик, — сказал он, хватаясь за планшир, — а твоя лодка.

Рыбак выслушал их и в конце концов согласился отдать им судно.

— По правде говоря, меня достала эта старая лохань, — заявил он. — И рыба тоже.

Большинство лодок, пришвартованных у пирса, были оснащены мачтами и парусами, как древние финикийские суда, многие из них кренились набок. Кэтбот «Спасибо маме» ничем не отличался от других: это была самодельная плоскодонка с погруженными в воду веслами и убранным парусом, которая ужасно кренилась на волнах.

— Думаю, она вам еще послужит, как служила мне, — рыбак указал на особенности кэтбота и принялся путано объяснять, как поставить единственный гафельный парус.

— Гика-шкот надо крепить к ноку. Передняя шкаторина должна быть всегда натянута. Ясно?

Зо сказал старику, что у них нет времени на урок по постановке паруса.

— Dakò[155], — сказал рыбак. — Делай как я говорю. Выдвигайтесь отсюда прямо, параллельно побережью Карфура. Там дует бриз, и вам будет комфортно. Тебя ждет чудесная прогулка — под такими звездами, с такой женщиной! — старик улыбнулся. — Я почти жалею, что не пойду с вами.

Зо и Анайя отплыли в старом рыбацком кэтботе как раз в тот момент, когда бандиты добрались до трапа на конце причала. Поддоны были прикреплены к пустым бочкам из-под масла, и трап стал уходить под воду, переворачивая соседние бочки. Фум хрипло крикнул Зо, чтобы тот вернулся и закончил бой.

Анайя устроилась на носу, Зо — на гребной банке. Заметив лезвие гарпуна, обшарпанные ласты, очки для подводного плавания, он понял, что хозяин кэтбота ловил не на удочку, а на острогу. Старик рыбачил на рифах. На дне лодки лежали уложенные в бухту сети и пятигаллонное ведро с камнями для балласта и ныряния.

Беглецы на лодке в одиночестве проследовали мимо пришвартованных рыбацких судов, пока не миновали последнее. Никто из них не произнес ни слова. Зо упорно греб, пока все суда, стоявшие на якоре в заливе, не остались позади. Весла плавно вращались в уключинах, и гребля после работы кулаками на ринге казалась невинной забавой.

— Почему ты так сильно налегаешь на весла? — спросила Анайя.

— У меня с собой единственная ценность, что имеется на этом богом забытом острове, и я не собираюсь возвращаться с ней назад.

— Куда ты меня отвезешь?

— В Анс-д’Эно.

— На этой лодке?

— У нее есть парус.

Ветер стих, и прилив ослабел. Высокий вал перемахнул через планшир, забрызгав обоих беглецов. Когда Анайя засмеялась, Зо увидел в лунном свете ее ровные зубы с узкой chenèt[156], благодаря которой, как он считал, ее поцелуи были более страстными. Девушка перегнулась через борт и провела пальцами по прозрачной ночной воде.

— Что ты чувствовал? — спросила она. — Когда тащил всех этих людей в бруэте, будучи их единственной надеждой.

— Это то же самое, что возить матрасы, — ответил Зо. — Я просто прилагал все силы, — он поднял весла над водой. — Что ты чувствовала в классе мисс Какетт?

Анайя осторожно встала, стараясь не перевернуть лодку, переступила через бухту каната и подошла к Зо.

— Я представляла, что плаваю в прибое на пляже Таино, — сказала она.

Они положили на дно качающегося кэтбота рыболовные сети и свернутый парус, устроив нечто вроде постели. Увидев тело Анайи, распростертое на белоснежном полотне, Зо подумал, что это сон. Перед ним лежала красавица, словно только что спасенная из моря, и он приблизился к ней с такой бережностью и нежностью, как будто боялся разбудить. Мужчина опустился на колени у ее ног и осмотрел рубцы на ее теле, точно был влюблен в них; он покрыл поцелуями сначала ее ноги, потом руки и наконец добрался до шрама под глазом.

Анайя жаждала большего, хотела отдаться целиком и быть раздавленной, растерзанной на куски. Слишком долго она оставалась нетронутой и теперь трещала по швам. Когда Зо, наконец, овладел ею одним великолепным толчком бедер, вся лодка устремилась вперед по волнам, словно энергии их желания было достаточно для того, чтобы провести их через целые океаны.

