Любовь моя, Анайя

1

С моря пришел рокот, докатился до подножия гор и возвратился обратно, точно слух о самом себе. Цыплята Озьяса высунулись из травы; на стеблях затряслись стручки гороха. Из переполненных кварталов Карфура, где между национальной автострадой и побережьем, словно самодовлеющий город скорби, расположился длинный бордель, поднимались смог и тропическая жара.

Горизонт был туго натянут и дрожал, как стеклянная нить. Затем где-то вдали раздался удар молота, и из недр земли донеслось ужасающее гудение.

Десять тысяч птиц оторвались от острова, словно их спугнули с деревьев, это были не только морские обитательницы, но и гигантские крылатые создания цвета соли. Вспыхнули и погасли огни сварочных аппаратов. Повернулись вспять реки.

Архиепископ Порт-о-Пренса погиб на балконе папской нунциатуры.

Глава Миссии ООН по стабилизации в Гаити[111] погиб в своем кабинете в отеле «Кристофер».

Надин Тессьер, одетая в школьную форму и евшая маниоковый пирог с арахисовым маслом, погибла на кухне своей квартиры на улице Монсеньора Гийу.

На терминале Варрё, когда кран «Панамакс» опрокинулся на трансформаторы, в нефтяном перевалочном хранилище, примыкавшем к электростанции, воспламенились сто тонн сырой нефти. Пламя горело жарче и ярче звезд. Студенты вечерних отделений на холмах подбегали к окнам и умирали, пытаясь что-нибудь разглядеть.

Десятиэтажное здание «Телеко» раскололось посередине и невозмутимо рухнуло у залива.

Было повреждено здание федеральной тюрьмы, и четыре тысячи самых опасных преступников в стране устремились наружу, вознося хвалы Господу за освобождение.

Это продолжалось тридцать восемь секунд. А потом все стихло. Солнце было в соли, и соль была в море. Померанцы дрожали посреди листвы.

Озьяс рухнул на грядку с мексиканским огурцом. Он вскрикнул и приложил ухо к земле, словно прислушивался, не появятся ли всходы. У Зо страшно закружилась голова, небо и море поменялись местами, и он дважды упал, выходя с биноклем из дома Озьяса.

— Что там? — спросил старик. — Что ты видишь?

Над заливом поднималась мелкая пыль и, мерцая, висела в предвечернем свете, такая густая, что заволокла всю нижнюю часть города. В дыму Зо разглядел покосившийся шпиль собора, а за ним — страшный нефтяной пожар на побережье.

— Ki sa w gade?[112] — взмолился Озьяс.

Облако пыли сместилось, открыв вид на Национальный дворец. Огромный купол президентской резиденции обрушился на нижерасположенные помещения. Проследовав взглядом по улице Монсеньора Гийу на запад от правительственной площади, Зо сумел отыскать медицинский городок, но не смог рассмотреть в густой пыли школу медсестер. Он попробовал найти ее с другой стороны, проследив улицу Освальда Дюрана до перекрестка с Гийу, но там, где должна была находиться школа, под пеленой дыма мелькали лишь развалины. Крыша, наклонившаяся вперед, резко уходила вверх, к горизонту. Сигарета выпала изо рта Зо, но когда он наклонился, чтобы поднять ее, то уже забыл, что искал.

— Тебя убьет то, что ты любишь, — заметил Озьяс. — Эти сигареты, которые ты куришь. Или море в солнечный день.

Зо зашнуровал рабочие ботинки.

— Мне пятьдесят семь лет, — сказал Озьяс, с трудом поднимаясь при помощи костыля, — и я никогда не видел катастрофы, подобной этой. Если ты сейчас спустишься туда, в этот ад, один, — он, словно против воли, окинул взглядом примыкавшую к горам долину внизу, — то никогда уже не вернешься.

Зо застегнул болтавшуюся лямку комбинезона и оставил удрученного старика одного в огороде.

— По дорогам сейчас не пройти! — крикнул ему в спину Озьяс. — Ты меня слышишь?

Зо вошел в хижину. Внутри было темно и невыносимо тяжело, потому что здесь витал аромат Анайи. Ее белье было сложено на стуле. Он оглядел убогий приют своего недолговечного, невероятного счастья. Скудная утварь, бразильская лопата, продавленная кровать, на которой он любил Анайю так, словно знал, что конец близок. Зо вытащил из-под матраса свои сбережения, взял лежавшую в углу лопату и вышел под опрокинувшееся предвечернее небо.

Его тележка стояла на лужайке между дорогой и домом. Зо бросил лопату к прочим необходимым вещам — банке смазки, домкрату, куску брезента и веревке — и без дальнейших церемоний впрягся в бруэт. Зажал оглобли под мышками, приподнял кузов и выехал на дорогу.

Начав возить бруэт, Зо сразу же выработал собственный уникальный стиль. В основе его были шаг средней длины и твердая, но притом столь изящная и легкая поступь, что Озьяс обожал наблюдать за тем, как работает парень. «Посмотрите, какая тяга! — восхищался он. — Какой полет!» Зо сохранял точно выверенное положение тела, плавно подстраиваясь под меняющийся уклон дороги. На ровной местности держался почти перпендикулярно, идя в гору или с горы, наклонялся соответственно вперед или назад, стараясь беречь колени, которые, по словам Озьяса, всегда страдали первыми, а восстанавливались последними. И даже теперь, когда наступил конец света и это уже не имело никакого значения, Зо демонстрировал великолепную точность движений и стиль.

Половина обитателей Мон-Нуа находилась на улице. Мадам Зюлю выскочила из дома в ночной рубашке, зовя внучку. Женника Пьер и пятеро ее детей наблюдали за происходящим с крыльца, недвижные, словно соляные столпы, а позади них дымился их рухнувший дом. Марвине, молодой парень, торговавший всякого рода осветительными приборами, остановил Зо и снабдил его фонариком на батарейках, пучком свечей и тремя спичечными коробка́ми. Аптекарь из «Лаборатуар иммакюле» дал дюжину бинтов, набор для наложения швов и пузырек йода. Даже жалкий местный пьянчужка, ни с кем никогда не делившийся выпивкой, сунул Зо бутылку однозвездочного рома «Бакара», буркнув: «Пригодится».

К тому времени как Зо взял курс на столицу, чтобы найти жену, у него в запасе имелись банка леденцов и жевательной резинки, которые продаются на каждом углу за гурд, два ведра питьевой воды с крышками, кусок мыла «Фитсо», пробник духов и добрые напутствия всех жителей Мон-Нуа.

Первый, кого встретил Зо, оказавшись на петьонвильской равнине, оказался последним, кого он оставил на Черной горе. Дядюшка Озьяс уже стоял в конце Кенскофф-роуд, отдуваясь в белый носовой платок и поглаживая царапину на левой щеке. Старик спустился со склона на одной ноге и костыле, коротким, но опасным путем через заросли кустарника. Одежда его была порвана, в волосах застряли листья.

— Эй, бруэтье! — крикнул он, завидев Зо, словно обычный пассажир на пыльной обочине. — Бруэтье!

Зо на ходу покосился на старика.

— У тебя такой вид, будто ты свалился с косогора, — заметил он.

— Подыми спину, — велел Озьяс. — Ты чересчур низко пригнулся к земле.

— Ты проделал такой путь, чтобы поучить меня работать?

— Я проработал в этих местах тридцать лет, — сказал Озьяс, ковыляя за тележкой. — Так ты никогда не доберешься до Канапе-Вер.

— А кто говорил про Канапе-Вер?

— Это единственная дорога в город.

— Если хочешь со мной, садись в мою тележку и не проси меня остановиться, — сказал Зо.

— В твою тележку? — усмехнулся Озьяс.

— Это ведь я на ней работаю, — отозвался Зо. — Сдается мне, она поедет туда, куда отправлюсь я.

Озьяс положил руку на тележку.

— Если я что и знаю в этом мире, так это дороги Потопренса. Через Дельма будет не пройти, я увидел это еще из дома.

— Я не пойду через Дельма.

Озьяс начертил костылем на земле карту города, начав с залива Гонав. Нацарапал береговые линии, идущие на запад и на север. Наметил холмы, затем обозначил пригороды: Канапе-Вер в долине, Фрер на холмах.

— Есть три основных пути, которые приведут тебя к цели, — сказал старик, поставив крестик в центре города. — Пронумерованные улицы Дельма прорезают все сто восемь окраинных кварталов.

Он прочертил извилистый маршрут.

