Любовь моя, Анайя

1

Зо появился на пристани после полуночи. Шлюпка с Гранд-Кайемита прибыла поздно, чтобы не платить портовый сбор, и началась выгрузка недельного запаса соленой рыбы. Зо сидел под единственным работающим фонарем на причале и ждал Медсена Фея, который явился чуть позже с ручной тележкой под дребезжание стеклянных бутылок.

— Сорок четыре литра рома, — объявил Фей по прибытии.

Зо презрительно сплюнул в воду и сообщил:

— Я ходил поговорить с ее отцом.

— Зачем? Просить ее руки?

— Требовать с него деньги за выполненную работу.

— Бедный мальчик! — Медсен Фей всплеснул руками и покачал головой. — Пускай ты честен, но отнюдь не дипломатичен.

Бутылки с ромом были завернуты в газеты и уложены в старые ящики из-под фруктов.

— Пришлось заколотить ящики гвоздями, — объяснил Медсен Фей. — Иначе экипаж вылакает половину товара при транспортировке. — Он приоткрыл ящик и достал одну бутылку. — Чем дольше штиль, тем ниже мои доходы.

Зо сделал большой глоток прозрачного рома, чтобы успокоить нервы. Затем подошел к краю причала, достал из сумки поношенные шлепанцы и зашвырнул в воду. Над ночным сентябрьским морем поднимался туман, и Зо услышал жутковатое тарахтение подвесного двигателя задолго до того, как увидел шлюпку.

— Это «Акула II», — сказал Фей. — Я узнаю ее мотор где угодно.

Зо всмотрелся в туман.

— А что случилось с «Акулой I»? — полюбопытствовал он.

— Это больная тема, советую тебе не касаться ее, — предупредил Фей. — Бостон моряк что надо. Получше многих. — Он достал из-за брючного ремня маленький фонарик и стал включать и выключать его. — Но однажды ему не повезло, и при упоминании об этом он звереет.

Наконец лодка вынырнула из тумана. Это была обыкновенная плоскодонка для перевозки товаров, типа вест-индских банановозов, с клиновидным дном и тонкими планширами[65]. Два подвесных мотора были вытащены из воды, паруса выдвинуты впереди развернуты. Мачта сделана из цельного ствола. Один из матросов бросил на берег швартовый канат, и Зо, пытаясь произвести впечатление, подтянул судно к сваям.

Вблизи, при свете фонаря, ему показалось, что шлюпка уже слишком стара, чтобы быть на плаву. Краска облупилась, гакаборт[66] сломался прямо посередине. Один из матросов конопатил палубу, вставляя между планками затычки из красной замазки. Такелаж был кустарной работы, с краспиц[67] свисали гнилые веревки. Но хуже всего была рубка.

— Точно с затонувшего корабля, — заметил Зо.

Рубка была облеплена ракушками и не имела ни ходовых огней, ни радиоантенн.

— Так и есть, — ответил Фей. — Бостон снял ее с буксира, затонувшего у Ле-Ке. А вот и он сам.

Капитан вышел из спасенной им рубки. Бостон с его загорелым лицом и седоватой, точно просоленной бородой выглядел как типичный моряк с гаитянского побережья. Он был босиком, в шортах и ветровке, распахнутой на круглом животе. Подойдя к причальному ограждению, он выкрикнул несколько команд, попутно торгуясь с Медсеном Феем.

— Может, у тебя и лучший клерен на всем юго-западе, — признал Бостон, — но ты ни черта не смыслишь в опасностях морской перевозки.

Один из матросов Бостона прыгнул на причал, чтобы погрузить товар на борт, и Медсен Фей вытолкнул Зо вперед, представив его как величайшего антильского любовника.

Бостон посмотрел на молодого человека, точно на судовой груз, и спросил:

— Работать умеет?

— Только это и умеет, — ответил Фей, хлопнув Зо по плечу. — Больше ничего не может.

— Хорошо, — сказал Бостон, — потому что на борт «Акулы II» пассажиров не берут. Мы, как каперы, не ходим ни под чьим флагом, только под флагом коммерции.

— Под флагом прибыли, — присовокупил матрос со шлюпки.

— Вопросы есть? — спросил Бостон.

— Только один, — сказал Зо, наклоняясь над водой. — Что случилось с «Акулой I»?

Причал погрузился в тишину. Перестали суетиться на палубе матросы, человек, конопативший разбухшие от воды планки, поднял взгляд от пакли. Бостон снял ногу с планшира и выпрямился. Сдернул с головы шляпу, вытер лоб и вдруг разразился низким утробным смехом, от которого содрогнулась вся шлюпка.

— Это верный вопрос! — Бостон похлопал себя по брюху. — Единственное, что стоит знать о твоем новом капитане, — судьба его предыдущего судна! — он протянул руку и обменялся с Зо рукопожатием над водой. — Позволь приветствовать тебя на борту «Акулы II». Обслуживание третьего класса до Корая, Пестеля, Мирагоана и Потопренса. — От капитана несло рыбой и бензином. Рука у него была жесткая, потому что он всю жизнь дергал за леску. — Ты отправишься первым классом, как опытный моряк, — сказал он Зо, все еще держа его за руку. — А значит, будешь делать то, что я велю. Ты ведь уже ходил на лодке, правильно?

Зо ходил на каноэ, выдолбленных рыбаками из цельного ствола дерева. Управлял шлюпкой Даниэлло, пока рыбак возился в бухте со своими лесками. Но никогда еще не бывал в дальних плаваниях. И хотя он умел плавать и чувствовал себя комфортно среди прибрежных рифов и мангровых зарослей, но ни разу не путешествовал в открытом море, где не видно берегов.

— Я бывал на многих лодках, — ответил он. Потом взял лопату и сумку и перебросил через планшир. Бостон снова рассмеялся, сказав, что только сухопутный человек может взять с собой в лодку лопату.

— Если только не использовать ее вместо весла, — предложил Медсен Фей.

Моряком Зо оказался никудышным. Бостон велел ему сесть на кормовой штевень и блевать подальше от корпуса. Они вышли в бухту и в густом тумане развернули паруса.

— Отдать паруса! — крикнул Бостон. — Поворот на фордевинд.

«Акула II» была оснащена как шлюп, если не считать того, что главную мачту сдвинули к корме, чтобы можно было установить сразу несколько передних парусов. Команда ловко взялась за шкоты, и кливер[68] скользнул вверх по лееру. Паруса раздулись, и Зо увидел, что они залатаны мешками из-под риса, простынями, а в одном месте — парой джинсов «Левайс».

Когда Зо слегка оправился, к нему подошел один из членов команды, по имени Соломон, чтобы показать судно. Смотреть было особенно не на что. Главная палуба тянулась от носа до кормы. Открытый люк вел в грузовой трюм посредине корабля. Соломон показал Зо содержимое рундука. Там лежали топорик, молоток, фальшфейер[69], стамеска, набор для конопатки, сверла, свайка, люверсы, бечевка и ламповый фитиль.

Капитанского мостика не было, и Бостон управлял шлюпкой вслепую, со шканцев[70] за мачтой. Чтобы лучше видеть воду впереди, он забирался на краспицу или отправлял туда вместо себя кого-нибудь из матросов. Ни штурвала, ни рулевой рубки на шлюпке также не было. Лодка управлялась с помощью длинного деревянного румпеля, выкрашенного в красный и синий цвета. Камбуз находился в кубрике, где в качестве мангала использовалась разрезанная пополам бочка из-под масла.

Груз — преимущественно мешки с углем, предназначенным для жаровен Порт-о-Пренса, — возвышался над планширом на пять футов. На судне не имелось ни спасательных шлюпок, ни жилетов. Между рубкой и грот-мачтой были натянуты три гамака. В одном из них спал какой-то человек, и Соломон шлепнул его по ногам.

— Это Колибри, — объявил он. — Обычно его можно найти здесь.

— Гамак — мой пост, — откликнулся Колибри.

— Колибри не поклонник тяжелого труда.

— Колибри поклонник лотереи, — парировал тот.

— Он ничего не смыслит ни в мореходстве, ни в море.

— Ненавижу это дурацкое море, — подтвердил Колибри.

— Но он умеет чинить все, что работает на бензине, — пояснил Соломон, — поэтому мы и держим его на борту.

Члены команды устроились на палубе, прислонившись спинами к грузу, закурили, откупорили бутылку клерена и стали выпивать. В темноте ром был обжигающим и бодрящим. Они плыли по морской глади на восток, сменяя друг друга у кормового люка и подвесного мотора. Луна осталась далеко позади и уже клонилась к западу, когда на палубу, пыхтя трубкой, вышел Бостон.

— Индейцы умели найти дорогу от Кюрасао до Флориды, используя для навигации только луну, — он указал на ночное светило мундштуком трубки. — А большинство современных моряков не могут реку пройти без радара и карты глубин.

Зо спросил Бостона, откуда у него это прозвище, и капитан поведал ему историю своей морской жизни.

— В детстве я бороздил прибрежные воды в прохудившемся каноэ. Но впервые по-настоящему вышел в море со своим дядей, Десперо Метелюсом. Десперо сколотил состояние, возя оружие и наркотики с Ямайки, но работа была опасная, и ему повезло, что он остался жив. — Бостон глубоко затянулся и рассказал Зо, как дядя Десперо купил собственный глубоководный траулер. — Прекрасное судно с настоящими дизельными двигателями, полноценной рулевой рубкой, крытой палубой и камбузом. Это и была «Акула I». Единственное, что у нее было общего с этой развалюхой, — он топнул ногой по палубе, — имя.

— И что же случилось с «Акулой I»? — спросил Зо.

— Десперо ушел на покой и продал ее мне.

Казалось, что больше Бостон ничего не скажет. Он отщипнул кусочек от нового табачного брикета, набил трубку, зажег ее и выпустил длинную струю сладкого дыма.

— Это было в восемьдесят пятом, — заговорил он, — в самый расцвет лодочных перевозок. Я решил, что смогу совершать по два рейса за сезон. Суда выходили из Пор-де-Пе, и я отправился во второй рейс в июне. Это была моя первая ошибка. Пора ураганов еще не настала, однако вероятность их возникновения уже существовала. И я это знал. Но у меня появилась идея, что, плывя к Кубе, я мог бы воспользоваться восточными пассатами.

Мундштуком Бостон начертил в воздухе карту, обозначая струями табачного дыма призрачные береговые линии.

— Вот самый северный порт Гаити, — показал он. — А это побережье Кубы. Обычно капитан берет курс на Багамы и подходит к Флориде с востока. — Бостон провел трубкой по лицу. — Но я решил, что сумею обмануть береговую охрану США и из Варадеро подойти с юга.

Капитан стал посасывать мундштук, и огонек трубки освещал его глаза снизу.

— «Акула» была обречена с самого начала, — проговорил он. — Из Венесуэлы пришел холодный фронт, а я, дурак, вообразил, будто это хороший знак.

— А на самом деле? — спросил Зо.

— За нами гнался ураган «Боб», — сказал Бостон. — Ветер скоростью шестьдесят узлов. Такой способен сдуть волосы с твоей головы. Он застал нас в открытом море между Кубой и Флорида-Кис[71]. Мы привязали себя к мачте.

Бостон рассказал Зо, что «Акула» отважно боролась шестнадцать часов кряду, пока не заглохли двигатели.

— Это было отличное судно, — произнес капитан, глядя вдаль, будто вызывал погибший корабль из небытия. — Оно обогнало бурю на два дня, но та бушевала неделю. Оба двигателя вышли из строя, грот-мачта раскололась. «Акула» пронесла нас сквозь шторм, но теперь мы очутились во власти океана. В нашем распоряжении были только кливер и треснувший руль.

— И что же вы сделали?

Бостон глубоко затянулся, над его головой поднялся сладкий дым и унесся назад, в море.

— Единственное, что было можно сделать, — сказал он. — Начали дрейфовать. Нас сильно снесло к востоку, и я опасался, что мы проскочим мимо Большого Абако[72] и попадем в Атлантику, где затеряемся навсегда. Но нас спасло прогулочное судно на Кисе. Багамская яхта прицепила нас к себе и отбуксировала во Фрипорт.

Повисло долгое молчание.

— А я-то думал, вы доплыли до самого Бостона, — заметил Зо.

Капитан перегнулся через планшир и выбил горящий табак из трубки в море. От воды поднялся небольшой дымок.

— Когда таможенник во Фрипорте спросил нас про порт назначения, парень, который был на борту, начал кричать: «Бостон!» У него там жила семья, и, видимо, это было единственное известное ему место за пределами родной деревни. Это сильно рассмешило багамские портовые власти. Они конфисковали мое судно, а меня окрестили Бостоном.

Зо лежал, прислонившись спиной к мешкам с углем, пока они пересекали морские воды, а заодно и лес всей его жизни. В лунном свете он видел маленькие речушки, сбегающие с холмов, и широкие галечные дельты на пляжах, там, где реки впадали в море.

