Любовь моя, Анайя

1

Во вторник, двенадцатого января, Венсан Леконт, ощутив слабое сотрясение, выскочил из своего кабинета в вестибюль. Было шестнадцать часов пятьдесят три минуты, деревянные ставни на окнах были закрыты, огромный потолочный вентилятор перемешивал душный воздух. Коллеги доктора собрались вокруг стола его секретарши. Доктор Божоле, один из заместителей, кивнул на секретаршу.

— Сандра считает, что американцы проводят испытания оружия.

Сандра улыбнулась.

— На атолле Бикини, — пояснила она. — Не слишком-то они жалеют острова.

Леконт вернулся к работе, но все валилось у него из рук. Он почувствовал облегчение, когда в дверях появился Божоле.

— Пойдем, ты тоже должен послушать.

В вестибюле было включено радио, и Сандра шик нула на них.

— Землетрясение в Порт-о-Пренсе, — прошептала она.

Голос диктора был похож на сигнал SOS с тонущего корабля. Возбужденный, приглушенный помехами, он преодолел тысячу миль.

— Вещают из церкви в Болоссе[121], — объяснила Сандра. — Это единственная работающая станция в столице.

Они снова услышали диктора, умолявшего о помощи: доминиканцев, кубинцев, американцев, а потом Бога, именно в таком порядке. Всплеск помех прервал передачу, после чего снова раздался голос, призывавший людей обращаться за помощью в другие места, поскольку Лопиталь Женераль разрушен.

Леконт был как громом поражен этим объявлением, словно оно прозвучало из уст самой Анайи.

— Что с тобой? — спросил Божоле.

Леконт смотрел перед собой невидящим взглядом. Он представлял себе здание университета с опоясывающими его коридорами и тяжелой бетонной крышей.

— Анайя учится в столичном училище, — пробормотал он, — в медицинском городке.

Венсан вернулся в свой кабинет, чтобы связаться с дочерью, а когда не смог дозвониться, стал звонить Дезмонду Тессьеру. Всё те же зловещие помехи на линии заставили сердце Леконта учащенно забиться. Он встал и вернулся в вестибюль. Сандра и доктор Божоле, увидев его лицо, хором спросили, что случилось, но Леконт не ответил. Не смог.

Грудь у него стеснило, отчего кровь в артериях запульсировала, а глаза словно вылезли из орбит. В ушах стоял такой звон, что мужчина едва нашел дорогу наружу, ведомый исключительно привычкой, и наконец выбрался на дневной свет. Но солнце не принесло облегчения. Окружающий мир был великолепен и страшен, потому что совсем не изменился, Леконту же казалось, будто он в одно мгновение лишился своей прежней жизни со всеми ее порядками.

Точно такое же чувство Леконт испытал, когда узнал о смерти Розалин. Тогда он был за тысячу миль от дома, на конференции Всеамериканской организации здравоохранения в Вашингтоне. Доктор ушел из конференц-центра и отправился бродить по чужому городу, ошеломленный его памятниками и чистыми светлыми улицами. Все казалось нереальным: и разговор с коллегами, и поездка на такси в аэропорт, и море внизу во время долгого перелета домой. Все казалось нереальным, пока Леконт снова не увидел дочь и не обнял ее.

— Анайя! — закричал он. — Анайя!

Жалобный вопль, сорвавшийся с его губ, заставил окружающих торговцев оторвать взгляды от своих товаров. Ему захотелось рявкнуть на них. Как они смеют продавать рис и бобы на улице Стенио Венсана, когда в Порт-о-Пренсе только что погибла его дочь? Леконт огляделся, точно не понимал, куда ему идти.

Он отыскал свою машину, забрался на заднее сиденье и захлопнул дверцу, прежде чем Клод, его водитель, успел подбежать из тенистого уголка под сенью деревьев, где коротали время шоферы, ожидающие хозяев. Затем Леконт, почти не открывая рта, приказал Клоду отвезти его домой; на его лицо страшно было смотреть. Машина катила по привычным городским улицам, которых он не узнавал. Комиссариат, рядом с которым полицейские играли в карром[122], автобусы перед автовокзалом, знакомый с рождения красный собор — все это было лишено глубины, словно двухмерное изображение.

Клод наблюдал за хозяином в зеркало заднего вида. Доктор не мог сохранять спокойствие. Только что он сидел, обхватив голову руками. И вот уже откинулся на подголовник, издав страдальческий вздох, которого шофер никогда раньше от него не слышал. Вцепился в галстучный узел, развязал его, расстегнул воротничок. Затем, вопреки десятилетней привычке, опустил стекло и велел Клоду сделать то же самое.

После этого доктор подставил лицо ветру, и это как будто даже успокоило его. Но лишь на минуту. Пошарив рукой на сиденье подсобой, он обнаружил конверт, спровоцировавший новый приступ отчаяния.

— Письмо, которого вы ждали, — пояснил Клод. — Пришло сегодня днем.

Это был официальный отчет о зачислении Анайи на весенний семестр. Эмблема на университетском бланке плыла перед глазами и вспыхивала, как живая. Вот она, неопровержимая улика. Леконт сам отослал дочь в столицу, на погибель.

Ему вспомнился их последний разговор в августе: поначалу Венсан пытался быть рассудительным. «Я не навязываю тебе свою волю, не действую силой, — сказал отец дочери. — Просто хочу для тебя самого лучшего».

Анайя сидела напротив с ледяным выражением лица, отказываясь говорить и даже смотреть ему в глаза, так что Леконт в конце концов обиделся и высказал ей все то, о чем потом пожалел. Назвал дочь неблагодарной, избалованной, глупой. Обругал ее bouzen, шлюхой! Доктор вскрикнул, вспомнив, что было дальше. Он, словно судья, имеющий законное право, вынес решение и сослал ее в Порт-о-Пренс.

И после этого, как последний дурак, ощутил облегчение! Напряженные отношения между ними установились так давно, что интрижка с тем рабочим из бригады Поля казалась лишь предлогом для отсылки дочери из дома. Леконт вспомнил о бедняке впервые с тех пор, как тот появился у его двери и потребовал плату за два месяца работы. Доктор тогда рассмеялся парню в лицо и выгнал, посоветовав найти девушку, которая привычна к нищете, и обеспечить ее этой нищетой до отвала. Теперь в сравнении с великим бедствием в Порт-о-Пренсе рабочий казался надуманной угрозой, невинным пустячком.

Они доехали до окраины города и свернули к Шабанну. Но идиллический пейзаж с пышными манго и высокими калебасовыми деревьями, всегда умиротворявший Леконта, сейчас делал его еще более несчастным. Он снова и снова проигрывал в уме последний разговор с Анайей, пытаясь вспомнить хоть что-нибудь доброе или хорошее, но тщетно. Нервное возбуждение, слегка улегшееся, когда он опустил стекло, на глазах набирало силу.

Доктор использовал свои связи во властных структурах, чтобы обеспечить перевод Анайи в государственную школу медсестер, и с тех пор общался с деканом и его секретаршей чаще, чем с собственной дочерью. Леконт получил сведения о ее оценках за осенний семестр и отметил это бокалом красного вина. Когда он позвонил Анайе в Рождество, дочь разговаривала с ним сухо и презрительно, сообщив лишь, что собирается провести каникулы с кузиной Надин в приморском отеле «Ройял декамерон индиго», и предупредив, что сотовая связь там неустойчивая. Весенний семестр начнется в понедельник, одиннадцатого января, добавила девушка, и тогда она позвонит ему. Это был их последний разговор.

Тут Леконт обнаружил, что находится в бывшей комнате Анайи, не совсем понимая, как он здесь очутился. Его поразила нерушимая тишина, словно в святилище. Несчастный отец стоял на коленях на розовом ковре, который дочь сама когда-то выбрала, и разглядывал ее вещи сквозь пелену слез. Фотографии Анайи и Розалин, плюшевый мишка — давний подарок-валентинка, красная позолоченная шкатулка, которую он привез из Сент-Винсента и Гренадин… Они больше не имели никакого практического применения, словно были всего лишь памятными вещичками, а Анайя уже умерла.

Именно тогда погруженный в пучину отчаяния Леконт заметил, что до сих пор сжимает в руке конверт из школы медсестер. Вскрыв его, он развернул лист бумаги и тупо уставился на него. Ему потребовалось некоторое время, чтобы разобраться в расписании Анайи на весенний семестр и выяснить, где она должна была находиться во вторник в шестнадцать пятьдесят три. Впервые с тех пор, как доктор услышал в новостях о землетрясении, у него появилось четкое представление о том, что делать дальше, и он испытал тот подъем, который обычно следует за периодом длительной не-определенности. Ослеплявшие его эмоции, пульсация в артериях, от которой кружилась голова, сменились новым ощущением: надо спешить. Леконту казалось, что даже минутная задержка станет предательством по отношению не только к дочери, которая, возможно, очутилась в ловушке под завалами, но и к ее матери, которой он дал торжественную клятву вырастить дочь в целости и невредимости.

Леконт наспех уложился, опустошив ящики Анайи, и потом удивлялся, зачем взял с собой так много вещей. Он взглянул на часы и с удивлением обнаружил, что еще только без четверти шесть; прошло меньше часа. Когда он разыскал водителя и сообщил, что они отправляются в Порт-о-Пренс, Клод запротестовал. Не потому, что его не уведомили заранее, а потому что он уже слышал от других шоферов, что по дорогам Западного департамента[123] сейчас практически не проехать.

Леконт подошел к соседнему дому, где жил комиссар Кледанор, везя за собой чемодан на колесиках, точно собирался сесть в самолет. Там, на пороге, отказавшись заглянуть на огонек или даже выпустить из рук чемодан, он осведомился у комиссара о положении дел в столице.

Кледанор сообщил, что аэропорт поврежден. Шоссейные мосты в Ла-Диге, Тозине, Майомбе и над рекой Моманс разрушены.

— Если поедете на машине, вам придется идти пешком от самого Пети-Гоава.

— Далеко оттуда до Порт-о-Пренса?

— Семьдесят два километра, — ответил комиссар.

Леконт вернулся домой и велел Клоду садиться за руль.

— Куда едем? — спросил шофер.

— На пристань.

Когда они прибыли, в доке стоял только один корабль — парусный катер «Акула II». Название было написано серебряными буквами. Судно выглядело так, словно его поставили на ремонт. Мачта была отодвинута от кабестана, и двое корабельных мастеров вбивали клинья и заливали горячий битум. Капитана звали Бостоном. Он наблюдал за работой, сидя на табурете, установленном на палубе, попивал ром и, опасно наклоняясь вперед, указывал корабельным мастерам на ошибки.

— Будете так крепить, ее унесет ветром, — говорил он.

Главное преимущество «Акулы» состояло в том, что в нужный Леконту момент она оказалась под рукой. Других судов в порту не было и до завтрашнего дня не предвиделось, а ждать Леконт не мог. Он осведомился у Бостона, когда корабль будет готов к отплытию.

— Пусть ее теперешнее состояние вас не обманывает, — ответил капитан. — «Акула» всегда на плаву.

Он похвалился тем, что лодка побывала во всяких переделках, перечислил тропические штормы, которые она пережила.

— Но сумеет ли она доставить нас в Порт-о-Пренс? — перебил его врач.

— Вид у нее, может, и неказистый, но уже пятнадцать лет она выходит из этого самого дока по средам в семь утра, и ей всегда удается добраться до места назначения.

— По средам утром? — Леконт покачал головой. — Я не могу ждать так долго.

— Это не мототакси, — возразил капитан. — Обычно судно отплывает при полной загрузке. Я разорюсь, если буду перевозить по одному пассажиру.

— Сколько вы получаете, доставляя судно с пассажирами в один конец?

Бостон оценил перспективы. Потенциальный клиент, судя по всему, в отчаянии. Рубашка насквозь пропотела и расстегнута на шее, однако ботинки свидетельствуют о достатке, а манеры выдают человека, умеющего настоять на своем.

— Сорок восемь пассажиров по триста гурдов за человека, — прикинул капитан. — Дети за полцены. Багаж по весу. За скот двойной тариф.

Он включил в расчет площадь палубы, бензин, портовый сбор, моторное масло, после чего назвал столь разумную цену, что Леконт согласился, не торгуясь. Бостон чуть было не прибавил за дополнительные расходы — работу, прокладку курса, амортизацию, но что-то в манерах доктора, подспудной безысходности его речи, решимости, написанной на лице, убедило капитана удовлетвориться этим.

Леконт покинул пристань через здание таможни и вышел на улицу Стенио Венсана. Клод ждал в машине.

Наклонившись вперед через сиденья и тронув водителя за руку, доктор сказал:

— В больницу.

— Что вы задумали?

— Я уверен, что лишние врачи столице не помешают, — ответил хозяин.

Не прошло и двух часов с тех пор, как Венсан Леконт впервые услышал о землетрясении, но ему казалось, что для него началась новая эпоха. Он стал другим человеком, и мир стал другим. Теперь он верил в другие вещи. Потребность быть рядом с дочерью пульсировала в его теле, точно новый орган, подпитывая его энергией и ясностью мысли.

Леконт нашел доктора Божоле в клинике и отправил по отделениям.

— Отыщите Ламартиньера в ортопедии и Додара в операционной. Берите все, что они смогут выделить.

Услышав, что доктор Леконт планирует ехать с мобильной медицинской бригадой в Порт-о-Пренс, со всех этажей сбежались медсестры, чтобы помочь ему. Те, кто был знаком с Анайей и знал, что она учится в столице, понимали, чем вызвана спешка. Кое-кто из сестер постарше даже помнил мать Анайи, Розалин Леконт, и работал вместе с ней. Вот как получилось, что в конце концов доктор Венсан Леконт организовал первую местную миссию помощи Порт-о-Пренсу. Он ехал спасать дочь, но в итоге попытался заодно помочь и городу.

Через два часа машина скорой помощи, битком набитая медицинскими принадлежностями, включая ультразвуковое оборудование и дозы крови, прибыла на пристань. Божоле проследил за погрузкой всего привезенного в трюм, заказал лед для крови и обмотал тару пленкой.

Разнесся слух, что Бостон отплывет раньше обычного, и на причале выстроилась целая очередь из пассажиров. Леконт поднялся на борт и обратился к ним с палубы. Он сообщил, что это не деловая поездка или увеселительный круиз, а медицинская миссия в Порт-о-Пренс.

— Мы не возьмем пассажиров.

— Думаю, это не пассажиры, — проговорил Божоле.

Наконец с причала подала голос старуха в красной бандане и с красным кушаком на талии:

— Nou ра vin achete. Мы едем не покупать и продавать. — Леконт заметил, что у людей нет с собой обычных рыночных товаров — ни скота, ни овощей. Мужчины держали всевозможные инструменты — лопаты, молотки, кирки. Эти люди с хмурыми лицами и опущенными подбородками напоминали отряд могильщиков. У женщин имелись при себе одеяла, рис, свечи и фонари. Вид у них был торжественный, как у плакальщиц. В толпе не было ни детей, ни бойцовых петухов. Никто не напевал, не травил баек.

И только тут Леконт осознал, что они такие же, как и он, — матери и отцы, у которых в столице есть близкие, и никто не знает, живы они или погибли. Их свело вместе одно и то же печальное и неотложное дело. Ухватившись для опоры за планшир, врач велел Бостону захватить столько людей, сколько возможно.

— За их проезд плачу я, — сказал он.

В коротких голубых тропических сумерках произвели погрузку, взяв на борт шестнадцать убитых горем путешественников и их багаж. Старуха в красной косынке поцеловала на прощание своего осла, которого она называла Бустабеком, и предупредила, чтобы он держался подальше от голубиного гороха. Это была вдова Мисюлю, самая старшая из пассажиров, всю жизнь прожившая в горах за Бомоном и никогда не бывавшая в море. Когда лодка отшвартовалась и вышла в гавань, она, пошатываясь, стояла у кабестана, держась обеими руками за грот-мачту.

Бостон приказал включить все двигатели, и экипаж сбросил оба подвесных мотора. Мощные «ямахи» дымили над сумеречной гладью моря. Леконт с Божоле, который отказался остаться дома, устроились в средней части судна. Хирургическая бригада разместилась на носу среди своего оборудования, проводя инвентаризацию анестетиков. Клод Жюст тоже находился тут, при хозяйском багаже. Леконт оглянулся и увидел черный мыс над серым приливом и сливающиеся огни Жереми под горой.

Вдова Мисюлю взяла с собой бутылку тафии[124]. Сначала пила из крышечки, но кончила тем, что стала хлестать прямо из бутылки.

— Лучше я умру в городе, которого никогда не видела, среди людей, которых не знаю, — она сделала глоток, — чем вернусь в родные места, — опять глоток, — такой же бездетной, какой была, когда появилась на свет.

У Мисюлю была единственная дочь, работавшая служанкой в Бель-Эре[125]. Вдова опасалась, что она очутилось под завалами в одном из особняков, когда стирала чужую одежду.

Когда она предложила врачам выпить, Божоле отказался, но Леконт согласился. Он поднес бутылку к губам, опрокинул и сделал самый большой глоток крепкого алкоголя в своей жизни. Во рту у него запылало, в голове тоже, и когда судно накренилось, он упал на руки старухе.

— Я такой же, как вы, — пробормотал несчастный отец. — У меня только одна дочь, и я не вернусь без нее.

Огни побережья были немыслимо далеки и малочисленны, и Леконту казалось, будто его навек забросило неведомо куда. Алкоголь и скорбь, небо без горизонта, мерцающие под ним звезды делали это путешествие головокружительным, похожим на переправу через реку смерти. Море за Барадерским заливом было неспокойное, поднялась качка. Леконт слышал, как надрывались «ямахи», и ощущал запах горящего бензина, когда они показывались над водой. Босоногие матросы сосредоточенно сновали по снастям, а капитан в ветровке и соломенной шляпе стоически не покидал свой посту румпеля. Пассажиры затянули песню вопреки морской стихии и пели до тех пор, пока не достигли спокойных вод Мирагоана.

Леконт проснулся на рассвете на носу корабля, не понимая, как он там очутился, испытывая тошноту и ощущение, что он проговорил всю ночь напролет. Пассажиры выстроились вдоль планшира, вглядываясь в серое море. Залив и прибрежную равнину накрыло пеленой дыма, но над ней, словно древнегреческий город, виднелись в серебряном свете разрушенные кварталы Порт-о-Пренса. В одночасье осыпались целые горные склоны, и их подножия были усеяны руинами домов. На побережье горел нефтеперерабатывающий завод — под черным дымом, как мираж, мерцало ярко-синее пламя дизельного топлива.

Залив Порт-о-Пренс запрудили десятки тел, дрейфуя в спокойных свинцовых водах. Некоторые плавали на спине, лица их были объедены рыбами. Другие плыли на животе, отвернувшись от бесцветного неба и мира, который они покинули.