— Я уже выбрал авеню Ламартиньер, — заявил Зо, взяв костыль и нарисовав собственную трассу. — Это самый быстрый путь.

— Нет, — возразил Озьяс. — Это самый крутой путь, а значит, совсем другое дело, — он стер маршрут Зо ногой. — Что толку стартовать первым, если не знаешь дороги. Авеню Ламартиньер извивается и сбегает вниз по склону крутого холма. Повсюду будут оползни. Но есть и средний путь, — он прочертил еще одну линию. — Единственный верный. Авеню Джона Брауна.

Зо велел старику занять место в повозке.

— Поедем по Джона Брауна, — решил он. — Но возьмем его приступом. Если после этого мне уже до конца жизни не суждено управлять бруэтом, так тому и быть. А сегодня будем носиться, как Дамбалла[113] в Африке.

Ти Папа Пикан и его боевой петух Ти-Зом вынырнули из пыли и руин, точно два могильщика, с ужасными новостями. Пикан был в соломенной шляпе, какие носили во время революции, с мешком-макутом на плече и в длинной черной майке, доходившей ему до колен.

— Мы пошли на петушиный бой, — проговорил старик, — но увидели кое-что совсем другое.

Пестрый черно-белый боевой петух с медными колокольчиками у шпор вел Ти Папа на веревочке, привязанной к лапке.

— Что вы увидели? — спросил Зо.

Пикан снял головной убор, чтобы вытереть лоб, но не от пота. Кожа на макушке была сорвана, и с волос струилась кровь.

— Мы отправились на петушиный бой. Красный Голиаф… — Пикан рыгнул, точно неизлечимый больной, страдающий несварением желудка, и вытер губы тыльной стороной ладони. — Красный Голиаф против прекрасного Доминиканца.

— Он был на стадионе, — прошептал Озьяс на ухо Зо. — И, видимо, свалился с трибуны.

Из живота Пикана, на два дюйма правее пупка, то есть оттуда, где расположены все жизненно важные органы, торчал шестидюймовый кусок алюминиевой арматуры. Зо видел анатомические схемы в медицинских учебниках Анайи и сразу представил себе красную почку, жирную багровую печень и розовые кишки.

— Мы не можем оставить его здесь, — воскликнул Озьяс, — в компании одного лишь петуха.

— Этот петух — единственная компания, которая у него когда-либо была, — ответил Зо, беря оглобли под мышки.

— Не торопись, погоди! — Озьяс снял крышку с одного из ведер и зачерпнул полную кружку воды. — По крайней мере, дадим ему попить.

Зо опустил оглобли.

— Я же не медсестра, — сказал он, однако взял кружку и отнес ее Пикану. При его приближении петух забеспокоился, хотя Пикан по-прежнему безмолвствовал. Он не протянул руки к кружке и, казалось, даже не заметил ее, так что Зо пришлось поднести питье к его запекшимся губам. Но старик так задрожал, что половина воды вытекла у него изо рта. Он поперхнулся и выплюнул воду в лицо молодому человеку.

— Черт побери, Папа! — воскликнул Зо. — Где ты учился пить?

Пикан вытер лицо.

— Ты не мог бы напоить птицу? — попросил он. — Когда Ти-Зом нервничает, его начинает мучить сильная жажда.

Изо рта у старика исходило зловоние, и Зо представил, как в его темной утробе желудочный сок смешивается с кровью и к горлу подступает страшная горечь. Озьяс зачерпнул воды и для Ти-Зома, и молодой возчик неохотно поставил на дорогу миску для петуха.

— Пожалуйста, — взмолился Пикан. — Не оставляйте меня.

— Здесь нет места, — ответил Зо.

Пикан переводил оцепенелый взгляд с Зо на Озьяса.

— Куда вы? — спросил он.

— В медицинский городок, — сказал Озьяс.

— Лопиталь Женераль?

Зо сунул оглобли под мышки и приготовился бежать.

— Держись, старик, — сказал он Пикану. — Просто сиди и жди здесь, как делал всю свою жизнь, и ты увидишь, что не все еще погибли.

— Я всегда жил среди людей. — На губах Пикана вскипела розовая пена, и он вытер ее. — Боюсь помереть в одиночестве.

Зо взглянул на Пикана, потом на Озьяса и понял, что они не смогут оставить его одного. Ему ужасно не хотелось перегружать повозку, но в конце концов он помог Пикану забраться в кузов. Старика осторожно уложили среди пожертвований от жителей Мон-Нуа, и он неловко завозился, подзывая петуха, точно уродливая курица цыплят.

— Зом, — кудахтал Пикан. — Ти, Ти, Ти, Ти-Зом.

— Ему нужен петух, — сообщил Озьяс.

Зо забросил хлопающего крыльями петуха в кузов.

— Опасная тварь, — заметил он, вытирая руки о рубашку.

— Я думал, вы поймете друг друга, — пробормотал Пикан. — В конце концов, он тоже боец и так зарабатывает свой хлеб.

— Я работаю не за птичий корм, — сказал Зо.

— Я поставил свой последний доллар, — сообщил Пикан. И предложил Зо самокрутку, ароматизированную гвоздикой и сдобренную бозом[114].

Зо сунул сигарету в рот, ощутив вкус табачного листа с примесью марихуаны. У него были спички, подаренные Марвинсом, и он закурил. Косяк был слабенький и горячий даже на такой жаре; он выжег пыль из легких и выветрил из головы отрешенность. Когда Зо выдохнул, изо рта у него вырвался пряный голубой дымок, и он передал косяк по кругу. Озьяс наскоро курнул, Пикан же сделал большую затяжку и оставил сигарету себе.

— En ale, — произнес он, выпуская дым. — Я готов.

Потом на каждой выбоине он хватал ртом воздух, рыгал, кашлял и умолял бежать потише, но Зо не замедлял шаг. Он выпрямил спину и потащил повозку против движения, направляясь к руинам в центре города, откуда бежали все остальные. А за ним вздымались клубы белой пыли и уносились вверх по косогору.

2

Зо не осталось ничего иного, как превратить свою грузовую тележку в карету скорой помощи. Все началось с Ти Папа Пикана и его петуха, но вскоре клади прибавилось. В Морн-Эркюле Зо подобрал братьев Венса и Экзандье Ноэлей, учеников школы Нувель Энститю Эмманюэль, чуть не погребенных под ее развалинами. Венс вытащил младшего братишку из разрушенного класса, и выглядел тот плоховато. Когда Озьяс увидел держащихся за руки, залитых собственной кровью ребят на обочине, он не мог оставить их одних.

— Чего ты от меня хочешь? — воскликнул Зо.

— Отвези их к больнице.

— Это слишком далеко.

Пикан поднял голову с пола повозки.

— Тут недалеко клиника Обина, — сказал старик, показывая, где именно. — Он знает, что делать.

— Господи Иисусе! — крикнул Зо. — Надо было оставить вас двоих на дороге.

— Ра di sa, — ответил Пикан. — Не говори так.

— Я не скорая помощь и не таптап, — огрызнулся Зо. — Я поехал, чтобы забрать Анайю из училища и привезти домой. И взял с собой этот чертов бруэт только для того, чтобы было на чем ее довезти!

Усадьба Обина была истинным городским чудом: она занимала целый квартал на склоне холма в нижнем Неретте. Он завладел этим местом, незаконно обосновавшись здесь двадцать семь лет назад. Отсюда открывался обширный вид на город, от аэропорта до трущоб Сите-л’Этернель и горящих мусорных свалок на побережье. Зеленый двор зарос высоким просом, красиво серебрившимся, когда с залива налетал ветер. Тут были высажены кешью и розовое дерево, кора которого благоухала корицей, антильский дуб с приземистой кроной и карибская сосна, обычно произрастающая на более возвышенных участках. Главный дом стоял в роще из лаймов и помело, которые той зимой плодоносили дважды. Ветви сгибались под тяжестью зеленых и розовых цитрусов.

Из фруктов и трав, росших в его саду, Обин изготовлял всевозможные зелья. Одно снадобье замедляло рост зоба, вызванного увеличением щитовидной железы. Другое помогало при старческом недержании. Обин однажды отправился в долгое путешествие и вернулся с редкого сорта кофейным кустом, который посадил в тени. Каждую неделю он собирал и жарил ягоды в латунном тазу. Особенно восхищала людей его настойка из обжаренного кофе и эвкалипта, которая, как считалось, при ежеутреннем употреблении излечивала от зависти.