Утром шли вдоль суровых белых утесов. Небо было чистое, вода просвечивала на тридцать футов в глубину. На Гранд-Кайемите пылали костры, напротив уютно расположился среди холмов опрятный, нарядный Пестель. Мимо проплывали гавани — в сущности, не более чем трапы, выдвинутые в море, словно пиратские «доски смерти»; разрушенные бетонные площадки, наполовину затопленные, точно руины древних портов; галечные пляжи, не менявшие облик со дня сотворения мира, где в прибое резвились голые ребятишки. «Акула» шла мимо песчаной отмели под неспокойными послеполуденными небесами, и с юго-запада подул резкий холодный ветер. Бостон приказал поставить паруса, и Соломон со знанием дела взялся за шкоты.

При свете дня Зо увидел, что матросы выглядят безбилетниками на собственном судне. Они ходили босые, в трусах-боксерах и ветровках. Но сами они были добродушными, со здоровым цветом лица и крепкими белыми, словно жемчуг, зубами. Капитан носил жидкую, бесформенную, как кустарник на косогоре, бороду, торчавшую во все стороны.

Бостон привел их в бухту в защищенном от ветров Барадерском заливе, где Соломон разделся догола и нырнул в бирюзовую воду. Зо тоже скинул одежду и прыгнул вслед за ним. Вода была такая прозрачная, что он видел темные тени их членов, покачивающиеся на песчаном дне. Под шлюпкой паслась стайка желтых спинорогов. Молодой человек подплыл к заросшему манграми берегу и побрел по мелководью. Вдали от других деревьев, на небольшом выступе над морем, он заметил авиценнию, сверкавшую только что распустившимися цветами, чистыми, как снег. Зо сорвал четыре цветка, похожих на колокольчики, решив, что когда-нибудь он опять увидит Анайю и подарит их ей.

Они вошли в отделяющий остров Гонав от полуострова южный пролив при сильном волнении. Прибрежные воды бороздили маленькие рыбацкие лодчонки, у горизонта неуклюже разворачивался красный танкер. Вечером «Акула» бросила якорь в мангровой топи, на спокойной воде. Якорем Бостону служили четыре связанных проволокой автомобильных аккумулятора с прикрепленной к ним цепью. Соломону было не под силу справиться с этой штукой в одиночку, поэтому Зо поднял ее с палубы и перебросил через планшир, словно спортсмен, толкающий ядро. Они дождались, пока закончится цепь, и долго дрейфовали в тишине, с заглушенными двигателями.

— Там, внизу, один песок, — сонно пояснил Бостон. — Якорю нужно какое-то время, чтобы зацепиться.

Пока команда готовилась ко сну, в эстуарии[73] воцарилась ленивая атмосфера. Носовую палубу пересекла горделивая голубая выпь, похожая на печального патриарха мангрового побережья. Бостон, Соломон и Зо забрались в гамаки, а Колибри неохотно встал на первую вахту, беспрестанно жалуясь, что Бостон — единственный антильский капитан, который настаивает на вахтах.

— Ты ведь не адмирал гаитянского флота, — проворчал он.

Ночи на море короткие, и вскоре команда снова бодрствовала под парусами в бесконечный синий предрассветный час. «Акула» зашла в леоганский порт, чтобы взять груз баночного меда, несколько ящиков поздних манго и дюжину мешков с углем. Купили шесть кружек пива, чтобы выпить сообща; первую ледяную кружку опорожнили на воде, каждый чувствовал себя на волнах капитаном, свободным от проклятий и изнуряющей нищеты этого острова.

Зо на носу корабля страдал от любовной тоски. Он говорил только о девушке и о том, что никогда не повторит прежнюю ошибку. В прошлый раз его рабочая одежда и жалобы на лихорадку произвели неблагоприятное впечатление. Теперь он представлял себя героем-любовником былых времен, который носит новую рубашку, часы на запястье и душится одеколоном.

В полуденный зной поравнялись с Карфуром[74], и вдали, под бесцветным небом, замаячил пестрый хаос столичной застройки. Розовые многоэтажные дома, желтые рестораны и белые церкви Порт-о-Пренса плавились в невыносимой жаре. У побережья полыхали мусорные свалки, и холмы были окутаны дымом. Зо вытащил из кармана письмо Анайи и в сотый раз перечитал его, пытаясь выхватить из сумбурной панорамы города силуэт школы медсестер.

Он мысленно рисовал себе их совместное будущее в городе. Дом с деревянной дверью и крышей, защищающей от дождя, огородик с кукурузой и голубиным горохом. Водопровод им не понадобится, потому что Зо будет носить чистую воду ведрами из ручья. Ему представились чадящая в сумерках керосиновая лампа и тело возлюбленной в неверном свете. Они обойдутся без газа и электричества и смогут жить, довольствуясь малым. Зо уже видел, как зимними воскресеньями они с Анайей допоздна дремлют в объятьях друг друга, словно обитают в раю, а не в нищете.

Раньше во всех фантазиях Зо оставался бедным. Даже в самых смелых мечтах он не тешил себя надеждой разбогатеть. Но теперь в его воображении вставал свежевыкрашенный дом с галереей, смотрящей на море.

— Я знаю, как устроен Потопренс, — сообщил Зо матросам. — Бедняки обитают в ядовитых болотах внизу, там, где раньше жили крокодилы. А богатых, — он улыбнулся и возвел глаза к небу, — овевает свежий океанский бриз. Чем выше живешь — тем ты богаче.

— Отсюда я делаю вывод, что ты будешь жить на болотах, — заметил Колибри.

— Я собираюсь жить наверху, — Зо указал на горы, — в маленьком домике на холмах.

— Это же заброшенный сахарный завод, — рассмеялся Колибри. — Будешь ходить, уделанный чайками.

— Ничего-то вы не знаете, — вмешался Бостон. — Ты показываешь на Мон-Нуа.

Так Зо впервые увидел Черную гору, но дальше он уже не слушал своих собеседников. Обведя взглядом побережье и ломаный силуэт города, влюбленный попытался отыскать здание, где могла находиться Анайя, среди остальных.

— Вот куда она ходит учиться, — воскликнул он.

Это было высокое бетонное сооружение, насчитывавшее три этажа.

— В тюрьму? — прыснул Колибри. — Какое же преступление совершила эта несчастная — спуталась с тобой?

Бостон прервал учет товаров и устремил взгляд на бедного рабочего на носу шлюпки. Одной рукой Зо ухватился за переднюю мачту, чтобы сохранить равновесие, в другой держал письмо девушки, поминутно сверяясь с ним, словно штурман с картой глубин у опасных и неведомых берегов.

— Когда ты в последний раз наведывался в Порт-о-Пренс? — поинтересовался Бостон. — Ах да, ты же тут никогда не бывал. Что ж, zanmi m[75], тебе понадобится три часа, чтобы добраться оттуда, — он указал на центр города, — до твоего маленького замка на Черной горе.

Зо взирал на этот город так же, как взирали на Новый Свет первые конкистадоры. Разграбить его, сжечь, истребить до последнего человека — все это сущие пустяки в погоне за сокровищем и мечтой.

К западу от столицы находились гавани Кафу и Марьяни, а также государственный грузовой порт. Но Бостон миновал их, чтобы, как обычно, разгрузиться в Ваф-Жереми, нелегальной шлюпочной гавани у Сите-Солей[76], по сути — скопище гниющих остовов кораблей на клочке земли между воздушным и морским портами. Зато тарифы здесь были приемлемые, а грузчики — дешевые.

Колибри и Соломон попрощались с Зо на палубе, но Бостон сошел вслед за ним на берег.

— Что у тебя в карманах? — спросил капитан.

Зо извлек из рабочих штанов жалкий комок купюр.

— Судя по всему сказанному тобой, девушка, которую ты ищешь, привыкла к определенному комфорту.

Бостон порылся в карманах рваных шортов, вытащил пачку банкнот и отсчитал две тысячи гурдов.

На борту «Акулы» Колибри покачал головой.

— Нет смысла финансировать этого дурня, капитан, — крикнул он. — Даже Медсен Фей признал его безнадежным.

— Нет, Колибри. Фей признал его безнадежным романтиком, а это совсем другое дело. — Бостон снова обратился к Зо. — Ты не боишься труда, и это самое главное. Ступай, найди себе работу, подкрепись немного. И не влюбляйся так сильно, чтобы не замечать, что пошел дождь.

Молодой человек покинул пристань и зашагал по оживленным столичным улицам. День выдался жаркий и солнечный, и Зо мечтал о морской прохладе. На бульваре Гарри Трумена был затор, и ему пришлось пробираться между бамперами вставших таптапов[77] и грузовиков. Зо миновал низинный рыночный квартал и стал подниматься по разбитым дорогам на холмы. Бостон оказался прав: до того места на холмах, в районе Черной горы, которое Зо присмотрел себе для жилища, было далеко.

Парень проделал весь этот путь пешком, не имея при себе ничего, кроме мешка с одеждой, мыльницы и штыковой лопаты, которую Босс Поль выдал ему из строительных запасов. К внешнему боку сумки были привязаны гладилка и каска. На каждом перекрестке Зо осведомлялся, как добраться до Мон-Нуа, и ему все время указывали вверх, на холмы. Он дошел до улицы Кенскофф и остановился в вечернем тумане под карибской сосной. Когда он спросил у какой-то женщины, не Мон-Нуа ли это, та наконец кивком указала вниз.

— Ты забрался слишком высоко, — сказала она.

2

Судья Дезмонд Тессьер жил чуть дальше Петьонвиля, в зеленом пригороде Жювана. Он был ботаником-любителем, специалистом по тропическим растениям, и прославился своим замечательным садом. Кроме всем знакомых раскидистых манго и хлебных деревьев Тессьер культивировал персики из Джорджии, три сорта авокадо и кешью. Он привез декоративные кусты из Бразилии и Венесуэлы, а также редкую карибскую сосну, пересаженную с холмов Кенскоффа[78].

Длинная, мощенная кирпичом подъездная аллея, попетляв в тропических зарослях, выводила к особняку, который в семье любили называть Ке-Жарден — «Садовый дом». Он представлял собой квадратную в плане виллу с плоской бетонной крышей и широким парадным крыльцом; позади находился обрывистый склон, откуда открывался вид на весь Гро-Морн[79].

Судья Тессьер знал про Зо и Анайю еще до того, как Зо приехал в столицу: доктор Леконт предусмотрительно позвонил и сообщил, что посылает к нему свою дочь не столько затем, чтобы она закончила учебу в столичном университете, сколько для того, чтобы избавить ее от некой скверны, пустившей корни на побережье.

— От малярии? — спросил судья.

— Нет, — ответил Леконт.

— От тифа?

— Нет.

— Ты как будто имел в виду какую-то заразу.

— Кое-что похуже, — со значением проговорил Леконт. — Есть тут один рабочий… Представь, что твоя дочь… — он не находил нужных слов. — Я застал их в своем собственном доме. Но тогда я не мог просто обличить ее. Нет. Я собрал улики. Нынешним девицам палец в рот не клади, Дезмонд. К ним надо приходить, хорошо подготовившись. Прежде доказать виновность и уж потом предъявлять обвинения.

— И что за доказательства ты собрал?

— Железобетонные, — ответил Леконт. — Мой человек, Клод, видел их на пляже под одним полотенцем. Тот тип якобы давал ей уроки плавания.

— Что же ты сделал?

— Предложил найти другого инструктора.

Тессьер засмеялся.

— Я попросил Анайю больше не встречаться с ним и решил, что на этом все кончилось. А потом нашел его шлепанцы.

— Шлепанцы?

— Они усердно шифровались, но этот bourik забыл у нас дома свои шлепанцы. Я его тогда застукал, уж поверь. И ее тоже.

— Как Анайя это восприняла?

— В том-то и дело! Эта девица блудила напропалую, а на уступки пришлось идти мне.

— На какие уступки?

— Она практически заставила меня повысить ему жалованье.

— За уроки плавания?

Леконт вздохнул.

— Этот субъект работал у меня, Дезмонд. В Департаменте здравоохранения. На строительстве нашей новой клиники.

— А что он за человек? — спросил Тессьер.

— Как строитель — выше всяких похвал. Усердный работник, на ручищах мускулы как тыквы. Но как жених моей дочери?.. — Леконт вынужден был замолчать, подбирая слова. — Бывают бабники, бунтари, бандиты. Такие типы могут угрожать твоему спокойствию, Дезмонд. Но человек, которому нечего терять?

Доктор шумно выдохнул сквозь зубы и умолк. Потом поведал Тессьеру, как он устроил, чтобы Анайя закончила учебу в Порт-о-Пренсе:

— Пара телефонных звонков декану, рекомендательное письмо от Дади Мальбранша. Ее оценки говорят сами за себя. Я попросил их выслать мне ее расписание и по получении сразу же перешлю его тебе.

Вскоре после этого разговора, который Леконт закончил предостережением, что его дочь способна на неслыханную изворотливость, Анайя со всеми своими пожитками прибыла в дом судьи.