Медицинская миссия Гранд-Анса под началом доктора Венсана Леконта стала первой бригадой врачей, прибывшей морем, и обнаружила, что в государственном порту положение отчаянное. Бетонный причал длиной с океанский лайнер раскололся посередине и наполовину погрузился в море. Два подъемных крана, стоившие миллионы долларов, рухнули поперек фарватера, и контейнеры попадали в воду.

Пришлось пришвартоваться на нелегальной пристани в Сите-Солей, где не было развитой инфраструктуры, которая подверглась бы разрушению в первую очередь. Здесь у Бостона были связи. Из проулков появились грузчики без рубашек, и Леконт взял напрокат грузовики в местной транспортной фирме.

Остров казался гигантским кораблем, потерпевшим крушение. Парламент, министерства финансов, коммунального хозяйства, связи, юстиции, налоговое управление, муниципалитет, мэрия, Национальный дворец — все было разрушено. Телефонные столбы накренились над проспектами, точно мир был изображен с нарушением перспективы. Мимо прошел человек, толкая тачку с мертвыми детьми; у него был такой будничный вид, словно он занимался этим всю жизнь. На тротуаре стояла уличная повариха, держа кастрюлю, как барабан, и отбивала половником скорбную дробь.

— Мы погибали у себя на кухнях! — завывала она. — Мы погибали у себя на кухнях!

Медицинский городок, который Леконт знал еще со студенческой поры и куда в течение последних двадцати лет возвращался по меньшей мере раз в год, теперь нельзя было узнать. Лопиталь Женераль был разорен, хотя там до сих пор трудились несколько героических хирургов, оперируя при свете дня и налобных фонариков под манговыми деревьями, подвешивая к нижним ветвям пакеты с инфузионным раствором. Среди них находился и главврач Аликс Ламот. Гастроэнтеролог по специальности, Аликс учился на медицинском факультете во французском Страсбурге. И вот теперь Леконт увидел, как он пытается руководить операционной без стен, ламп, наркоза и стерильного поля.

— У нас ничего нет, — сказал он Леконту. Дероссьер, хирург общего профиля, обычно вправлявший грыжи, только что попробовал провести ампутацию. Он осведомился, далеко ли распространилось землетрясение.

— Жереми не пострадал, — ответил Леконт. — А с моря я видел Анс-а-Во.

— Неужели дороги так плохи?

— Между столицей и Пети-Гоавом не осталось ни одного моста через реки.

Аликс потер глаза.

— Никогда не думал, что стану свидетелем такого бедствия, — произнес он. — Мы будем отброшены на век назад, а ведь и так уже отстали на сто лет.

— У тебя есть известия о семье?

Глаза у Аликса покраснели, взгляд был тускл.

— Жена и дети живут за границей.

— Мне повезло меньше, — отозвался Леконт. — Моя дочь на четвертом курсе школы медсестер. Оттуда какие-нибудь новости поступали?

Аликс положил руку на плечо Леконта.

— Единственный совет, который я могу тебе дать, — не смотри.

При первом же взгляде Леконта на школу медсестер кровь застыла у него в жилах. Крыша, прежде квадратная, теперь образовала на фоне гор извилистую линию. Он никогда раньше не видел окрестные холмы с этой точки зрения, потому что их всегда заслоняла школа. Но ныне этажи здания так просели, что Леконт отлично мог разглядеть за ними весь пейзаж до самых гор.

— Снаружи ничего не видно, — сказал Аликс. — Единственное, что нам остается, — пойти туда и самим все выяснить, — он взял Леконта под руку.

Травянистая лужайка, служившая в прошлом центральной площадью главного медицинского учреждения страны, превратилась в беспорядочный полевой госпиталь. Пациенты, которых приносили на дверях и простынях, умирали теперь в садах. Аккуратные дорожки были затоптаны, и Леконт продвигался между телами с величайшей осторожностью, будто шел по минному полю. Он брел, не поднимая головы, и понял, что они приближаются к школе медсестер, только по форме, в которую были одеты молодые женщины, лежавшие на земле.

Поначалу ему удавалось справляться с неприязнью, которую он испытывал еще студентом-медиком в учебной анатомической лаборатории. Но это с трудом завоеванное бесстрастие вскоре сменилось мрачным предчувствием, что дочь где-то здесь, среди них, и Леконт уже не мог не смотреть. Вскоре он стал видеть Анайю повсюду, в каждом лице, в каждой форме, независимо от курса. Некоторые тела были окровавлены и изуродованы, как жертвы нападения акулы, другие — целы и невредимы, словно девушки просто спали, и Леконту казалось, что они вот-вот откроют глаза.

Легко раненные студентки остались тут, чтобы позаботиться о своих тяжело пострадавших однокурсницах, и Аликс представил Леконту девушку по имени Йонис. Когда произошло землетрясение, она находилась на занятиях Какетт и знала, где найти Анайю.

Леконт едва понимал, что она говорит. Хотя несчастный отец двадцать часов назад выехал из Жереми с единственным намерением вернуть себе дочь, теперь, когда этот момент наконец настал, он оказался не готов увидеть ее снова. Чувства притупились, словно подготавливая его к самому страшному потрясению в жизни, и слова Йонис доносились откуда-то издали.

— Когда это случилось, мы были в родовспомогательном флигеле «Фатима».

Леконт последовал за Йонис на вымощенный плитами двор школы, ощущая себя так, словно он на дне морском. Все звуки — слова сестер, стоны раненых, лай собак — были приглушенными и далекими, солнечный свет рассеянный, как под водой. Даже воздух сгустился и сопротивлялся продвижению доктора, будто он находился в море и плыл против волн.

Йонис замолчала и опустилась на колени рядом с одной из девушек.

Та лежала лицом к зданию школы. Но даже с такого расстояния, под таким углом и при таком освещении Леконт понял, что это его дочь. Он мог узнать ее только по профилю, в точности повторявшему профиль его покойной жены: челюсти слегка выдавались вперед, так что рот оказывался самой заметной частью лица, первым, что вы видели, когда смотрели на нее, и последним, что вы забудете, потеряв ее навсегда.

Леконт приближался к дочери словно по воде. Затаив дыхание, он, казалось, плыл над тысячами страниц медицинских учебников из университетской библиотеки, разбросанных повсюду. Анайя походила на фигурку из необожженной глины — мягкую, уже оплывшую. Волосы были заплетены в косички, лицо покрыто пылью.

Страшная усталость охватила Леконта, и он упал на колени. Не так ему мыслилась встреча с дочерью: он представлял себя деятельным и энергичным, со стетоскопом или каким-нибудь инструментом, а оказался совершенно ошеломленным. С трепетом, словно боясь ее повредить, доктор приложил два пальца к яремной впадине на шее дочери.

Ровное биение ее сердца в тот момент, когда Леконт уже потерял всякую надежду, потрясло его до слез. Звуки окружающего мира вернулись, точно грохот волны, разбивающейся о берег. Послышались громкий лай собак, христианские песнопения на холмах и голос студентки, дающей отчет:

— Давление девяносто на семьдесят два. Пульс слабый, нитевидный. Тахикардия, сто десять ударов в минуту.

У Анайи был перелом левой ключицы в средней трети; большой синяк на левом боку заставил Леконта опасаться внутреннего кровотечения. Но живот был мягкий, и когда девушке вставили катетер, он наполнился мочой, а не кровью. Были сломаны обе кости левой голени, ступня вывернута под неестественным углом.

Доктор выдвинул свой медицинский чемоданчик, открыл его и потянулся к инструментам. Исключительно по привычке выбрал стетоскоп, вставил оливы в уши и приложил головку к груди дочери. Ему вспомнилось то утро в Жереми, когда он подарил Анайе стетоскоп и она выслушала сердца у них обоих. «Что ты слышишь?» — «Мама велит, чтобы мы жили в мире»…

Теперь, в Порт-о-Пренсе, ее сердце не давало сбоев, оно мерно стучало, а ровное дыхание, как прохладный морской ветерок, остужало его жгучую тревогу.

Йонис вывела из тени одну из своих однокашниц.

— Это Верна, — представила она девушку. — Она была с нами на занятиях Какетт.

Верна выглядела как призрак четверокурсницы: худая, дрожащая, запыленная.

— Крыша раскололась на куски, — сказала Йонис, — и рухнула под углом, вот так, — она изобразила рубящий жест. — Мы с Верной смогли выбраться, а Анайя оказалась в ловушке.

— Так мы ее и нашли, — подхватила Верна. Она достала монетку в один доллар. — Это спасло ей жизнь.

— Адокин?

— Она стучала им, чтобы подозвать нас, — объяснила Йонис. — Вот так.

Она стукнула монеткой по стойке капельницы: раз, другой, третий. Отчетливый, режущий ухо звон — крик о помощи, который его дочь обращала к миру, — сильно подействовал на Леконта. Врач закрыл глаза. Девушки рассказали ему, как отыскали группу студентов юридического факультета и уговорили их отправиться к школе медсестер. Идя на стук адокина, они нашли Анайю и помогли команде зути вызволить ее. Поднявшись на ноги и обняв обеих девушек, Леконт поблагодарил их за спасение дочери.

Прежде чем прибыли международные группы спасателей, прошли дни, а может, часы. Леконт абсолютно утратил чувство времени. Он спал рядом с Анайей, не снимая белый халат, совсем как в первые дни ординатуры, когда возложенная на молодого врача задача защиты жизни от суровых напастей ошеломляла и одновременно вселяла в него силы. В конце концов он поговорил с хирургом из Квебека, и они вместе перенесли Анайю в одну из импровизированных операционных.

— Она мочится? — спросил хирург. — Меня беспокоят ее почки и синдром длительного сдавления.

У канадца были могучие бицепсы и заросшая темными волосами шея.

— Ей понадобится диализ, — сказал Леконт. — А у нас даже нет электричества, чтобы запустить аппарат.

Канадец помолчал, посмотрел на Леконта.

— Мне очень жаль. Кто вы?

— Ее отец.

Хирург-ортопед был тучным, до предела уставшим, с курчавыми черными волосами и темными кругами под глазами от постоянного недосыпания.

— Боже милосердный! Я думал, вы ее врач, — воскликнул он. Затем снял шину с ноги Анайи и осмотрел рану, проходившую поперек голени. Хирург на пальцах объяснил, что у девушки сложный оскольчатый перелом обеих костей левой голени. Средний и указательный пальцы канадца, изображавшие берцовую и малоберцовую кости, двигались в противоположных направлениях.

— Дома у нас были бы неплохие шансы. Внешняя фиксация, серия операций. Но здесь? Мне очень жаль. — Доктор изъяснялся на причудливом французском, который навсегда врезался Леконту в память. — Я не смогу спасти ей ногу.

Леконт был окончательно изгнан из операционной известием о предстоящей ампутации. Ему было невыносимо смотреть, как у дочери отнимут ногу. Вместо этого он вызвал машину, решив, что горячий душ и крепкий ночной сон — то, что ему сейчас нужно больше всего. Снаружи уже стемнело, и под тамариндовыми деревьями во дворе больницы спали целые семьи. В траве рядом с ними мерцали свечки.

Шофер повез Леконта по авеню Джона Брауна через темный город.

— Где мы? — спросил врач.

— Вот он.

Леконт выглянул в окно. Отель, который он давно считал своим столичным пристанищем — с баром, где когда-то они с женой выпивали, и верандой, где он заказывал себе кофе, — был разрушен. Остались лишь оголенный холм с пальмами, качавшимися на склоне, и тысячи звезд над безжизненным городом.

— Может, остался какой-нибудь другой? — спросил шофер.

Леконт ответил не сразу. Затем в отчаянии, чувствуя, что ему некуда больше поехать, что этот город совершенно ему не знаком, словно он никогда не бывал здесь раньше, доктор велел отвезти его к особняку Ке-Жарден, в Жювана.

На пороге появился Тессьер, отрешенный, как призрак в собственном мавзолее. Он засунул мизинец глубоко в ухо.

— Пониженное давление причиняет большой дискомфорт, — проговорил судья.

В доме все выглядело так, словно землетрясение случилось только что. В тех местах, где при толчках рухнули куски кровли, на мраморных полах образовались трещины, груды битого фарфора были сметены к стене.

Тессьер сообщил:

— Я уволил Атамиз.

— Зачем?

— Чтобы всецело отдаться горю, нужны уединение и ничем не нарушаемый покой.

У Леконта перехватило дыхание.

— Надин? — спросил он. — Ты знаешь наверняка?

— Я сам пошел проверить квартиру. Возможно, это была ошибка. Теперь всякий раз, когда я закрываю глаза, передо мной встает эта груда обломков. Я не могу спать. Так и вижу ее там в тот последний день, на кухне: она слышит грохот, выскакивает на балкон и погибает, пытаясь получше рассмотреть, что случилось.

Леконт внезапно осознал, что местоположение — это практически все, что можно сказать о людях, погибших при землетрясении. Про каждого из них говорили, где он погиб, а не от чего и даже не для чего он жил; это был и некролог, и эпитафия.

— Мари, конечно, во всем винит меня, — продолжал Тессьер. — И она права! В конце концов, это я уступил и позволил дочке переехать в тот проклятый дом.

Не зная, что еще сказать, смущенный горем, куда более глубоким, чем его собственное, Леконт осведомился о Мари-Мишлен.

Судья махнул рукой.

— Она улетела первым же рейсом и клянется, что никогда не возвратится.

— В Ке-Жарден?

— Ко мне. В Порт-о-Пренс. В эту страну. Не знаю. Она переехала к нашему сыну в Помпано-Бич[126].

Уезжая из больницы, Леконт чувствовал, что непременно должен поведать кому-нибудь о своих переживаниях или он не выдержит и умрет. Но сейчас, в разрушенной прихожей дома своего шурина, перед лицом его огромной и невосполнимой утраты Леконт устыдился своего относительного благополучия.

— Анайя провела под завалами в школе медсестер двенадцать часов, — сообщил он. — В конце концов ее вытащили студенты юридического факультета. Но она жива.

Врач вытащил из кармана долларовую монету.

— Этим она купила себе жизнь.

Тессьер взял монету.

— Адокином?

Леконт рассказал, как Анайя стучала им по столбику медицинской койки, пока не прибыла помощь.

— Ортопед говорит, что не сумеет спасти ей ногу.

Тессьер хмыкнул — то ли насмешливо, то ли сочувственно, Леконт не понял.

— Когда-то мне казалось, что отец может мечтать о многом для своих детей, — промолвил он, беря Леконта под руку. — Но теперь я вижу, что есть только одна вещь, на которую мы вправе уповать на этом забытом богом острове.

— И что же это? — спросил Леконт.

— Что мы умрем раньше их.

Через неделю после землетрясения Дади Мальбранш, старый врач из Жереми, уволился из Департамента здравоохранения. Это стихийное бедствие его доконало. Он заявил Леконту, что столь колоссальная катастрофа — это слишком для такого старика, как он, и попросил Венсана вернуться в Гранд-Анс и занять его должность.

— Я больше ни в ком так не уверен.

— А Божоле?

— Я здесь директорствую дольше, чем Божоле живет на свете, — ответил Мальбранш.

Ради этой самой должности Леконт трудился всю свою жизнь, но он без малейших колебаний отказался от нее. Фактически воспользовался этой возможностью, чтобы оставить департамент раз и навсегда. Заявив, что при нынешних обстоятельствах, с учетом серьезных травм дочери, он не в состоянии как следует исполнять свои обязанности, Леконт попросил отставку, чтобы проводить больше времени с Анайей.

Дади Мальбранш умолял его передумать.

— Сейчас ты нужен нам больше, чем когда-либо! — восклицал он. — Как надежные руки на штурвале во время шторма.

Но Венсан не захотел расставаться с дочерью.

— Так и думал, что ты ответишь что-нибудь в этом роде, — сказал Дади. — И у меня есть другое предложение.

В итоге он предложил Леконту должность временного руководителя службы по оказанию медицинской помощи Порт-о-Пренсу, и тот пообещал подумать.

2

Ти Папа Пикан сказал, что Зо и Анайя — не Адам и Ева. Мир был уже стар, и рай закончился, когда они вступили в него. Настала пора землетрясений и гибели городов. От бесконечных пожаров валил черный дым. На равнине под натянутыми простынями жили десять тысяч семей.

День перестал делиться на отрезки. Не стало ни рассвета, ни сумерек. Только белые вспышки боли и зноя, неприятный привкус во рту и потерянность во времени. Ноги Анайи распухли и покрылись пятнами цвета позеленевшей меди. Они казались чужими из-за того, что девушка не могла ими пошевелить. Долгое время было темно, и она лежала в траве. Потом осталась одна под ярким светом. Нога была инфицирована, и хирурги хотели ее отнять.

Анайе снился идеальный Порт-о-Пренс, в котором землетрясение вызвало не разрушения, а чудесное возрождение. Там, среди белоснежных зданий, был Зо; он держал в руках портфель и говорил вещи, которых никогда не сказал бы в реальности, с чуждыми ему произношением и лексиконом. Поэтому, когда лихорадка наконец спала и девушка очнулась в длинной жаркой больничной палатке, ею овладела страшная подавленность, какой она не испытала бы, если бы не привидевшийся ей прекрасный город, где через реки были перекинуты красные подвесные мосты, а в эстуариях гнездились розовые фламинго. Анайе захотелось немедленно вернуться в свой сон.

Вместо этого всякий раз, закрывая глаза, она оказывалась на занятии у мисс Какетт. Был первый день семестра. Преподавательница развязала узелок на головном платке и положила его содержимое на парту.

— Это все, что вам понадобится, чтобы принять ребенка, — сказала она.

Студентки приподнялись с мест, чтобы разглядеть, что лежало в узелке: бритвенное лезвие и коробочка с зубной нитью.

— Просто не забудьте перевязать пуповину в двух местах, — мисс Какетт подняла над партой зубную нить. — И перерезать между узлами, — она продемонстрировала лезвие.

Какетт вела свой курс в родовспомогательном флигеле «Фатима», на самом деле представлявшем собой две комнатки в задней части третьего этажа, где хранились допотопные электрокардиографы и ультразвуковые аппараты, из которых работал только один; в университете эти помещения называли «имитационной лабораторией». На двенадцать студенток имелся только один аппарат УЗИ, и в первый день они осваивали его по очереди, парами. Одна девушка исполняла роль пациентки и лежала на смотровом столе с задранной блузкой, а напарница исследовала датчиком ее живот в соответствии с инструкциями Какетт.

Когда настала очередь Анайи и Йонис, наступила тишина, какой Анайя не могла припомнить на занятиях. Она была в роли пациентки и лежала на смотровом столе, пока Йонис намазывала датчик и водила им по ее коже.

— Не переусердствуй с гелем, — наставляла Какетт. — Его должно быть ровно столько, чтобы уменьшить статические помехи и обеспечить тесный контакт датчика с кожей.

Было так тихо, что Анайя слышала дыхание Йонис, возившейся с датчиком.