3

У судна была небольшая передняя палуба и пара скамеек. Кэтбот управлялся с помощью руля на корме. Зо вставил весла в уключины и взял курс на мыс Кафу, миновав который они должны были попасть в самую узкую часть залива. Море было спокойное, и когда Зо устал, на весла села Анайя. Он лежал на корме и смотрел на звезды, проплывающие над головой. Анайя разбудила его, когда они уже подходили к мысу. Высадка была делом непростым, поскольку мыс занимала дельта холодной реки Фруад, бравшей начало в горах над Кенскоффом. Сильное течение преграждало путь кэтботу, отбрасывая его обратно в море.

Зо заметил над склонами высокие черные тучи.

— Должно быть, в горах идет дождь, — сказал он.

Мерными движениями весел он увел лодку от течения и направил к берегу. Пляж был завален мусором, вывезенным из городских кварталов, и запружен свиньями, постоянно столовавшимися на этой свалке. Зо и Анайя в полной темноте высадились на берег и поволокли лодку по пенопластовым стаканчикам и кокосовой скорлупе, пока благополучно не вытащили ее из зоны прилива. Потом снова забрались на борт и, взявшись за руки, улеглись на свернутый парус.

Проснулись на рассвете, в одежде, пропитанной солью, и жадно целовались в полусне. Уже начался прилив, и лодка болталась взад-вперед по мелководью. Анайя была точно загипнотизирована; взяв лицо мужа в ладони, она спросила, настоящий ли он.

— Когда я очнулся в кузове труповоза, мне показалось, что я мертв, как все остальные, — ответил Зо. — Я решил, что Порт-о-Пренс — это загробный мир, — он усердно взялся за весла и погнал кэтбот через буруны. — Никогда больше туда не вернусь.

Залив Порт-о-Пренс подлупами солнца был голубым и прозрачным, на склонах холмов сияли омытые дождем дома. Оглядываясь на разрушенный город в колыбели из холмов, Анайя проговорила:

— Издали всё кажется прекрасным.

Им в спину подул береговой бриз, и они попытались поставить парус, но ни один из них не был заправским моряком, к тому же на лодке старого рыбака оказалась сложная и устаревшая система. Здесь было три длинных бамбуковых шеста, и снасти безнадежно перепутались. Зо и Анайе удалось поднять грот, однако тяжелый парус повис бесполезной тряпкой. Зо прикрепил его угол к носу шкотом, но парус все равно провисал и выглядел слишком тяжелым даже для ураганных ветров.

Кто-то окликнул их с воды:

— Вы паруса ставите или сушите простыни?

Кричали два мальчика, плывшие по морю на заплатанном надувном плоту. Плот наполовину ушел под воду, и один из ребят сидел на плоту тоже по пояс в воде, а его напарник нырял за lanbi и омарами. Их окликнул ныряльщик, одной рукой ухватившись за свой жалкий плот, а другой снимая с лица очки.

— Эти паруса абсолютно бесполезны, — пожаловалась Анайя. — Они слишком тяжелые для ветра.

Мальчишки переглянулись и рассмеялись. Затем ныряльщик снова надел очки и опустил лицо в воду. Колошматя по воде ногами и подгребая рукой, он вскоре подтащил плот к кэтботу. Подтянувшись, забрался на борт. С парня ручьями лила вода, очки болтались у него на шее. Обойдя вокруг мачты, он показал, как развернуть парус на всю длину.

Ветер, налетевший с гор, наполнил парус. Полотнище надулось, и кэтбот ожил. Носовая часть так поднялась, что Зо и Анайя перестали чувствовать биение волн о борт. Если на тихом мелководье было жарко, то теперь ветер, возникший на скорости, охлаждал их влажные лица. Ныряльщик показал, как поворачивать гик в зависимости от того, хотят они идти полным ветром или нет.

— Утром бриз дует с берега, — объяснил паренек, — а после полудня — с моря.

Все это время плот тащили за кэтботом, и теперь мальчики снова перебрались на него. Они стояли по колено в воде и махали на прощанье, похожие на матросов, цепляющихся за борта потерпевшего кораблекрушение судна.