Она приехала вечером. Стоял август, на лужайке гнили перезрелые манго. Судья с женой Мари-Мишлен, дочерью Надин и кухаркой Атамиз вышли на веранду, когда к дому подъехал «лендровер» Леконта. Они услышали, что Анайя и водитель о чем-то спорят. Минуту спустя из-за машины вышел шофер с чемоданами.

— Демуазель сначала желает увидеть мисс Надин, — сказал он, занося чемоданы в дом.

Надин подошла к машине, открыла заднюю дверцу и села внутрь. Будучи на два года младше Анайи, она была очарована безрассудством во имя любви, которое, по ее мнению, проявила кузина. Надин вынесла решение прежде, чем Анайя закончила рассказ о Зо и Андре:

— Забудь обоих. Один голодранец, другой зануда.

— Бедность — не самое плохое в мужчине, — возразила Анайя.

— Да что может быть хуже?

Анайя положила руку на колено сестры.

— Лицемерие. Когда он говорит не то, что думает, — она достала из сумки письмо Зо и показала его Надин. — Я вылечила его от лихорадки хлорохином.

Надин прочитала письмо и спросила Анайю про секс. Анайя откинулась на спинку сиденья, прикрыла глаза рукой и закусила губу. Зо свирепый и покорный одно-временно, сказала она. Заниматься с ним любовью — все равно что приручать льва. Убрав руку и заглянув кузине в глаза, Анайя поведала Надин то, что поняла только за одиннадцать часов езды от Жереми до Порт-о-Пренса:

— Я влюблена в него.

Она впервые произнесла это вслух. Единственным человеком, которого Анайя когда-то любила с такой же нерассуждающей страстностью, была ее мать. Смерть Розалин лишь закалила девушку, сделав ее невосприимчивой к поверхностным чувствам, и с тех пор она казалась недосягаемой. Отец Анайи годами безуспешно пытался завоевать неприступную крепость, которую осаждал десять лет, добиваясь дочерней привязанности. Но именно Зо суждено было забраться на эти стены и проложить себе путь через окно. Своей горячностью и искренностью он внушил Анайе то самое чувство, которое она изо всех сил пыталась сдержать с помощью разума и расчетливости. Впервые в жизни девушка узнала, что такое тоска. Она томилась по далекой стране, которой она принадлежала, и страной этой были объятия Зо, а новая жизнь в Порт-о-Пренсе весьма походила на ожидание.

С тех пор как Леконт впервые позвонил, чтобы сообщить, что Анайя приедет погостить в Жювана, Дезмонд Тессьер готовился заключить племянницу в объятия. Единственная дочь его младшей сестры Анайя всегда занимала особое место в сердце судьи. Но когда она вышла из машины с беззаботным и одновременно воинственным видом, точно таким же, как у Розалин в этом возрасте, Тессьеру тотчас расхотелось ее обнимать. Он сунул руки в карманы и пошел навстречу дочери и племяннице по посыпанной гравием аллее.

— Над чем смеялись, девочки? — спросил он.

Надин повернулась к кузине.

— Я тебе не говорила? Это самый назойливый человек в Порт-о-Пренсе. Все-то ему надо знать.

— Дурная судейская привычка, — усмехнулся Тессьер, но его уже не слушали.

Анайя поднялась на веранду и обняла тетушку. Миниатюрная Мари-Мишлен в свои пятьдесят пять выглядела весьма моложаво: лицо в форме сердечка, с заостренным подбородком, казалось совсем девичьим. Мари была такая низенькая, что ей пришлось встать на цыпочки, чтобы племянница ее расслышала.

— Надеюсь, ты останешься у нас на какое-то время, — сказала она.

Приезд Анайи походил на праздник. Атамиз приготовила ее любимую уличную еду — пирожки с соленой рыбой, подаваемые с лаймовым соусом, и девушка расцеловала кухарку в обе щеки. Тессьер предложил выпить, и Анайя заказала ром со льдом.

Надин попросила ром с лаймом и содовой.

— Какой еще ром с содовой? — воскликнула Мари-Мишлен. — Анайя получит все, что пожелает. А ты будешь пить грейпфрутовый сок.

Анайя расположилась на кожаном диване кремового цвета, скрестила ноги, приняв безукоризненную позу, и стала потягивать ром из прозрачного стакана. Тессьер, потрясенный тем, как сильно она похожа на мать, сообщил об этом племяннице. Анайя поинтересовалась, была ли ее мама из тех дочерей, которые беспрестанно разочаровывают отцов, и Мари-Мишлен ответила утвердительно.

— Невозможно было не разочаровать Мелетюса Тессьера. Это был сущий тиран. Расскажи ей, что произошло, когда Розалин решила стать медсестрой, — обратилась она к мужу.

Дезмонд пил холодное пиво «Престиж» из бутылки.

— Она, не сказав нам ни слова, подала заявление в училище и однажды вечером вышла к ужину с извещением о приеме.

— И что случилось? — спросила Надин.

— Последовала ужасная сцена. Папа пригрозил лишить ее содержания.

— Все было гораздо хуже, — возразила Мари-Мишлен. — Мне ли не знать. Ведь мы с Дезмондом только что поженились и жили в доме его отца. Мелетюс заявил Розалин, что в конце концов она останется без средств к существованию и заболеет туберкулезом. Он поклялся, что не даст ей ни гроша, — она бросила на мужа обвиняющий взгляд. — Разве они не должны знать, что за человек был их дедушка?

Тарелка с пирожками наполовину опустела. Мари-Мишлен отправилась спать. Анайя выпила еще немного рома, а затем стакан воды по требованию Тессьера. Судья думал, что, перед тем как приступать к занятиям, племянница пожелает обустроиться, но оказалось все наоборот. Семестр уже начался, и Анайя не хотела отставать.

В конце вечера девушки принялись вспоминать давнюю поездку в мятежную цитадель Лаферьер[80] — мощную крепость на севере страны. Дело было летом, Леконты и Тессьеры вместе выехали из Порт-о-Пренса, побывали на пляже в Лабади, остановились на ночлег в отеле в Мило. Утром посетили крепость на вершине горы. Девочки ехали верхом на ослице, кличку которой не смогли вспомнить.

— Вам было шесть и восемь лет, и вы сидели в одном седле, — сказал Тессьер. — Ослипу звали Царица Савская.

С этими словами судья оставил их, наказав идти спать. В конце концов девушки поднялись в комнату Надин и улеглись на одну кровать.

— Сколько раз мы умоляли твоего отца отпустить тебя к нам! — сказала Надин, целуя кузину в лоб. — И вот наконец ты здесь!

Надин рассказала Анайе, что большую часть прошлого учебного года жила в квартире в центре города вместе со своей одноклассницей. Это был лучший год в ее жизни. Квартира находилась недалеко от школы, и после уроков к ней в гости приходил один мальчик. Но потом, когда одноклассница наконец получила американскую визу и уехала в Нью-Йорк, судья заставил дочь вернуться домой.

— Ему была невыносима мысль, что я останусь в квартире одна, — объяснила Надин. — Но теперь ты здесь. — Девушка рассматривала приезд кузины как долгожданную возможность вернуться к самостоятельной жизни. — Папа хочет, чтобы у меня была соседка, которой он сможет доверять. К концу недели мы уже будем жить на улице Монсеньора Гийу, — пообещала она.

На следующее утро судья Тессьер спустился к завтраку в свободных кремовых брюках и персиковой рубашке. Обе девушки, уже сидевшие за столом, расхохотались, увидев его.

— Я называю это новым карибским стилем! — воскликнула Надин.

— Дочка хочет поиздеваться, — сказал Тессьер, усаживаясь за стол, — но мне даже нравится. Факт, что я самый элегантный судья во Дворце правосудия.

— Невелика заслуга, — усмехнулась Надин. — Тебе не кажется, что он похож на фруктовое мороженое?

На завтрак подали тонкий омлет, ломтики грейпфрута и горячий кофе.

Надин отправила в рот сразу половину омлета.

— Надо поторопиться, — заметила она. — Путь неблизкий, на дорогах кошмар.

После завтрака сели в машину, и шофер выехал на авеню Ламартиньер, спускавшуюся с горы в направлении моря. Надин жаловалась на вечные пробки на авеню Анри Кристофа. И проклинала светофор на перекрестке улиц Гау-Гину и 33-й Дельма́[81]:

— Единственный светофор во всем городе — и каждое утро мы обречены на красный свет!

Она на чем свет стоит честила выбоины, велосипедистов, мототакси, торговцев кукурузным хлебом.

— Ты хуже придирчивого судьи, — заметил Тессьер, оборачиваясь к дочери с переднего сиденья. — А доводы у тебя серьезные. Трудно проделывать такой путь каждый день.

— Дважды в день, — поправила отца Надин. — Ведь приходится еще возвращаться.

Надин училась в уэслианской[82] христианской школе Карфур-Фей. Ее высадили на улице Бекассин, за собором Сен-Жерар. Она еще раз попросила отца позволить им с Анайей жить вдвоем в квартире, послала обоим воздушные поцелуи и отправилась в класс.

Тессьер сдвинул очки на нос и протер глаза.

— Видишь, что мне приходится терпеть? С тех пор как Надин узнала, что ты приедешь, она только и твердит об этой квартире. — Тессьер снова надвинул очки и посмотрел на племянницу. — Вижу, она и тебя уже обработала. Вылитая мать. Не понимаю, что такого замечательного в этой квартире. Спаленки крохотные, кондиционер сломан. Вам обеим было бы куда удобнее под крылышком у нас с Мари-Мишлен, в Жювана, — судья улыбнулся племяннице. — Но сейчас я просто счастлив, что ты с нами. Рад, что у твоего отца хватило здравого смысла позволить тебе закончить учебу здесь, в Порт-о-Пренсе.

Анайя наконец подала голос:

— Здравый смысл тут совершенно ни при чем. Венсан Леконт печется о своей репутации. Как только я сделала что-то вызвавшее у него недовольство, он тут же отослал меня к родственникам, словно я restavek[83]. Окончание учебы — только предлог.

Колесо автомобиля угодило в дорожную выбоину, и шофер резко вильнул влево.

— Видит Бог, нелегко растить дочь в этой стране, — промолвил Тессьер. — Любой мужчина способен наломать дров даже при живой жене. А в одиночку? — судья покачал головой. — Твой папа сделал все, что от него можно было ожидать в данных обстоятельствах. Ты же понимаешь, Анайя, Венсан любит тебя больше всего на свете. Он просто хочет для тебя самого лучшего. Я убежден: сделай ты хоть малейший шажок ему навстречу — и он упадет в твои объятия.

— Вот именно, дядя. Представь себе, ты совершенно прав: отец хочет, чтобы я вымаливала у него прощение. Но если я по твоему совету сделаю шаг навстречу, не собираясь при этом полностью капитулировать, это только ожесточит его.

— Ты не хочешь отказываться от своего парня?

— Я не должна, — покачала головой Анайя. — Раньше мне казалось, что я знаю о малярии все: вызывается простейшими, которые поражают эритроциты, лечится хлорохином… Но я не представляла себе, что такое лихорадка или бредовые сны. Благодаря ему я поняла, каково это — быть больным. Я раздала, наверное, тысячу таблеток альбендазола, не зная их вкуса! Тебе это не кажется странным, тонтон[84]? А он мне рассказал, что они похожи на мятные леденцы и что в детстве он был настолько беден, что по два раза стоял в очереди и лакомился ими, как конфетами.

Анайя невольно затронула самую деликатную и утонченную сторону своего чувства к Зо, родственного ее любви к Розалин. Первые несколько лет работы в больнице Сент-Антуан мама трудилась в передвижном медпункте: медсестры путешествовали на лодках и ослах, доставляя социально незащищенным детям вакцины и противоглистные препараты. Анайя не могла отделаться от уверенности в том, что двадцать лет назад в Гравд-Ансе именно юная Розалин выдавала альбендазол маленькому сиротке Зо, и отважилась высказать эту тайную мысль дяде.

— Как будто мама дает нам благословение с того света, — сказала Анайя.

— Против чего же возражает твой отец?

— Венсан не любит Зо, потому что тот нищий.

— И все? К несчастью, в нашей стране бедность — лучшее свидетельство честности, — заметил Тессьер. — Я слишком часто выступал на суде обвинителем и прекрасно знаю, как выглядят настоящие преступники. Боюсь, среди них редко попадаются каменщики и фермеры.

— К чему это ты?

— К тому, что порой бывает трудно отличить настоящего негодяя от подозреваемого. Зачастую это зависит лишь от подхода к вопросу. — Судья отвернулся и взглянул в окно. — Вон она, — сказал он, показывая вдаль, — обожаемая квартира Надин.

Дядя с племянницей вышли за стадионом Сильвио Катора, где играла футбольная сборная страны, и зашагали по оживленной торговой улице Монсеньора Гийу, запруженной продавцами. Тессьер указал на розовое четырехэтажное строение, втиснутое между «Юнибанком» с затемненными окнами и приземистым тусклосерым жилым домом.

— Где окна Надин? — поинтересовалась Анайя.

— На третьем этаже справа, — ответил Тессьер.

Девушка устремила взгляд на балкон с затейливой чугунной решеткой.