Сам Обин был шести футов ростом, широким в плечах и заядлым курильщиком, верившим в чудодейственную тонизирующую силу западноафриканской горькой настойки. Он был признанным специалистом по вправлению закрытых переломов и лечению хронического артрита, читал на медицинском факультете лекции по ортопедической хирургии. Его познания в области воспалений и вправления костей были настолько обширны и уникальны, что когда-то на факультете ходили толки о создании кафедры народной медицины — специально под Обина.

Обин сидел на траве с сигаретой в зубах и работал. На нем был длинный поварской фартук с надписью «Поцелуйте повара» на груди, заляпанный смесью крови и гипса. Юный ученик Обина в белом лабораторном халате перемещался вслед за ним по всему двору со столярным ящиком, в котором лежали лубки, гипс, марля, ватные тампоны и ювелирный угломер — с его помощью костоправ измерял сломанные и восстановленные конечности.

Было не похоже, что лекарь завален работой, но даже издали стало заметно, что глаза у него покраснели. Возможно, причиной тому было спиртное, которое он потягивал из кружки.

Обин пересек лужайку, стягивая с рук хозяйственные перчатки. Зо вывез тележку на траву и опустил оглобли. Мужчины обменялись рукопожатием. Костоправ отпил своей горькой настойки и предложил глоток Зо.

— После нее руки становятся на удивление крепкими.

Зо взял чашку, выпил и вернул хозяину.

Обин осмотрел Ти Папа Пикана и братьев Ноэль.

— Я не лечу ни травмы головы, — он кивком указал на Экзандье, — ни колотые раны. Только вправляю кости и снимаю лихорадку, — Обин указал на траву под лаймовыми деревьями. — Взгляни на мою педиатрическую клинику. Они до смерти напуганы, и недаром. Им требуется переливание крови, а у меня только травы. — Костоправ оглядел свой двор, словно капитан палубу разбитого корабля. — Им нужно в больницу. Скольких ты сможешь взять?

Зо помотал головой.

— Я не скорая помощь.

— Послушай, — сказал Обин. — Ты уже сам по себе чудо, хочешь ты этого или нет, — он схватил Зо за руку и встряхнул его. — У тебя есть сильные ноги и свободное место в повозке. Все очень просто. Ты человек с волей, очутившийся среди тех, у кого ее уже не осталось. — От Обина несло горькой настойкой, которую он пил; руки его были розовыми от крови и гипса. — Большинство из этих людей умрут, даже если их прооперируют, — продолжал он. — Но есть несколько человек, у которых остается шанс, если только ты сможешь их переправить, — костоправ в упор посмотрел на Зо. — Спрашиваю еще раз: скольких ты можешь взять?

Зо покосился на тележку. Пересчитал раненых, учитывая их габариты и увечья.

— Восемь, если среди них будут дети, — ответил он наконец. — Девять, если у них малый вес. Но предупреждаю, их не удастся разместить с удобством.

— Им не нужны удобства, — Обин помусолил окурок кончиками пальцев и выбросил в траву. — Им нужна современная больница, а ты единственный, кто может их туда доставить.

— Я всего лишь бруэтье.

— Это намного лучше, — возразил костоправ. — Я повидал много никудышных докторов, но очень мало плохих бруэтье.

— Ты не присматривался. Есть такие, кто ворует, завышает цены или теряет товар по дороге.

— Ты наверняка потеряешь кое-кого из них, как бы быстро ты ни бежал, — промолвил Обин.

Первой пациенткой, выбранной Обином для переправки в больницу, была Франсе́с Боже, которую принесли на двери. У женщины был перелом таза, и когда Обин вставил ей мочевой катетер, из него вышла только кровь. В нижней части живота у нее имелась рана в том месте, где осколок подвздошного гребня прорвал кожу, и когда ее подняли в первый раз, снова показался белый кончик, точно мачта затонувшего корабля. Несчастная умоляла положить ее на место.

Озьяс, сидя в тележке, сетовал на тесноту кузова.

— Не кокосы ведь повезешь, — сказал он Зо. — Больных нельзя сложить штабелями. Уже пятерых не получится сдвинуть с места. Даже у тебя.

Он перебрал пожертвованные вещи, выбросил из кузова тряпки, привязал домкрат, лопату и запаску к боковому поручню, словно кузнечные инструменты над горном. Повесил ведра с водой за бортом, как седельные сумки. И только когда старик объявил, что готов, начали укладывать больных в тележку по одному, бережно и очень плотно, будто рыбу в ящик для засолки.

Франсес Боже была первой. Обин зафиксировал ее самодельным жгутом, чтобы стабилизировать таз. Ее как можно туже завернули в простыни и привязали веревкой к борту повозки.

Следующим был Мьер Кассаньоль, студент третьего курса юридического факультета Гонаивского университета. Он гостил дома на каникулах, когда ему проломило голову куском потолка.

Еще в тележку положили офицера полиции в полном обмундировании. Обе ноги у него были раздроблены. В момент катастрофы он находился в офисе Миссии ООН по стабилизации в Гаити и сообщил, что весь чилийский отряд погиб. «Они были на третьем этаже, — сказал офицер, — и не имели ни единого шанса».

Когда началось землетрясение, Сабина д’Айити рожала уже пять часов. Фолибете, где она жила, растаял, как сон, и она осталась один на один со своими схватками в спальне без стен. Ее родители погибли. Она приползла в клинику Обина, затыкая вагину кулаком, и теперь ребенок не выходил. «Думаю, он побоялся появляться на свет, — сказала Сабина, — и я его не виню». Обин определил ее в бруэт, потому что ничего не смыслил в родовспоможении, а на кону стояли две жизни.

У Озьяса в тележке имелась маленькая записная книжка для грузовых деклараций. Теперь он наполовину исписанным карандашом занес в нее имя и диагноз каждого пассажира, поднятого в кузов: Франсес Боже, перелом таза и внутреннее кровотечение; офицер Жонжак, перелом обеих ног, бедренной и малоберцовой костей; Мьер Кассаньоль, перелом черепа и истечение спинномозговой жидкости; Сабина д’Айити, осложненные роды. Одиннадцатилетнего Венса Ноэля и его младшего брата Экзандье, у которого шла кровь из головы, уложили последними. Потом настал черед старого любителя петушиных боев и пророка из Порт-о-Пренса Ти Папа Пикана с его зловонным дыханием и горделивым петухом. Пикан страдал от колотой раны в правой части брюшной полости.

Озьяс прикинул вес каждого пассажира, затем подсчитал общую нагрузку. Она не просто впечатляла, это было чистейшее безумие. Старик проставил число в нижней строке и обвел его двойным кружком. Определил пункт назначения: Лопиталь Женераль. Записал время (17:43, вторник, 12 января), прикинул время прибытия (20:00), затем добавил в список свое имя, присовокупив: «отошедший отдел владелец повозки», и расписался внизу.

Пассажиры Зо в трясущейся повозке стонали, плевались и истекали кровью. Те, кто был способен говорить, обсуждали свои шансы на выживание. Они считали, что им это удастся, коль скоро в тележку впрягся Зо. Он тащил ее с чувством собственного достоинства и уверенностью, на которые было приятно смотреть. Пассажирам нравились его невероятно могучие ляжки. Они усматривали в его молчании сосредоточенность, а в самообладании — мастерство и решимость.

— Поднажми, черт возьми, бруэтье. Поднажми ради всех нас. Если не доедем, то подохнем, как все остальные. Теперь всё в твоих руках, — стонали они.

Озьяс подался вперед, чтобы успокоить больных.

— У него могучие руки и хорошая голова на плечах. Посмотрите, как он элегантен, как проворен. Зо — величайший бруэтье в городе.

Ти Папа Пикан говорил про петушиные бои. Он рассуждал о популярности и большом значении этого вида спорта. Ему были по душе честность хорошего выпада, горячность птицы и ясность задачи. Он утверждал, что благородство петуха зачастую недооценивается, и расхваливал достоинства этой поистине национальной птицы. По его заверению, петухи еще до начала сражения знают, кто одолеет, а кого разгромят, но все равно выходят на бой.

— То же самое и с мужчинами, — сказал Пикан. — Есть победитель и проигравший, и каждый зритель может отличить одного от другого. Иногда речь только о противнике, — добавил он, — о хорошем, равном по силам партнере. Петух не знает, что он чемпион, пока вы не выпустите его на ринг к сопернику, которого он может убить, и убить как следует.