Весь день кэтбот летел полным ветром, и в конце концов жажда выгнала Зо и Анайю на берег, к пляжу Валу, перед тем местом, где река Моманс впадает в море, образовав широкую гравийную дельту. Зо перелез через планшир, прыгнул в воду, которая доходила ему до бедер, и вытащил лодку на берег. Деревья по обеим сторонам реки были вырублены, и перед супругами предстали высохшие белые берега.

Они купили два зеленых кокоса и пакет рыбных котлет, вернулись в море, как опытные матросы установили кливер-шкот и поплыли по ветру вдоль побережья Грессьера. Обедали на кормовой палубе, по очереди вставали к румпелю, вместе перекусывали котлетами из соленой рыбы и подсовывали друг другу кусочки острого капустного салата. Анайя достала кокосовый орех, и они стали пить из дырочки прохладный сок, стекавший по подбородкам. Затем Зо расколол орех мачете, вырезал из скорлупы две ложки, и они стали есть ими сладкую белую мякоть.

Неспешно продвигаясь вперед, к сумеркам влюбленные добрались до Леогана, где им ничего не оставалось, как высадиться на берег, поскольку после полудня, как и обещали ныряльщики, поднялся бриз с моря и погнал их к берегу. Они обогнули зеленый мыс, оккупированный птицами, и вошли в широкую бухту. Берег здесь изгибался ровной дугой; за мысом находился город Леоган с пригородами, раскинувшимися вдоль побережья. Из тумана показались бесконечные тростниковые плантации и огромный манговый сад, посаженный под холмами.

По морю, подгоняемые береговым бризом, носились рыбачьи суденышки, и «Спасибо маме» окружила флотилия каноэ. Рыбаки перекрикивались друг с другом, интересуясь уловом соперников.

— Где тут причал? — спросил Зо у одного из рыбаков, когда тот подошел ближе.

Рыбак развернул каноэ в их сторону и ухватился за планшир.

— Какой причал? Он был разрушен во время землетрясения вместе с остальным городом. Если спросите моего мнения, я скажу, что вам лучше дойти до Мирагоана.

Анайя спросила, далеко ли до него.

— К вечеру не доберетесь, — ответил рыбак. Однако, дав им две рыбины из своего улова, он рассказал про пляж, находившийся дальше по побережью. — Там есть укрытие и уголь для костра.

Они провели ночь, расположившись лагерем, словно индейцы тайно, жарили на костре pwason woz[157] и ели ее в обуглившейся коже. На пляже была маленькая хижина, сооруженная рыбаками, но Зо и Анайя спали на песке, постелив вместо простыни парус.

Ближе к вечеру следующего дня они миновали гору Кюльпери и впервые увидели Мирагоан в оправе серых каменистых холмов. Это была столица департамента Ниппес и главный порт прибытия подержанных товаров из Майами. Центр города кишел торговцами, скупавшими импорт, и закупщиками из провинции.

Гавань находилась в Тру-Мутоне, где десять лет назад затонул большой грузовой корабль «Дред Вильна». Наступил сезон сбора манго франсик, и на пристани было полно местных судов, которые сплавляли крупные зеленые плоды вверх или вниз вдоль побережья полуострова Тибурон. Среди барж, буровых судов и паромов, направлявшихся на остров Гонав, Зо узнал одну из лодок по бирюзово-желтой окраске. Подняв взгляд, он увидел висевший на грот-мачте залатанный парус, неповторимый, как государственный флаг, а затем, когда кэтбот подплыл ближе, название, написанное серебряными буквами: «Акула II».

Когда они подошли ближе, люк открылся и из него вынырнул Соломон.

— Я бы узнал эту физиономию где угодно, — крикнул Зо.

Соломон выбрался из трюма и тоже закричал. Он перегнулся через планшир и с силой прижал лодчонку Зо к «Акуле».

— Колибри проиграл мне тысячу зеленых, — возликовал он.

— Из-за чего?

— Он держал пари, что мы никогда больше тебя не увидим.

Бостон был на берегу, торговался с оптовым торговцем манго:

— Что, по-вашему, пусть останутся тут и сгниют из-за нескольких лишних гурдов? Уверяю, оно того не стоит.