— Приблизительно три-четыре процента новорожденных, появляющихся в срок, находятся в тазовом предлежании, — объясняла Какетт, — то есть будут выходить ягодицами или ногами, а не головкой, — указывая на монитор, она объяснила, что тонкий белый контур в углу — это матка Анайи. — Если посмотрите внимательно, то сможете разглядеть завиток фаллопиевой трубы.

Отражение матки Анайи медленно блуждало по экрану, и класс затаил дыхание. Какетт сама взяла датчик и провела им по животу студентки. Было так тихо, что Анайе казалось, будто звук УЗИ-локатора отдается в ее органах. Какетт описывала матку, яичники, фаллопиевы трубы, и Анайя приподняла голову, чтобы рассмотреть их.

И тут девушки, безмолвно взиравшие на монитор, стали свидетелями чуда. Матка Анайи завибрировала, как звенящий колокол. Так студентки увидели землетрясение прежде, чем оно произошло. Стихия проявилась в теле Анайи и через датчик мисс Какетт была передана на миниатюрный экран.

Затем стеклянные витрины сами собой распахнулись, и их содержимое вырвалось наружу, словно по мановению волшебной палочки. Из стенных шкафов с грохотом посыпались металлические утки. Стены накренились, выпрямились и снова накренились так сильно, что Анайе показалось, будто она упала на потолок.

Двадцать пятого января «Врачи без границ» развернули на территории госпиталя надувную мобильную операционную, и Анайе сделали первую из четырех операций, которые спасли ее ногу. Когда девушка проснулась, над ней уже стоял отец. Наклонившись вперед, он прижался губами к ее лбу, как делал, когда она в детстве возвращалась из школы с температурой.

— Ты была под наркозом, — сказал Леконт. — У тебя, наверное, болит горло.

Анайя взглянула вниз, на свое тело, словно это была протяженная страна, которую ей предстояло пересечь.

Отец, по-видимому, все понял. Приподняв подушку, чтобы дочь могла все рассмотреть сама, он сказал:

— Ты очнулась сразу после того, как я ушел, и отказалась давать разрешение на ампутацию.

Венсан едва заметно улыбнулся, вернее, чуть не рассмеялся, так он радовался прозорливости и силе воли своей дочери.

Достав из папки огромные рентгеновские снимки, он поднес их к свету и показал Анайе штифты, пронизывавшие ее кости, объяснив, что они будут прочно фиксировать tibia и fibula[127], пока те не срастутся должным образом. Рядом, вне поле зрения Анайи, стояла медсестра. Во время землетрясения она получила одно повреждение, но оно казалось столь незначительным по сравнению с ранами других, что женщина держала его в секрете.

Анайя опустилась на подушку и закрыла глаза. Последнее, что осталось в ее памяти, — как она лежала под лампами и умоляла сохранить ей ногу. В забытьи она слышала дыхание выздоравливающих и ощущала запах гниющих ран под бинтами. Девушка открыла глаза и проследила за трубочкой капельницы от стойки до того места, где она вонзалась в руку.

— Обычный физраствор, — пояснил Леконт, поворачивая пакет так, чтобы дочь сама увидела. — Вчера отменили антибиотик. — Он сообщил Анайе, что она была без сознания две недели. — Ты хоть что-нибудь помнишь?

— Мисс Какетт, — ответила девушка.

— Помнишь, как рухнула школа, — Венсан покачал головой. — Тебе повезло, что ты выжила.

Анайи спросила, не навещал ли ее кто-нибудь.

Этот вопрос сразил Венсана Леконта. Его волевое лицо задрожало, черты совершенно утратили твердость. По щекам потекли слезы, и, взяв дочь за руку, он рассказал ей про кузину Надин.

Анайя бесстрастно выслушала отца, ее лицо сохранило невозмутимое выражение, которое пугало Леконта всякий раз, когда он взглядывал на дочь.

— Так было во всем городе, — промолвил он. — Одни выжили, другие умерли по прихоти геологии и инженерии. Думаю, в твоем случае все решило желание жить. — Он сунул руку в карман и показал ей адокин. — Знаешь, что это такое?

— Доллар, — ответила Анайя.

— Ты разве не помнишь? — Леконт положил монету ей на ладонь. — Закрой глаза. Подумай.

Холодный твердый край монеты произвел на Анайю такое же воздействие, как если бы это были пальцы Зо, дотянувшиеся до нее сквозь арматурную сетку. Она перевернулась на бок и сжала адокин в кулаке.

Отец наклонился над ней, ласково подув ей на лицо.

— Этот доллар спас тебе жизнь.

У Анайи было ощущение, будто она упала в глубокую яму и смотрит на отца с огромной глубины. Хотя девушке очень хотелось сказать отцу правду — что Зо приехал вслед за ней в столицу, что они поженились на Мон-Нуа, что она ждет его и только его, — она посмотрела на лицо отца, усталое и встревоженное, и поняла, что не сможет причинить ему такую боль прямо сейчас, после того как он проделал ради нее весь этот путь.

Вновь завладев адокином, Анайя больше с ним не расставалась. Он стал ее талисманом и драгоценной памятью. Девушка клала его под подушку перед сном и брала с собой, когда отец катал ее в инвалидном кресле по территории больницы. Адокин дистиллировал ее желания, их становилось все меньше и меньше, и наконец осталось одно-единственное. Анайя хотела знать, что сталось с Зо.

Венсан Леконт согласился на должность, предложенную ему Дади Мальбраншем в январе. Он стал временным руководителем службы по оказанию медицинской помощи Порт-о-Пренсу. У него был офис в аэропорту и квартира в Бель-Эре. Он предложил Анайе выписаться из больницы и поселиться у него или у дяди в Жювана, но та отказалась. Большинство из тех, кто остался в ее палате, перенесли ампутацию. Некоторые из них навсегда лишились возможности ходить. Однако это были единственные люди, способные понять, что ей пришлось пережить, и Анайя не хотела их покидать.

Ее соседку по палате, третьекурсницу Обердин, все звали Берди. Берди отрезали левую ногу во время ночной операции, без наркоза и надлежащего освещения. Она называла хирурга мясником и любила порассуждать о том, сколько денег тратила раньше на уход за ногами: «Все эти педикюры и ароматные лосьоны».

Напротив лежала молоденькая Ти Да, или Малышка Дарлен — студентка первого курса школы медсестер. Во время землетрясения она находилась в аудитории первого этажа. Ти Да ампутировали кисть руки. Однажды утром во время перевязки обнаружилось, что обрубок лучевой кости раздроблен и выпирает, как гнилой фрукт, а в красной ране копошатся черви.

— Ради бога, Ти Да, закрой глаза! — воскликнула Верди.

Но Ти Да не смогла. Черви завораживали и пугали ее. Она смотрела на них не мигая, после чего ее целую неделю лихорадило. Белые медсестры прикладывали к ее шее, подмышкам и паху пакеты со льдом, беспрестанно сетуя, что, будь они в Квебеке, им бы и в голову не пришло сбивать температуру с помощью льда. Ти Да слыхом не слыхивала ни про какой Квебек и, вся дрожа в лужице талой воды, грезила о холодных заснеженных городах.

Из ста семнадцати студенток старшего курса школы медсестер восемьдесят одна погибла на месте. Из двенадцати слушательниц спецкурса мисс Какетт выжили только трое: Йонис Бриньоль, Верна Флорвиль и Анайя Леконт.

Верна была родом с космополитичного севера и выросла в городе, который некогда называли Парижем Антильских островов[128]. Спокойная, благовоспитанная и гордившаяся своей светлой кожей девушка обладала огромной коллекцией соломенных шляп, которые носила для защиты от солнца, Йонис была полной противоположностью Верне. Крупная, компанейская девица из семьи рыбаков, она выросла на душном берегу лагуны, расположенной ниже уровня моря. Йонис была такая дородная, что пациенты, запамятовавшие ее имя, иногда называли ее «толстая сестричка», но она и не питала иллюзий на этот счет. Йонис вообще не питала никаких иллюзий, и именно поэтому по окончании учебы из нее вышла замечательная медсестра.

Девушки навещали Анайю почти каждый день. Они угощали ее фруктовыми соками: гренадиновым, апельсиновым, тамариндовым, папайевым с молоком и коричневым сахаром. Однажды принесли вишневый сок со льдом. Холодный резкий вкус и запах молодых вишен подействовали на Анайю так сильно, словно на пороге палаты появился сам Зо. Отставив стакан и сбросив простыни с такой внезапностью, что подруги испугались, не стало ли ей дурно, Анайя открыла им тайну, которая не давала ей покоя ни днем, ни даже во сне.

Одной рукой девушка указала на сок, а другой схватилась за голову.

— Вот как мы познакомились. Я пила вишневый сок. На мне была форма школы медсестер, и он принял меня за медсестру. Назвал меня мисс, — Анайя закрыла лицо руками. — Он рассказал мне, что по ночам его мучает жар, и я диагностировала у него малярию.

— Без анализа? — удивилась Верна.

Анайя откинулась на подушки.

— Это было потом, — сказала она. После чего с изложением всех вспомнившихся ей подробностей рассказала им о лихорадке Зо, о том, как вылечила его хлорохином, как они занимались любовью на пляже, как их в конце концов разоблачили из-за его шлепанцев и ее отослали в Порт-о-Пренс. Анайя с несчастным видом уставилась на подруг.

— Я думала, что больше никогда его не увижу. Но он приехал вслед за мной сюда, в Порт-о-Пренс, — Анайя прикоснулась ладонью к губам и проговорила сквозь пальцы: — Когда по прошествии всего этого времени Зо поцеловал меня, я поняла, что он всегда точно знал, как меня любить.

— Как? — спросила Верна.

— Несмотря ни на что.

Может быть, оттого что ее подруги ни разу не встречались с Зо и никогда не бывали ни в Мон-Нуа, ни даже в Жереми, Анайя испытывала тревожное чувство, что описывает вовсе не свою настоящую жизнь, а когда-то виденный сон про мужчину, который являлся плодом ее девичьих фантазий. В этой душной палате, ощущая привкус вишневого сока на губах и запах антисептика, девушка на мгновение испугалась, что их любовь была всего лишь галлюцинацией, вызванной болеутоляющими и жаром. Она запаниковала, ей захотелось прикоснуться к чему-то безоговорочно реальному. Стиснув руку Йонис, Анайя стала умолять подруг сходить на Мон-Нуа.

— Возьмите монету, — сказала она, доставая из кармана адокин. — Скажите ему, что я жду его и он нужен мне сейчас больше, чем когда-либо.

— А вдруг мы его не найдем?

— Тогда отыщите Озьяса или мадам Зюлю. Они знают, где он.

Почувствовав отчаяние Анайи и хрупкость ее надежд, девушки тотчас ушли и по авеню Джона Брауна доехали до подножья холмов. В парке под Петьонвилем они поймали второй таптап, на котором добрались до Кенскоффа. Выйдя на перекрестке, они отыскали указанную Анайей тропинку, огибавшую склон холма. «По ней вы дойдете до заднего двора старика Озьяса, — сказала она. — Прежде чем вы его увидите — услышите китайские колокольчики».

Реальность отнюдь не соответствовала описанию Анайи. «Прелестный район вилл с видом на океан» скорее походил на горный склон с обитыми рубероидом хибарками. Хотя подруги услышали колокольчики, вместо райского местечка из воспоминаний Анайи они обнаружили запущенный огород, размытый недавними дождями. Не было здесь и высокого красивого огородника. Озьяса не оказалось в главном доме, где, по словам Анайи, они должны были его найти, — он сидел внизу, в маленькой хижине, которую они приняли за сарайчик для инструментов. Девушки догадались, что он там, потому что услышали его голос сквозь полуоткрытую дверь. Но когда вошли, то увидели, что старик совсем один, лежит на постели и беседует с петухом, привязанным к кроватному столбику. Когда девочки распахнули дверь, петух склонил голову набок и закукарекал, а Озьяс зажмурился от яркого света.

— Kite m pou kont mw![129] — крикнул он. — Мне не нужны ни твои яйца, ни соты!

Йонис сказала, что у них нет ни яиц, ни сот.

— Мы ищем Зо.

При упоминании Зо старик вскочил с кровати и бросился к ним. Наполовину опустевшая бутылка тафии на прикроватном столике свидетельствовала, что старик пьян, но он, похоже, забыл даже о своей немощи. Запутавшись в единственной ноге, Озьяс упал в объятия Йонис и зарыдал у нее на груди.

— Как вы посмели явиться сюда, на мою гору, — выговорил он, — и произносить его имя так, словно он для меня ничего не значит!

Йонис выволокла барахтающегося и вопящего калеку во двор. Он бухнулся на траву, браня петуха и настойчиво подзывая его.

— La zanmi, la. Сюда, дружок, сюда, — Озьяс отыскал где-то кукурузное зернышко и протянул петуху, бормоча под нос всякую чепуху. — Они не понимают, малыш. Им ведь неведомо, что это был за человек, правда? И как тяжело было его потерять, — старик уставился на Верну и Йонис. — Я был не в восторге, когда он впервые заявился сюда со своей сумкой и мачете. Я решил, что этот парень собирается срубить все деревья на моей горе. Он бы так и сделал, не останови я его. Уж поверьте. Вот почему я подрядил его работать на моей тележке — просто чтобы держать его подальше от деревьев, — Озьяс покачал головой. — Вы, девочки, никогда не видели, как он бежал с бруэтом?

Девочки ответили отрицательно.

— В этом городе нелегко управляться с повозкой. Уж мне ли не знать. Я занимался этим тридцать три года. Но Зо был прирожденный бруэтье! Что за плавность! Что за сила! Вроде той, о которой толкует священник на воскресной службе. А я все это время его критиковал. «Выпрямись. Ровнее шаг. Следи за шиной». — В заключение он хлопнул в ладоши. — Я даже не успел сказать ему, как это было прекрасно.

Озьяс умолк. Глаза старика наполнились слезами, и его стошнило в траву. Петух стал поедать с лужайки извергнутые овощи.

— Li pa gen oken prinsip, — простонал старик, вяло пытаясь отогнать птицу. — Никаких принципов.

Йонис объяснила, что они студентки школы медсестер и однокурсницы Анайи.

— Она велела нам прийти на Мон-Нуа, найти Зо и передать ему вот это.

Девушка показала старику монетку.

Озьяс покачал головой.

— Боюсь, там, куда он ушел, доллары не нужны.

— Что вы имеете в виду? — воскликнула Верна.

Озьяс вытер губы тыльной стороной ладони.

— Нет никакого Зо! — крикнул он. — Вы что, не видите? Ни на Мон-Нуа. Ни в Гранд-Ансе. Ни в каком другом месте. — Калека попытался подняться, но не сумел и в конце концов растянулся на лужайке. — Он мертв. Погиб после очередного толчка! И все из-за меня, — в отчаянии Озьяс стал выдергивать с корнем клочки травы. — Я заставил его, как осла за подачку, протащить нас через полгорода.

Девушки сообщили старику, что в городе развернуты лагеря, где можно получить рис и чистую питьевую воду, но он махнул рукой.

— Некоторые люди еще называют это городом. И даже столицей. Но по мне, так теперь это кладбище. Каждая квартира — усыпальница. Каждая школа — мавзолей. Нет, — покачал головой Озьяс, — я не покину свою гору, даже если мне заплатят за это кругленькую сумму американскими деньгами.

Эта вспышка истощила силы Озьяса, и больше он не промолвил ни слова. В конце концов девушкам пришлось уложить его в постель, из которой он вылез, и оставить там со стаканом воды.

— Его накрыли? — сонно пробормотал Озьяс.

— Кого?

— Петушка.

— Конечно, дедушка, — сказала Верна, набрасывая на петуха тряпки. — Он уже спит.

Затем подруги нашли мадам Зюлю, которая стирала у себя во дворе. Она, не отрываясь от таза с бельем, сказала, чтобы они не беспокоились о старике.

— Озьяс чудит уже много лет, с тех пор как умерла жена. Такого старого дурня, как он, еще поискать. — Мадам Зюлю швырнула в воду пару мокрых джинсов. — Но после землетрясения стало еще хуже. Он начал бродить по округе и рассказывать всем, что Зо был ему как сын, которого он никогда не имел, а мальчик взял да и погиб.

Девушки предложили ей адокин, но старуха отказалась.

— Плохая примета — забирать себе то, что предназначено мертвым. Но скажите этой девушке, чтобы не пропадала. У меня теперь есть телефон.

И мадам Зюлю попросила внучку дать им номер.

Не зная, что еще можно предпринять и с кем поговорить, к вечеру студентки вернулись обратно с долларом, который забрали утром, и тяжесть предстоящей задачи нависала над ними всю дорогу, пока они спускались с горы.

Это были самые мучительные часы, которые выдались у Анайи во время выздоровления, и, если не считать часов, проведенных под завалами школы, самые ужасные в ее жизни. От болеутоляющих таблеток девушку бросало в пот и дрожь, и она весь день ощущала дурноту. Сидя в постели и грызя лед, Анайя ожидала возвращения подруг и каждую минуту надеялась увидеть широкие плечи любимого, перегородившие дверной проем. Она вспоминала его тело, и исходивший от него запах солнца и цемента, и волнующую череду событий, ознаменовавших начало их любви. Вспоминала, как они пили из бутылки ром и занимались сексом на пляже.

Вспоминала первую ночь их медового месяца на Мон-Нуа, когда они после полуночи пили белое вино на террасах огорода и Зо описывал все известные ему виды любви: отчаянная, материнская, изголодавшаяся… Любовь утешающая и нежная, призванная напомнить мужчине о его мужественности или заставить его забыть о ней. А еще любовь по обязанности, столь же физиологичная и механистичная, как акт дефекации, и примерно столь же интересная. Когда ветер улегся и город под ними затих, Зо рассказал ей об уничтожающей любви, любви, в которой теряешь себя, не зная об этом, будто тонешь в море, температура которого точно соответствует температуре твоего тела, и даже не понимаешь, что погибаешь.

— Такой любовью ты меня любишь? — спросила Анайя.

Зо покачал головой и рассказал ей об абсолютной любви, которая заставляет тебя хотеть жить столь же сильно, как и умереть.

Вспоминая в душной палате для ампутантов те сладостные часы, ожидая появления Зо, Анайя ощущала в сердце силу этой абсолютной любви и способность пронести ее до самого конца. Пока не вернулись Верна и Йонис. Затем душа Анайи погрузилась в мутный сумрак.

Под левым глазом у нее был шрам, похожий на трещину на стекле. Когда девушка улыбалась, он извивался на ее щеке. Теперь же, при получении известия о гибели Зо, он даже не дернулся. Лицо Анайи осталось неподвижным, словно маска. Внутри нее будто замерло что-то похожее на вибрацию в костях. Она так привыкла к этому ощущению, что узнала о его существовании лишь теперь, когда оно исчезло. То была любовь к Зо, поддерживавшая ее так же, как лекарства, которые она принимала, и пища, которую она ела. Лишившись этой любви, Анайя почувствовала всю накопившуюся за время своих испытаний слабость и сопутствующую ей лихорадку. Впервые ей показалось, что она не может или не должна продолжать жить и что лучше ей было погибнуть при землетрясении. Анайя узнала ту любовь, о которой говорил Зо: тоскливую, несчастную любовь к усопшему, коренящуюся в безысходности и горе.