Ти Папа объяснял, как воспитать птицу-победителя:

— Пусть ест яйца из собственного гарема. Кормите его инжиром, тараканами и козьими сердцами. Промывайте ему раны скипидаром, — с этими словами он погладил Ти-Зома. — И выставляйте его как бойца.

Старик так долго и с таким чванством разглагольствовал о ловких выпадах и честном убийстве, о следах петушиных когтей на земле, похожих на клинопись, которую можно читать после боя, что полицейский kòmandan[115] не выдержал. Когда он заговорил, голос у него был хриплый, грубый и шепелявый из-за пары сломанных зубов.

— А сам ты вообще кто? — мужчина приподнял голову и злобно уставился на Пикана. — Что за птица? Победитель или проигравший?

— Достаточно того, что я участвовал в бою.

— Брехня, — отрезал офицер. — Твой бой окончен. Ты бледный как полотно. Вот и все, что у тебя есть. Хочешь сказать, ты победитель? Byen, Granmoun[116]. Что ты выиграл? Где твой приз? А этот? — полицейский кивнул на Зо, тащившего повозку. — Он побеждает или проигрывает?

Пассажиры, у которых хватало сил, уставились на потную спину Зо, вздымавшуюся перед ними, словно гранитная глыба.

Пикап воззрился на размеренно шагавшего возчика, будто прикидывал его шансы.

— Ты спрашиваешь, ищет ли он свою любовь?

— Так вот куда он идет? — Сабина д’Айити взглянула на Зо поверх своего огромного живота. — На поиски возлюбленной?

— Да, — подтвердил Озьяс. И под шелест резиновых шин, в клубах дыма принялся рассказывать историю Зо. — Этот парень сирота и restavek, он делал то, что должен был делать, чтобы выжить. Двенадцать дней назад он женился на любви всей своей жизни, студентке школы медсестер.

Обессилевшие, укачанные пассажиры продолжали разглядывать спину Зо.

— Почему он такой хороший? — спросила Сабина. Озьяс обдумал ответ под мерное движение кузова.

— Потому что ему нужно очень немногое, и он знает, что именно. Он хочет доставить тебя к доктору, — сказал он ей. — А потом найти свою жену.

— И каковы ставки? — подал голос Жонжак.

— Что за пари? — полюбопытствовал Пикан.

— Любишь держать пари? — осведомился полицейский.

— Я бы поставил на кон собственный шанс пережить эту ночь, если бы шанс этот был велик и я бы точно знал, что кто-нибудь заберет мой выигрыш.

— Держу пари, что он больше никогда не увидит жену, — сказал Жонжак.

У каждого в повозке имелось собственное мнение на этот счет. Те, кто верил в любовь, не сомневались, что Зо отыщет ее среди руин живой. Среди них были маленький мальчик Венс Ноэль и Сабина д’Айити, вот уже десять часов страдавшая от непрекращающихся схваток. Другие были уверены, что Анайя погибла и Зо найдет ее мертвой или, что куда вероятнее, не найдет вообще.

— Он будет искать ее всю оставшуюся жизнь, — заявила Франсес.

Полицейский был того же мнения.

— Я, например, знаю, что она погибла, без никаких, и готов биться об заклад с кем угодно.

Озьяс воздержался, но Пикан согласился на пари. Он кое-как сел и принял условия.

— Да. Я буду стоять на своем. Они прекрасная пара, и Зо найдет ее.

Но им не удалось поставить ни гурда.

Внезапно ниоткуда налетел ветер, и они в последний раз увидели опустошенный берег. Вдали сквозь бескрайнее марево сумерек проступали разрушенные кварталы на холмах. В низине, вплоть до самого побережья, полыхали желтые огни пожаров. Но на востоке и на севере береговая гряда, несмотря ни на что, не обрушилась в залив. Над Лафито по-прежнему высились голые черные холмы.

Зо проделал маршрут, рекомендованный Озьясом, по авеню Джона Брауна через Грос-Морн и Неретт, обогнув тридцать восемь похожих на лабиринт кварталов Дельма. Проехал мимо разрушенных посольств Панамы и Мексики, мимо развалин супермаркета «Санрайз», где заживо погребенные покупатели молили о помощи. По мере того как повозка спускалась к центру города, на прибрежную равнину, становилось все темнее, словно ночь рождалась там, внизу. Вокруг сгущались сумерки с привкусом цементной пыли.

Они неуклонно продвигались вперед, пока не угодили в пробкуу 12-й Дельма, где авеню Джона Брауна пересекала канал Кайман. Зо маневрировал в заторе до тех пор, пока совсем не застрял. Оставив повозку с пассажирами под присмотром Озьяса, он зашагал по запруженной улице, а Венс помчался за ним.

Оказалось, что автомобильный мост через канал Кайман распался на секции и покореженные пролеты, рухнув с высоты двухсот футов, валялись на заросшем кустарником дне. Сотни людей толпились на краю оврага, глазея вниз. Переправиться на другую сторону теперь было нельзя.

Канал Кайман, или Аллигаторов канал, был последним препятствием, отделявшим Зо от центра города. Если ему удастся перевезти больных через ручей, они окажутся в полумиле от медицинского городка, прямо у школы медсестер. Зо и Озьясу, как и любому таксисту и экспедитору, был известен короткий путь через речную долину — опасная дорога, которая вполне могла повредить днище. Этот самый Аллигаторов тупик в действительности представлял собой обычную тропу, проторенную за столетие женщинами, носившими воду из ручья.

Зо вернулся к бруэту заметно помрачневший и проигнорировал расспросы седоков.

— Что там? — спросил Озьяс. — Грузовик перевернулся?

Зо дотащил повозку до старинной тропы и развернулся. Уходящая вниз тропа пролегала через заросли кустарника и, прежде чем скрыться из виду, делала несколько крутых поворотов.

— Даже не думай, — проговорил Озьяс. — Это не дорога, а оползень.

Зо велел старику держать свои советы при себе.

— Я таскал повозку в этом городе тридцать лет. Я работал, когда Дювалье был еще главным, а в Дельма насчитывалось всего пятнадцать улиц. Я работал, когда половина кораблей в заливе были из дерева и ходили под парусами.

— Это ведь ты направил меня по авеню Джона Брауна. Теперь у меня нет выбора.

— Выбирать груз или время работы зачастую не во власти бруэтье, но, клянусь Богом, у него всегда есть возможность выбрать маршрут. Анайя и школа медсестер, — сказал старик, указывая наверх, — вон там. Катастрофа и гибель, — он указал на овраг, — тут, внизу.

Зо наклонился, чтобы перешнуровать ботинки.

— У нас нет времени на объезд, — отрезал он.

Когда Озьяс понял, что разумные доводы на Зо не подействуют, он слез с повозки и, оперевшись на костыль, стал умолять парня:

— Даже если тебе удастся перевезти нас, не опрокинув, в чем я совсем не уверен, как ты переправишься через ручей? Ты не сумеешь пересечь его при такой нагрузке на ось. И как насчет подъема?

Они посмотрели на противоположный склон оврага.

— Подъем на такую высоту убьет тебя, Зо. Не только тебя, но и любого мужчину независимо от возраста и возможностей. Мы оба знаем про твои колени, — добавил Озьяс. — А кроме того, у человека ведь нет второй передачи. Ты порвешь все связки, пока будешь спускаться.

— Я не собираюсь тормозить, — сказал Зо. — Спущусь накатом.

Он описал, как именно планирует спуститься на дно оврага, чтобы при этом сберечь колени и силы. Идея состояла в том, чтобы использовать силу притяжения и проделать извилистый путь по примеру саночников-олимпийцев, которых он видел по телевизору, то есть зажав оглобли под мышками и фактически повиснув над дорогой.

Зо коснулся руками земли и втер ее в ладони. Согласно его теории, если он сможет набрать достаточную скорость на крутом спуске в начале старинной тропы, то ему удастся поднять ноги и таким манером съехать к сверкающему ручью.

Озьясу это не понравилось.

— Я приверженец традиций, — заявил он, — и считаю, что возчик должен бегать по земле. Я видел, как переворачивались бруэты на склонах куда безопаснее этого. И позволь напомнить тебе, брат, что ты не кокосы везешь. Ктому же правая шина столько раз побывала в ремонте, что может в любой момент лопнуть, особенно на той скорости, которую ты собираешься развить. — Он украдкой покосился на раненых в повозке. — Ты в самом деле намерен съехать здесь?