— Может, не будешь канителиться и заплатишь справедливую цену? — спросил Зо.

Увидев Зо, Бостон немедленно поднялся на палубу и обнял приятеля.

— Откуда ты взялся?

— Из Сите-Солей.

Бостон бросил взгляд на «Спасибо маме».

— Вы проделали весь путь из Порт-о-Пренса на этой посудине? И далеко собрались?

— В Анс д’Эно, — подала голос Анайя.

Бостон обернулся и впервые посмотрел на нее.

— Зачем вам туда?

— Зо обещал показать мне самый поздний закат на острове, — сказала она.

— Я видел его раз десять, — заявил Бостон.

Зо обнял Анайю за талию.

— А мы хотим посмотреть вместе.

— Mw kompran, — сказал Бостон. — Ясно. Это та девушка, за которой ты ехал в позапрошлом сентябре. Да, — он погладил подбородок. — Я понимаю, почему ты хочешь увезти ее как можно дальше от остального мира.

Затем капитан предложил проводить их почти до самого конца.

— По крайней мере, до Жереми, — добавил он. — Медсен Фей будет рад с тобой повидаться. Бедняга решил, что чуть не прикончил тебя своими дурацкими советами.

— Он недалек от истины, — ответил Зо.

Последние деньги они истратили на рыбный пир — жареного морского окуня с рисом, фасолью и отварными плантанами. После этого Анайя сделала два телефонных звонка. Первый — Верне и Йонис.

— Мы уж думали, вас убили или похитили, — пожаловались подруги.

— Мы уехали из Порт-о-Пренса, — объяснила Анайя. — Я больше не вернусь.

— А что мы скажем Жанне-Франсуа?

— Скажите: я нашла то, что искала.

Второй звонок был отцу. Леконт ждал его, заранее зная, о чем она сообщит.

— Вы теперь вместе?

— Да.

— Откуда ты звонишь?

— Из собора Сен-Жан-Батист.

— Как вас занесло в Мирагоан? — срывающимся голосом проговорил Венсан.

Анайя рассказала, как они с Зо нашли друг друга и сбежали из столицы на рыбацкой лодке.

Отец умолял ее беречь себя.

— Возможно, мы скоро увидимся, — добавил он.

Они вернулись на пристань и увидели, что «Акула II» преобразилась. Палубу выдраили и спрыснули коричным маслом. Со снастей свисали красные и синие ленточки. Передняя палуба была переоборудована для уединения и удобства молодоженов и выглядела как свадебный номер на обветшалой яхте. На грот-мачте висел гамак.

Бостон приветствовал Зо и Анайю на борту свадебного круизного судна, которое одновременно продолжало обслуживать Пестель, Корай и Жереми.

— «Акула» в вашем распоряжении, — сказал он.

Они отплыли вместе с флотилией страдавших катарактами старых рыбаков, вышедших в море на ежедневный промысел. Бостон принял на борт груз манго, и мешки перекидали через планшир. «Акула» благоухала сладкими фруктами и распространяла их аромат над морем, так что от самого берега за ней следовали птицы, садившиеся на снасти. Судно направилось на запад и прибыло в край белых утесов. Люда на крутых горных склонах пережигали деревья на уголь, и дым тихо поднимался в высокое голубое небо.

К полудню бросили якорь у легендарного Кокойе-Ке, где вода была прозрачной, как в хлорированном бассейне, а песок — мелким и белым, как сахар. Пляж был усеян голубыми ракушками, гладкими, как глиняные черепки. Бостон купил трех омаров и сварил их в кастрюле с морской водой прямо на пляже, на костре из прибитых к берегу коряг и кокосовых волокон.

— Мясо нельзя улучшить ни лаймом, ни маслом, ни перцем, ни чем-либо еще, — заявил он.

Исходящих паром омаров вытащили из котелка и отломали мясистые конечности. Благодаря тонкой корочке морской соли сладковатое мясо приобрело пикантный привкус; запивали его холодным пивом.