3

Тринадцатое февраля было объявлено национальным днем траура; на всю столицу через громкоговорители транслировалась поминальная служба по погибшим. Католический епископ, жрец вуду и протестантский пастор стояли, взявшись за руки, перед Национальным дворцом. В шестнадцать часов пятьдесят три минуты, в тот самый миг, когда двенадцатого января произошло семибалльное землетрясение, в погруженном в хаос городе наступила минута молчания. В разрушенных церквях, палаточных городках, парках и на тротуарах женщины, одетые в белое, и мужчины с черными повязками на рукавах склоняли головы и становились на колени.

Такой же момент, как помнилось Анайе, настал и перед землетрясением: недвижный и тихий. Вместе с Верной и Ионис девушка прогуливалась по территории больницы. Среди других пиков прибрежного хребта она отчетливо могла рассмотреть Черную гору. Но эта вершина, некогда внушавшая мысли о любви, красоте и желании, ныне заставляла Анайю чувствовать себя опустошенной, растерянной, лишенной корней и несчастной. Зо как-то признался ей, что больше всего боится, что его забудут, как забыла Ийи, как только он покинул Гранд-Анс. Там, в Порт-о-Пренсе, через месяц после его смерти Анайя поклялась, что никогда не забудет мужа.

Когда бельгийские медсестры узнали, что Анайя была студенткой школы медсестер и находилась в здании, когда оно обвалилось, девушка сделалась знаменитостью. Бельгийки рассказали об этом квебекцам, квебекцы остальным канадцам, канадцы американцам, американцы испанцам, испанцы аргентинцам, аргентинцы кубинцам, а кубинцы прислали своего лучшего физиотерапевта, чтобы тот занимался с девушкой дважды в неделю. Он специализировался на реабилитации пострадавших в автокатастрофах и велел немедленно снять с Анайи гипс.

— Еще немного — и случилось бы непоправимое, — заявил кубинский врач.

Он продлил командировку на две недели, потом еще на две, пообещав не уезжать, пока пациентка не встанет на ноги.

Анайя стала гордостью местных ампутантов. Целостность ее тела олицетворяла для них целостность их собственных тел, и история о том, как девушка очнулась под ножом хирурга и запретила ему отнимать ей ногу, сделалась у них любимой байкой. Когда ее попытались перевести в другую палату, пациенты взбунтовались. Они с восторгом спортивных болельщиков следили за тем, как Анайя заново учится ходить, подбадривали ее на сеансах физиотерапии, точно присутствовали на важных матчах. Так что, когда через шесть недель после землетрясения она наконец встала, палата разразилась такими бурными криками, что все врачи бросились туда, испугавшись какого-то несчастья, а увидели всего лишь Анайю, нерешительно стоящую в проходе.

Во время землетрясения были повреждены тридцать из сорока девяти больниц Порт-о-Пренса. Погибло столько медицинских сестер, что отчаянно требовались новые. Поэтому возобновление работы школы медсестер стало делом первоочередной важности. Временное учебное заведение разместилось на руинах прежнего. Испанская пожарная команда бульдозерами расчистила завалы, ЮНИСЕФ разбил две палаточные кухни, и преподаватели приступили к урокам. Когда студентки сидели на занятии, обсуждая варианты лечения стафилококковых инфекций, то, оборачиваясь, они могли видеть развалины своей старой школы, где погибли десятки их однокурсниц.

Из-под этих самых завалов вытащили Анайю, и она поглядывала на них с неприязнью. Устроившись в конце класса вместе с другими четверокурсницами, готовившимися к госэкзамену, она с презрением косилась на чуть не погубившие ее руины.

— Как думаете, хорошо они сэкономили, бухнув столько песка в цементную смесь? — говорила она.

Последний семестр сократили, чтобы выпускницы могли сдать государственный квалификационный экзамен в мае. К семнадцати девушкам из Национального университета добавился выпускной курс школы Нотр-Дам, прибывший автобусами из Круа-де-Буке, так что в общей сложности перед экзаменационной комиссией предстали сорок восемь будущих медсестер. В этой палатке было жарко и душно, и требовалось ответить на сто восемьдесят вопросов экзаменационного теста на французском языке. Девушки обливались потом над своими бланками. В полдень сделали перерыв и пообедали под манговыми деревьями, осторожно выбирая темы беседы, потому что инспектор настрого запретил обсуждать вопросы теста. Вместо этого говорили про учебу при свете уличных фонарей, потому что больше нигде не было электричества, про то, как одни вынуждены пить воду, в которой моются, а другие купаются в питьевой воде, в зависимости от того, насколько близко они живут к пункту водоснабжения и регулярно ли он пополняется. Речь студенток была пересыпана аббревиатурами: ВБГ, ВПП, ЮНИСЕФ, НУПВО, ВМ, МОМ, АМР[130]. Страну наводнили международные благотворительные организации, и больше всего девушек интересовало, кто раскошелится больше других.

Затем выпускницы вернулись под нагретый брезент, взяли карандаши и сдали экзамены, а над головой у них летали вертолеты, и улицы патрулировали бронемашины. Анайя и ее однокашницы с факультатива Какетт вышли вместе, совершенно обессилевшие. Они шагали плечом к плечу: Верна по одну сторону от Анайи, Йонис по другую. Во время экзамена у Анайи ужасно разболелась нога, ступня распухла и перестала влезать в туфлю.

Иностранный персонал вышел из своих палаток, чтобы поздравить трех подруг, когда они шли по полевому госпиталю. Медицинские работники из шести стран стояли на жаре и ликовали. Отец Анайи предложил устроить ужин, чтобы отпраздновать радостное событие, но девушки заявили, что праздновать пока нечего.

— Дождемся лучше результатов, — сказала Анайя.

Результаты пришли в июне. Все семнадцать студенток Национального университета выдержали испытания. Они стали частью первого выпуска медсестер, получивших лицензию на Гаити после землетрясения, — самого малочисленного за сто лет. На невеселой церемонии, которую посетил Венсан Леконт, руководитель сестринской службы сказал ему:

— Сейчас ты нужен нам больше, чем когда-либо.

Выпускницы облачились в белые халаты с зелеными поясами и шапочки с зеленой отделкой. Они сидели на складных стульях с зажженными свечами в руках, разгоряченные и настороженные, словно в ожидании неодолимых страданий, с которыми они вскоре столкнутся, вооруженные лишь стетоскопами и тонометрами.

Ко времени получения дипломов три подруги с факультатива мисс Какетт уже проживали вместе на улице Боржелла, там, где дорога поднималась в гору, в двухкомнатной квартирке, простой и скудно обставленной. Узкий коридор вел в маленькую кухню в задней части дома. Вдоль коридора располагались две спальни. Верна спала одна в маленькой дальней комнате, Анайя и Йонис — в ближней, побольше.

Когда Анайя впервые приехала туда с вещами, она не могла заставить себя войти. Стояла на тротуаре и думала про кузину Надин, погибшую в почти таком же доме, на полмили ближе к морю. Подруги Анайи вышли на улицу и осторожно приблизились к ней.

— Посмотри на крышу, — сказала Верна. — Это не бетон, а гофрированная жесть.

Девушки подхватили Анайю под руки и повели внутрь.

К тому времени в городе насчитывалась тысяча палаточных городков, где обитало более миллиона человек. Гаитяне называли их bidonvil — трущобами, а иностранцы — лагерями для вынужденных переселенцев.

В некоторых местах палатки стояли совсем вплотную друг к другу, повторяя рельеф местности. Когда в Шансереле шел дождь, жителям городка приходилось стоять, завернувшись в простыни, чтобы не сидеть в лужах. В Пакс-Вилла, рядом с крематорием, люди заряжали мобильные телефоны от автомобильного аккумулятора и проводили под коричными деревьями церковные службы.

Анайя, Верна и Йонис нанялись на работу в передвижной пункт Международного медицинского корпуса, оказывавший врачебную помощь обитателям палаточных лагерей. Их первая выездная поликлиника разместилась на территории Петьонвильского клуба. Когда-то это было крупнейшее поле для гольфа в стране, а теперь среди лунок поселились пятьдесят тысяч беженцев. Они разбили лагерь на газоне, за которым теперь никто не ухаживал, ходили по нужде в песчаные «ловушки», а на фервеях устроили рынки.

Бригада медиков трудилась в двух палатках, разбитых на участке с седьмой лункой. Очередь пациентов спускалась по холму и доходила до следующего фервея. И независимо от того, сколько людей удавалось принять, с каждым днем вереница недужных становилась все длиннее. Ежедневный прием длился четырнадцать часов; выяснилось, что туберкулез — наименьшая из проблем. Люди голодали, а есть было нечего. Палатки протекали, притом что приближался сезон ураганов.

Одним из пациентов Анайи был Эванс Монсиньор. По его словам, в истории человечества не было выживших после землетрясения, которые просидели бы под завалами дольше него. Эванс застрял под руинами рынка на двадцать семь дней, питался гнилыми фруктами и пил сточные воды, протекавшие рядом. Очнулся он в палаточном госпитале Университета Майами.

— Я решил, что очутился на невольничьем корабле, — рассказывал Эванс, — а доктора — его капитаны.

Теперь он жил под брезентовым навесом на фервее, страдая от ночной потливости и сухого кашля. Анализ дал положительный результат на ВИЧ и туберкулез, но мужчина отказался от лечения.

— Умереть — все равно что сходить по-большому, — заявил он. — Это делают все, каждый день.

Шофер, возивший их на работу и с работы, был набожным баптистом, который осуждал все на свете, включая объезды пробок, которые приводили к серьезным задержкам в пути, поскольку в Порт-о-Пренсе полным ходом шли восстановительные дорожные работы. На перекрестках стояли без дела бульдозеры, улицы патрулировала бронетехника из десятков стран. Но Джинс вел машину неспешно, твердо следуя правилам. Когда девушки просили его поторопиться, он отвечал, что нанимался не на скорую. По дороге он позволял им слушать исключительно радио «Шалом FM» — христианскую радиостанцию, вещавшую из подсобки церкви в Болоссе.

Болосс пользовался сомнительной репутацией одной из самых пострадавших городских коммун. Тем удивительней было состояние Гаитянской евангелистской церкви Шехина. Она единственная среди всех этих разрушений осталась целой и невредимой, без единой трещины на штукатурке. Шофер Джинс приписывал это чудо Господу. «Справа и слева на протяжении шести кварталов сплошные развалины, — говорил он. — Когда наконец сподобятся убрать все обломки, церковь, когда-то стоявшая посреди многолюдного пригорода, окажется на пустыре».

Священником церкви Шехина был преподобный Гарнель Ладош, проводивший по радио массовые панихиды. Скорбящим близким надо было только указать имя покойного, уплатить гаитянский доллар, и преподобный включал его в общую поминальную службу. Собранные таким образом средства шли на пропитание жителей местного палаточного городка. Самая популярная передача выходила по четвергам после обеда, когда звонили выжившие и рассказывали в прямом эфире свои истории. Произошло несколько чудесных историй, когда люди, услышав по радио своих близких, считавшихся погибшими, воссоединялись с ними благодаря деятельности священника.

Как-то в четверг, когда юные медсестры стояли в пробке на обратном пути из Петьонвильского клуба, преподобный Ладош прочел из Послания к Филиппийцам:

— «Наконец, братия мои, что только истинно, что честно, что справедливо, что чисто, что любезно, что достославно, что только добродетель и похвала, о том помышляйте».

Затем священник поведал о добром механике, который с помощью большегрузного домкрата приподнял крышу супермаркета «Санрайз». А потом рассказал историю Ле-Бруэтье, легендарного возчика, который после землетрясения привез в больницу дюжину незнакомцев.

— Этот возчик, беднейший, ничтожнейший из нас, зарабатывает на жизнь, словно вьючное животное, таская по улицам наши вещи. Вообразите себе его лачугу в горах. Вообразите его голодных детей. Неважно, сколько бананов или телевизоров он перевозит каждый день, этот человек знает, что никогда не заработает столько, чтобы накормить их досыта. Водители грузовиков бранят его на улицах, богачи опускают стекла и плюют в него, дорожные инспекторы бьют дубинками и обзывают тормозом. Даже ослы, завидев его, должно быть, смеются! Бесконечно тащить повозку на двух натруженных ногах! Можете ли вы представить себе его изношенные ботинки? Стершиеся подошвы? Оборванные шнурки? Но в одиннадцатом часу[131], когда это было важнее всего, не полицейские, не богачи и не водители грузовиков пытались спасти своих ближних. Это делал тот самый скромный возчик, лишь при помощи собственных ног и той самой повозки, которую мы все высмеивали как нелепое и устаревшее средство передвижения.

Затем преподобный предложил слушателям звонить в эфир и рассказывать свои истории.

Первый звонок поступил с улицы де Фрер; женщина заявила, что знала этого человека еще до того, как он стал Ле-Бруэтье.

— Это был обыкновенный уличный бродяга. Все его пожитки умещались в одной сумке, кроме лопаты, которую он нес на плече.

— Вовсе нет, — возразил второй звонивший. — Я видел парня в Кафу-Фе сразу после землетрясения. Он был горд, даже ангелоподобен, и передвигался легко и плавно, несмотря на этакий груз.

— Какой груз? — спросил преподобный.

— В тот бруэт набилось, должно быть, двадцать пять школьников, и он тащил их прямо на небеса. В рай! Я видел его мимоходом — он даже не вспотел!

И вот маршрут невиданного путешествия по гибнущему городу начал обретать четкие очертания. В половине шестого Ле-Бруэтье был замечен в Кафу-Фе, на западной окраине города. Следующие слушатели опровергли его присутствие там и перенесли загадочную повозку к озеру Соматр в дальнем конце прибрежной равнины. Но большинство звонивших утверждали, что бруэт спустился в город со стороны южных холмов. Он был замечен в трех местах в Петьонвиле с семнадцати сорока пяти до половины восьмого и, возможно, еще раз после полуночи. Несколько очевидцев застигли его на закате в клинике костоправа, а потом позвонил и сам костоправ.

— Меня зовут Обин. Моя клиника находится в Неретте. Я владею ею так давно, что городской совет уступил мне участок в бессрочное пользование. — Обин заявил, что появление Ле-Бруэтье в тот день было ответом на его молитвы. — Он забрал у меня столько пациентов, сколько смог, и мы обеспечили их всем необходимым. Мы постарались устроить их как можно удобнее перед долгой и мучительной поездкой.

— Вы утверждаете, что Ле-Бруэтье покинул вашу клинику с полудюжиной пассажиров в повозке, — сказал преподобный. — Но куда он направлялся?

— В Лопиталь Женераль, — сказал костоправ. — Чтобы получить врачебную помощь.

Затем позвонили из Гард-Кота.

— Когда настал конец света, этот парень был не просто двигателем и возчиком этой древней кареты скорой помощи. Он ухаживал за своей поклажей как сиделка. Я видел это собственными глазами. Время от времени он останавливался, опускал оглобли и совершал обход. Залезал в кузов к раненым и становился сестричкой.

— Что значит «становился сестричкой»? — спросил преподобный Ладош.

— Обрабатывал раны, поил больных. Сам зачерпывал воду из ведра и вливал им в рот. Подтягивал жгуты.

Позвонил один адвентист седьмого дня из общины в Аллигаторовом тупике и рассказал, как бруэтье переправлялся через ручей.

— Он переносил их на руках, как собственных детей. По одному. Переходил через ручей и складывал их на дальнем берегу. Но парень так и не добрался до Лопиталь Женераль.

— Откуда вы знаете? — спросил преподобный.

— Я сам видел, как он упал, — ответил звонивший. — На вершине склона. Я был среди тех очевидцев, которые положили его в повозку.

Потом позвонила женщина с Мон-Нуа и заявила, что хорошо знакома с Ле-Бруэтье.

— Конечно, я его знала. Вообще-то я помогала готовить угощение для его свадьбы и предоставляла ему работу, когда старик передал ему дело. Парень тоже жил на Мон-Нуа, неподалеку от меня и моих детей. Я и его считала своим сыном. Мы все так считали.

— Сестрица, — перебил ее преподобный, — в котором часу вы видели, как он спустился в город из Мон-Нуа?

— Если землетрясение случилось в четыре пятьдесят три, значит было четыре пятьдесят четыре. Этот парень не терял времени даром. Никогда. Мы видели его на улице, он был твердо намерен спуститься в город или погибнуть по дороге.

— А другие люди его видели?

— Все жители Мон-Нуа, у кого есть глаза! — заявила звонившая. — Надо быть слепым, чтобы не заметить такого красавчика! Мы все вышли поглазеть. Он стоял на улице с пустой тележкой за спиной, и вид у него был такой, будто он собрался в дальний путь, пока мы сами еще пытались очухаться и сообразить, не наступил ли конец света.

Анайя сидела сзади, повесив голову между передними сиденьями.

— Что с ней? — поинтересовался Джинс.

— Прибавь скорость, — велела Ионис.

— Я не хочу, чтобы она заболела в машине.

— Тогда не тормози, — отрезала Ионис. Она поднесла руку к решетке кондиционера, чтобы охладить ее, после чего прижала ладонь к затылку Анайи. Поток машин встал, и Джинс со всей силы надавил на клаксон.

— О чем никто из вас понятия не имеет, — продолжала звонившая, — и никогда бы не догадался, потому что вы его не знали, что бы вы там ни говорили, так это почему он вообще отправился в город.

— И почему же? — спросил преподобный.

— Меня зовут мадам Зюлю, — заявила женщина. — Я долго живу на Мон-Нуа и еще дольше на Гаити. Этот бруэтье не выдумка и не посланник Господа. Никакой тайны тут нет. Звали его Зуазо Делалюн, и он был влюблен.

4

Озьяс считал, что она умрет с ним, его тайна, которая, собственно, никакой тайной и не была. Не то чтобы он ни с кем не мог ею поделиться, нет, он рассказывал об этом всем встречным. Торговке носками — над ее товарами, электрику — на его лестнице, поварихе — у кипящих кастрюль. В антильских сумерках старик громогласно объявил об этом со своего двора, но его услышали лишь фиолетовая земля, убегавшая к морю, собаки, лающие на холмах, и соседи, крикнувшие старику, чтобы заткнулся и дал им поспать.

— Она жива, — проговорил Озьяс. — Ее вытащили.

Но людей не интересовала Анайя, как не интересовал и жалеющий себя старик. Единственное, что они хотели знать, — где Зо, если это его рук дело. Мадам Зюлю прямо спросила об этом Озьяса через пять дней после прихода двух студенток.