Через пять дней, второго сентября, девушки переехали из дома в Жювана в квартиру на улице Монсеньора Гийу.

3

Появившись на Черной горе со своей лопатой и сменными рубашками, Зо тут же вызвал недовольство тонтона Озьяса. Молодой человек быстро нашел работу в бригаде по расчистке территории, и Озьяс принялся наблюдать в бинокль, как рабочие решительно вырубают лес на его склоне.

— Как пить дать, освобождают место для очередных незаконных трущоб, — пробормотал старик себе под нос. А потом педантично подсчитал размеренные удары тупого мачете, которым Зо без роздыха расправлялся с молодым манго. — Если я не найду ему другого занятия, он уничтожит все деревья на острове.

Старик снял с крюка костыль и, обогнув холм, направился к месту новой незаконной стройки, где трудился Зо.

— Эй ты, siklòn[85], — сказал старик. — Что нужно сделать, чтобы заставить тебя остановиться?

Зо обдумал это предложение.

— Меня еще никто не просил остановиться, — сказал он. — Полагаю, мне нужна постоянная работа с гарантированной оплатой.

Так Озьяс предложил ему и то и другое плюс крышу над головой.

— Только затем, чтобы держать тебя подальше от деревьев, — заявил он.

На Озьясе были шорты, и Зо увидел, что перед ним калека. Правая нога ниже колена у того была ампутирована, и при разговоре он размахивал культей. Будучи одноногим, Озьяс тем не менее ловко управлялся с костылем, и Зо пришлось поторапливаться, чтобы не отстать. Он был поражен, увидев, как старик перемахнул через овраг в четыре фута шириной и двумя элегантными скачками одолел лестничный марш.

— До того как тут возникли bidonvil[86] и убежище для оборванцев и преступников, — сказал Озьяс, — до того как вы забросали мусором мой задний двор и стали мочиться в ручей, из которого мы пьем, это место было настоящим раем. С карибскими соснами выше пальм, — он указал вниз, на косогор, застроенный убогими бетонными коробками. — Там, у хижины, где живут дети без отца, находились померанцевая роща и заросли дикого маниока. В низине обитали клювачи и фламинго. Эти вот столбы изгороди увивал дикий виноград, с которым не было никакого сладу. А теперь в лесу не найти и пары деревьев, чтобы натянуть гамак.

Озьяс давно проживал на Мон-Нуа и отнюдь не бедствовал. Он владел первоклассной недвижимостью. К прекрасному виду на город и извилистую береговую линию прилагались лайм и взрослое дерево авокадо, приносившее огромные плоды. В тени деревьев обильно росли томаты. Но главное, на участке было два отдельных дома.

Тот, что поменьше, располагался на косогоре, ближе к морю. Озьяс сообщил, что построил эту холостяцкую берлогу пятьдесят лет назад. Домик был сооружен в традиционном стиле: опорные столбы из местных пород дерева, стены из клиса — переплетенных листьев кокосовой пальмы, покрытых легкой штукатуркой. Из-за того что почва на Мон-Нуа была красная, штукатурка приобрела ярко-розовую окраску и в ярких лучах послеполуденного солнца сверкала гипсовыми вкраплениями. Единственная дверь выходила на море, и Озьяс объяснил: это чтобы дышать морским бризом.

— Он будет гулять тут у тебя все лето.

Затем хозяин распахнул ставни, и мужчины осмотрели полутемный kay[87] площадью двенадцать квадратных футов, с земляным полом и кухней, расположенной на улице, у стены дома, так чтобы во время готовки можно было любоваться морем, находившимся внизу, на расстоянии тысячи восьмисот футов. Зо обнял старика и сказал, что это все, что ему нужно, чтобы начать жизнь.

— А как насчет работы? — спросил Озьяс. — Ты даже не поинтересовался жалованьем.

— Ну и какое у меня будет жалованье?

— Нищенское, — ответил старик. — Разве только проявишь настоящее усердие.

Озьяс поведал Зо, что в прежние времена, когда вдоль бульвара Гарри Трумена швартовались американские корабли, он сколотил небольшое состояние, возя на рынок товары.

— У тебя есть грузовик? — удивился Зо.

— Для грузовика нужен бензин, мой мальчик. На какие шиши я буду его покупать?

— Тогда осел?

— Перед тобой величайший бруэтье Порт-о-Пренса. То есть я был им до того, как пришлось уйти на покой.

И Озьяс потряс своей культей.

Бруэт[88] — простейший вид наземного транспорта: плоская тележка, балансирующая на двух грузовых колесах. Бруэтье назывался человек, тащивший эту повозку при помощи одной только грубой физической силы. Озьяс называл себя «гужевой силой» и жаловался, что все, что он заработал таким образом за годы труда, — катаракты на обоих глазах и мощная голень тяжелоатлета. В качестве доказательства он продемонстрировал Зо уцелевшую ногу и дал пощупать выпуклые мышцы.

— Как ты лишился ноги? — полюбопытствовал Зо.

— Самым нелепым образом, — ответил Озьяс. — Порезался, развозя гнилые kokoye[89] по району Канапе-Вер. Я и не знал, что все так плохо. Перевязал ногу старой рубашкой, но воняло от нее адски. К тому времени, когда я добрался до клиники, было уже слишком поздно, показалась кость. Ногу отняли в благотворительной больнице, и я очнулся в палате для ампутантов, — старик прищелкнул языком. — Эта потеря положила конец моей карьере.

Озьяс всю жизнь работал на других, и кроме костыля, который достался ему в обмен на ногу, единственной его собственностью был деревянный бруэт, с которым он ездил по городу целых тридцать лет.

Тележка Озьяса десяток раз списывалась, разбиралась и переоснащалась. Неизменной ее частью оставалась железная рама, служившая каркасом. Озьяс позаимствовал ее из шасси потерпевшего аварию грузовика «форд». Потрепанные боковины кузова, соединенные на концах гвоздями, скрепляли тележку с трех сторон. Днище было сделано из толстых деревянных досок разных размеров и форм, тщательно подобранных, просверленных, стянутых латунными кольцами, а затем скрепленных вместе стальной планкой, и привинчено к колесной оси от того же аварийного грузовика ржавыми болтами, снятыми с грузового судна, десяток лет пролежавшего на мелководье.

Шасси — проходившая под днищем Н-образная рама из спаянной американской стали — было жемчужиной повозки. Днище крепилось к поперечной перекладине шасси. Перекладина была продолжена и служила колесной осью. Ширина тележки составляла шесть футов, длина — шестнадцать, площадь днища равнялась девяноста шести квадратным футам. Повозка приводилась в движение одним человеком, который тянул ее при помощи двух длинных оглобель, закрепленных у него под мышками.

Приступили к обсуждению арендной платы за прокат повозки Озьяса. Старик предложил, чтобы это был определенный процент дневной выручки, и Зо согласился. Он сказал: десять. Озьяс попросил двадцать. Сошлись на том, что первые три месяца Зо будет отдавать за аренду тележки двадцать процентов, следующие три — пятнадцать процентов, а впоследствии — десять процентов в течение всего срока действия соглашения.

Озьяс предоставил в пользование Зо несколько старых горшков и другую утварь, но тот ни разу ничего не приготовил. Кончилось тем, что оба бобыля обедали вдвоем в доме старика или устраивались на улице между двумя домами на пластиковых стульях, которые Озьяс приносил из своей столовой. Вечером, после ужина, они с Зо сидели во дворе и наблюдали, как город постепенно тает в сумерках, а в заливе загораются огоньками стоящие на якоре огромные длинные суда. И пили из жестяных кружек обжигающий черный кофе.

Озьяс фанатично относился к двум вещам: бруэту и кофе. Он покупал мешки с зелеными зернами у Дарлеза — посредника, имевшего эксклюзивный доступ на фермы в горах за Бель-Ансом, на южном побережье. Озьяс настаивал, что это лучший кофе в мире. Он бы не стал покупать сырье ни у кого другого. Старик сам обжаривал зерна в доставшемся ему по наследству медном ковшике — ровно до того момента, когда они почернеют и вспотеют. Задача Зо состояла в том, чтобы раздробить обжаренные бобы дном алюминиевой кружки, просеять получившийся порошок через москитную сетку и оставшиеся крупные частицы снова измельчить. После этого Озьяс принимался варить свой знаменитый ayisyèn bleu, гаитянский синий, — кофе черный, словно нефть.

Озьяс не верил в электронику, у него ее почти не было. Он утверждал, что холод из холодильника вызывает рак, а рак — медленную смерть, он это точно знает, потому что от рака умерла его жена. Мадам Ти Клис пятнадцать лет торговала прохладительными напитками из холодильника, и Озьясу не требовалось других доказательств, чтобы навсегда осудить всю электронику.

— Ее прозвали госпожа Крупинка, потому что она была крошечная, — рассказывал Озьяс про свою жену. — Четыре фута ростом и легче односпальной кровати, — он раздвинул на дюйм большой и указательный пальцы. — Но, боже мой, ты бы не рискнул ввязываться с ней в драку, о нет.

И Озьяс поведал Зо, как мадам Ти Клис прославилась на всю гору тем, что повздорила со священником, когда тот принимал ванну, голый и весь в мыльной пене.

Озьяс с женой начали семейную жизнь в маленьком домике, где теперь обитал Зо.

— Но крыша протекала. Потом в опорных столбах завелись термиты. Мадам Ти Клис хотела большой каменный дом, хотела детей. Ей казалось, что, если мы построим несколько комнат, детишки станут появляться парами, чтобы занять свои места.

Был построен новый дом, именно такой, как описал Озьяс, из шлакоблоков. Он стоял вплотную к дороге. В доме было три комнаты, но дети так и не появились. Небольшая пристройка в передней части служила лавочкой, где мадам Ти Клис продавала напитки.

— Ей нравилось торчать у самой дороги, торговать прямо из окна гостиной и целый день сплетничать с мадам Зюлю.

Мадам Ти Клис умерла шесть лет назад, но Озьяс по-прежнему регулярно советовался с ней, утверждая, что все важные решения принимает жена.

— Кто, по-твоему, подал идею предложить тебе работу? — спрашивал старик. — И жилье в придачу! Думаешь, мне охота, чтобы ты тут околачивался? Нет, уважаемый. Так решила мадам Ти Клис.

На полуденной жаре Зо выполнял работу, которая под силу лишь упряжке из трех волов, возя по портовым переулкам на прибрежные рынки матрасы, металлолом и товары с нелегальных судов. Его стали уважать на перекрестках и пропускать в потоке машин. Им восхищались в горах. Его широкая грудь была рекламой, упорный труд — знаком качества, а неподъемность груза, вкатываемого в гору, — чудом.

Зо прибыл в Порт-о-Пренс в начале сентября и уже через две недели бегал с повозкой как профессионал. Доставку на бруэте предпочитали беднейшие торговцы, которые не могли позволить себе платить за топливо больших camions[90]. Зо стал постоянным подрядчиком импортера, торговавшего зерном из гуманитарной помощи. Переправлял в обход таможни коробки с рере — секонд-хендом. Нанялся к фермеру с Мон-Нуа, собравшему хороший урожай, возить плантаны. Таким путем за две недели Зо увеличил заработки втрое.

Школа медсестер светила ему над горизонтом, точно Полярная звезда. Он научился распознавать ее среди всех других зданий в городе, однако неукоснительно обходил стороной. Наконец Озьяс поинтересовался у молодого человека, чего он боится.

— Я не хочу, чтобы она впервые увидела меня в городе с твоей тележкой, — объяснил Зо, — потного, как вол в упряжке.

— Рабочее животное не знает стыда.

— Не хочу быть ее ослом. Хочу стать ее мужем.

Озьяс так расхохотался, что кофе полился у него изо рта.

— Скажи скорей, mon konpè[91], потому что я умираю от любопытства, — и старик вытер губы тыльной стороной запястья, — за какого мужчину она хочет замуж?

Зо не ответил.

— Как пить дать, за богатого, — продолжал Озьяс. — Чтобы им стать, даже тебе пришлось бы пахать не одну жизнь.

— Я работы не боюсь.

— Будь работа так хороша, богачи давно бы захапали ее себе без остатка, — возразил Озьяс. Это была его любимая пословица, и он частенько ее повторял.

Зо допил кофе и выбросил гущу в траву.

— Я думал, мы с тобой будем сажать зимние овощи, — сказал молодой человек и скрылся в вечернем саду. Он уже пропалывал дыни, когда появился Озьяс с женской сумочкой, в которой он хранил все памятные вещи. Старик уже демонстрировал старый ночной комплект своей жены, и Зо надеялся, что больше тот не станет этого делать.

— Вижу, ты настроен серьезно, — сказал Озьяс. — Взгляни-ка на это.

Он протянул Зо кольцо, сделанное из красной пуговицы, в которой продолбили дырку.

— Это обручальное кольцо мадам Ти Клис. В те времена было принято, чтобы будущий жених изготавливал кольцо сам. Это свидетельствовало о серьезности его намерений. Я взял пуговицу, потому что мой старший брат был портным. Но я слыхал, что за неимением подходящего материала используют даже хлопковую вату.