Бостон немного отложил отплытие, чтобы влюбленные могли искупаться после обеда. В вечерней прохладе вода казалась очень теплой. Зо и Анайя валялись на песке и считали зажигавшиеся в домах на склонах холмов огоньки керосиновых ламп или свечей, потому что нигде на побережье не было электричества.

Они набрали в ручье ведро свежей воды и поднялись с ним на борт, чтобы принять душ на палубе, в то время как «Акула» отходила от берега. Зо опустился на колени перед Анайей, чтобы вымыть ей бедра, колени, икры. Он осторожно поднимал ее ноги, чтобы омыть их одну за другой, точно сокровища, которые он откопал во время экспедиции. Сначала матросы смотрели на них с завистью, потом с восхищением. Бостон сказал, что никогда не видел такого нежного мужчину.

— Вот как надо обращаться с женщиной, — дивился он.

Членам команды стало неловко, в конце концов они отвели глаза и продолжили заниматься своими делами, не поднимая взглядов.

Влюбленные сохли на палубе, словно соленая рыба, распластавшись нагишом на теплых досках, под светом звезд. Они проснулись, чтобы украдкой заняться любовью, пока матросы спят, и выделывали акробатические трюки среди корабельного оборудования. Они любили друг друга и на кабестане, и на мешках со свежими леоганскими манго, и покачиваясь в гамаке. Зо повис на снастях, и они совокуплялись на весу, и ноги их парили над верхней палубой, словно резвящиеся ангелы.

Они останавливались, чтобы полюбоваться огнями Пети-Ривьер-де-Нипп, а на рассвете Бостон указал на высокий шпиль собора Сент-Анн в Анс-а-Во.

Это возвращение домой было самым чудесным в жизни Зо. Молодой человек чувствовал себя так же, как два года назад, когда проделал тот же путь в лодке Даниэлло, страдая малярийной лихорадкой, только теперь он возвращался с самым восхитительным призом на свете — это были не жемчуг, не сахарный тростник и не золото инков, как считали некогда европейцы, а любовь всей жизни и время, отведенное для этой любви. После целого года безысходной скорби Зо и Анайя чувствовали себя непобедимыми. Они стояли на палубе и взирали на остров как на завоеванные ими владения. Здесь Анайя обманула смерть, а Зо искал смерти, но они снова обрели друг друга, чтобы любить. Только ныне любили с какой-то закаленной нежностью, без крайностей и сомнений, чистой любовью, которую можно сравнить с чистым полуденным побережьем.

Одинокие домики лесорубов в горах, хижины рыбаков на морском берегу, фермерские селения в речных долинах — каждое из этих местечек казалось маленьким раем, в каждом жил какой-то мужчина, любивший женщину своей мечты. Зо и Анайя ненадолго забыли про холеру, малярию, тиф и землетрясения и думали только о тысяче нежностей, которыми они будут обмениваться, и о том, как они будут с неспешной сосредоточенностью наслаждаться друг другом в долгие предзакатные часы на протяжении всей своей жизни.

Бостон прошел узким проливом у Анс-а-Масона, где остров Гранд-Кайемит так близко подходил к материку, что можно было рассмотреть ряды домов, вытянувшиеся вдоль желтых пляжей на обоих берегах. После этого они вошли в укромный проливчик между большим и малым Кайемитами. В бухточках плескались голые мальчишки, в лодках на солнцепеке сидели рыбаки без рубашек. А потом появились и река Гранд-Анс, курившаяся среди зеленых холмов, и приморский городок Розо, притулившийся у залива. Белая церковка, желтая школа, зеленая больница, розовая пресвитерианская миссия — все осталось таким же, как было до их отъезда.

Когда «Акула» причалила, Босс Поль и его бригада были уже на пирсе, потому что Бостон заранее позвонил им из Мирагоана и велел готовить встречу. Сойдя на берег, Зо сгреб их всех — Поля, Тикена, Сонсона, Бос-Те-Боса — в объятия. Явился Медсен Фей со своей тележкой с напитками и угостил всех выпивкой.

— Горячее, сладкое, чистое, душистое? — осведомлялся он.

Когда все выпили, Зо повернулся к Анайе и сказал:

— Хочу тебя кое с кем познакомить.