— Мы слышим тебя, старик, каждый божий день слышим. У нас свои печали и потери. Мы устали от твоих неприкаянных шатаний по улицам. Каждый второй боится выходить вечером в одиночку. «Она жива! Она жива!» Ну и отлично, Озьяс, ей повезло. Но мы ведь тоже живы. Нам хочется знать другое, а ты не говоришь: жив ли Зо? Неужто он уцелел? Я не видала Зо.

Пораженный Озьяс умолк. Тогда-то он и понял, что дело не в самой тайне, которую он не мог открыть, а в том, что единственный человек, которому нужно было узнать эту тайну, умер.

Визит студенток-медсестер вселил в Озьяса новую безумную надежду. Он решил, что если Анайя спаслась, то и Зо тоже. И однажды днем отправился на его поиски.

Ранним утром Озьяс пересек равнину с мешком-макутом, как человек, которому есть куда идти и что продавать. Он шел до тех пор, пока не заболела нога, а костыль не натер подмышку. Весь его мир лежал, опустошенный, под солнцем. Шестьдесят тысяч человек обитали в Бизотонском парке под натянутыми простынями, и Озьяс не видел ни одного знакомого лица. Люди спали вдоль национальной автострады, ставили палатки даже на разделительной полосе, собирались на городских площадях. Если палаточные лагеря оказывались слишком большими и убогими, старика охватывало отчаяние, что он никогда не сможет найти Зо или получить хоть какие-то сведения о нем.

Озьяс не узнавал города, в котором прожил всю жизнь. Восток больше не был востоком, а запад западом. Старик начал путаться. Он забредал не на те улицы, искал не те ориентиры. Провел несколько часов в Бурдоне, разыскивая Бурдон. Но окончательно его доконал Фор-Насьональ. Хотя несчастный калека прошагал из конца в конец авеню Пуплар и рю Фор-Насьональ, он не смог обнаружить никаких признаков оживленного района, который, сколько Озьяс себя помнил, всегда находился между этими двумя улицами. Старик шел по жаре, пока у него не закружилась голова, и тогда он опустился прямо на тротуар. Какой-то юноша, толкавший тележку со льдом, взял его под руку и перетащил в тень.

— Пожалуйста, — жалобно обратился Озьяс к продавцу льда. — Я не понимаю, где очутился. Я искал Фор-Насьональ.

— Можете больше не искать, — ответил продавец, давая старику кусочек льда. — Вы на улице Фор-Насьональ. А вот, — он указал на оголенный склон перед ними, — холм Фор-Насьональ.

Озьяс выронил лед. Фор-Насьональ — Национальный форт — был назван в честь цитадели, возведенной на вершине холма, и славился прекрасным видом на залив. На склоне концентрическими кругами располагались тысячи жилых домов, а внизу, вдоль центральной улицы, выстроились десятки деловых зданий. Но когда поверхность холма Фор-Насьональ содрогнулась от подземных толчков, целый район растаял, словно сон. Холм и равнину под ним накрыла лавина разрушений, и завалы сравнялись по высоте с телефонными проводами, растянутыми на столбах.

— В Порт-о-Пренсе есть районы, которых никогда не было на картах, — промолвил Озьяс. — Но теперь их нет и на земле. Нынче от них остались одни названия, и только.

Старик вернулся к себе и не выходил из дома три недели. Варил кофе при свете звезд и провозглашал, что бруэтье умер и в этом мире, и в его сердце. А потом лег в траву, как тифозный больной, который уходит в заросли, чтобы умереть в одиночестве. Соседи посылали к нему детей с яйцами и хлебом, но Озьяс прогонял их до тех пор, пока они не перестали приходить. Дети слышали, как старик с кем-то разговаривает: его собеседником был петух Ти-Зом. Весь день шел спор насчет домашнего распорядка и ужина. Спор продолжался долго, но Ти Клис победила даже из могилы.

Однажды после обеда Озьяс прикончил бутылку рома «Барбанкур», которую хранил семнадцать лет, и начал разговаривать со своей отсутствующей ногой.

— Ты где, трусиха? — старик обвинял ногу в неумелости и возлагал на нее ответственность за свою теперешнюю хандру. — Он взялся за то дурацкое дело, чтобы найти ее. А она дожидалась нас! — Он сидел в темной кухне, хлеща ром прямо из бутылки. — Если б только была цела моя нога! — воскликнул Озьяс. — Будь у меня вторая нога, я бы спас его. Я бы спас их обоих.

Прежде сад Озьяса был гордостью Мон-Нуа, он славился своими сочными помидорами и толстыми баклажанами. Но когда Анайя наконец приехала сюда в июне, она обнаружила, что грядки заполонили сорняки, а виноград, разросшийся на шпалерах, одичал. Когда-то фруктовые деревья Озьяса были украшены корягами, цветными стеклышками и зеркалами, а теперь все это валялось у корней среди паданцев. Было заброшено даже драгоценное дерево кешью, а огромные яблоки гнили на земле.

Просо так вымахало, что его высокие желтоватые метелки доставали почти до карниза дома. Анайя едва могла разглядеть строение среди зарослей, не говоря уже о старике, но знала, что Озьяс где-то здесь, потому что он велел непрошеному гостю убираться.

— Ты даже не знаешь, кто это, — ответила Анайя.

Из-за дикого винограда высунулся пятнистый боевой петух в три фута ростом. Он угрожающе покосился на Анайю, зазвенел медными колокольчиками на шпорах и двинулся через двор. Вслед за ним появился Озьяс, без рубашки, настоящий коротышка на фоне выросшей травы. Старик размахивал длинной садовой мотыгой.

— Ти-Зом, — закудахтал он. — Пистолетик! Детонька моя! Касатик!

Петух остановился и обернулся. Озьяс сунул руку в карман.

— Ты ведь не плохой мальчик, правда? — спросил он, протягивая птице полную ладонь кукурузы. — Ты знаешь, что это мир вокруг плохой.

— Он похож скорее на сторожевого пса, чем на петушка, — подала голос Анайя.

Озьяс поднял голову. Правый глазу него был мутный и белый, как жемчужина.

— Зом был настоящим убийцей, — проговорил он. — Истинный боец. Маленькое чудище Папа Пикана. Но теперь он мой, и мы больше не деремся, верно? — обратился он к петуху.

— А где Пикан?

— Погиб при землетрясении. — Озьяс посмотрел на птицу. — Вот так я и заполучил его проклятого петушка, — старик протянул руку, и птица приблизилась к нему. — Ты оказался хорошим другом. Был рядом с ним до самого конца.

— Озьяс, — промолвила Анайя, — ты что, не узнаешь меня?

— Глаза уже не те, что раньше, — ответил Озьяс. — Доктор говорит, что даже мои катаракты страдают глаукомой. Но и на этом полутемном склоне, и при таком плохом зрении, и несмотря на то что ты сильно изменилась, — он наконец набрался храбрости и посмотрел ей в лицо, — я все равно вижу, что это ты.

Анайя продемонстрировала ему проплешину на голове.

— Волосы там больше не вырастут, — сообщила она. Потом показала длинный пурпурный шрам, пересекающий голень. — Я чуть не потеряла ногу.

— Я имею в виду не эти перемены, — ответил старик.

— А какие?

Глаза Озьяса затуманились.

— Ты похожа на женщину, которая выплакала все свои слезы.

Анайя обняла его. Она задержалась в крепких объятиях калеки, вдыхая запах пота с его волос.

— Я пытался, — начал Озьяс. — Я любил его.

— Знаю, — ответила девушка. — Я тоже его любила. Озьяс отвел ее в огород.

— Мы стояли вот здесь, когда начало трясти.

У Анайи было ощущение, что она стоит на следах Зо. Тут, на склоне горы, она чувствовала себя ближе к нему, чем последние пол года.

— Все, чего он хотел, — это найти тебя. Зо взял бруэт только затем, чтобы было на чем привезти тебя домой. Но превратить его в скорую помощь? — Озьяс покачал головой. — Это была моя идея. Это я его заставил. Принудил его, как осла за подачку, провезти нас через полгорода.

Старик и девушка стояли плечо к плечу, созерцая сумеречный пейзаж.

— Видела бы ты, — продолжал Озьяс. — Его последний пробег был невыразимо прекрасен. Какая стать, какая техника! Как он двигался, везя последний в жизни груз! — Он взглянул на Анайю. — По сосредоточенности и целеустремленности, по плавности шага никто с ним не сравнится. — Старик поведал, как Зо в одиночку втащил по склону Аллигаторова канала бруэт с четырехсотдвадцатикилограммовым грузом. — Я снова и снова делал подсчеты. Угол наклона был таков, что одолеть его могла скорее летящая птица, чем человек на двух ногах.

— Вы добрались до больницы?

— Да.

— Mw pa kompran[132].

Озьяс рассказал об очевидцах подвига Зо, которые уложили его в повозку после того, как он упал, и довезли до конца пути.

— Что случилось в больнице? — спросила девушка.

— Я на пять минут закрыл глаза. Всего на пять минут! А Зо уже готовился лезть за тобой в класс. Каску надел, как последний дурак! — старик покачал головой. — Там была смертельная ловушка. Тебе это известно куда лучше, чем мне. Подземные толчки не прекратились.

— Почему ты не остановил его, Озьяс?

— Думаешь, я не пытался? Ты ведь знаешь, что это был за человек! Не готовый идти на компромисс. Зо презирал полумеры и постоянные маленькие поражения, которых требует от нас этот остров. У него было твое расписание занятий, и он уверовал в него, как иные веруют в Священное Писание.

По деревьям пробежал ветерок, и на землю с глухим стуком упало перезрелое манго.

— Двое рабочих из городской дорожной бригады в конце концов просунули его через крышу, — продолжал Озьяс. — Подняли такой грохот, что и мертвые бы воскресли. Ножовки, отбойные молотки. Тра-та-та-та-та! Я-то думал, они спасатели, настоящие герои. А на самом деле они просто копали ему могилу.

Анайя представила свой класс перед землетрясением. Студенток, столпившихся у аппарата УЗИ.

— Он погиб в классе Какетт, когда искал меня?

Озьяс взял девушку за запястье и заглянул ей в глаза.

— Подземные толчки не прекращались, — сказал он. — Произошел еще один.

С минуту они молча стояли на склоне холма. Старик держал Анайю за запястье, глаза его затуманили катаракта и слезы, а город под ними был покрыт огромными темными пятнами районов, в которых не было электричества.

— Vwa l[133], — произнесла Анайя. — Я действительно слышала его голос. Все это время мне казалось, что у меня была галлюцинация, вызванная потерей крови и шоком.

— Хочешь сказать, что Зо нашел тебя?

— Он говорил со мной.

В душном воздухе реял дым от горящего мусора.

— И что же он сказал?

— Велел мне закрыть глаза и думать о королевских спинорогах и теплой воде на пляже Таино, где он учил меня плавать. Ты знал об этом, Озьяс? Он научил меня плавать.

Озьяс увел Анайю из сада и усадил на пластиковый стул.

— Есть у меня одна вещь, которую тебе, возможно, захочется увидеть.

— Какая вещь?

— Kod la.

— Веревка?

— Та, которую привязали к его лодыжке, когда он пошел за тобой. Ребята думали, что с ее помощью он сумеет выбраться назад. Зути сумели удержать его во время толчка. Они вытягивали веревку фут за футом, но, когда выбрали всю, на конце оказался не Зо.

— А что?

Озьяс покачал головой.

— Обломок бетонной плиты. Он привязал вместо себя кусок бетона.

Этот кусок светлого бетона мучил Озьяса больше всего. Он являлся ему во снах, но даже и во снах возникал в самых диковинных местах. Старик привел Анайе пример. Однажды ему приснилось, что он работает в своем огороде туманной ночью и запинается об этот самый кусок на грядке с мексиканскими огурцами.

— С мексиканскими огурцами, — повторил Озьяс. — Мальчик любил мексиканские огурцы — и в супе, и не в супе.

— Думаешь, под видом бетона тебе приснился Зо?

— А кто же еще? Упертый. Потерявшийся. Суди сама.

— Они еще у тебя?

— И бетон, и веревка.

Озьяс вернулся с дамской сумкой, которая когда-то принадлежала его жене и в которой он хранил все дорогие сердцу вещицы. Он вытащил оттуда веревку, которая была привязана к ноге Зо, — желтый нейлоновый трос, испачканный землей и протертый в месте, где его проверяли.

Анайя пропустила его сквозь пальцы.

— Похожа на трос, которым вы привязываете груз к бруэту, — сказала она.

— Веревка — это не главное, — ответил Озьяс. — Ты должна понимать, что главное — тот узел, которым Зо закрепил обломок плиты. Не обычный грузчицкий, а очень специфический морской. Называется двойной беседочный.

На Анайю это, по-видимому, не произвело впечатления.

— Он напоминает выбленочный, — объяснял старик. — Сложный узел, которому я научился у моряков бразильского торгового флота. А потом научил Зо.

— И при чем тут это?

— Его не спутаешь с выбленочным узлом, — сказал Озьяс. — Для него нужны время, определенный умысел и холодная голова. Я думаю, Зо пытался нам что-то сказать.

Старик снова полез в сумочку. Он отыскал в ее недрах кусок бетона, завернутый в вощеную бумагу, словно кусок мяса. Достал его, развернул, подержал на ладони.

— Возьми, — проговорил он.

Анайя взяла кусок.

— Закрой глаза.

Она повиновалась.

— Сосредоточься.

Девушка вспомнила классную комнату, запах лабораторных химикатов. Вспомнила, как в темноте дотянулась до руки Зо.

— Что он тебе говорит?

Анайя открыла глаза.

— Что это я должна была умереть в том классе, — ответила она. Кусок бетона оказался довольно увесистым и раскололся, когда девушка уронила его. — Неудивительно, что школа рухнула, — заметила она.

Озьяс опустился на траву и сгреб осколки.

— Не уходи, — сказал он. — Есть еще одна вещь, которую ты непременно должна увидеть.

— Хватит! — отрезала Анайя. — Я устала от призраков и реликвий. Я хочу провести целый день, не думая о том, что мельком заметила Зо в каком-нибудь лагере или на перекрестке. Хочу проспать всю ночь, не видя его во сне.

Озьяс снова порылся в сумочке и нашел то, что искал, — одинарный листок, вырванный из записной книжки.

— Накладная, — сказал он. — От транспортной компании «Озьяс и сын».

Старик относился к этому листку так же почтительно и суеверно, как к веревке и куску бетона, и Анайя неохотно взяла его.

— Последняя накладная Зо, — сказал он. — Это пассажиры его последнего пробега.

5

Зо очнулся в кузове муниципального мусоровоза с ощущением, что минули годы. Луна была не в той четверти, а в мозгу звучала молитва мисс Какетт: «Это я вытащила тебя из утробы матери и вернуть обратно уже не могу». У него не просто кружилась голова, Зо вообще не понимал, на каком свете он находится. Он вспомнил про веревку, которая должна была соединять его с миром живых, и тут же почувствовал ее на лодыжке, но теперь ничто не связывало его с былым.

Тело Зо извлекли израильские спасатели при помощи гидравлического молота и огромного домкрата. Его положили за больницей вместе с остальными трупами и ночью погрузили в camion. Вереница грузовиков тянулась по черному шоссе под луной, направляясь на север от города, к пустынной равнине Канаана. Поворот был обозначен красным сигнальным огнем, горящим на побережье. На этом пустынном перекрестке курил сигарету одинокий человек с лопатой на плече, словно дорожный указатель вудуистского будущего.

Это был участок для захоронений в Титаньене. Известняковую равнину прорезали длинные траншеи, и под звездами работал на холостом ходу экскаватор. В свете фар поднимались облака меловой пыли. Когда водитель грузовика подъехал к краю ямы и привел в действие подъемный механизм, Зо выпал наружу вместе с остальными трупами.

На краю ямы работали двое могильщиков, забрасывая тела землей, но, когда Зо воскрес, один из них дал стрекача. Сигарета, которую он курил, выпала у него изо рта.

— Мы что, умерли? — спросил Зо.

Рабочий закинул лопату на плечо и не останавливался, пока не добежал до дороги. Однако другой могильщик продолжил курить.

— Ты — умер, — ответил он. Мужчина вытащил Зо за запястья и предложил ему сигарету. Они курили, свесив ноги в могилу, и под луной, взиравшей на покрытый пеплом остров, вихрилась пыль.

— Мы на том свете? — спросил Зо.

Могильщик, рассматривая красный кончик своей сигареты, сказал:

— На Гаити.

Зо не удивился, словно ожидал этого с самого начала, словно именно таким загробный мир являлся ему во снах. Яма с трупами. Части тела. Земля, брошенная на лицо. Неестественный ветер с залива Гонав. Молодой человек попросил воды и залпом выпил целый литр, а потом еще один. Затем он попросил лопату и стал работать рядом с могильщиком, не останавливаясь, пока его кожа не побелела от известняковой пыли. Когда ручка лопаты переломилась надвое, он стал работать укороченным черенком.

Труповозы ехали всю ночь и весь следующий день длинными караванами, привозя школьников в одинаковых форменных пиджаках. Школа Мальро, пресвитерианская миссия, католический колледж. В сумерках прибыл одиночный грузовик со студентками школы медсестер, без церемоний вывалил свой груз, и Зо прыгнул вслед за трупами с беззаботностью ныряльщика, окунувшегося в море. Он стал перебирать тела. Могильщики оторвались от копки, чтобы посмотреть, как Зо переворачивает девушек одну за другой. Затем он вылез из ямы и, не оглядываясь, зашагал по высохшей равнине.

Зо шел до тех пор, пока не достиг берега моря в деревне Лафито. Поднимающийся прилив и крики чаек столь полно отражали смятение в его душе, что он чуть не утопился и проклинал инстинкт самосохранения, который в конце концов погнал его в глубь суши, по широкой речной пойме к Сиберу и Молеару. Зо почти не поднимал глаз, пока не добрался до улицы Монсеньора Гийу. В этом не было необходимости. Именно такой мир он ожидал увидеть без нее. Все вокруг было изуродованным и изможденным: горизонт просел, горы съежились, дома сгрудились, люди притихли.

Дом, в котором Анайя когда-то жила с кузиной Надин, был похож на все прочие постройки на этой улице. Верхние этажи рухнули на нижние, и Зо смог забраться в квартиру, лишь цепляясь за покореженные хомуты водосточных труб. Он сидел на крыше и вспоминал, как сделал ей предложение: красное кольцо, сочные куски дыни, поцелуй после того, как она сказала «да».

Анайя умерла, и его мечты разбились вдребезги. Он никогда не сможет вернуться в дом Озьяса на холме, чтобы собрать вещи или похлопать старика по плечу и посмотреть ему в глаза. Все это отправилось в костер вместе с памятью о ней, любовью к ней и воспоминанием о том, что он когда-то знал любовь.