Зо хотел вернуть кольцо, но Озьяс не взял.

— Это тебе, — сказал он. — Подаришь девушке.

Настала очередь Зо смеяться. Он поднялся над грядкой с дынями.

— Дедушка, — начал он, — может, ты и умеешь управлять бруэтом, может, до несчастного случая ты и был величайшим бруэтье в Порт-о-Пренсе. Но ты ничего не смыслишь в современных женщинах. На всем белом свете не отыщется такой, что пойдет за человека, подарившего ей кольцо из ваты или красной пуговицы.

Озьяс отмел возражения Зо очередной пословицей:

— Женщина как цыпленок: увидит лакомое зернышко и спешит за ним. — Старик присел на корточки среди грядки, не торопясь выбрал твердую молодую дыню размером с испанский лайм. — Это старый крестьянский прием, — сказал он. — Надежное средство от нерешительности.

Штопором Озьяс просверлил в кожуре дырку и вытащил кусочек размером с пробку. Потом с величайшей осторожностью вложил внутрь дыни кольцо, снова заткнул отверстие «пробкой» и замазал разрез коричневым кремом для обуви.

— У тебя есть восемь недель, прежде чем она дозреет. Ну, десять, если ты любитель очень мягких и приторных дынь (судя по твоему виду, так оно и есть). Но дыня в конце концов созреет независимо от того, созреешь ты сам или нет.

— И что мне с ней делать? — спросил Зо.

Озьяс жалостливо покосился на Зо.

— Мальчик мой, отдай дыню девушке. Когда она ее разрежет, предложение будет сделано. Вы разделите на двоих сладкую мякоть, а потом и жизнь.

Но даже через две недели после того, как Озьяс вложил красную пуговицу в зимнюю дыню, Зо по-прежнему чувствовал, что ему нечего предъявить. У него ныла спина, а ботинки совсем сносились.

— Даже если она согласится уйти со мной, — сказал он Озьясу, — мне некуда ее привести.

— А что не так с твоим домом?

— Там земляной пол, — напомнил Зо.

— Я спал на земляном полу пятьдесят семь лет!

Но Зо не мог забыть слова Венсана Леконта о том, что Анайя не будет счастлива без определенных удобств, таких как водопровод, электричество, а возможно, даже фаянсовый унитаз. Поэтому он нанялся на ночную работу в цементную бригаду и попросил, чтобы ему заплатили натурой. За три ночи работы ему выдали полмеры песка, две меры речной гальки и мешок цементной смеси «Национальный бренд».

В ту ночь Зо почти не спал и под конец оставил попытки заснуть. В три часа ночи он уже стоял, овеваемый морским бризом, и выкладывал свои материалы: щебень, песок, цементную смесь, воду. Вспомнил, какие пропорции использовал Босс Поль: четыре лопаты гальки, две песка и одна цементной смеси. Затем влил воду и размешивал лопатой, пока не получил желаемую консистенцию.

Пол был залит еще до восхода солнца, и Озьясу осталось только наблюдать, как Зо водит гладилкой по неровностям, представляя босые ножки Анайи. В то утро Зо объявил, что он созрел.

— Что же изменилось? — поинтересовался Озьяс.

— У меня тележка, постоянный доход и дом с цементным полом, — задумчиво перечислил Зо. — Теперь мне есть что предъявить.

И вот наконец он отправился в город, чтобы найти Анайю. В течение недели Зо каждый день сидел возле университета, ожидая завершения занятий, одетый в свои лучшие джинсы и синюю джинсовую рубашку, расшитую на груди яркими цветами. Он был так прекрасен в этом наряде, надушенный, терпеливо поджидающий Анайю, что торговки солнечными очками, обувью и желтыми кукурузными лепешками одна за другой начали влюбляться в его постоянство. Они делали ему маленькие подарки — пирожные и сосиски.

Зо провел в столице полтора месяца, прежде чем нашел Анайю, прогуливавшуюся с несколькими девушками со своего курса. Он не стал звать ее по имени, а смешался с толпой студентов и остановился посреди них, как скала посреди реки. Все торговки бросили свои прилавки и выстроились вдоль улицы, чтобы поглазеть, что будет. Молодой человек встал прямо на пути Анайи, и она приблизилась к нему так же уверенно, как лист, подхваченный течением, стремится в водоворот. Зо не мог поверить, что забыл, как изящны форма ее рта и длинная горделивая шея. Он взял ее руки в свои, и девушка подняла к нему лицо.

— Почему ты так долго? — спросила она.

Тот первый день был словно сон. Они целовались, жадно приникнув друг к другу лихорадочными губами и гудящими, точно пчелиные ульи, сердцами. С гор налетал ветер, принося аромат кокосовых пальм и сахарного тростника из долин. Город на фоне залива казался ослепительно белым.

— Я жду тебя с августа, — сказала Анайя.

— Я не был уверен, что ты меня ждешь.

— Идиот, — проговорила девушка, беря его за руку. — Разве я не объяснила, где меня искать?

Влюбленные отправились к причалу, и гайанские матросы, собравшиеся на палубе, принялись улюлюкать и кричать на плохом креольском. Они осведомились у Зо, где он подцепил такую красотку, а тот подначивал их сойти с судна и выяснить отношения на кулаках. Из всех рассказов Зо о его мытарствах, почти непереносимом горе и попытках забыться с помощью тяжелого труда Анайю больше всего поразило, что он действительно ходил в дом ее отца требовать свои деньги.

— И он их тебе отдал?

— Он направил меня к тебе.

— Я не ответственна за долги отца. А кроме того, что я могу тебе дать?

Зо устремил на нее пристальный взгляд. Она поднесла руку к его губам, и он поцеловал костяшки ее пальцев.

— Этого достаточно?

— Да, — ответил он. — А еще?

Анайя протянула ему ладонь, и он поцеловал ее. Потом снова поднял глаза и сказал:

— А еще?

— Ты голоден.

— Прямо умираю.

— Разве тебя не кормили в школе?

Зо завел девушку в тень списанного морского контейнера и взял ее лицо в свои ладони.

— Держали впроголодь, — сказал он. Они принялись целоваться и, начав, уже не могли остановиться. Поцелуи продолжались до тех пор, пока на улице не начали замедлять ход пешеходы и машины, чтобы поглазеть на любовников. Молодые люди жадно ласкали друг друга, а с моря их овевал теплый ветерок.

Зо купил бутылку холодного пива, и они выпили ее вместе, прогуливаясь по холмам, точно супружеская пара по бульвару. Анайя взяла Зо под руку и стала рассказывать о своей жизни в столице. Без него дни казались бледными и унылыми. Недоставало живого общения.

— У меня было ощущение, что я чего-то жду.

— Чего же?

Девушка повернулась и крепко поцеловала возлюбленного в губы прямо посреди улицы.

Когда у нее заныли ноги, Зо предложил понести ее на спине, но Анайя постеснялась прилюдно ехать верхом. Кончилось тем, что они сели в таптап и отправились в Петьонвиль. Зо усадил Анайю в круглом скверике перед полицейским участком и вручил четыре маленьких белых цветка, которые сорвал в мангровых зарослях Барадерского залива. Он положил их под пресс, а потом носил в кармане комбинезона те несколько недель, что провел без нее.

— Почему ты не пришел ко мне раньше? — спросила Анайя.

Зо опустил голову — крепкую, крупную, с блестящей, опаленной солнцем кожей. Он рассказал Анайе, как сильно ему хотелось прийти в самый первый день, как только он сошел со шлюпки Бостона.

— Но у меня в кармане было всего несколько тысяч гурдов. И я не мог забыть, что сказал мне твой отец, когда я ходил к нему.

— И что же он сказал?

— Что ты привыкла к определенным удобствам.

— К каким, например?

— К электричеству. И водопроводу. У меня ничего этого нет. Правда, есть маленький домик на Черной горе, — он махнул рукой в сторону Мон-Нуа. — Он небольшой, Анайя, зато наш, твой и мой.

Анайя признала, что росла в комфортных условиях. Автомобиль с шофером, ежегодные поездки в Доминикану. Она стала расспрашивать Зо про домик.

— Сколько там окон?

— Одно окно и одна дверь, — ответил он.

— И как ты его освещаешь, если нет электричества?

— Керосиновой лампой. И свечами.

— А где готовишь? Что ешь?

Зо описал уличную кухню с видом на остров Гонав.

— Там хорошо ждать, пока закипит рис, — и рассказал про огород Озьяса: — Он славится своими толстыми баклажанами.

— Как насчет мебели? Где мы будем есть, после того как приготовим обед?

Зо замялся. Сказал, что стола нет, а стул всего один.

— Но мы часто едим вместе со стариком, а у него есть все необходимое.

— А спишь ты хотя бы на кровати, Зо?

Молодой человек удрученно признался, что кровати у него нет.

— Я от многого могу отказаться ради тебя, — сказала Анайя. — От электрического света и от водопровода. Но не думаешь же ты, что я стану спать на полу?

Зо помотал головой.

— Я приду на Мон-Нуа, когда у тебя будет нормальная кровать, — твердо произнесла девушка. — С матрасом.

Зо поднялся и сказал, что сейчас же пойдет и добудет ее.

— Нет, — Анайя взяла его за руку и потянула вниз. — Я хочу выбрать сама.

Так началась их любовь в городе: Анайя попросила кровать, и Зо отправился на работу, чтобы купить ее. Он всю неделю ездил со своей тележкой по улицам с усердием, подобающим священной цели, долгими часами перевозя тяжеленные грузы. Каждый заработанный гурд отправлялся в фиолетовый бархатный мешочек на завязках. Когда наступили выходные, молодой человек проснулся спозаранок, сварил крепкий черный кофе из свежеобжаренных зерен и подал его дядюшке Озьясу в любимой кружке.

Озьяс взял кофе и встал с кровати. Ухватился за костыль и неторопливо вышел во двор, где встал на единственной босой ноге, поднеся кружку ко рту.

— Чего ты хочешь? — осведомился он.

— Денег.

— Сколько процентов?

— Все.

— Сто процентов?

Зо промолчал.

— Мы так не договаривались, — сказал Озьяс. — Сорвал большой куш?

— Громадный, какого еще не было.

— Ты долго тянул, потому что знал, что приберегаешь его для себя. — Старик не спрашивал. Он сделал глоток горячего кофе. — Зачем тебе деньги? Или это глупый вопрос? Ясное дело, на девушку.

— Покупаю кровать, — объяснил Зо. — Анайя согласилась спать здесь, если у меня будет настоящая кровать.

— Toujou[92], — глаза старика загорелись. — Вы, молодежь, ради постели готовы на все. Душу продадите.

— Требуются определенные вещи, чтобы начать жить с женщиной, — заметил Зо.

— Так рассуждают глупцы. Холостяки. У меня был друг, который считал, что прежде девушки он должен обзавестись домом. Потом ему понадобилась мебель. Потом посуда и машина. Он умер в доме, забитом всяким хламом, а девушка у него так и не появилась. Ты тоже так хочешь?

— Я же тебе сказал. Нужна кровать. Пять тысяч на счету в банке тоже было бы неплохо.

— Тогда забудь про матрасы и купи дробовик. Это единственный способ для бедного гаитянина вроде тебя разжиться такими деньжищами.

Озьяс еще поупрямился, но деньги в конце концов дал.

В тот же день Зо и Анайя впервые в жизни вместе отправились по делам: они собирались купить кровать на уличной барахолке в центре города. Анайя выбрала кованый железный каркас, выкрашенный в белый цвет, и после долгого торга пара приобрела его по рыночной цене — триста гурдов. Зо погрузил кровать на тележку и предложил Анайе сесть сзади, но та отказалась. Она шагала рядом с ним по центральным улицам; уже вечерело, солнце клонилось к закату.

В нижнем Дельма Зо купил ей бутылку холодной апельсиновой содовой, и девушка выпила ее через соломинку. Когда он второй раз предложил ей сесть на тележку, Анайя согласилась. Она забралась наверх, уселась на кровать, и Зо назвал ее королевой Карибского моря. Девушка наблюдала, как работают под жарким солнцем мышцы его широкой спины и плеч, когда он без отдыха вышагивал по многокилометровому проспекту Джона Брауна. Люди, видевшие, как он тащит вверх по склону холма кровать с девушкой, кричали вслед о тех безумствах, на которые способен человек ради любви.

— Только взгляните! Он везет и девушку, и кровать разом!

— Нужно быть готовым, — крикнул мужчина с огромной вязанкой тростника на спине, показав Зо большой палец, — везти свою кровать и свою женщину, куда бы ты ни направлялся.

Лавочник средних лет посоветовал Зо поставить кровать у дороги и не откладывая приступать к делу.

— Теряешь время.

Какая-то старуха некоторое время шла рядом с ними и разговаривала с Анайей.

— Мне кажется, кое-кто желает заняться с тобой любовью. И для этого усердно трудится. Он берет тебя с твоей кроватью, cheri doudou? На твоем месте я бы держалась за этого мужчину.