Они пересекли шоссе и зашагали по песчаной дорожке поддеревьями. Зо привел жену в маленький неприбранный lakou[158], огороженный кустами колючей акации, где лущила горох какая-то старуха.

— Бабуля Йи, — сказал Зо, присаживаясь рядом с ней на корточки. — Бабуля Йи, это я, kabrit.

Старуха подняла голову и покачала головой. Глаза у нее стали молочно-белыми из-за катаракт. Но теперь Зо было все равно, что она его не помнит. Он взял ее за морщинистый подбородок и расцеловал в обе щеки, пообещав каждый уик-энд приносить ей жирную рыбу. На обратном пути он сказал Анайе:

— Эта женщина была мне почти как мать.

Зо и Анайя так и не добрались до Анс-д’Эно. Возвращение домой в Гранд-Анс оказалось столь приятным, что они решили остаться.

Поль нашел им дом на склоне холма над пляжем Таино, где Зо когда-то учил Анайю плавать. Это был kay в традиционном горском стиле, с остроконечной крышей и плетеными стенами. С узкой крытой веранды через двустворчатые французские двери можно было попасть в гостиную. Позади гостиной располагалась спальня, окна которой выходили в сад. Это было прелестное местечко с фруктовыми деревьями во дворе — лаймом, померанцем и тамариндом, дававшими тень и сок.

Они не смогли уехать в Анс-д’Эно и позднее, потому что Анайя была в положении. В марте она впервые почувствовала тягу к определенным продуктам и отправила Зо за жгучим перцем, померанцами, грейпфрутами и уксусом.

— Вспомни, что тебе говорила мадам Зюлю, — сказала молодая женщина. — Теперь, когда я беременна, ты должен вести себя так, будто у тебя двое детей.

Действительно, это были точные слова мадам Зюлю, и Зо их не забыл. Когда Анайе хотелось льда, он спускался в магазин и сразу спешил домой, пока тот не растаял, так же как когда-то носился со льдом для прохладительных напитков бабули Ии. Вечером Зо растирал распухшие ноги жены и купал ее в воде, настоянной на листьях цитрусовых деревьев из их собственного сада. Он сам стирал во дворе их вещи, сидя на корточках над тазом, а Анайя отдыхала на веранде, наблюдая за ним.

Если вечер выдавался теплый и безветренный, супруги выходили с тарелками на веранду и ужинали, любуясь закатом над водой и городскими огнями. Потом Анайя лежала в объятиях Зо под тамариндовым деревом, а под горой мерцало синее море.

— Если будет девочка, назовем ее Надей, — сказала однажды Анайя. — В честь кузины Надин.

— А если мальчик?

— Как тебе Оззи?

— В честь Озьяса?

Она повернулась в объятиях мужа, чтобы посмотреть ему в лицо.

— Он любил тебя как сына. И как сына оплакивал тебя, когда думал, что ты умер. У меня сердце разрывалось при виде его запущенного огорода. Ты должен ему позвонить, Зо.

— У него нет телефона.

— Зато у мадам Зюлю есть.

Зо на мгновение умолк, потом рассмеялся.

— Мне нравится представлять, как Озьяс у себя на склоне возится с садовыми ножницами, которыми он делает всё.

— Ты позвонишь?

— Jodi a, — сказал он. — Я сделаю это сегодня же. Если и ты пообещаешь позвонить отцу и все ему рассказать.

Между супругами шли давние споры. Зо считал, что они должны жить свободно и открыто. Он устал бояться Леконта. Анайя была не столь уверена. Молодая женщина до сих пор побаивалась отца. Но по мере того как беременность приближалась к концу, она начала менять свое мнение.

Зо поговорил по телефону с внучкой мадам Зюлю, а потом и с ней самой. Старая астматичка пришла в восторг, услышав его голос.

— Лично я никогда не верила, что ты погиб. При твоем-то жизнелюбии и стойкости!

Зо попросил передать трубку Озьясу.

— Старый дурак сейчас наверху, в главном доме. На веранде. Притворяется, что поглощен своей трубкой.

Зо слышал в трубке хриплое дыхание мадам Зюлю, пока она пересекала двор и поднималась по ступеням веранды.

— Эй, чучело! Сядь как следует и возьми эту штуку. Кое-кто хочет с тобой поговорить.