Зо прожил месяцы как потерпевший кораблекрушение моряк, размахивая кулаками и испытывая жажду. Он залечивал раны скипидаром, чему научился у дрессировщиков бойцовых петухов, а печаль — ромом, травкой и насилием. Он скитался по разрушенному городу, стремясь к самоуничтожению, не имея иного хозяина и защитника, кроме самого себя и своей тлеющей ярости.

Потом настало время уличных боев. В каждом районе столицы десятки таких, как Зо, потерявших все и не сумевших справиться со скорбью, лезли в драку, одержимые жаждой разрушения. Зо дрался с человеком, у которого дома погибли четверо сыновей. Дрался с человеком, ограбившим банк и отдавшим деньги соседям. Дрался ради забавы, крови и мести Богу и только потом ради наличных. Разжившись наконец кое-какими деньгами, он понятия не имел, что с ними делать.

Мужчины дрались в маленьких двориках, на перекрестках или на развалинах рухнувших зданий, как актеры на сцене, чтобы весь город мог видеть бой, скандировать и потрясать кулаками. Они приходили на stade gagers, игроки делали ставки, и начиналась драка. Иногда дрались перед петухами, иногда после, в петушиной крови и перьях, когда половина зрителей уже расходилась. Зо сражался без рубашки, лишь повязав вокруг бицепса белый платок, подарок на свадьбу. Он был сам себе тренер и врач, сам бинтовал кулаки, сам залечивал раны. Он ставил все на себя, а потом дрался до победы. Дрался до тех пор, пока сердце не сделалось отчужденным и грубым, как Луна, сошедшая с орбиты.

На ринге Зо вел себя необычно. Могучий, угрюмый, взрывной, иногда он в течение двух минут стоял не шелохнувшись. Его избивали, бранили, плевали в него без оглядки. Каждый удар кулака разжигал его ярость. Его прозвали Булыжником, Дебилом, Горой и, наконец, Гуду — от слова «гудугуду», что в просторечии означает «землетрясение». Потому что перед всплеском бешенства Зо неподвижно замирал на месте. А через мгновение поворачивался к противнику и сворачивал ему челюсть, применив беспощадную комбинацию, названную в честь него «гуду»: удар по почкам, после которого соперник открывался, и окончательный фатальный удар.

Зо славился длинным размахом правой руки и быстрым, неожиданным ответным ударом левой, а также молчаливостью в бою. Он был единственным бойцом, который никогда не похвалялся перед матчем, и когда люди спрашивали: «Вы слышали об этом парне?» — им отвечали: «Wi, за него говорят его кулаки. Его апперкот отрежет любой язык».

Так зарабатывал Зо, забирая главные призы. Он покупал ром, питался бессистемно, жареным мясом и плантановыми лепешками. Давал деньги самым грустным вдовам, самым голодным детям, самым обезображенным калекам. В его душе, из которой Анайю вырвали, точно кость, поселилась боль. Когда приходили благотворители, он отказывался от палатки, в любое время года терзая себя жарой и холодом, дождем и москитами.

Зо обосновался на косогоре, слишком крутом, чтобы его можно было занять под ферму, — высоком и ветреном склоне, который всю зиму окутывали туманы. Его холм находился к северу от города, в гряде, граничившей с братским захоронением в Титаньене, вдали от Черной горы и ото всех прежних знакомых. Зо выровнял участок и сделал уступ, чтобы прятать там свои жалкие холостяцкие пожитки. Все, чем он владел, от замызганной утвари до нестираной одежды, свидетельствовало о его одиночестве. У него имелся набор опасных бритв для бороды, одна-единственная чашка, одна миска и одна вилка без зубца. И ржавый мачете. На его ботинках красовался штамп «Сделано в Америке», но этот мужчина знал, что ничто не вечно.

Идею драться с солдатами МООНСГ — Миссии ООН по стабилизации в Гаити выдвинул старый приятель Зо, шофер Сабаля Лафортюн. После землетрясения Порт-о-Пренс стал напоминать оккупированный город, который воевал со всем миром. Бразильские морские пехотинцы следили за безопасностью в аэропорту, иорданская артиллерия дежурила на кольцевых перекрестках, сальвадорские национальные гвардейцы патрулировали на противотанковых машинах Мартиссан, а полк шриланкийских ВВС обеспечивал безопасность в пунктах раздачи продовольствия. Лафортюн видел даже американский отряд. Морские пехотинцы высаживались из вертолета «Черный ястреб» на футбольном поле на авеню Маис Гате.

Сабаля предполагал, что Зо, как и остальные его знакомые, которых он не видел со дня землетрясения, погиб, пока не встретил рабочего на stade gager в Дельма. Это был ринг для петушиных боев в нижней части района, где Зо участвовал в сериях поединков каждые выходные марта. Сабаля пришел со своим петухом Ти-Джеймсом, который, по его утверждению, имел доминиканские корни.

Птицы выступали первыми. Бились недолго и остервенело, оставляя в пыли кровь и перья. После того как Ти-Джеймс подрался, Сабаля взял петуха и подошел к Зо, сидевшему на трибуне.

— Сколько ты поставил? — осведомился Лафортюн.

— Я не играю на петушиных боях, — сказал Зо.

— Ты владелец?

Зо ответил отрицательно.

— На кого же ты ставишь?

— На себя, — произнес рабочий, тщательно перебинтовывая кулаки.

Сабаля посадил петуха в клетку и поставил ее на сиденье между ними.

— Как он? — спросил Зо.

— Сдрейфил, как цыпленок, обычное дело, — сказал Сабаля. — А жрет как король.

— Дело не в корме, — сказал Зо. — Главное — ярость, мстительность, любовь к насилию.

Сабаля засмеялся.

— Если ты такой умный, почему не ставишь на петушков?

Зо положил кулаки на бедра и пошевелил ступнями. Расправил плечи и покрутил шеей так, что она хрустнула.

— Это варварство, — ответил он.

Затем снял рубашку и вышел на окровавленный ринг, где только что сражались петухи. Обошел его и сделал несколько выпадов против воображаемого соперника. Зо выглядел как натурщик древнегреческого скульптора. Единственным изъяном идеального тела был длинный шрам на ребрах, напоминавший след от рапиры.

Оппонент Зо был слишком худощав, и Сабаля сразу это понял.

— Ты его убьешь, — сказал шофер.

Оба бойца были без обуви. Зо вышел на ринг, принял устойчивую позу и упер руки в бока. Противник нанес удар, затем уклонился от ложной атаки. Он снова напал, сумев нанести Зо удар в живот справа, однако тот не дрогнул. Он не издал ни единого звука. Когда Зо наконец сделал свой ход, его соперник явно струхнул и внезапно показался очень хрупким.

— Полегче с ним! — крикнул Сабаля.

Зо нанес три быстрых удара, действуя так же аккуратно, как садовник, высаживающий самые драгоценные семена. В нижние ребра справа, в шею слева и, наконец, точно в переносицу. Зо не встал над противником и не помог ему подняться после того, как парень сморкнулся кровью. Он пошел за деньгами. Сабаля приметил, что сумма весьма неплохая.

— Шикарная халтурка, — сказал он. — И никаких первоначальных вложений. Как ты додумался?

— Я никогда не проигрываю, — ответил Зо.

И вот Сабаля Лафортюну пришла в голову идея проводить международные поединки. Он по-прежнему работал на своем пикапе «шери дуду», однако изменил маршрут таптапа. Устав от бесконечных дорожных работ, шофер переместился из Петьонвиля на запад города. Расстояния стали больше, зато Сабаля здорово экономил на бензине, поскольку теперь не простаивал по шесть часов вдень в пробках. Он работал на маршруте Портай-Леоган — Кафу. Дорога в основном была хорошая, с предсказуемыми затруднениями и выбоинами. Лафортюн за несколько недель освоил выгодные пути объездов.

Каждый день с половины четвертого до четырех вечера Сабаля делал стоянку у гондурасской миссии и вскоре близко сошелся с караульными. Довольно хорошо зная испанский, он выполнял для них мелкие поручения, главным образом покупал наркотики, американские дезодоранты и спиртное. Гондурасцы были сами не свои до кокаина. Сабаля особенно подружился с рядовым Антонином Авендадо, который был мелким воришкой и кулачным бойцом на грязных улицах Сан-Педро-Сулы до того, как полиция предоставила ему выбирать между тюрьмой и армией.

— Думаю, ты выбрал армию, — сказал Сабаля.

— Ты не знаешь Гондурас, — усмехнулся Антонин. — Я выбрал тюрьму. А после нее меня все равно спровадили в армию.

Сабаля поинтересовался, не желает ли его приятель снова принять участие в боях, и гондурасец ответил, что желает.

— Если найдется достойный соперник. Не калека и не психопат.

Две недели спустя Сабаля разыскал Зо на ринге у рынка Куабосаль. Тот только что победил команду, состоявшую из отца с сыном, местных матросов. Зо побил их на одном и том же ринге, разом, одного за другим, отмутузив каждого. А потом стоял в углу с пинтой однозвездочного рома «Бакара».

Сабаля полюбопытствовал: а если бы пришлось драться со всей семьей?

— Они так и хотели.

— Что с тобой сделалось? — спросил Сабаля. — Где та девушка, с которой я видел тебя раньше?

Зо взглянул на бутылку: не осталось ли еще глотка, но она опустела.

— Красивая девушка, — продолжал Сабаля. — Медсестра. Я отвозил ее на вашу свадьбу на Мон-Нуа.

Зо неожиданно взревел и вцепился шоферу в горло.

— Я должен был последовать за ней в ад. Я пытался. — Он отпустил Сабаля, и тот едва не свалился на землю. — В тех классах никого не было. Только погибшие девушки, — Зо сорвал с плеча платок. — И это.

Шофер взглянул на платок.

— «А. и З. 1 января 2010 года». — Он поднял глаза. — Что это?

— Последнее доказательство.

— Доказательство чего?

Зо поморщился, у него по зубам потекла кровь.

— Что это не остров, а корабль. И мы плывем в темную музыку.

Хотя Сабаля не понял и половины сказанного, он знал, что рядом с ним — могучее существо, созданное для темных времен. Зо выходил на поединки не ради денег или славы, но ради насилия в чистом, беспримесном виде. Он хотел драться, и не просто драться, а причинять боль. Это-то и делало его непобедимым на ринге.

— Я пришел не для того, чтобы драться с тобой, — сказал Сабаля, вытирая грязь со штанов. — У меня деловое предложение.

Он стал рекламировать бои с иностранцами — настоящие международные соревнования, где каждый поединок — кубок мира в миниатюре.

— Международные перспективы. Никаких драк с матросами и их приятелями. Ты будешь отстаивать честь Гаити.

Шофер рассказал Зо про Антонина, гондурасского солдата, бывшего чемпиона Центральной Америки в среднем весе. Зо было плевать, пусть даже соперником будет действующий чемпион мира в тяжелом весе.

— Такса — сто долларов США, — добавил Сабаля и помусолил пальцами воображаемую пачку денег. — Все, что от тебя требуется, — стоять и выносить удары, пока не надоест. И даже не важно, выиграешь ли ты.

В восемь утра Лафортюн заехал за Зо на своем пикапе, битком набитом зрителями предстоящего поединка, после чего они вырулили на национальную автостраду. Обитатели палаточного лагеря высыпали поддождь, чтобы принять душ, и, раздевшись догола и намылившись, торчали в сточных канавах под хмурым небом. В Мартиссане стояла бесконечная очередь за хлебом, какая-то старуха задрала рубаху, вцепилась в свой дряблый живот и угрожающе потрясала им перед наблюдателями ООН.

Гондурасская военная миссия располагалась к западу от города, на болотистой равнине прямо у подножья гор. Обнесенная по периметру высокой оградой со сторожевыми вышками и колючей проволокой, она напоминала лагерь, разбитый римским легионом в варварской стране. Зо и его команду в казармы не пустили, поэтому поединок происходил сразу за главными воротами базы.

Лафортюн подкатил как можно ближе и выехал на травянистое поле. Оно было мокрым от ежедневных дождей. За зеваками, высыпавшими из близлежащих палаточных городков, чтобы поглазеть на бой, подтянулись торговцы жареным мясом и пивом. Гондурасские солдаты и даже офицеры наблюдали за боем с пулеметных вышек, гаитяне окружили место поединка. Соперники сошлись на проплешине в траве, между главными воротами базы и улицей. Перед боем они пожали друг другу руки и попозировали для снимков.

У каждого из противников был свой стиль. Гондурасец Антонин начинал с уличных боев, но совершенствовался в спортзале. У него было тело человека, который тренируется со свободными весами и протеиновыми порошками. Он был взрывной, но негибкий, огромные мышцы сокращали замах его рук.

Зо рос и развивался на улицах. Он был стройнее и быстрее Антонина, потому что долго возил грузы по холмистым улицам. Зо отличали более длинный размах и неравномерное распределение силы: его правая обладала мощью двух рук. Когда он проведет свою комбинацию с хуком, бой закончится.

Зо и Антонин боксировали восемь минут. Раундов не было, и никто из бойцов не был готов к столь длинному поединку, поэтому последние несколько минут получились расхлябанными. Соперники были измучены и висли друг на друге, чтобы не упасть. Гондурасец нанес удар, у Зо в животе точно вспыхнул огонь, застрял в горле, и злобная мстительная скорбь пробудилась и ожила. Зо вытолкнул Антонина с ринга на улицу. Движение вокруг них остановилось; водители грузовиков вылезали из кабин, чтобы поглазеть на драку.

Антонин не мог обнаружить местоположение Зо, чтобы блокировать его, поэтому закрыл глаза и откинул голову назад. Он походил на человека, сражающегося с пчелами. И даже не имел возможности упасть из-за стремительных выпадов Зо, удерживавших его в шатком вертикальном положении. Сильным ударом справа Зо отправил гондурасца на тротуар — промахнуться он не мог. Раздался последний зловещий звук, когда костяшки пальцев Зо врезались в челюсть соперника, и тот рухнул.

Офицеры спустились с вышек и просунули деньги в щель между воротами. Зо отделил от своего выигрыша двадцатидолларовую купюру и сунул Антонину за пояс. После этого Лафортюн сделался промоутером Зо и рекламировал его по всему городу. Он называл Зо лучшим в мире бойцом и превозносил его устрашающую правую. «Он никогда не ходил в спортзал, — похвалялся Сабаля. — И не знает, что такое боксерская груша. Но Зо отправит твоего парня в каменный век».

В последующие недели Зо дрался с иорданским лейтенантом с бородой до самых глаз, перуанским футбольным чемпионом с убийственным хай-киком, филиппинским рядовым, чья тактика заключалась в том, чтобы придвинуться поближе и нанести как можно больше ударов.

Дешевый доминиканский ром, который пил Зо, вскоре разочаровал его ненасытную печаль, и Зо отправился на поиски самого убойного клерена на острове. Он пил клерен, настоянный на смоле момбинового дерева, вызвавший у него трехдневную эрекцию. В горах за Шапотьо отведал ром на древесных листьях, после которого его потянуло на уксус и померанцы, словно беременную женщину, так что Зо вернулся домой с корзиной цитрусовых и в течение двух дней питался только ими.

Затем до него дошел слух об Августо Куансе, уличном винокуре, изготовляющем напиток под названием «ти-во-во», «крошка великан»: говорили, будто он переворачивает восприятие окружающего мира. Говорили, что под влиянием ти-во-во храбрецы становятся трусами, тихони — буянами, а христиан оседлывают лоа[134]. Напиток пользовался такой широкой известностью, что его начали экспортировать в Доминиканскую Республику, и дело спорилось.

Августо продавал свой ром в Леогане — городе, славившемся винокурнями и духовными практиками, а также тем, что эпицентр землетрясения находился именно в нем. Все бетонные здания в границах Леогана были разрушены.

Зо нашел Августо Куанса там, где ему указали, — на перекрестке с шоссе Жакмель, но торговец отказался продавать парню ром.

— Я ведь не воду продаю.

— Я бы не явился из Потопренса за водой.

Тележка Августе представляла собой шкаф-комод на колесиках, но вместо одежды этот высокий предмет мебели был заставлен пузырьками с настойками; каждое из снадобий предназначалось для лечения конкретного симптома и сопутствующего ему духовного недуга. Лекарство от мужского бесплодия не только излечивало эректильную дисфункцию, но и увеличивало выработку тестостерона, восстанавливало пошатнувшуюся уверенность в себе и уменьшало отек простаты. Хозяин тележки подключал к автомобильному аккумулятору лампочку и маленький радиоприемник, и клиенты собирались вокруг послушать музыку, одурелые, словно курильщики опиума.

— Ти-во-во не для хороших времен, — сказал Августа.

Зо ответил, что жизнь не баловала его хорошими временами.

— Я потерял при землетрясении жену. Мы были женаты двенадцать дней.

Августа поднял взгляд от своих бутылочек. Он чуть не спросил было, действительно ли Зо ее любит, но этот вопрос оскорбил бы убитого горем кулачного бойца, стоявшего перед тележкой. И тогда торговец, порывшись в своем шкафчике, достал набор лабораторных пузырьков.

— Я долго изучал психосоматические эффекты металлов, — сказал он. — Золото для виски. Медь для рома. Серебро для чистого тростникового рома. — Он показал Зо колбу с прозрачной жидкостью и металлическими чешуйками на дне. — Исследования проводятся в горнодобывающих регионах Венесуэлы, богатых всеми видами минералов, но бедных продуктами питания, — с помощью бюретки Августа извлек небольшое количество зелья из коричневой бутылочки и сосредоточенно отсчитал двенадцать капель в чистый тростниковый ром. Стремительная пурпурная струя пронзила жидкость, точно удар молнии, и клерен вдруг показался чище воды.

— Что это?

— Доминиканцы называют эту штуку manzanilla de la muerte, — сказал Августа, глядя на пузырек. — Манцинелла[135]. Она убила Понсе де Леона[136].

— А что случилось с Понсе де Леоном?

— Он заснул под деревом манцинеллы на берегу и умер через два дня. задохнувшись гноем.

— Это и произойдет, если выпить твое зелье?

— Примерно, — Августа подул на жидкость, и снадобье запузырилось. — У каждого человека по-разному, разумеется, в соответствии с его природой и честолюбивыми намерениями. Понсе де Леон отправился на поиски источника вечной молодости и в итоге был съеден аллигаторами, но большинство из нас не едут к источнику вечной молодости.

— Поверь мне, — сказал Зо, — у меня нет желания жить вечно.

Он заплатил за пинту, вытащил из бутылки пробку и сделал большой глоток. Лист лимонной вербены не пустил жидкость дальше передней части языка, но когда он сполз, Зо ощутил горький привкус алкалоида в глубине рта. Язык запылал, глаза отчаянно заслезились.

— Да не так! — проворчал Августа. — Без голоса останешься.

Зо сделал еще один большой глоток и покачнулся на пятках.