Зо не знал, что ответить. Тело никогда еще не предавало его. Это был самый надежный и исправный инструмент из всех, какие он знал. Его скелет под весом груза ни разу не выдал непредсказуемую реакцию. Телу Зо был присущ интеллект, старательно выработанный за годы тяжелого труда, ведь Зо всегда платили только за выдающуюся физическую силу, но никогда за умственную работу.

Прежде чем устремиться вниз по косогору, Зо прикинул свой вес относительно груза, как спринтер перед большим забегом, присел на корточки, растянул мышцы задней поверхности бедра, размял подушечки пальцев ног. Ему нужно будет за мгновение понять, где отыскать точку опоры и рычаг.

— Ты должен будешь точно знать, как войти в занос, — сказал Озьяс. — Тебе придется управлять повозкой, как мотоциклом, наклоняясь при вхождении в поворот.

Старик помассировал Зо бедра, растер колени. Он осторожно прикасался к сухожилиям и говорил так тихо, что никто, кроме Зо, не мог его слышать.

— Мы готовы, — заявил Озьяс. — Вези нас. Но помни про шину, Зо, не пережимай справа.

Спуск на дно Аллигаторова канала получился необычайно красивым и плавным, подобного ему ни Озьяс, ни пассажиры повозки прежде не видели. Зо зажал оглобли под мышками и начал разгон длинными размеренными шагами. Он неуклонно ускорялся, затем перешел на бег, и вот уже повозка понеслась по склону, набирая скорость, как самолет на взлетной полосе. При достижении критической скорости Зо заскользил по оглоблям, поджал ноги, и, как он и говорил, тележка пошла накатом. Она дрогнула и дернулась вправо. В какое-то мгновение все седоки приготовились к катастрофе. Затем повозка вновь обрела устойчивое положение и покатила плавно, как трамвай по рельсам.

— Едет! — крикнул Озьяс. — Господи, Зо, я знал, что у тебя получится!

Венс Ноэль подсказывал дорогу, упершись ногами в борт, чтобы уберечься от толчков на ухабистом откосе.

— Gòch, dwat, vit, vire, — командовал мальчуган. — Налево, направо, ускорились, поворот! — он свешивался над бортом, объявлял о приближении поворотов, потому что видел, как это делали пассажиры автобусов дальнего следования, высовываясь из окон, хлопал ладонью по тележке и выкрикивал название пункта назначения. — En ale, en ale, en ale! Потопренс, Потопренс, Потопренс. На выход, на выход, на выход! — вопил он. — Ты ранен, раздавлен и болен!

Десятки выживших очевидцев высоко поднимали над головой телефоны, чтобы сделать снимок, когда бруэт, промелькнув в их поле зрения, навсегда исчезал в долине. В те сумрачные часы Зо был единственным человеком с волей, оказавшимся среди тех, у кого ее уже не осталось, а еще с чудинкой и с надеждой. Опираясь на оглобли и отталкиваясь пятками от земли, он удерживал повозку с людьми на ухабистой тропе.

Они спустились в полумрак долины. Красный диск солнца постепенно остыл, начал отливать синевой и наконец совсем скрылся за облаками цементной пыли. Воздух был горячий и едкий, будто океан вскипел в своих берегах, а с водной глади залива, словно пепел из печи, поднималась зола. Зо ощутил горячую волну, ударившую в лицо, и зажмурился.

Вскоре он доставил своих пассажиров на дно речной долины, накатом выехав на песчаную дорогу, идущую вдоль ручья. Лачуги из жестяных листов и плетеных прутьев сползли по крутому склону, а поток мусора подмыл берег. В кустах виднелись массивные пролеты упавшего автомобильного моста. Ближе к центру города рухнуло вместе с пятью сотнями молящихся здание салезианского[117] религиозного училища, основанного для помощи бедным детям.

На дне оврага Зо повернулся лицом к седокам. Он походил на человека, вернувшегося домой с поля боя, — ссутулившийся, измученный, с черным пятном машинного масла под глазом и струйкой крови, вытекавшей из прикушенной губы.

— И как ты переправишь нас на другой берег? — осведомился Озьяс. — Повозка слишком тяжелая, она увязнет в грязи вместе со всеми нами.

— Если мы застрянем здесь, то умрем, — пробормотала Сабина д’Айити.

— Я же сказал, что справлюсь, — ответил Зо, переминаясь с ноги на ногу. — Придется перетаскивать вас по одному.

Он начал с Экзандье. Во время спуска школьник упал лицом вперед; Зо сгреб его в охапку, вытащил из кузова и стал переносить через ручей. Люди на склоне сперва наблюдали за небывалым спуском, а теперь глазели, как Зо переходит речку вброд с раненым ребенком на руках. По долине пробежала слабая дрожь, всколыхнув воды ручья, но во всем Аллигаторовом тупике царила мертвая тишина. Никто не кричал, не бежал на помощь. Зо усадил мальчика на другом берегу и вернулся за следующим пассажиром.

Это было последнее доказательство, в котором нуждались зрители. Сперва единицы, а потом и десятки людей устремились вниз, чтобы помочь Зо. Адвентисты седьмого дня все как один высыпали из своей церкви. Они выстроились в шеренгу поперек реки и передавали пассажиров с одного берега на другой. Тяжелее всего пришлось с Франсес из-за ее сломанного таза. При любом прикосновении женщина кричала. У Зо наконец появилась возможность с помощью лома снять шину запаски с обода, а затем разъединить камеру и покрышку, и женщину смогли переправить через ручей.

Ти Папа Пикана Зо перенес сам. Рана перестала кровоточить, и кровь запеклась. Пикан молчал так долго, что Зо испугался, не умер ли он. Взяв старика на руки, он обнаружил, что тот весит не больше ста фунтов. Пикан открыл один глаз. Зрачок, закрытый катарактой, походил на стеклышко на дне мутного ручья.

— Приехали? — выдавил он.

— Мы уже близко.

Пикан зашелся в приступе кашля и скрючился в объятиях Зо, ухватившись за его шею, как ребенок, боящийся выпасть из рук отца. Они стояли посреди реки, и Пикана била крупная дрожь.

— Отпусти меня, — прохрипел Пикан. — Я слишком устал.

Зо осторожно вынес его на берег и положил у самой воды, чтобы старик мог протянуть руку и дотронуться до нее кончиками пальцев. Пикан медленно и тяжело опустился на спину, открывая и закрывая рот.

— Я поставил свои деньги на тебя и девушку, — произнес он, вытирая губы. — Похоже, это мое последнее пари, не подкачай.

— Я даже не знаю, жива ли она, — возразил Зо.

Пикана охватил последний в его жизни порыв. Он схватил Зо за руку, приподнялся из последних сил и просипел:

— Может, у стариков и воняет изо рта, но внутри — мудрость. Отправляйся к ней. Увези ее из этого проклятого места.

Голова Пикана откинулась назад, и подбородок задрался в темноте, точно бессильный указующий перст, обвиняя день, который его убил.

Зо не сказал, что его тело больше не выдержит ни опасных спусков, ни разбитых столичных перекрестков. В этом не было необходимости. Его пассажиры сами поняли это по тому, как он волочил в траве неподъемные ноги, по коленям, покрытым синяками и распухшим в тех местах, где проходили сухожилия. Зо очень не хотелось бросать старика здесь, точно мешок с углем, но он не мог позволить себе лишний груз перед подъемом. Попросив у Озьяса клочок бумаги, он сделал краткую надгробную надпись: «Здесь покоится Ти Папа Пикан, пророк Порт-о-Пренса» — и приколол листок к рубашке старика.

На дне оврага стояла полная темнота, и Озьяс наблюдал за погрузкой в повозку при свете фонарика. Он привязал некоторых пациентов ко дну, чтобы им было как можно удобнее в подобных условиях. Франсес обмотали камерой от запаски, чтобы таз меньше страдал от тряски.

Затем Зо занял свое место и потащил бруэт мимо лачуг Аллигаторова тупика, к тропе на дальней стороне оврага. У подножия косогора он остановился, и они с Озьясом принялись изучать тропу, исчезавшую во тьме.

Озьяс вытащил древний уклономер, похожий на огромный компас, отнес его к подножию длинной, уходящей вверх тропы и измерил угол подъема.

— Двадцать два градуса и четыре минуты, — объявил он всем пассажирам повозки, словно они обязаны были знать, что это серьезная цифра. — Я возил бруэт в этом городе тридцать лет и ни разу не видел, чтобы бруэтье забирались в гору, даже с пустой тележкой, даже молодые и с железными ногами. Мой совет — пройти дальше и поискать другие пути наверх.