Они добрались до дома на Мон-Нуа, и Анайя познакомилась с тонтоном Озьясом.

— Скажи мне, ti fi[93], — спросил Озьяс, — ты любишь зимние дыни?

Анайя ответила утвердительно.

— Так уж случилось, что у меня в огороде растет самая сладкая дыня в городе, — Озьяс показал на грядку. — Та, что изменит твою жизнь.

Зо хотел было увести Анайю, но Озьяс попросил девушку осмотреть его ногу.

— С ней что-то не так? — спросила Анайя.

— Она у меня единственная, — проворчал Озьяс. — Я вынужден над ней дрожать.

— Не беспокойся о старике, — вмешался Зо. — У него шкура, как у аллигатора.

И он повел ее вниз по склону к пустому двору перед домиком.

— Закрой глаза, — сказал Зо. Затем он перенес Анайю через порог, как муж вносит молодую жену в их первый дом, и снова опустил на землю. Зажег керосиновую лампу с толстым фитилем, и девушка ощутила запах дыма. — Открывай.

Анайя увидела непритязательный холостяцкий домик: плетеное соломенное кресло, голые серые стены, лопату в углу, календарь на стене.

— Пол новый, — сообщил Зо. — Я залил его для тебя.

Девушка поцеловала его в полутемной комнате и сказала, что ей очень нравится. Анайя полюбила и домик, и старого дядюшку Озьяса. Она любила Зо за то, что он сделал ради нее.

— Я и не знала, что мужчина может быть таким верным.

Они вышли на улицу и стояли босиком на траве, прильнув друг к другу, в последних лучах солнца. Ветер шевелил цветы на косогоре, и Зо чуть не расплакался. Он упал на колени и прижался лицом к ее телу, целовал ее живот и бедра и благодарил Бога. Потом поставил кровать на середину комнаты, положил сверху матрас, и они два часа занимались любовью и еще два часа спали в объятиях друг друга, как муж и жена.

Влюбленные проснулись от того, что старик, гремя кастрюлями и сковородками, звал их ужинать. Он принял их в своем доме и угостил сос пуа. Пили сладкий сок папайи с консервированным молоком и ванильным экстрактом. Затем Зо пешком пошел провожать Анайю на холмы Петьонвиля, где она на выходные оставалась у своего дяди, Дезмонда Тессьера, судьи федерального суда в Порт-о-Пренсе.

Государственный медицинский комплекс занимал длинный квартал в центре города, с севера ограниченный авеню Ламартиньер, а с юга — перекрестком улиц Освальда Дюрана и Монсеньора Гийу. Улица Сент-Оноре разделяла территорию комплекса пополам, пролегая через ухоженный парк прямо под стенами главного госпиталя, Лопиталь Женераль.

Помимо главного госпиталя — крупнейшей медицинской клиники в стране — в городке располагались здания специализированных отделений: ортопедического, педиатрического, офтальмологического, стоматологической хирургии. Территория городка с выкрашенными в белый и зеленый цвета строениями, увитыми розовыми бугенвиллеями, и ухоженными карибскими садами была настоящим оазисом тишины в центре густонаселенного города. Помимо других учреждений здесь также находились медицинский институт, школа медсестер, единственный в стране фармацевтический колледж и училище техников-лаборантов.

Зо выстраивал маршрут дневных перевозок так, чтобы тот заканчивался в центре города, рядом со школой медсестер. Он вставал со своей тележкой на тенистой стороне улицы Освальда Дюрана и ждал Анайю. Однажды днем девушка застала его лежащим на дне повозки и предложила показать классы. Проведя Зо через ворота улицы Сент-Оноре, она кивнула на белое здание в момбиновой[94] роще.

— Это училище. Каждый день мы ходим отсюда в госпиталь на занятия, — девушка взяла Зо за руку и повела по тропинке. — У них есть все специальности, какие только можно придумать.

— И какую ты выберешь?

Анайя сказала, что на Гаити самый высокий уровень детской смертности в Западном полушарии.

— Я бы хотела что-нибудь изменить, если бы могла.

Их прервала студентка школы медсестер, сообщившая Анайе, что та еще застанет мисс Какетт в родильном отделении, если поспешит.

Легендарной мисс Какетт исполнилось пятьдесят два года, и она уже была опытной fanmsaj[95], когда ее пригласили в школу медсестер внештатным преподавателем — вести авторский спецкурс. Такова была кульминация выдающейся карьеры, начавшейся несколько десятилетий назад в трущобах Бисантенера.

На преподавательскую должность Какетт выдвинул факультетский врач, украдкой следивший за ее работой в переполненном родильном отделении в центре города. Он видел, как эта женщина за один день приняла двенадцать новорожденных, привлекая в качестве ассистентов мужей и сестер рожениц. В рекомендательном заключении этот доктор писал, что Какетт «за две недели без посторонней помощи увеличила население Бисантенера на один процент» и что он собственными глазами наблюдал, как младенца вывели из состояния клинической смерти с помощью кубика льда и дыхания медсестры.

Какетт вела спецфакультатив — углубленный курс акушерства, считавшийся важным этапом обучения для тех, кто специализировался в области родовспоможения. Анайе, которая перевелась из другого города, для прохождения этого спецкурса требовалось разрешение Какетт. Молодые люди бегом помчались в родильное отделение; там Анайя оставила Зо на улице, рядом с будущими отцами. Он наблюдал, как они меряют шагами газон. Когда Анайя вышла, Зо бросился к ней и схватил за руку.

— Они думали, я жду, пока ты родишь нашего ребенка.

— Мальчика или девочку? — спросила Анайя.

Зо задумался.

— Девочку, — ответил он наконец. — Она будет похожа на тебя.

Анайя взяла его за руку.

— Весной мисс Какетт дала мне место в своем классе.

Мы начинаем в январе.

Когда Анайя сообщила кузине, что Зо приехал в Порто-Пренс, Надин настояла, чтобы молодого человека пригласили к ним домой — познакомиться. Анайя стала возражать, заявляя, что ее отец, Клод Жюст и даже дядя Тессьер следят за ними, но это только рассмешило Надин.

— Дезмонд Тессьер и Венсан Леконт — не Национальная полиция.

Договорились, что Надин познакомится с Зо в среду после обеда, при свете дня. Он должен был привезти заказ Надин — мини-холодильник, который она только что купила в магазине бытовой техники на улице Деренонкур.

— Самое забавное, — заметила Надин, — что твой парень получит работу, которую оплатит мой отец.

При следующей встрече с Зо — это было во второй половине дня, после занятий в школе медсестер, — Анайя передала ему сложенный бланк заказа.

— Хочешь посмотреть, где я живу?

В среду после обеда Зо, как было велено, привез frijidè[96] с улицы Деренонкур. Он позвонил с черного хода. Надин спустилась вниз, одетая для танцев — в мини-юбку и топ без рукавов. Она была довольно пухленькая и достаточно взрослая, чтобы понимать, что мужчинам это нравится. Девушка взялась за прутья решетки и заговорила с Зо через ворота:

— Тебе нравится такая работа? Развозить по городу заказы?

— Это холодильник, — сказал Зо, — для мисс Надин Тессьер.

— Я знаю, — ответила девушка, отпирая ворота. — Это мой заказ.

Зо снял холодильник с тележки, поставил на плечо и стал подниматься по лестнице, следуя за Надин. Она остановилась на площадке и оглянулась на него, словно хотела, чтобы он заговорил, но Зо имел привычку помалкивать на работе.

— Надеюсь, тебе известно, что мой отец — судья федерального апелляционного суда, — сказала девушка. — Говорю это только для того, чтобы ты знал, что тебе светит. Если обидишь мою кузину, — и она щелкнула пальцами.

Прежде чем Зо успел ответить, дверь квартиры распахнулась, и он встрепенулся под тяжестью своей поклажи. На пороге стояла Анайя в белых брюках, и это зрелище сводило его с ума. Он тут же забыл и про холодильник, и про Надин с ее угрозами насчет судьи. Шагнул вперед и, одной рукой придерживая frijidè, а другой обняв Анайю, поцеловал ее.

Надин устроила для них ужин, заказав еду из «Эпи д’Ор», американского ресторана на дороге в Петьонвиль. Зо впервые в жизни попробовал пиццу и увидел куриные наггетсы.

— Вот так, — продемонстрировала Надин, обмакнув наггетс в майонез и поднеся ко рту Зо.

Парочка сидела, потягивая из одной соломинки кока-колу и держась за руки под столом.

— Сначала я не знала, что о тебе и думать, — призналась Надин. — Ведь кругом часто твердят о мошенниках и лжецах и очень редко — о верных и порядочных мужчинах.

— Это потому, что верные и порядочные мужчины ужасно скучные, — ответила Анайя.

Зо и Анайя наслаждались ощущением затерянности в Потопренсе. Тут проживало три миллиона человек, и всем было плевать на приличия. Анайя притворялась, что она — девушка из обычной провинциальной семьи, приехавшая заканчивать учебу, а Зо — ее официальный бойфренд, уже привеченный родными. Они встречались в полдень и средь бела дня целовались на перекрестках.

Вечера проводили, прогуливаясь по улицам после закрытия магазинов и останавливаясь у освещенных пекарен, чтобы купить горячие оладьи. В ноябре, когда начался сбор урожая, перекусывали поджаренной на углях молодой кукурузой с горячими жесткими зернами. Зо сводил Анайю потанцевать в клуб «Микамакс» и целовал прямо на танцполе. Однажды ночью, проходя через уже закрывшийся фруктовый рынок, Зо приобрел последнее яблоко из корзины, и влюбленные придумали игру: Анайя счищала красную кожуру зубами, перекладывала ее в рот Зо, а сама съедала сладкую мякоть.

Они посетили собор Нотр-Дам де л’Ассомпсьон[97], знаменитый своими нежно-розовыми контрфорсами. Внутри, по контрасту с сияющим карибским днем, было темно и прохладно. Влюбленные, почти ничего не ввдя, сидели на скамье и шептали друг другу на ухо всякие нежности. Анайя поставила Зо у алтаря, а сама медленно двинулась по проходу, будто его невеста. Зо ждал ее с ощущением, какого раньше никогда не испытывал. Это было нечто похожее на полное удовлетворение, и когда девушка приблизилась, он понял, что время пришло.

Они вернулись в ее квартиру рядом со стадионом Сильвио Катора. Застройка этого района была приземистая, разновысокая, поэтому из дома Анайи, хоть он и был всего лишь четырехэтажным, беспрепятственно открывался вид на море. Парочка любила сидеть на крыше в прохладную погоду, особенно после дождя, смывавшего с неба смог и очищавшего воздух.

От сверкающего залива их отделяли лишь ряд разрозненных пальм и несколько улиц. В темноте можно было различить национальную автостраду — цепочку огоньков, бегущих вдоль побережья. С другой стороны виднелась высокая темная гора, ограничивавшая город с юга. Зо сказал, что это Мон-Нуа, и объяснил Анайе, как по мачте сотовой связи определить положение его жилища.

— Бедный Озьяс сейчас там, наверху, — проговорила девушка. — Совсем один.

— Кстати, об Озьясе, — сказал Зо, — вот свежая дыня с его огорода.

Это была зимняя канталупа с гладкой кожурой. Анайя поинтересовалась: неужто Зо весь день таскал ее с собой, но молодой человек не ответил. Он протянул ей нож, чтобы разделать плод. Девушка положила дыню между ними и разрезала ее. Та аккуратно распалась на половинки. Из мякоти, точно неправильно сформировавшееяся семечко, торчала красная пуговица. Зо вытащил ее двумя пальцами.

— Я полюбил тебя с тех самых пор, как впервые увидел, как ты потягиваешь вишневый сок из стакана, — начал он.

4

Ближайшим другом Озьяса на Черной горе был Ти Папа́ Пика́н, местный знахарь, известный своей coco makak, клюкой, творившей за его спиной чудеса. Она была непредсказуема и с равной вероятностью могла как дать под зад своему хозяину, так и принести воды из колодца для приготовления пищи, но чаще всего Ти Папа пользовался ею, чтобы развлекать детей. Пиканом его прозвали оттого, что для изгнания недуга из больного ему требовалось столько же времени, сколько нужно, чтобы ввести в руку инъекционную иглу — piki. Не то чтобы его лечение не причиняло боли, просто оно было милосердным — то есть быстрым.

В юности Пикан был приверженцем Ленгленсу, духа, который порой напивался и пожирал стекло. Если вы поднесете ему ром и сигареты, Ленгленсу может открыть вам будущее, а может и посмеяться над вами. Однако к старости Пикан угомонился и теперь славился неизменным благодушием, потому что был самым черным обитателем Черной горы, а еще потому, что утверждал, будто ему известна подлинная история африканских племен, вывезенных на Гаити в качестве рабов. За скромную плату Пикан мог, тщательно изучив ваши коренные зубы, определить, кто вы по происхождению: фон, дагомеец, йоруба или кто-то еще.