— Мне и сказать-то почти нечего, — пролепетал он. Лампочка потускнела и снова вспыхнула.

— Я не боюсь аллигаторов.

Лампочка стала похожа на электрическую радугу, сверкавшую в темноте.

Августо умолял парня притормозить.

— Не думай, что это напиток или даже лекарство. Считай, это яд, приятель. Пэ-аш у него примерно такой же, как у хлорного отбеливателя.

Но было поздно. Зо уже обжег себе горло и, добравшись до манговых плантаций на окраине города, начал плеваться ярко-красной кровью. Парень прошагал по шоссе четырнадцать миль до Марьяни, все больше пьянея. Там на равнине находился канадский полевой госпиталь, и окружающая местность походила на зону военного протектората. На очищенных участках тростниковых плантаций были разбиты огромные лагеря, их обитатели, как побежденные солдаты, стояли у своих палаток на ветру.

В Бизотонском парке Зо обхватил голову руками, а затем сделал несколько небольших глотков из бутылки. Она была уже наполовину пуста, а у него началось жуткое головокружение. Ти-во-во шаг за шагом перевернул его восприятие, а потом и соображение. Зо не ощущал дождя, потому что кожа у него задубела, точно шкура животного. Даже ром утратил прежнюю горечь; он сделался сладким и чистым, как вкус воды во рту. Окружающий мир сильно отдалился, будто Зо смотрел на него в бинокль не с того конца.

В Гард-Коте он наблюдал, как накатывают на берег волны, и ему чудилось, что он в море, плывет по этим волнам, в воде полно голодных акул, а его лодка тонет.

В Кафу он одиноко боксировал под моросящим дождем, и жители глазели на него со своих крылец. Мальчишки, игравшие в камешки под свесом крыши, спорили о том, кто он такой.

— Это преступник, сбежавший из тюрьмы, — сказал один. — Из блока «Титаник».

— Американский гангстер, которого депортировали из Майами.

— А вот и не угадали, — сказал еще один паренек. Он бросил камешек и выиграл еще один. — Это Ле-Бруэтье, — он снова бросил камешек и забрал два.

— Откуда ты знаешь?

— Я ехал в его тележке.

Это был Венс Ноэль. Он жил с матерью в Бизотонском лагере; она послала его раздобыть риса, предупредив, чтобы не возвращался с пустыми руками. Венс, не любитель попрошайничать, задержался, чтобы поиграть в камешки.

— Нас в повозке было восемь человек, — продолжал Венс. — Бруэтье поклялся доставить нас в больницу в центре города или погибнуть по дороге. Но мост над Аллигаторовым каналом рухнул.

Вскоре Венс заставил приятелей поверить в чудесного Ле-Бруэтье, и к тому времени когда Зо покинул Кафу, за ним следовала порядочная толпа, которую возглавляли Венс Ноэль и его друзья с игральными камешками в карманах.

Зо пропустил мимо ушей предупреждение Августе о том. что у яда длительный период полураспада и что при попадании в кровь его действие усиливается. К тому времени как молодой человек добрался до оживленного кругового перекрестка в Табарре, он казался себе собственным призраком на этом свете. Если в Бизотоне у него зародилось слабое подозрение, что его руки ему не принадлежат, то в Табарре он окончательно убедился, что сердце его давно перестало биться, внутренности гниют и вообще он мертв с двенадцатого января.

Шатаясь, Зо выбежал на проезжую часть, размахивая мачете. Водители грузовиков сигналили и костерили его на чем свет стоит с высоты своих окон, но один только взгляд Зо — и они тут же закрывали рты. Этот полоумный с желтушными глазами и окровавленными губами, размахивавший мачете размером с абордажную саблю, напоминал пирата, вознамерившегося свести старые счеты.

Мальчишки последовали за ним к волнорезу.

— Это не Карибское море, — крикнул Зо. — Дальше земли нет.

— А как же Флорида? — спросил Венс.

— Флорида — сказка, которую любят рассказывать старики, — он указал в глубь острова, на холмы. — Это даже не Порт-о-Пренс, Венс. Это lanfe[137]! Мы здесь не горожане, а мертвецы в аду. Слушай! Tande m! Когда-то люди умирали и их хоронили в земле, Венс. Но теперь умирает так много людей одновременно, словно остров не может их вместить. Как только их хоронят, они тут же возвращаются и продолжают свое омерзительное дело.

У Венса единственного среди мальчишек хватило смелости заговорить:

— Почем ты знаешь?

— Меня увезли на грузовике, чтобы похоронить в Титаньене.

— И что же?

Зо повернулся к мальчишкам и ткнул в их сторону острием длинного ножа.

— Я очнулся. Равнина там плоская и бледная, как на Луне. Песок такой белый и мелкий, что от него потом не отряхнуться.

— После чего?

— В Титаньене только одно занятие, Венс. Копать могилы. Вот я и копал. Всё глубже и глубже. Уходил под корни и камни — и еще глубже. Хотел докопаться до подземной страны, где живет Гудугуду.

«Гудугуду» — это звукоподражание: если произнести его десять раз подряд, то получится звук, какой издают сотрясающиеся здания.

— Что тебе было нужно от землетрясения?

— То же, что и тебе, Венс. Ты ведь хочешь, чтобы твой брат вернулся, правда? — Зо повернулся и посмотрел на мальчика. — И еще я желал отомстить. Заставить его заплатить, — он поднял мачете и взмахнул им под дождем. — По одному удару за каждого мужчину, женщину и ребенка.

Его фехтовальные приемы заставили зрителей разбежаться — всех, кроме маленького мальчика Венса, который не унялся, даже когда услышал свист приближавшегося клинка Зо, рассекавшего струи дождя.

— И как оно выглядит? — спросил Венс.

— Было слишком темно.

— Насколько темно?

— Темно, как в гроте Кунубуа, — сказал Зо. — Я его не увидел. Но услышал. Оно стучит кузнечным молотом. Перемалывает зубами кости. — Зо наклонился над тротуаром и процарапал ножом три четкие линии. — Гудугуду, Гудугуду.

Потом наступила такая тишина, что стал слышен шелест дождя.

— Я ощутил жар в центре Земли, — проговорил Зо. — Такой же, как жар солнца, но без света, как лихорадка, которая сжигает тебя изнутри.

— И как оно выглядело, когда ты в конце концов увидел его?

— Толстое, как носорог, и такого же цвета, — ответил Зо. — Я обозвал его Детоубийцей и Костоломом. Знаешь, что оно сделало? — Зо помолчал. — Уставилось на меня и рассмеялось, и когда оно рассмеялось, Порто-Пренс затрясло. У белых это называется афтершок. Знаешь, что оно мне сказало? «Три восьмых железа не выдержат десятитонную крышу. А в смеси, из которой изготовлены панели, слишком много песка».

— Но ты же его поймал, правда? Ты заставил его заплатить!

— У меня при себе по-прежнему был нож, — сказал Зо. — Я рубил направо и налево. В мгновение ока я оказался рядом с ним и приставил клинок к его горлу.

Зо описал ножом неровную дугу под дождем: сначала вверх, потом вниз. Сделал ложный выпад, замер, напал, отразил удар. С минуту он выглядел настоящим героем. Мужчина и мальчик представили себе, как одинокий воин бросает вызов землетрясению в его собственном логове в центре Земли, требуя возмездия за всех людей. Но затем Зо поскользнулся в своих изношенных шлепанцах. Потерял равновесие и рухнул на колени. Мачете звякнуло о мостовую. А дождь все лил и лил.

Венсан Леконт находился в своем офисе близ аэропорта до десяти вечера. Столько времени ему потребовалось, чтобы успокоить швейцарского уполномоченного, обеспокоенного обвинениями в коррупции.

— Я ему сочувствовал, очень. Совершенно искренне, — рассказывал Леконт Клоду, когда они наконец сели в машину и поехали домой. — От него хотят, чтобы он отчитался за каждый пенни. Мы с ним оба знаем, что подобный отчет лишь покажет, что масштабы коррупции куда серьезнее, чем представляется.

Клод доехал до круговой развязки в Табарре, к востоку от аэропорта, где сходятся авеню Туссен-Лувертюр, бульвар Пятнадцатого Октября и улица Флерио. Там машина угодила в пробку.

— Мы уже близко? — спросил Леконт.

— На полпути.

Затор сковал все три магистрали, включая улицу Флерио, куда они направлялись. Вереница машин исчезала за пеленой дождя. Клод обдумывал альтернативные маршруты до Бель-Эра, и тут перед ним на дорогу выскочил Зо, опьяневший от ти-во-во.

— Включи дальний свет. — велел Леконт. — И дворники.

Он. видимо, ожидал, что Зо смоет дождем, но через чистое стекло увидел его еще отчетливее. Парень с бутылкой в одной руке и мачете в другой напоминал марона[138], сбежавшего от революции в горах. Появившись, он почти тут же исчез, сопровождаемый толпой мальчишек, бросавших камни и плясавших в промокшей одежде. Леконт открыл дверцу и вышел под моросящий дождь, хотя Клод пытался его остановить.

Эта неприглядная кольцевая развязка, в разгар дня такая знойная и пустынная, к полуночи обретала карнавальный вид. Тут продолжали работать мальчишки, торговавшие солнцезащитными очками, сидели за прилавками с жареными лакомствами уличные повара. Длинный, как абордажная сабля, покрытый ржавчиной мачете блестел в свете фар, когда Зо поднимал его над головой.

Леконт добрался до края круговой проезжей части в тот момент, когда Зо должен был вот-вот исчезнуть среди беспорядочных лавчонок, и не раздумывая выкрикнул его имя. Рабочий замер на месте. Разрушенные хибарки поливал ледяной дождь. Когда Леконт позвал его во второй раз, Зо неуклюже развернулся, размахивая ножом и отхлебывая из бутылки. Спотыкаясь, хватаясь за машины, чтобы не упасть, проклиная водителей, он стал пробираться сквозь поток машин. Один раз упал и позвал Венса Ноэля. Мальчик оказался тут как тут.

— Mw la, brouetye[139]. Обопрись на плечо.

При его приближении люди бросались врассыпную, разворачивали велосипеды, убегали, толкая перед собой тачки. Все, кроме Венсана Леконта, который стоял неподвижно, пока они не остались вдвоем, он и Зо, одни на этом широком тротуаре, точно враги, явившиеся свести счеты.

Глаза Зо были желтушными, налитыми кровью. В волосах застряли травинки. Рубашка разорвана от подмышки до воротника. Но несмотря на отпечаток, наложенный месяцами дикой жизни, и синяки на лице, похожие на татуировки, Леконт узнал черты, навсегда врезавшиеся ему в память: непоколебимую осанку, гранитный лоб диктатора и огонь во взгляде, вызывавшие в памяти образ Макандаля[140], сгорающего на костре. Зо тяжело дышал, плечи его поднимались и опускались.

— Выпивка тебя убивает, — проговорил Леконт. — Ты едва стоишь на ногах.

Зо поднял бутылку и, держа ее в трех дюймах от рта так, чтобы было видно, осушил ее до последней горькой капли.

— Эту дрянь практически не дистиллируют, — сказал Леконт. — Кожа у тебя пожелтеет. Тебя будет тошнить каждое утро.

— У меня черная кожа, — возразил Зо. — А тошнит все время.

Какие-то колдовские чары вкупе с магнетической печалью Зо приковали Леконта к месту.

— Мой медицинский чемоданчик в машине, — сказал он. — Может, я тебя осмотрю?

— Думаете, ваши антибиотики сумеют меня вылечить?

— А что с тобой?

— Губа разбита, — ответил Зо. — Фингал под глазом. Паразиты. Синяк в том месте, до которого мне не дотянуться. — Он взмахнул мачете. — Я хочу пить, но пить нечего. Я голоден, но ни одним блюдом этого голода не утолить. — Он рассек клинком дождевую завесу. — Я сплю на земле, потому что не выношу, когда вокруг меня стены.

— Почему бы тебе не опустить нож? — предложил Леконт.

Зо уставился на свое оружие.

— В мачете нет ничего плохого.

— Это как пистолет в руках, — сказал Леконт. — Ничего хорошего от него не жди.

— Пистолеты просто убивают людей. Но manchèt[141]… — Зо поднял клинок и взмахнул им. — Этим ножом я могу срубить манго в горах и сделать из его ствола лодку. Я могу уплыть на этой лодке в Америку и заработать там миллион.

— И что ты будешь делать с такими деньжищами?

Зо устало поднялся на ноги и стоял, пошатываясь от рома, как боксер, уклоняющийся от воображаемых ударов.

— Сожгу их на карфурской свалке, — ответил он. И внезапно стряхнул с себя отсутствующий вид. Молодой рабочий в упор посмотрел на Леконта, и доктор тут же ощутил на себе его пристальный взгляд.

— Я пытался разлюбить ее, — пробормотал Зо. — Принимал всевозможные снадобья, пил разные зелья. Мне велели выпить настойку горькой китайской травы, и я выпил. Велели искупаться в реке после наступления темноты, и я искупался. Но это лишь удвоило мою любовь к ней. — Он посмотрел на Леконта так, словно искал сочувствия. — У меня была лихорадка. Я уставал, но был не в силах заснуть.

— Ты описываешь слабоумие или горячечный бред, — ответил Леконт. — Возможно, это брюшной тиф.

— Я болел малярией. И любовью, — возразил Зо. — Не так уж сильно они различаются. Ночная лихорадка. Пустота в желудке. Ощущение, будто из тебя зачем-то выкачали всю кровь.

Он что-то выкрикнул — это было не слово, а вопль истерзанного сердца. Он проклинал Озьяса и его бруэт, иностранных солдат и их никчемные правые хуки. Он развязал носовой платок, который носил на руке, и бросил его на тротуар, словно белый флаг капитулянта. А потом ушел, лавируя среди мотоциклов, огрызаясь на водителей, возвращаясь в свою привычную жизнь с ее жарой и разрухой.

Толпа разошлась. Больше смотреть было не на что. Уличные повара потушили костры, машины тронулись под дождем. Клод Жюст свернул на улицу Флерио, и тут они заметили Венса Ноэля, одиноко шагавшего в попутном направлении. Машина остановилась, и Леконт опустил стекло.

— Залезай, — сказал он. — Мы тебя подвезем.

Венс забрался на заднее сиденье и сел, прислонившись к дверце.

— Куда тебе?

— В Бизотон.

Леконт велел шоферу ехать в Бизотон.

— Ты хорошо знаешь этого человека с ножом? — спросил он.

Венс дрожал. По его лицу струилась вода.

— Думаю, так же, как и вы.

— Я его совсем не знаю.

— Я тоже.

— Как ты его называл?

— Ле-Бруэтье.

— Откуда такое прозвище — Возница?

— Вы что, не слышали по радио? — Венс стряхнул с волос капли. — Он на своем бруэте отвез восьмерых незнакомцев в больницу в центре города.

— Когда?

— Douz Janvye, — ответил мальчик. — Двенадцатого января.

— Откуда ты знаешь?

Мальчик вздернул подбородок и поднял правую руку.

— Меня зовут Венс Ноэль, — гордо представился он. — Я ехал в тележке Ле-Бруэтье всю дорогу от Во-Неретта.

6

Излюбленным столичным рестораном Дезмонда Тессьера была «Императрица». Это заведение, предлагавшее французско-креольский фьюжн, славилось свежими морепродуктами и большой картой вин, и здесь нередко заключались прибыльные контракты на восстановительные работы. Ресторан был окружен высокой оградой. От входа к вершине холма, где размещались столики с видом на город, петляла длинная, обсаженная деревьями подъездная аллея. Ниже находились многоярусные террасы, с которых посетители с бокалами в руках могли любоваться гаванью.

Когда приехал Леконт, Тессьер уже сидел на главной площадке ресторана за своим любимым столиком. Бросив на доктора один-единственный взгляд, он тут же заказал бутылку рома:

— Пятизвездочный и ведерко со льдом.

Недавняя встреча в Табарре нарушила шаткое душевное равновесие Леконта.

— Говорю же тебе, Дезмонд. Я был бы меньше поражен, если бы с пьедестала сошла статуя самого Туссен-Лувертюра[142] и зашагала бы среди мототакси. То, что я видел, было куда удивительнее.

Когда принесли бутылку, Тессьер разложил лед по двум бокалам, затем налил поверх льда ром и передал один бокал Леконту.

— Не сомневаюсь, что тебе что-то привиделось, — сказал он. — Но в ночи, под дождем, на круговой развязке в Табарре… Ты уверен, что это был именно он?

Леконт схематично изобразил сцену на белой скатерти. В центре поставил солонку — статую Туссен-Лувертюра. Серебряные столовые приборы вокруг солонки изображали вереницу зевак, монетка в один сантим — Венса Ноэля, пять гурдов — Леконта, а перечница — Зо.

— Прошел, наверное, год с тех пор, как я видел его в последний раз, — сказал врач, поднимая перечницу, — но говорю тебе, Дезмонд, это лицо нельзя забыть. — Леконт показал Тессьеру, где именно в толпе очевидцев находился он и где стоял Зо. — Видел бы ты этот мачете, такой ржавый, что от одного взгляда на него можно подхватить столбняк.

Подошедший официант принял заказ. Доктор пожелал нежное говяжье рагу в соусе из бамии, а судья — целого омара на гриле с макаронным салатом. На сцену вышла певица с Мартиники и запела под аккомпанемент зука.

Принесли заказанные блюда, и мужчины молча принялись за еду, слушая музыку. Тессьер отломал панцирь с омара.

— Ты все равно меня не убедил, — проговорил он. — Кто же не видел пьяных рубщиков тростника, возвращающихся в полночь с поля?

Леконт достал носовой платок и положил его на стол между ними.

— А как ты объяснишь это?

— Что это?

— Доказательство.

— Чего?

— Того, в чем я уверен уже меньше.

Тессьер отодвинул тарелку. Платок был разорван от края до середины, один уголок расшит черной нитью. Судья вслух прочел надпись, водя пальцем по вышивке:

— «А. и З. 1 января 2010 года», — он поднял глаза. — Ну и что, Венсан?

— А. и З.

— Ты же не думаешь, что А…

— А кто же еще?

— Ты ее спрашивал?

— Ты ведь знаешь, как обстоят дела. Мог ли я? Я до сих чувствую, что наши с ней отношения столь же непрочны, как этот носовой платок.

Тессьер с такой силой стукнул кулаком по столу, что подскочили серебряные вилки.

— Как бы я хотел быть на твоем месте, — воскликнул он, — и чтобы между мной и моей дочерью не было ничего, кроме извинений! Однако нас разделяет вечность, а я не из тех, кто верит, что мы воссоединимся с нашими близкими после смерти.

— Считаешь, я должен отдать ей эту вещь? А дальше? Рассказать ей, что мне его отдал на перекрестке в Табарре пьяный верзила с мачете в руках и окровавленным ртом?

— Почему бы нет?