Но Зо был и капитаном судна, и его мотором. Он наклонялся вперед на немыслимо крутом откосе, глубоко дыша через нос и нагибая голову, пока его грудь не оказалась параллельна склону. Только однажды он обернулся, не посмотрев на повозку, и тогда Сабина д’Айити подняла телефон и сфотографировала его. Увидев взгляд молодого бруэтье, свинцовый, горький, застылый, как безнадежные выстрелы, Озьяс умолк и больше не заводил речи ни о больных коленях, ни о неверных решениях. Рабочий свирепо отвернулся к откосу с видом человека, который стоит лицом к лицу с судьбой.

— Опусти пониже спину, — посоветовал Озьяс, — и ступай плавно, Зо. Пробежка предстоит нелегкая.

Речь и не шла о легкой пробежке ранним утром под ласковым чистым небом и без груза за спиной. Зо был профессионалом и знал, что к чему. Сначала дыхание, за ним ноги, и вот вы у цели. Человек не может бежать без правильного дыхания. На плоской дороге, при ровном темпе Зо мог тащить бруэт бесконечно, пока выдерживал мерное дыхание. Но стоит только встать на откос, как все меняется.

Зо удлинил шаг, чтобы снизить его частоту и сберечь колени, но вследствие этого возросла нагрузка на бедра, и они начали гореть огнем. Повозка содрогнулась и остановилась у него за спиной, однако он снова потащил ее вперед. Тропа была в плохом состоянии, с валунами и чудовищными рытвинами. На полпути к вершине Зо захотел пить и попросил воды. Озьяс проверил оба ведра.

— Воды нет, Зо. Всю выпили. Ляг отдохни.

И Зо, и Озьяс понимали: если возчик сейчас остановится, то это навсегда. Расстаться с доселе безотказным мастерством на середине подъема, когда большая часть пути уже пройдена, означает навек расстаться со своим ремеслом. Зо никогда не сможет начать все сначала. Уже теряя на пыльном откосе ясность мышления, Зодумал об Анайе. Как она любила его, несмотря на бедность, а может, и за нее, как учила его целоваться по-новому, как снимала туфли на танцполе.

Пассажиры почувствовали, что возчик начал терять устойчивость. Они ощущали отчаянные сокращения его мышц, при каждом шаге передававшиеся через оглобли кузову. Поступь Зо лишилась своей неизменной, спокойной красоты, которая была присуща ей в начале их путешествия. Теперь он раскачивался, дергался и совершенно останавливался, продвигаясь по узкой покатой тропе. Тянул вперед одно колесо, потом другое.

Озьяс стал выкидывать вещи с повозки, будто с тонущего корабля, и Венс Ноэль пришел ему на подмогу. Они выкатили из кузова запасное колесо, выбросили домкрат. Местные жители вышли из своих разрушенных лачуг, чтобы поглазеть на Зо, бредущего во главе повозки. Какой-то человек, не зная, куда они направляются, крикнул:

— Поднажми ради них, сынок. Недалеко осталось.

Сзади к повозке подбежали несколько юношей и все вместе налегли на нее. Уклон достиг тридцати градусов, и вдруг Зо показалось, что его подняли в воздух. Полдюжины мужчин и одна женщина подталкивали бруэт с боков, а еще двое-трое ухватились за оглобли. Какая-то женщина заметила, что бруэтье, похоже, доставит своих пассажиров прямиком на небеса.

— Въедут на чужом горбу в рай, — крикнула она.

Зо тащил тележку вверх по откосу, одурев от пота, жары и громких криков раненых. Жжение в бедрах уменьшалось до тех пор, пока он не перестал ощущать сокращение мускулов, а затем и вовсе перестал чуять под собой ноги. Сознание заволокло мраком, и он уже не мог идти дальше.

Ощущение падения было знакомо Зо еще с тех времен, когда он дрался на кулаках за бензоколонкой в Гранд-Ансе. Он так и не отпустил оглобли бруэта, но они в конце концов пересилили, и повозка потеряла равновесие. Она села на задок, оглобли выскользнули у Зо из-под мышек. Молодой человек качнулся вперед. Оглобля, просвистев у лица, ударила его над глазом. Пассажиры застонали и заскрежетали зубами. Юные помощники бросились вперед и подперли повозку плечами, чтобы не дать ей опрокинуться.

3

Зо упал на краю Аллигаторова канала, и прохожие погрузили его в тележку. Потребовалось трое рослых мужчин, чтобы поднять его с земли и уложить в полубредовом от изнеможения состоянии в кузов, к другим пассажирам. Затем команда добровольцев под руководством Озьяса последние полмили тащила бруэт до клиники.

Потребовалось шесть здоровяков, чтобы сделать то, чем Зо весь день занимался в одиночку: каждую оглоблю тянуло два человека, еще двое толкали повозку сзади. И даже при этом она продвигалась вперед судорожными рывками. Кто-то установил на дороге красные сигнальные огни, чтобы осветить дорогу к больнице, и в свете этих огней были видны руины по обе стороны дороги. Летевшая со зданий пыль щипала глаза, точно атмосфера другой планеты, состоявшая не из кислорода и света, а из негашеной извести, раскрошенного камня и цементного клея.

Венсу Ноэлю и Сабине д’Айити пришлось спешиться и идти рядом. Ноги у Сабины ослабели и распухли. Она уже несколько недель не влезала в свои туфли, но и шагать по улице босиком тоже не могла, поэтому Озьяс расшнуровал ботинки Зо, и она надела их.

— Он ими дорожит, — сказал Озьяс, завязывая женщине шнурки. — Постоянно драит и сам починяет.

Ботинки были велики на шесть размеров, и последние несколько кварталов Сабина в нарастающей лихорадке схваток еле волочила ноги, уцепившись одной рукой за борт повозки, другой за Венса Ноэля и испуская стоны через равные промежутки времени. Родовые муки, вернувшиеся с новой силой, стали вестниками приближения всей компании. В больничном дворе стенания Сабины услышали задолго до того, как она появилась.

Повозка пересекла авеню Маглуар-Амбруаз, выехала на улицу Доктора Деу, а оттуда — на Освальда Дюрана. Оба конца улицы тонули во мраке, задувал пронизывающий ветер. На город спустилась не мягкая тропическая ночь, а удушливая, пыльная мгла с привкусом гипса и минералов, как в черных недрах земли. Надо всем, словно шум моря, царили неумолчные стоны раненых. Озьяс зажег и раздал седокам свечи.

— Смотри вперед, — командовал он добровольцам-бруэтье, — шагай равномерно.

Миновали юридический факультет и наконец оказались в медицинском городке. Добровольцы закатили бруэт на круговую подъездную аллею, съехав одним колесом в траву, и, обливаясь потом, разошлись.

Главный госпиталь — «Лопиталь Женераль» — напоминал линкор, севший на мель посреди равнины. Здание раскололось пополам, и два его крыла, покосившись, привалились друг к другу. Санитары вытащили реанимационное оборудование из операционных на первом этаже и развернули под манговыми деревьями временный травмпункт. На нижних ветвях висели десятки капельниц, а врачи оперировали прямо на улице, точно военные хирурги в полевых условиях.

Эти последние полмили ходьбы оказались решающими для бесконечных родов Сабины. Как будто малыш только и ждал, когда они доберутся до больницы. Как только повозка въехала в двор, невыносимые схватки сбили Сабину с ног. Она опустилась на четвереньки и задрала подол ночной рубашки, из-под которой виднелась вспучившаяся, почти разрывающаяся вульва, с которой, словно украшения, свисали капли крови и слизи. Женщине было жарко и страшно, она страдала от бессонницы и беспрерывных двенадцатичасовых схваток.

Сабина снова поднялась, широко расставив ноги в огромных ботинках Зо. Косички упали ей на лицо. Потужившись последний раз и издав единственный стон, пронзивший тьму, она родила стоя, как воин на поле битвы. Венс Ноэль не отходил от нее ни на шаг. Он присел между ног Сабины и, поймав ее сына, словно измазанный слизью футбольный мяч, прижал его к груди.

Зо очнулся, когда повозка перестала катиться и съехала в траву. Он был оглушен и бос, его пошатывало. Тележка стояла на задке; добровольцы-бруэтье уже сняли седоков и разместили их на лужайке. Раненые, валявшиеся в траве, взирали на возчика со смертельной тоской в глазах, словно физическая усталость привела к духовному истощению. Казалось, они уже были готовы умереть.