Жил Пикан на холмах, неподалеку от участка Озьяса, и старики вечно препирались друг с другом. Они целыми днями валялись в слоновой траве и спорили, кто из диктаторов хуже: доминиканец Рафаэль Трухильо или гаитянин Франсуа Дювалье[98].

— Возможно, Трухильо много награбил и многих убил, — сказал Озьяс, — но у них, по крайней мере, есть гидростанции и электричество.

— А, — махнул рукой Пикан, — ты сам не знаешь, о чем говоришь. Тамошние крестьяне такие же босяки, как наши.

Зо сторонился их бесконечных пререканий. Его тоска по Анайе служила для двух старинных друзей любимой темой для насмешек, и всякий раз, когда молодой человек оказывался поблизости, они принимались подтрунивать над ним.

Помимо пристрастия к петушиным боям и исполнения обязанностей местного угана — жреца вуду, Пикан славился своим пикацизмом[99] — он дегустировал землю.

Дважды в неделю он открывал лавку на рынке Куабосаль в центре города и занимался этим своим ремеслом. В такие дни Зо бесплатно спускал с горы странный товар угана, сажая в тележку и самого старика.

Устроившись на рыночной площади, Пикан пробовал образцы почвы, которые ему привозили со всех концов острова, и сообщал клиенту, сколько в ней азота и какие минералы преобладают на его участке. Он советовал, что предпочтительнее выращивать на небольшом клочке земли: сахарный тростник или бананы. Мало-помалу Пикан начал ощущать на вкус перемены, происходившие на острове.

Фермер-рисовод привез ему с Артибонитского плато миску земли, напоминавшей по вкусу железную руду. Водитель грузовика, искавший пригодный для продажи гравий, принес образец, от которого у Пикана началась сернистая отрыжка. Кислая почва под кустарниками вокруг Моль-Сен-Николя приобрела щелочной привкус и теперь превращалась в плотную глину, после которой приходилось полоскать рот лимонадом.

— На севере бокситы! В Леогане фосфор! Такое ощущение, будто остров перерождается.

Клиенты же просто хотели знать, что им сажать у себя всаду.

— Не знаю, — признавался Пикан. — У острова такой привкус, будто он обратился в пепел.

Зо застал старика на рынке Куабосаль за пустым прилавком. В течение месяца Пикан предсказывал потрясения и катастрофы, всемирные перемены в распределении полезных ископаемых, обвал центрального плато, и в результате у него не стало клиентов. Перед ним лежали только ложка и тарелка с несколькими образцами почвы.

— Пообедаем? — предложил Зо. — Почему дела идут так плохо?

— Потому что люди не хотят слышать правду, — ответил Пикан. — Они хотят услышать, что их новый участок подходит для бананов или что у них под домом зарыты пиратские сокровища.

— А ты им что говорил?

— Бананы или сахарный тростник — не имеет значения. Весь остров вот-вот потерпит крушение, как корабль.

— И что же нам делать?

Пикан покачал головой.

— Разве ты не должен сейчас бежать в Бельвиль[100]? — спросил он. — Озьяс знает, что ты здесь?

— Пускай старику и принадлежит бруэт, но не бруэтье.

— И ты проделал такой путь, чтобы сообщить мне об этом?

Зо объяснил, что пришел просить Пикана провести церемонию бракосочетания.

— Да ну? Ты женишься? И на ком же? — он помолчал. — Быть того не может.

— Я сделал предложение, и она ответила «да».

Пикан вышел из-за прилавка и придвинулся к Зо настолько близко, что ощутил запах шампуня из ветивера, который старик изготовил для себя.

— Она согласилась стать твоей женой?

— Да.

— Мы говорим об одной и той же девушке?

— Так ты нас поженишь или нет?

Пикан потер подбородок.

— Я-то думал, чтобы ее уговорить, не хватит и целого мира.

— Может, я пообещал ей весь мир.

— Значит, ты солгал.

— Просто скажи, сколько ты возьмешь за это, — сказал Зо, — и возьмешься ли вообще.

Пикан запросил два фунта свежеобжаренного кофе Озьяса.

— У Озьяса лучший на острове кофе, только не вздумай передавать ему это.

Слова Пикана все же были переданы Озьясу, однако комплимент не произвел на него должного впечатления.

— Этот олух целыми днями жрет землю на рынке Куабосаль. Что он вообще может понимать во вкусе и аромате?

— Мы будем его первой парой в новом году, — сообщил Зо.

— А какой будет год?

— De mil dis[101].

Озьяс посчитал на пальцах.

— Уже через пятнадцать дней! Он сумасшедший!

Первым человеком, к которому Озьяс обратился за помощью, была его соседка мадам Зюлю, дородная астматичка, которая тотчас заявила, что их ждет грандиозное празднество, какого на Мон-Нуа давненько не видывали.

— Свадьба в канун Нового года — не лучшая затея. Но не забывай, что на следующее утро — День независимости[102]. — Мадам Зюлю считала дурной приметой отказывать кому бы то ни было в празднике и пообещала приготовить дюжину горшочков традиционного тыквенного супа — жуму. — Нам понадобится целая коза. И две дюжины тыкв.

Друг Зо Сабаля Лафортюн согласился предоставить для различных надобностей свой пикап, если ему оплатят бензин. «За рулем только я», — добавил он. Сабаля водил таптап по Петьонвилю. Он ежедневно мотался из района холмов к городу и обратно, стараясь совершить как можно больше рейсов до наступления темноты. Сабаля называл свой пикап, древний «датсун» с пробегом в полмиллиона миль, «шери дуду» — «душечка» — и безумно его любил.

Подготовку начали перед Рождеством с закупки непортящегося товара: колы, сластей, разновидностей спиртного, о которых раньше даже не слышали, десятков бутылок рома, тыкв. Приобрели дюжину упаковок пива, внесли задаток за бутылки и везли их с величайшей осторожностью, словно это были яйца.

Тридцатого декабря прибыла бригада во главе с Полем и сразу принялась за выпивку. Они добирались до столицы из Жереми на междугороднем автобусе.

— Непростая выдалась поездочка, — сказал Поль, — особенно для Бос-Те и Сонсона.

Бос-Те потер задницу. Лицо у него обветрилось, вид был сердитый.

— Мы ехали на крыше, — сказал он.

— Одиннадцать часов цеплялись со страху за багаж, потому что не захотели раскошелиться на нормальное место, — объяснил Поль.

Члены бригады выглядели точно так же, как раньше, когда Зо видел их в прошлый раз, только Босс Поль потерял еще один передний зуб. Бос-Те сообщил, что схлопотал по физиономии.

— Подрался из-за женщины? — спросил Зо.

— Нет, — ответил Поль. — Подрался с женщиной, — он просунул кончик языка сквозь щель между зубами. — С большой красивой женщиной.

Сонсон предложил выпить холодного пива за больших женщин. Выпили за женщин, потом за выпавшие зубы Поля («пусть земля им будет пухом»). Ближе к концу вечера, когда в траве уже валялись пятьдесят пустых бутылок, а Босс Поль докуривал свою последнюю сигару, Бос-Те-Бос взял Зо под руку и пошел прогуляться с ним по огородным грядкам. Коротышка сообщил Зо, как он счастлив и горд. Свадьба приятеля означает, что и в нынешнем мире порой побеждает добро, а деньги не являются главным мерилом мужских возможностей.

— Совершенно неважно, что ты говоришь или как двигаешься, — сказал Бос-Те, хлопая Зо по плечу. — Важно знать, какой любви она хочет, и дать ей эту любовь.

Рабочие разбили лагерь во дворе Озьяса, после того как старик выгнал их из огорода. Они развесили на стройных деревьях папайи гамаки, расстелили на скошенной траве постели и завалились спать, чтобы встать еще до рассвета, с похмелья, но в отличном настроении, рубить дрова для жаровен и отводить электричество от главной линии к импровизированной танцплощадке.

В последнее утро года Озьяс проснулся спозаранок, открыл курятник и стал выпускать цыплят по одному. Он погладил их, попрощался с каждым, назвав по имени, и передал мадам Зюлю, которая свернула им шеи и отложила в сторону.

— Мужчина охотно ест птицу, но не может видеть, как ее убивают, — усмехнулась она.

Сабаля Лафортюн в последнюю поездку перед свадьбой отправился один: во второй половине дня он пригнал свою «шери дуду» в Жювана, чтобы забрать невесту и ее подружку. Девушки ожидали его в школе, и он устроил из своего поручения грандиозный спектакль, обойдя машину и открыв дверцу для Анайи и ее кузины.

— Byenvini nan cha w, — сказал он. — Карета подана!

Но пикап так сильно трясло на ухабистых дорогах, что Надин не на шутку встревожилась, доберутся ли они вообще до Мон-Нуа. Лафортюн признался, что с каждым днем от «шери дуду» остается все меньше и меньше. После чего отпустил сцепление, и они пронеслись мимо фырчащей фуры.

— Но она до сих пор на ходу, — добавил Сабаля, скрежеща рычагом переключения передач.

Паре не разрешалось видеться до самой свадьбы.

— Это худшая из примет, — заявила мадам Зюлю. — И ради такого серьезного начинания, как брак, вы обязаны как следует постараться.

Она приютила Анайю в собственном доме на другой стороне улицы, где полдюжины соседских женщин занимались стряпней для свадебного пира.

— Тот же огонь, та же птица, — заметила Зюлю. — Но у каждой соус получается по-своему. Понимаешь, о чем я, деточка?

Анайя помотала головой.

— Не совсем.

Зюлю вывела ее из дома во двор. Сунула голую руку в один из котлов с кипящей водой и вытащила дымящуюся куриную тушку. Затем, усадив Анайю на траву, показала, как ее ощипать.

— По одному перышку. Берись как можно ближе к коже.

Анайя сломала несколько перьев.

— Вот, деточка, — сказала Зюлю. — Тут как с мужчиной. Нельзя быть слишком робкой, но и нахрапом брать не стоит, — она вдруг посерьезнела. — Сердца есть у всех мужчин, только сердце сердцу рознь. Ты нашла себе хорошего парня.

— Знаю.

— Ищи хоть полвека — другого такого не найдешь.

— Wi, — ответила Анайя.

— Никто больше не будет любить тебя с таким жаром, с таким постоянством.

В тот день вовсю дымили костры, женщины сидели на корточках с половниками, мимо сновали мужчины с проводами и льдом. Ближе к вечеру Зо нашел Озьяса над дымящимся котлом во дворе. Старик приправлял воду апельсиновыми листьями, крапивой и звездочками бадьяна.

— Я думал, новогодний суп готовит Зюлю, — сказал молодой человек.

— Это твоя ванна, парень, — ответил Озьяс. — И тебе уже пора самому ею заняться. Церемония начинается с наступлением темноты, а мне еще нужно заштопать пару парадных носков.

— Зачем тебе пара носков, когда у тебя только одна нога?

— Ты слишком дерзок для молокососа, который еще не женат, — ответил старик, бросая в воду пучок травы асоси. — Но скоро ты узнаешь, что такое настоящая пара и почему один не может без другого.

Озьяс довел воду в ванне до кипения и отрегулировал температуру, подбавив холодной воды. Затем вручил Зо новый кусок американского мыла, которое ему очень нравилось, и проводил его за ширму для купания.

— В конце концов, это и есть брак, — заметил старик. — Одинокий мужчина, изо всех сил пытающийся сделать женщину счастливой, но почти всегда терпящий неудачу.

Он вылил горячую воду на плечи Зо, и от прохладной травы начал подниматься ароматный пар. Кожа у Зо стала свежей и чистой, он вытерся снятым с веревки льняным полотенцем, пахнущим пассатами. После чего облачился в смокинг, который Озьяс отыскал для него в гардеробной похоронных дел мастера Буа Нам.

Впервые увидев смокинг, Зо стал возражать, что он похож на погребальный наряд Барона Субботы[103]. Это был старинный костюм немодного покроя. У двубортного жилета фалды до колен, внешние швы брючин отделаны той же тесьмой, что и заостренные лацканы пиджака. Зо жаловался, что рубашка слишком длинная и просторная совсем не в тех местах, где надо, такая подходит скорее для пирата, чем для современного мужчины. Ему показалось, что пуговицы болтаются на честном слове, увидев их, даже Озьяс запаниковал, но тут подошла мадам Зюлю и объяснила, что это называется «французские манжеты». Она соединила концы манжет и скрепила их запонками своего покойного мужа.

— Из тебя получился красивый жених, — сказала женщина, застегивая у него на талии широкий пояс.

Озьяс все еще давал своему подопечному последние советы насчет брака, и Зюлю презрительно цыкнула языком.

— Послушайте-ка этого знатока. На протяжении двадцати двух лет его жена каждый божий день жаловалась на своего мужа. Позволь мне кое-что тебе сказать, Зо. Супруги — они как ягодицы. Несмотря на постоянные трения, они все равно любят друг друга и живут вместе.

Тут появилась внучка Зюлю с бутылкой одеколона и вылила на ладонь бабушке маленькую лужицу.

— Делай все, как велит жена, — продолжала Зюлю, запустив пальцы в волосы жениха. — А когда она окажется в положении, веди себя так, будто у тебя двое детей.