— Ты не знаешь ее так, как я, Дезмонд. Землетрясение изменило Анайю. Кажется, будто ей лет сто и она устала от этой жизни.

— Я говорю с тобой как отец с отцом.

— По-твоему, именно я должен свести их, после того как я чуть не погубил дочь, пытаясь разлучить с ним?

— Анайя снова полюбит тебя за это, — Тессьер налил себе еще один бокал, безо льда. — Этого должно быть достаточно. Мы оба знаем, как трудно выдать замуж дочь в наши дни, когда большинство мужчин голодранцы. Владельцы честно заработанных состояний — обычно люди нашего возраста или старше. — Судья выпил. — Позволь сказать тебе кое-что. Я говорю это каждому, кто входит в мой кабинет, будь то адвокат или преступник (и поверь мне, Венсан, зачастую это одно и то же). Не существует такой штуки, как справедливость. Есть только суд, наказание и восстановление в правах.

— Я пришел не на лекцию по юриспруденции.

Тессьер вытер салфеткой рот и бросил ее на тарелку.

— Ты вроде говорил, у него есть прозвище? Которым его называли в Табарре.

— Ле-Бруэтье.

— Возница. Да. Ты сказал, что он привез двадцать пассажиров из Доминиканы в От-Туржо[143]?

— Я сказал — восемь. Если верить Венсу Ноэлю.

— В сказках количество едва ли имеет значение, Венсан. Десять врагов запросто превращаются в сотню. Попомни мои слова, — Тессьер поднял бокал. — Нас спасут не палаточные лагеря и не иностранные займы на кабальных условиях. Нас спасут сказки, которые рассказывают старики и в которые верят их внуки.

— Ты гораздо пьянее, чем я думал.

— У людей должно быть что-то еще кроме Буки и Ти-Малиса[144].

— То, что эти сказки хороши или даже необходимы, — одно дело. С этим я соглашусь. Но совсем другое — верить в них. Ты ведь на самом деле не веришь, будто бродяга из Жереми и бруэтье из сказки — один и тот же человек, — Леконт покачал головой. — Может, этот парень и таскал тяжеленные мешки с цементом, Дезмонд, но на защитника народа он похож мало.

Тессьер заговорил сочувственно, назвав Леконта bon zanmi m — «мой дорогой друг».

— Ты упускаешь из виду главное, — сказал он. — По крайней мере, мне совершенно ясно, что Ле-Бруэтье, кем бы он ни был, рабочим из Жереми или механиком из Туржо, — современный антильский герой. Столь же достойный славы, как ямайский спринтер Усейн Болт, самый быстрый человек на Земле. Может, бруэтье и не побил никаких мировых рекордов, но ведь бег с повозкой — не олимпийский вид спорта. И ты не можешь отрицать определенных параллелей с нашими революционными героями. Может, не с Туссеном и Дессалином. Но во всяком случае с Макандалем и Букманом[145]…

Леконт вспомнил огонек в глазах Зо, вызывавший в памяти Макандаля, сгорающего на костре.

— Разве их обоих не приговорили к смерти?

— А Зо? В первый раз — когда он родился нищим в нищей стране, во второй — когда тащил свою тележку через тропический апокалипсис! — Тессьер допил ром и отставил бокал. — Нет ни хороших людей, ни плохих. Во всяком случае на этом острове, — произнес судья. — Есть только дело, которое человек делает, когда его просят…

Двадцать четвертого октября Венсан Леконт присутствовал на собрании, где было официально объявлено об эпидемии холеры на Гаити. На трибуне выступал с докладом федеральный министр здравоохранения, седой старый врач с плохо выбритым лицом и багровыми мешками под глазами.

— Девятнадцатого октября в Министерство здравоохранения и народонаселения Гаити поступили сведения о большом количестве пациентов с острой диареей и обезвоживанием в Артибонитском и Центральном департаментах. Четыре дня спустя, двадцать третьего числа, Национальная лаборатория здравоохранения в Порт-о-Пренсе выделила из образцов кала, полученных от пациентов в пострадавших районах, холерный вибрион серогруппы 01 серотипа Огава.

Министр Южного департамента, включающего в себя город Ле-Ке и туристический курорт на острове Ваш, возразил, что это невозможно:

— На острове Гаити уже шестьдесят пять лет не было ни единого случая холеры.

Федеральный министр согласился.

— Это одно из немногих достижений нашей службы здравоохранения. К сожалению, я видел результаты анализов собственными глазами. — Старый министр пережил немало эпидемий, ураганов и политических администраций. — Мы с подобным еще не сталкивались, — предупредил он. — Модели прогнозируют полмиллиона больных и десять тысяч умерших.

Леконт долгое время изучал тропическую эпидемиологию. Проезжая по равнинам мимо лагерей, разбитых на осушенных мангровых болотах, он начал осознавать масштабы бедствия, с которым столкнулась страна. С приходом сезона дождей эти люди утонут в собственных испражнениях. Они будут тысячами умирать в своих домах из морских раковин и простыней. На рынках заболеют торговцы сладостями и семенами, уксусом и горчицей, метлами, маслами, одеждой, фруктами и мясом, а затем сами станут переносчиками заразы.

Подавшись вперед, Леконт велел Клоду отвезти его на улицу Боржелла.

Все три девушки оказались дома. Доктор с серьезным видом велел им следовать на кухню, где достал из портфеля и разложил на столе топографическую карту Порт-о-Пренса, размерами больше столешницы.

— Иностранцы ничего не знают о тропиках, — сказал Леконт. — Самую большую угрозу для нас представляют не ураганы, а нищета и антисанитария, — он ткнул пальцем в район Бизотона. — Вам, девочки, лучше меня известно, как обстоят дела в палаточных городках. Там нет инфраструктуры. Европейцы рассуждают о честных выборах, меж тем как у этих людей нет ни туалетов, ни питьевой воды. Уже случались вспышки брюшного тифа. Когда пойдут дожди, — он указал на Пакс-Вилла и Куа-Вуж, — вода зальет лагеря.

Опершись ладонями о карту, Венсан наклонился к девушкам.

— Вы умеете хранить секреты? — спросил он. А затем, взяв со всех троих обещание молчать, поведал об эпидемии холеры, только что объявленной в Артибоните. Если Леконт и ожидал от девушек какой-то реакции, то быстро разочаровался. Медсестры, выжившие под развалинами училища и четыре месяца храбро боровшиеся с туберкулезом, не были сражены известием о новой эпидемии.

— Модели прогнозируют полмиллиона больных и десять тысяч умерших — еще до Нового года. Малярия, брюшной тиф, туберкулез — сущая ерунда по сравнению с холерой. Неужели вы не понимаете, девочки? Холера распространяется через рукопожатие и быстро приводит ксмерти. При диарее человек теряет двадцать литров жидкости в день. Электролитный дисбаланс приводит к неизлечимой аритмии, от которой сердце уже не может оправиться, — Леконт щелкнул пальцами. — Эти люди даже не успеют спуститься с гор.

Он перевел взгляд с Верны на Йонис.

— Будь я на месте ваших отцов, я бы потребовал вашего возвращения домой. И немедленно. Прежде чем все начнется. А ты… — Леконт посмотрел на Анайю. — Однажды я уже чуть не потерял тебя. Второй раз мне этого уже не вынести.

Йонис и Верна восприняли слова доктора как намек. Они проскользнули под занавеской, отделявшей кухню от остальной квартиры, оставив Анайю наедине с отцом. После минутного молчания Венсан достал из портфеля носовой платок и положил на лежавшую между ними карту, накрыв им голубой залив Порт-о-Пренс.

— Где ты это взял? — спросила дочь.

— «А.» — это ты?

Анайя взяла платок и погладила вышитую надпись.

— Его смастерила для нас мадам Зюлю.

— Если ты «А.», — продолжал отец, — то кто такой «3.»?

Анайя сохранила безупречное самообладание, которое довела до совершенства после несчастного случая.

— Разве не помнишь? — проговорила она. — Ты нашел его шлепанцы.

Леконта бросило в жар, у него закружилась голова.

— Инструктор по плаванию?

Как только Анайя произнесла его имя вслух, оно водворилось между ними, столь же неотменимое и символичное, как карта Порт-о-Пренса. Казалось, это оно ответственно за все нелады между отцом и дочерью.

— Ты ошибался насчет него, — сказала Анайя. — Зо был честный и добрый. Самый прекрасный человек из всех, кого я встречала.

— Так что с носовым платком?

— Его сделали мадам Зюлю и ее внучка.

— Ki es?

— Мадам Зюлю живет на Мон-Нуа, — Анайя показала на карте. — Люди там, может, и бедные, но очень щедрые.

— Я думал, ты встречаешь Новый год в «Ройал декамерон индиго» с кузиной Надин.

— Я солгала, — ответила Анайя. — В это самое время мы с Зо были на Мон-Нуа. Мы поженились там в канун Нового года.

И она описала свадебное празднество — танцы, блюда с рисом и курицей, суп жуму.

Когда Венсан Леконт отдышался после первого потрясения, которое вспыхнуло в сердце, точно запал, его охватило спасительное безразличие, чему он очень обрадовался. Он остыл, притих и все слова дочери воспринимал с таким спокойствием, словно между ними происходил обычный разговор.

— Зо последовал за мной из Жереми, — рассказывала Анайя, — и сделал предложение в квартире Надин. После свадьбы на Мон-Нуа мы провели вместе всего двенадцать дней. Медовый месяц вместил в себя всю нашу совместную жизнь, — она поведала отцу, что Зо не бродяга, а сирота, который с восьми лет, по сути, воспитывал себя сам. — Это было во времена эмбарго, когда даже зажиточные люди ели не досыта, — Анайя раскраснелась, она хотела, чтобы отец почувствовал ее волнение. — Зо никогда не учился в колледже. Никогда не планировал стать хирургом или директором федерального управления. Но после землетрясения он сделал все, что мог, — девушка повернулась и отодвинула занавеску. — Vin ba lo. Я хочу тебе кое-что показать.

Анайя отвела отца в спальню, которую делила с Йонис. Он уже бывал в этой комнате, но все равно был потрясен ее суровым обликом. Некрашеные бетонные стены и железные решетки на окнах придавали девичьей спальне вид тюремной камеры. Девушки вбили гвозди в стену, чтобы вешать одежду, и, если не считать зеркала в углу, это было единственное украшение комнаты.

Кровати стояли у противоположных стен. Анайя подошла к своей постели и сняла матрас. Леконт увидел, что все важные документы — трудовой договор, информацию о банковском счете, лицензию медсестры — дочь хранила под матрасом. Наконец она нашла то, что искала: одинарный листок плотной офисной бумаги.

— Когда Зо приехал в Порт-о-Пренс, — сказала Анайя, — он нашел работу: перевозить грузы на бруэте. Всякие там матрасы, телевизоры, ну, знаешь, обычные товары. Но в день землетрясения он превратил свою повозку в карету скорой помощи.

Если Леконт и удивился, то не подал виду. Объяснив, что он ничего не может прочесть, доктор вынул из кармана очки, протер стекла и надел на нос. Лист бумаги представлял собой накладную. В углу стоял штамп: «Транспортная компания „Озьяс и сын“».

На листе была напечатана табличка из шести столбцов: «Наименование», «УТК»[146], «Описание», «Количество», «Поддон», «Вес». В столбце «Наименование» были перечислены имена: Франсес Боже, Экзандье Ноэль, Мьер Кассаньоль и еще пятеро. В «УТК» стояло «М» либо «Ж». Под «Описанием» значилось: «Перелом таза», «Размозженная рана», «Внутреннее кровотечение». В столбце «Количество» везде указывалось «1», за исключением последней строки, где была проставлена цифра «2», а пассажиры были записаны как Ти Папа Пикан и петух Ти-Зом.

— Что это? — спросил Леконт.

— Последняя накладная Зо, — ответила Анайя. — Это раненые, которых он отвез в больницу.

В накладной были отмечены дата и время (даенадцатое января, через час после землетрясения), пункт отправления (Мон-Нуа), предполагаемый пункт назначения (Лопиталь Женераль). Расчетное время прибытия — восемь часов вечера. Леконт еще раз просмотрел список, сопоставляя данные столбцов. Сорокасемилетняя Франсес Боже с переломом таза, вес около семидесяти килограммов, была погружена в повозку в клинике Обина в Во-Неретте. Девятилетнего Экзандье Ноэля с переломом черепа подобрали возле школы Нувель Энститю Эмманюэль. Под таблицей в строке «Приблизительный общий вес» было проставлено число, обведенное двойным кружком, — неопровержимое доказательство небывалого подвига Зо: «420 кг».

Венсан вспомнил, как впервые увидел рабочего — без рубашки, с полудюжиной мешков цементной смеси на плечах. Даже тогда, на заднем дворе дома Леконтов, он вел себя почти как герой. Каково ему было, когда в его повозке истекали кровью раненые, а он, выбиваясь из последних сил, затаскивал бруэт на склон?

Когда врач снова поднял глаза, голова у него шла кругом. Дочь, зеркало, одежда, висящая на гвоздях, — все плыло перед его глазами. Горло перекрыл судорожный комок, и Венсан понял: стоит ему открыть рот, чтобы сделать вдох, как наружу безвозвратно вырвется рыдание. Он вспомнил лозунг Союза рыбаков Гранд-Анса: «В бедности — наша сила» — и понял Зо лучше, чем когда-либо прежде.

— Я не знаю и не могу знать, что происходило с тобой в те часы, когда ты находилась под завалами, — сказал Леконт дочери, — и как ты пережила это испытание, которое наверняка убило бы любого другого человека, в том числе и меня. Единственное, что я знаю наверняка, — в тебе есть стойкость, какой я раньше за своей дочерью не замечал.

Он наконец собрался с духом, заглянул ей в лицо и тогда увидел ее такой, какой видел Зо, — женщиной, ради которой можно изменить свою жизнь. Не отдавая себе отчета в том, что он говорит, Леконт сообщил, что встретил Зо на кольцевой развязке в Табарре.

Анайя так долго горевала, что стала невосприимчивой ко всему, кроме надежды. То было единственное, против чего она не вооружилась, поэтому надежда, точно стрела, легко пробила брешь в ее обороне. Девушку бросило в жар, у нее подкосились ноги. Она возразила отцу, что он ошибся: Зо погиб в результате подземного толчка двенадцатого января.

Отец настаивал. Он описал одежду Зо, его манеры, яростные взмахи мачете, но Анайе требовались веские доказательства. Был еще носовой платок, но кто мог поручиться, что он не затерялся в разрушенном городе на несколько месяцев? Что действительно в конце концов выдало Зо, так это не описание его фигуры или одежды, а слова, сказанные им там, на дождливых улицах Табарра: «Я болел малярией. И любовью. Не так уж сильно они различаются». Это высказывание, повторенное отцом, оказалось непреложным, как факт, и отражало чувство, столь характерное для Зо, что Анайя больше ничего не смогла отрицать.

Она вышла из своей квартиры в мир, разительно изменившийся оттого, что в нем жил Зо. Все, что когда-то свидетельствовало о его смерти — Мон-Нуа под ярким солнцем, ветер в банановых листьях, сверкающее Карибское море, — вдруг превратилось в символ надежды. Анайя так давно не испытывала подобных ощущений, что сначала ей стало не по себе, а потом и вовсе дурно. Она осела наземь в конце подъездной дорожки под двумя коричными деревьями.

После полуночи Верна и Йонис застали Анайю на кухне над разложенной картой Порт-о-Пренса.

— Отец видел Зо в Табарре, — сообщила девушка, перемещая красный флажок из парка Жана-Мари Венсана к табаррской кольцевой развязке. — А из накладной мне известно, что они отправились в путь с Мон-Нуа, — она наклеила на гору желтый стикер, — и остановились вот здесь, в Во-Неретте, в клинике Обина, — и Во-Неретт был обозначен еще одним стикером.

Подруги просидели вместе до зари, передвигая флажки, отмечая на карте все места в Порт-о-Пренсе, где люди видели Зуазо Делалюна после землетрясения. Утром перед ними предстал совершенно другой город. Маршрут, проделанный бруэтом Зо двенадцатого января, был обозначен желтым цветом, а те точки, где его встречали позднее, — красным.

Девушки спросили Анайю, что же она собирается делать, и Анайя ответила: искать, неважно, каких сил или времени это потребует.

Верна и Йонис поклялись помогать ей.

Они начали неделю спустя с клиники Обина в Неретте, где Зо подобрал большинство пассажиров. Анайя надеялась получить зацепку, но им удалось отыскать лишь самого костоправа. Волосы у него поседели, после размолвки с учеником он остался один. Обин зажег спичку, поднес к трубке, загасил.

— Зо действительно заслуживал внимания, — костоправ затянулся. — Запряженный в повозку, с этакими-то бедрами. Понимаю, за что ты его любила. Но, к сожалению, после того как он, забрав раненых, покинул мой двор, — Обин выпустил струю душистого дыма, — я больше ни разу его не встречал.

Анайя начала обходить палаточные городки, но они были такими огромными. Все неформальные связи, когда-то поддерживавшие целостность сообществ, были разрушены.

— Это все равно что жить в море, — сказал ей один из палаточных поселенцев. — Бывает, вечером ложишься спать в одном месте, а просыпаешься в другом.

Девушка уже отчаялась когда-нибудь разыскать Зо и в конце концов отправилась к преподобному Гарнелю Ладошу. Она нашла его в церкви в Болоссе. Обладателем зычного, властного радиоголоса оказался худощавый, изящный маленький господин с бритой головой, в круглых очках на кончике носа.

— Возможно, ты ожидала увидеть кого-то другого, — заметил преподобный. — Но у евреев масло, которого должно было хватить на один день, горело целых восемь дней, — и преподобный усадил Анайю на одну из скамей. — Итак, ты видишь, что важна не форма сосуда, но масло внутри него.

Анайя представилась как постоянная слушательница его радиопередачи.

— Это единственное, что наш шофер позволяет нам слушать в дороге, — объяснила девушка. Она рассказала, что работает медсестрой в палаточном лагере и потеряла мужа во время землетрясения. — У вас была о нем передача. Вы прозвали его Ле-Бруэтье, — Анайя достала накладную. — В его повозке было восемь раненых. Но я никого не могу разыскать.

— А если разыщешь, — спросил преподобный, — что это тебе даст? — он вернул ей листок. — Дочь моя, когда Лазарь вышел из пещеры, он был обвит погребальными пеленами. А лицо его было обвязано платком. Люди были в ужасе. Знаешь, что они сделали? Отправили всю его семью в море на корабле без парусов, весел и руля.

— Mw pa komprann[147].

— Если человек идет днем, — сказал он, — он не спотыкается, потому что видит свет этого мира. Но если некая женщина пойдет ночью, она споткнется, ибо в ней нет света, — священник коснулся ее руки. — Прошел почти год, — прошептал он. — Одно дело — ждать чуда, но совсем другое — дожидаться покойника.