Зо бросил взгляд на свои босые ступни.

— Где мои ботинки? — спросил он.

Венс Ноэль забрал их у Сабины д’Айити и вернул владельцу.

— Она собирается назвать ребенка в твою честь, — сообщил мальчик.

Зо взял обувь, но не мог удержать равновесие, чтобы надеть ее стоя. В конце концов он сел на лужайку и стал натягивать ботинки по одному, подолгу возясь со шнурками.

— Ты слышал? — спросил Венс. — Она собирается назвать малыша в твою честь. Алонзо. Сокращенно Зо.

Зо сосредоточенно пытался завязать шнурок дрожащими пальцами, но в конце концов сдался и распрямил спину.

— Mare yo, — он кивнул на ноги. — Завяжи.

Венс сел перед ним на корточки и завязал шнурки большими петлями.

Появился Озьяс и, отложив костыль, присел рядом с мальчиком.

— Клянусь, я никогда не видел ничего подобного и не надеюсь увидеть снова, — воскликнул он. — Что за пробежка, какая красота, какая плавность! — Старик похлопал Зо по ноге. — Ты доказал, что я ошибаюсь, сынок. К тому же против собственной воли. Мне бы хотелось, чтоб это увидел весь мир. И чтоб тебя показали по телевизору.

— Бег с повозкой — не олимпийский вид спорта, — ответил молодой человек.

Озьяс ошупал колени Зо, растер ему сухожилия.

— Какие ощущения? — спросил он. — Как твои квадрицепсы? Не думай, что я не заметил. Ты пожертвовал коленом, чтобы контролировать движение на спуске.

Зо оттолкнул руку старика.

— Помоги мне подняться, Озьяс. Некогда рассусоливать.

Озьяс посмотрел на Зо снизу вверх.

— Я знаю, каково это, — сказал он. — Поверь, знаю. Когда я потерял Ти Клис, на следующее утро мне не хотелось просыпаться. Но пройдут месяцы, и радость жизни вернется.

— У меня все не так.

— Это потому, что ты никогда не был старым и не ведаешь, что значит смириться.

— Я найду ее, — ответил Зо. — Не здесь, так на том свете.

— Может, в другой стране? — предположил Венс.

— Или в другой жизни, — добавил Озьяс, — где мужчины не мужчины, а Гаити процветает.

Старик довольно хорошо изучил Зо, чтобы понимать, что дальнейшие споры бесполезны. Поставив костыль под углом в качестве упора, он наклонился, подал руку Зо и поднял парня с лужайки одним плавным движением, точно на шкиве.

Зо на мгновение замер. Затем перед его глазами все поплыло и стало опрокидываться. Озьяс позади него встрепенулся и помог удержаться на ногах.

— Не глупи, Зо. Самое время использовать вместо этого, — старик ткнул молодому человеку в грудь, — вот это, — Он дотронулся до головы Зо.

Зо не мог сказать, который сейчас час или даже к какой стороне света он обращен. На небе ни луны, ни звезд — никакого признака, по которому можно определить время или местоположение.

— Где улица Оноре? — спросил он. — Она провела меня через ворота Оноре.

Заработал генератор, и двор осветили окна разрушенных палат. Больница была эвакуирована, пациенты лежали в траве вперемешку с погибшими такой длинной вереницей, что Зо не видел ее конца. Они были повсюду: среди цветов, поддеревьями, на крыльце, в дверных проемах.

— Это фармацевтическое и ортопедическое отделения, — произнес молодой человек минуту спустя. — Там, — он показал пальцем. — В момбиновой роще. Школа медсестер там.

Озьяс повернул голову в указанном направлении и вскрикнул. Он воткнул костыль в траву и замолчал. Там, где на юге должны были выситься незыблемые черные горы, над горизонтом висела лишь пелена дыма, а под ней виднелись неровные очертания школы медсестер. Классы врезались в административные помещения, крыша покосилась.

— Ты не сможешь туда войти, — проговорил Озьяс. — Подожди, отдохни. По крайней мере, до утра. При свете дня все будет выглядеть иначе, и тогда мы сможем приступить к делу. Как разумные люди.

Зо вытащил из нагрудного кармана комбинезона расписание Анайи, хотя в этом не было нужды. Он так часто сверялся с ним в тот день, что мог по памяти перечислить все ее занятия. По вторникам и четвергам с шестнадцати до восемнадцати тридцати — курс Какетт. Зо помнил даже наименование факультатива: «Женское здоровье. 0743. Углубленный курс акушерства».

— Это не план, — добавил Озьяс. — Это объявление о похоронах. Посмотри на здание, Зо. Посмотри!

Они отступили назад и, стоя рука об руку, стали вглядываться в разрушенную школу медсестер. Здание было трехэтажное, в виде буквы L. Длинное крыло, где располагались классы, вклинилось в короткое, с административными помещениями. Задняя часть постройки задралась, словно хвост разбившегося самолета, а передняя въехала под углом в управленческий корпус.

— Как ты собираешься попасть внутрь? — спросил Озьяс. — Дверей нет, а от твоей лопаты толку как от зубочистки.

Голова у Зо кружилась, в глазах было темно, но им руководил прежний внутренний зов, не нуждавшийся в логическом подкреплении. Все устремления его суровой жизни свелись к одному-единственному желанию: найти Анайю и вызволить ее из руин.

После землетрясения в столице стихийно организовались зути — рабочие бригады, ставившие себе задачу откопать как можно больше выживших. Одни охотились за богатством, другими двигало милосердие — в основном это зависело от совестливости бригадира. Зо выбрал команду из Дельма под началом бородатого рабочего по имени Дельбарт.

— Родился и вырос в Потопренсе, — сообщил о себе Дельбарт, когда Зо подошел к нему. — Между 62-й и 32-й Дельма. «Падающий человек».

— Родился у моря, рос в горах, — от переутомления голос у Зо стал скрипучим и сиплым.

— Originel Ayisyen[118], — заметил второй рабочий.

— Это Брино, — представил его Дельбарт. — Родился в Доминикане, вырос на петушиных боях.

Дельбарт и Брино были дорожными рабочими муниципалитета Дельма и выглядели как профессионалы. Дельбарт щеголял в горняцкой каске с фонариком; фонарик был выключен, но бригадир продемонстрировал Зо, что он работает. Брино был без рубашки, в одном лишь оранжевом светоотражающем жилете и с двумя перекрещенными на груди поясами для инструментов, похожими на патронташи мексиканского революционера.

У них имелся целый арсенал, которого хватило бы для сооружения висячего моста. Мачете, тесаки и ножовки с частыми зубьями для резки стали. Кувалда размером со средневековую палицу и ручная дрель без ручки. На рабочей тележке за спиной у Брино лежала гора витого стального троса, лебедка и даже стопка оранжевых дорожных конусов. Вдобавок ко всему прочему на правое плечо Дельбарт вскинул бензиновый отбойный молоток — настоящее сокровище, судя по виду, много чего повидавшее на своем веку.

— Эта штука работает? — поинтересовался Зо.

Дельбарт положил руку на отбойный молоток и легонько похлопал по нему, словно артиллерист по стволу орудия, готового к заряжанию.

— Рвется в бой, — и он поднял вверх большой палец.

— Сколько стоит час проката?

— Им пользуюсь только я.

— Так сколько?

Дельбарт задумался.

— Пятьдесят, — сказал он, — за полчаса.

— Гурдов?

— Я бизнесмен, а не французский благотворительный фонд, — Дельбарт помусолил пальцами воображаемую пачку денег. — Меня интересуют доллары.

Зо вспомнил про деньги, взятые из дома днем, и проверил нагрудный карман комбинезона. Они всё еще лежали там. Он показал Дельбарту стодолларовую купюру — свои сбережения за всю жизнь, но не отдал ее.

— На чем он работает?

— На моторном масле с бензином.

— У тебя есть?

Брино поднял алюминиевую банку из их запасов и взболтал содержимое, чтобы доказать, что топливо имеется.

Удовлетворенный Зо вручил Дельбарту сто долларов.

— Для чего тебе отбойный молоток? — спросил дорожник.

— Мне нужно, чтобы ты пустил меня в школу медсестер.