Анайя вымылась в доме мадам Зюлю, и кузина помогла ей надеть платье. Бесконечный кружевной шлейф заставил ее понервничать. Рукава прилагались отдельно, их нужно было пристегивать в самом конце. Когда невесту наконец удалось нарядить, Надин любовалась ею до тех пор, пока из глаз у нее не полились слезы.

— Просто ты такая красивая, — пролепетала она.

Местная парикмахерша нанесла последние штрихи, уложив косички Анайи узлом на правой стороне головы, закрепив их заколками и вытянув кончики. С противоположной стороны, за левое ухо, она вложила красный гибискус и подержала зеркало, чтобы невеста оценила результат.

В сумерках появился Пикан, нарядившийся как не вышедший ростом бизнесмен. Просторная рубашка болталась на его тщедушном теле, точно парус, прильнувший к мачте. Пикан испортил себе зрение, охотясь на черепах в знаменитом проливе Тортю, и его водил за собой старый бойцовый петух по кличке Ти-Зом — Пистолетик. Лишь только войдя в дом, петух тотчас направился к Анайе и спокойно просидел возле нее до конца предсвадебных приготовлений.

Пикан объявил Озьясу, что это хороший знак.

— Ти-Зом отлично разбирается в людях, — сказал он.

Бос-Те-Бос и Тикен украсили двор рождественскими лампочками. В сумерках, когда их подключили к линии электропередач, холм ярко засиял над городом. Гости зааплодировали. Участок Озьяса, мерцавший зелеными, красными и белыми огоньками, был виден из трущобу подножия горы. Кто-то самовольно позаимствовал в методистской церкви дорожку из центрального прохода и положил ее на траву. По обеим сторонам дорожки стояли разнокалиберные стулья: из потрескавшегося пластика, фамильные столовые комплекты красного дерева, миниатюрные плетеные кресла, изготовленные кустарями-горцами. Гости сидели на них в разных позах и в гробовом молчании терпеливо ожидали начала церемонии.

С наступлением темноты свадебная процессия выстроилась торжественными парами, включая Пикана, который вышагивал рядом с петухом. Колокольчики у шпор птицы возвестили о начале церемонии. Зо шел вместе с Озьясом; старик был одет в тот же костюм, в котором вступил в брак со своей покойной женой в восемьдесят первом году: из коричневого полиэстера, с оранжевым шерстяным галстуком. Костыль был украшен белыми и красными ленточками, и Озьяс элегантно одолел проход за шесть плавных взмахов.

Внучка мадам Зюлю рассыпала белые лепестки жасмина перед шествием невесты, которое возглавляла Надин. За ней шла Анайя в свадебном платье. Мадам Зюлю в наряде неоновых цветов — ярко-оранжевом платье и зеленых серьгах-кольцах — исполняла роль посаженной матери.

Пикан начал церемонию со сказки про Тезена[104], которая начиналась так:

— Жила-была девушка, которая влюбилась в рыбу…

Старик вкратце пересказал историю острова, поведав, как обитали на нем племена тайно с их каноэ и музыкой, потом европейцы с их сахарным тростником и бичами, а теперь живут гаитяне, которые никогда не покидали его и не покинут. Он напомнил собравшимся, что они унаследовали две вещи — кровь африканцев и землю тайно — и обязаны что-то сделать, чтобы объединить их, если хотят существовать и дальше. Пикан говорил о любви — во всем мире в целом и на острове в частности, заметив, что она не слишком отличается от страны к стране. Прежде чем начать обряд, Пикан спросил, не возражает ли кто против этого брака, и тут подал голос сам Зо:

— Отец Анайи его не одобряет.

— Что вызывает у него возражения?

— Моя бедность, — ответил Зо.

— Насколько ты беден?

— Мне не принадлежат даже эта тележка и этот маленький домик.

Гости воззрились на повозку, потом перевели взгляды на хижину.

— Покажи мне руки, — сказал Пикан.

Зо поднял руки.

— Они твои?

— Конечно.

— А ноги?

— Тоже.

— Твое единственное богатство — твоя жизнь, — заключил Пикан. — Если кто-то предложит тебе больше, он солжет.

Затем он велел жениху и невесте взяться за руки и нараспев произнести длинную клятву в вечной верности их душ.

Подарки молодожены получали в хижине. Босс Поль и его бригада поднесли коробку соленого конга — сушеного угря, регионального продукта Жереми, и полный ящик белого вина, которое так любила Анайя. Новобрачная поблагодарила строителей и заверила их, что все, что останется после праздника, будет выпито в течение медового месяца, который продлится до конца ее зимних каникул.

Внучка мадам Зюлю презентовала вышитые носовые платки. Это был старинный обычай, и Зюлю до сих пор его соблюдала. Платки были белые, с кружевной каймой и вышитой надписью: «А. и З. 1 января 2010 года».

Несмело приблизился Озьяс, вмиг потерявший дар речи. Ему жаль, наконец вымолвил он, что мадам Ти Клис не дожила до этого дня и не познакомилась с Зо и Анайей, потому что она непременно полюбила бы их обоих, как собственных детей. Старик объявил, что они могут жить у него сколько угодно, а он эгоистично надеется, что они останутся навсегда. Затем, словно спохватившись, он сунул руку в нагрудный карман и вручил Зо американскую купюру в сто долларов, тем самым удвоив наличный капитал бедного рабочего.

Затем молодые присоединились к гостям уже как муж и жена, и все принялись за еду. Угощение включало в себя чаны риса с красной фасолью и голубиным горохом, легюм[105] с козлятиной и восемь цыплят в восьми разных соусах, а также спиртное в ведрах со льдом, два полена дус макос и дюжину бутылок рома. Озьяс встал, опершись на костыль, поднял бокал и произнес речь:

— Мой отец разводил корнеплоды. Он был огородником. Научил меня выращивать маниок, ямс, малангу[106]. Но отец разорился. А Ти Клис, когда я встретил ее, растила кофейные кусты там, далеко, — он махнул рукой, — на равнинах за Шапатьо. У нее были и хлебное дерево, и манго, и калебасовое дерево, и кокос. Она обзывала меня недоумком, и моего отца тоже. Зачем каждый сезон сажать корнеплоды, а через три месяца выкапывать их, когда можно один раз посадить дерево и собирать урожай двадцать лет? По правде говоря, — продолжал он, — с первого взгляда Зо мне совсем не понравился. Только явился из захолустья — и уже рубит последние деревья на острове. Сначала я дал ему работу, только чтобы спасти деревья. Но я его полюбил, — справившись с собой, Озьяс снова заговорил высоким, сдавленным от волнения голосом. — Я любил очень немногих мужчин в своей жизни. Своего отца. Покойных братьев. У нас с Ти Клис никогда не было детей. — он поперхнулся. — Но Зо? — Озьяс поднял бокал. — Зо для меня — сын, которого у меня никогда не было, но о котором я всегда мечтал.

Пары кружились под музыку зук и конпа, целуясь в темноте. Озьяс сначала танцевал один, с собственным костылем, потом с мадам Зюлю, отбросив костыль в сторону и хватаясь за нее, как маленький мальчик за свою маму, а она вращала его на единственной ноге, будто волчок на траве.

Босс Поль предложил Пикану сигару, и они закурили на краю танцплощадки.

— Я слышал, ваши пары никогда не разводятся, — сказал Поль.

— Только потому, что не могут себе этого позволить, — ответил Пикан.

Надин была подружкой невесты и фотографом. Она фотографировала все подряд: Поля и Пикана, курящих сигары, первый супружеский поцелуй Зо и Анайи, брейк-данс Бос-Те-Боса на тыквенных грядках Озьяса. Никто не спал. На рассвете первого дня нового года мадам Зюлю и ее внучка подали традиционный тыквенный суп, и обессиленные гости, разобрав дымящиеся миски с похлебкой, позавтракали прямо на траве.

Свадьба закончилась. Зо и Анайя стали мужем и женой. Оставалось лишь выполнить последний ритуал. Ти Папа Пикан славился тем. что предсказывал будущее супружеским парам, которых он поженил. Его меткие пророчества о количестве будущих детей сделались легендой. Однако Озьяс, отправившийся на поиски друга, обнаружил, что тот уже уходит.

— Разве ты не повидаешься с молодыми перед уходом? — спросил Озьяс.

Пикан неохотно согласился и отправился в хижину к новоиспеченным супругам. Гости последовали за ним; они шумно чавкали супом и с любопытством заглядывали в окно и дверь. Пикан жег рыжеватую амбру, которую сам собирал на пустынных пляжах близ Фалигона. От амбры исходил красный дым, и сильный мускусный запах отогнал Озьяса от двери, а прочих зрителей от окна. Все разбежались, кроме влюбленных, окутанных облаком пахучего дыма.

Белым мелом Пикан нарисовал на полу веве[107], достал из своего пакета конго[108] несколько человеческих зубов и бросил их на половицу. Расклад резцов и коренных зубов, по-видимому, вызвал у него беспокойство. Он попросил адокин — монетку в один доллар, и кто-то протянул ему ее.

— Обручальное кольцо, — потребовал Пикан.

Анайя сняла с пальца красную пуговицу.

Он собрал все эти предметы, снова бросил их на пол, точно игральные кости, и принялся внимательно изучать взаиморасположение пуговицы и монеты, монеты и зубов, зубов и пуговицы. Чем дальше он вчитывался в эти знаки, тем сильнее мрачнел, пока его лицо не потемнело от дурного предчувствия.

— Ты не Адам, — сказал он Зо. — А ты, — он коснулся руки Анайи, — не Ева. Вы вступаете отнюдь не в новый, а в очень, очень древний мир.

Медовый месяц, длившийся одну неделю, они провели на холмах над Порт-о-Пренсом. Внизу, в тысяче футов от них, по улицам мчались автомобили. Бились о берег морские волны. Проплывали вдоль горизонта парусники. Но молодые, слившись в нерасторжимое целое на кровати, привезенной с барахолки, не замечали окружающего мира.

Они занимались любовью с неторопливостью и увлечением первых в мире любовников, всю ночь напролет не гася свечей, чтобы восхищаться телами друг друга. Зо написал песню о любви, где припевом служило имя возлюбленной, и вместо барабана аккомпанировал себе на бедре. В полночь новобрачные подкреплялись холодной свининой и считали огоньки кораблей в заливе.

Нельзя сказать, рано или поздно они просыпались, ибо эти семь дней превратились в непрерывную грезу, где были только секс, сон и обнаженные тела на простынях. Каждое утро, перед тем как выбраться из постели, молодожены отдавались друг другу, а потом пили горячий кофе на пороге, называя друг друга мужем и женой. Из хижины выходили лишь для того, чтобы справить свои надобности, да и то вдвоем, спотыкаясь о кухонную утварь, словно пьяная женщина и ее тень. Зо повесил во дворе занавеску для душа, чтобы можно было мыться днем. Он опускался перед Анайей на колени, точно служанка, чтобы намылить ей бедра и мягкие волосики между ног. Затем тщательно мыл ее ноги, сначала одну, потом другую.

Каждый день супруги выпивали бутылку вина из подарка Босса Поля и его бригады. Они поставили ящик с вином в темном углу комнаты и пили прямо из горлышка, притворяясь знатоками, понимающими толк в возрасте и кислотности. Соседи, тщательно все спланировав, общими силами устроили мини-гостиницу для двоих: окрестные уличные повара и домохозяйки обеспечивали новобрачных едой. Дети доставляли горячие блюда к хижине Зо и по наущению Жана-Поселенца, некогда работавшего на багамском курорте, выкрикивали: «Обслуживание в номер!» Они приносили жаренную на вертеле свинину и деликатесные рыбные блюда с гарниром из макарон и свекольным салатом.

В тот вечер, когда на ужин у них была pwason boukannen[109], Зо тщательно перебрал мякоть белой рыбы и вытащил все косточки до единой, а потом накормил Анайю с маленькой ложечки и вытер ей рот. Он положил ложку салата пиклиз[110] на жареный плантан, поднес к ее рту и восхитился ровным укусом ее идеальных зубов.

Вечера проводили, мечтая об идиллическом будущем, даже выбрали имена будущим детям и обставили будущий дом. Анайя обожала массивную деревянную мебель в колониальном французском стиле, в то время как Зо предпочитал легкие плетеные изделия горцев. Он посмеивался над вычурным вкусом жены. Иногда заводили речь на серьезные темы, говорили об отце Анайи, обсуждали, что будут делать, когда молодая женщина окончит учебу. Было совместно решено оставаться в столице, пока Анайя не получит диплом медсестры и лицензию. Тогда можно будет поселиться в любом уголке острова.

К концу медового месяца влюбленные превратились в настоящих супругов. Зо работал в саду — полол грядки с горохом, Анайя с грязной рубашкой в руках сидела на корточках возле таза с мыльной водой. Она впервые в жизни занималась стиркой, причем стиркой чужих вещей, и обнаружила, что процесс отстирывания пота с воротничка мужской рубашки — это еще одно проявление любви.