Последовало долгое, напряженное молчание, затем послышались вздохи, в полной мере отражавшие волнение старика.

— Papa m! — сказал Зо. — Sak a fet la? Komo w уе?[159] Голос Зо сразил старика наповал.

— Timoun mw! — воскликнул он. — Мальчик мой!

Раздался грохот. Потом трубку снова взяла Зюлю.

— Он уронил телефон. Мы тебе перезвоним.

Анайя позвонила отцу не сразу после разговора Зо с Озьясом. Она дождалась вечернего ветерка. Потом вышла на веранду, облокотилась на перила и набрала номер.

Как она и думала, Венсана Леконта в Порт-о-Пренсе уже не было.

— Я приехал в столицу только для того, чтобы находиться рядом с тобой, — сказал ей отец. — И отбыл почти сразу после тебя.

Леконт сейчас жил всего в десятке километров от них, в своем доме в Шабанне, под Жереми. Узнав, что дочь беременна и живет совсем недалеко, он настоял на том, чтобы навестить ее.

Ему пришлось добираться по воде, потому что мост был поврежден. Стоял август, и море приобрело лиловатый оттенок. Среди волн мелькали маленькие рыбацкие лодки. Леконт поражался, насколько иначе воспринимал он это морское путешествие по сравнению с тем, которое совершил полтора года назад.

— Удивительно, как быстро может измениться наша жизнь, — сказал он капитану. — Год назад мы с дочерью почти не разговаривали. Я думал, что она погибла во время землетрясения.

— Море никогда не бывает одинаковым два дня подряд, — ответил капитан.

Зеленели пустынные склоны холмов, вода была прозрачна, как воздух. Солнечный свет, не преломляясь, уходил прямо в глубину.

Леконт увидел Зо и Анайю еще до того, как высадился на крошечном пляжике. Дочь была в широкополой соломенной шляпе и сарафане, позади нее, чуть сбоку, стоял Зо, обхватив руками ее живот. Молодые супруги дожидались в тени небольшого эллинга, хотя, увидев его вблизи, Леконт засомневался, заслуживает ли это сооружение столь громкого звания. Ангар из досок и кокосовых листьев больше походил на садовый навес. В углу были свалены мешки с фруктами и стояли корзины с рыбой, приготовленные для погрузки на судно.

Зо держался почтительно и под пристальным взглядом Леконта отвел глаза. Он пожал доктору руку, взял его сумку и подавал голос только тогда, когда этого ждала Анайя или когда Леконт напрямую обращался к нему с вопросом. Молодые люди отвели Венсана в свой домик над пляжем и угостили простым ужином из отварной рыбы и маниока, в изобилии произраставшего на этих солнечных холмах.

— Что ты делаешь в Жереми, папа? — спросила Анайя.

Леконт вздохнул.

— После долгих месяцев в Порт-о-Пренсе я решил, что мне хочется отдохнуть и расслабиться. Но ошибся.

— Чего же тебе хочется?

— Наверное, побольше работы, — Леконт рассмеялся — не давно знакомым ей коротким, высокомерным смехом, но устало и от души. — Я хотел быть полезным.

Оставить это место после себя в немного лучшем состоянии, чем я его принял. Во всяком случае, так я сказал Дади Мальбраншу, когда отправился к нему.

— Так ты теперь Direktè Jeneral[160]?

— С марта.

— Felisitasyon![161]

— Лучше всего выразился Аликс Ламот, — продолжал Леконт. — «Мы и так отстали на сто лет, а землетрясение отбросило нас еще на сто». Я уже было решил, что вся наша страна — одни сплошные руины. Так мне казалось на обратном пути домой, когда я проезжал через сгоревшие хранилища в Варрё, Гард-Кот, Леоган, Карфур… Я ощутил облегчение лишь в Фон-де-Негре. Сельская местность стала настоящим откровением. Зеленый тростник. Манго. Предприимчивые торговцы. Жизнь продолжается, как всегда.

Леконт приехал с портативным аппаратом для ультразвукового сканирования плода, чтобы послушать сердцебиение ребенка. После ужина Зо убрал со стола и сам вымыл посуду. Потом вынес на веранду матрас, и Анайя легла, задрав подол.

Венсан достал доплер и размотал шнур.

— Меня научила этому твоя мама, — сказал он. — Она умела прощупывать плод руками и приставлять датчик точно к сердцу.

Анайя вздрогнула, когда шнур коснулся ее кожи.

— Холодный? — спросил Зо, и она встретилась с ним взглядом.

Леконт провел датчиком поперек живота Анайи. Шум помех стал перемежаться с отдаленным звуком — слабым, мерным пульсом.

— Это оно, — сообщил Леконт. — Сердцебиение.

В ту ночь Зо не спал, а лежал рядом с Анайей в темноте и размышлял о том, как ему обеспечить им обоим, матери и ребенку, ту жизнь, которой они заслуживают. Утром он проводил доктора на катер, неся его чемоданы.

— Вы как-то сказали мне, что на мою зарплату не купишь и чашки кофе в Бруклине, — начал Зо. — И что я никогда не смогу обеспечить Анайе удобства, к которым она привыкла.

Леконт уставился на свои ноги, шагавшие по каменистой тропе.

— Разве я так говорил?

— Вы были правы, — сказал Зо. — Всю свою жизнь я работал. Убирал сахарный тростник и хлопок, возил по улицам товары. Дрался за стодолларовые бумажки в Потопренсе. Но денег никогда не видел. Таких, на которые можно содержать семью. У меня за всю жизнь даже не было счета в банке.

В кустах кричали пастушки.

— Ты скоро станешь отцом, — сказал Леконт. — Это заставляет задуматься.

— Тут я не силен.

Доктор остановился посреди тропинки.

— Ты будешь совершать ошибки. Как все мы, — солнечный свет придавал взгляду Леконта необычайную глубину. — Главное, что ты любишь мою дочь больше, чем себя.

— Да, верно. Сущая правда.

— Чего еще может желать отец от зятя?

Когда Зо вернулся в дом над пляжем Таино, он сообщил Анайе, что хочет переехать в Жереми.

— Для чего?

— Чтобы быть поближе к больнице.

— Зачем тебе быть поближе к больнице?

— У них есть ультразвук, операционные и акушерка, которая может нам помочь.

— Ты говорил с отцом.

— Я попросил у него совета.

В сентябре они заперли свой домик на склоне и на лодке Даниэлло отплыли в Жереми. Анайя была на седьмом месяце беременности и в море чувствовала себя неуютно. Она с облегчением увидела большой белый дом над обрывом.

Доктор ожидал их на верхней площадке лестницы. Попивая холодное пиво и наблюдая с высоты за молодыми супругами, Леконт невольно порадовался тому, как Зо обращается с его дочерью: он прыгнул в воду и отнес Анайю на берег, после чего вернулся за сумками. Теперь у нее был большой круглый живот, и она стояла на песке босиком, заложив руки за спину, совсем как когда-то ее мать. Когда Зо добрался до верха лестницы, Леконт достал вторую бутылку пива и предложил ему.

Анайя проводила дни на диване или в шезлонге, поедая фрукты и грызя лед. Зо составлял ей компанию в течение дня, пока Леконт был на работе. По вечерам тесть и зять наперебой угождали будущей матери, снуя мимо друг друга в гостиной с подушками, прохладными компрессами и травяным чаем.

Однажды в октябре около двух часов ночи Леконт неожиданно проснулся и обнаружил, что Зо растирает Анайе ноги на диване внизу. У нее начались схватки. Венсан отвез супругов в больницу и последовал за ними в родильное отделение. Роды затянулись, и он торчал в полутемной приемной один.

Поздним утром на свет появилась девочка. Акушерка зажала пуповину в двух местах и перерезала. Она сделала младенцу укол витамина Ки протерла глаза эритромицином. Надю обтерли, завернули в одеяльце и передали матери.

Когда Зо впервые взял на руки дочь, он точно знал, что ей сказать. Слова сами пришли на язык, словно их сочинил он:

— Пока все, что ты знаешь об этом мире, — мои руки. Пусть они поведают тебе, что такое твердое, что такое парное, какова температура крови, — Зо прижался лицом к личику дочери. — А еще — как сильно мы хотим любить тебя, но пока не умеем.