— Чтобы я пустил тебя? — Дельбарт наклонился к Зо и пристально вгляделся в него. — Нет. Забери это, — он вернул стодолларовую купюру. — Смотри, это здание. Вот железобетонные плиты и стальная арматура, которая принимает на себя вертикальную нагрузку, — рабочий поставил ладони стоймя. — Но при боковом смещении грунта, — он стал наклонять ладони вправо и влево, иллюстрируя сдвиг, — верхняя часть здания долго не продержится. Поверь мне на слово. Я провозился в таких весь день. Это уже не школа, а карточный домик. Сильный порыв ветра, — Дельбарт сложил губы трубочкой и подул, — и все это безобразие рухнет. Подземные толчки продолжаются до сих пор. Нет, мы не пускаем туда людей. Мы их вытаскиваем.

В горле у Зо пересохло, в голове стучало. Он спросил, который час, и Дельбарт посмотрел на светящийся циферблат своих наручных часов.

— Четыре утра.

Зо сунул руку в нагрудный карман комбинезона и достал вторую стодолларовую купюру, которую Озьяс подарил ему в день свадьбы.

— Кто у тебя там? Ты что, смерти своей хочешь? — спросил Дельбарт. — Там prezidan[119]? Соединенных Штатов?

— Моя жена, — ответил Зо.

Дельбарт взял обе бумажки и сложил пополам.

— Надеюсь, она из тех женщин, которые ценят идиотов, — сказал он. И отправился вперед, чтобы предварительно осмотреть поврежденное здание, пока Брино собирал инструмент в тачку. Потом Брино и Зо вместе прошли через городок. Рентгенология уже не подлежала восстановлению: передняя стена лежала в саду, МРТ- и КТ-аппараты выбросило из окон на улицу. Ортопедическое, педиатрическое отделения, глазная клиника — в фундаментах всех этих зданий имелись огромные трещины. Мужчины приблизились к школе медсестер и увидели, что Дельбарт беседует со студенткой второго курса, которая согласилась оказать помощь в спасении.

— Все занятия Какетт проходили вон там, — девушка указала на заднюю часть здания, — в родовспомогательном флигеле «Фатима», где хранится акушерское оборудование.

Как и во многих других безбалочных панельных постройках на острове, в школе медсестер не было внутренних коридоров. В классы можно было попасть из внешних галерей, окружавших здание по периметру на каждом этаже. Помещения третьего этажа находились в сорока футах от земли, но теперь Брино, который был всего шести футов ростом, мог дотянуться до галереи третьего этажа кончиками пальцев.

Брино был опытным монтажником и потому пошел первым, с кошачьей проворностью перемахнув через покосившиеся перила. Приземлившись и удостоверившись, что галерея выдержит, рабочий наклонился и поднял наверх инструменты. Зо и Дельбарт тоже забрались наверх и очутились на наклонившейся галерее третьего этажа. Вблизи стало видно, что стены обвалились, а крышу в тех местах, где она еще держалась, подпирали обнажившиеся стальные опоры. Мебель выбросило из окон, по стенам бежали голубые электрические искры.

Тем не менее Дельбарт осмотрел планировку и заявил, что шансы неплохие.

— Крыша в задней части здания довольно высокая. Там еще вполне возможно найти выживших.

Проблем было две. Во-первых, чрезвычайная шаткость сооружения.

— Один неверный шаг, — дорожник хлопнул в ладоши, — и мигом провалишься.

Во-вторых, комнаты напоминали запутанные египетские катакомбы с фальшивыми сводами и тоннами булыжника. Чтобы пройти этим путем, через стены, понадобится несколько дней. Но столько времени у них в запасе не было.

— Единственный выход — запустить тебя внутрь через крышу, — сказал Дельбарт.

Брино снова пошел первым, взобравшись на кровлю с ловкостью бывалого альпиниста. Дельбарт последовал за ним, и уже вдвоем, протянув Зо по руке, дорожные рабочие затянули его на крышу. Молодому бруэтье так хотелось пить, что он уже не потел и, опустившись на корточки, ждал, когда его перестанет шатать. Оклемавшись, Зо не выглядел удивленным. Он воззрился на жуткое зрелище с таким видом, будто ждал его с самого начала, будто оно снилось ему в самые мрачные часы жизни. Дымящийся горизонт и горящая нефть на побережье. Мертвец на траве и двое рабочих, собирающихся его закопать. Зеленая заря, разгорающаяся над городом.

— Mwen preparé, — сказал Зо, поднимаясь на ноги. — Я готов.

Дельбарт наклонился к отбойному молотку и потребовал дать ему место. Проконтролировал моторное масло и пальцами затянул крышечку. Крутанул заводную ручку, проверил фитинги вокруг долота.

— Это первый в мире отбойный молоток? — осведомился Зо.

— Образец тысяча девятьсот семьдесят третьего года, — Дельбарт перевернул инструмент, чтобы продемонстрировать табличку с названием марки: «Уокишо». — Сделано в Америке. При использовании надо придвинуться к нему и крепко держать, иначе вырвется и укусит тебя за ногу.

Дельбарт приказал Брино и Зо отойти назад, потом опустил на глаза солнцезащитные очки и рванул шнур, произведя рычащий звук. Отпустил сцепление, залил карбюратор, снова рванул с такой силой, что старая зверюга запыхтела и ожила. Раз заведя этот молоток, остановить его было уже невозможно. Он взревел с энергией двадцати генераторов, и долото с чудовищным грохотом врезалось в бетонную панель. Сначала Дельбарт продвигался медленно, потом быстрее, суставы его сотрясались. Раскаленные железные опилки таяли в дыму. Дельбарт крушил и ломал бетон размеренными, звенящими ударами, точно жестянщик, и весь безрадостный рассветный город превратился в его мастерскую.

Озьяса разбудил не грохот отбойного молотка, а Пиканов петух, прокукарекавший ему прямо в ухо. Старик задремал в повозке среди покинутого снаряжения, петух оказался привязан рядом с ним.

— В чем дело? — проговорил Озьяс. — Кто здесь?

Здесь никого не было, кроме встревоженного петуха и маленького Венса Ноэля, который все это время настороженно бодрствовал.

— Они пытаются проникнуть в школу, — объяснил Венс.

— Ki es?[120]

— Зо и команда зути.

Озьяс сразу все вспомнил. Он разглядел вдалеке, на покосившейся крыше, силуэты рабочих, один из которых держал отбойный молоток, а остальные стояли сбоку, под искрами.

— Боже мой, Венс, неужели он сам собирается туда спуститься?

Старик подтянулся и сунул костыль под мышку. Но тут его как громом поразило страшное зрелище: Венс сидел у колеса в противоположном углу повозки, положив себе на колени голову мертвого брата. Экзандье скончался несколько часов назад и уже окоченел на холоде.

Озьяс протянул Венсу руку, и тот ухватился за нее. Они направились к университету; по пути Озьяс рассуждал о глупости и ослином упрямстве Зо.

— Он из тех людей, которые срубят все деревья на острове, а потом удивляются, что не могут найти манго, чтобы подкрепиться.

— Думаете, он не вернется?

— Один малюсенький подземный толчок, — Озьяс щелкнул пальцами, — и мы потеряем его навсегда, — он смахнул слезинку. — Зо понятия не имеет, чего требует бедность в первую очередь.

— Чего? — спросил Венс.

— Компромиссов. Полумер. Зо точно знает, чего хочет, но на этом проклятом острове, где все начинания и усилия сходят на нет, это смертный грех, — старик опустил голову. — Человек, которого я люблю больше всех на свете, вознамерился себя погубить.

— Я тоже любил своего брата больше всех на свете, — пробормотал Венс.

Дельбарт заявил, что накануне вечером спас двадцать три человека, и прочел Зо краткий курс основ поисковоспасательной деятельности, которые сам уже усвоил.

— Входов много, но выход только один, — вытащив длинную веревку из своих запасов, дорожник присел на корточки и привязал ее к лодыжке Зо. — Ее длина шестьдесят футов. Если тебе придется идти дальше, ты обречен. Найдешь жену или нет, следи за веревкой.

Он предостерег Зо, что школа превратилась в трехмерный лабиринт.

— Тебе придется столкнуться с тем, что путь ведет не только направо или налево, но и наверх и вниз. Держись поближе к стенам.

Покончив с веревкой, Дельбарт снял с головы оранжевую каску, достал из нее тряпку и вытер лицо, после чего передал каску Зо.

— Там, куда ты направляешься, она нужнее, — Дельбарт показал Зо, как включать налобный фонарик, надел каску ему на голову и затянул ремешок. — Потом вернешь.

Зо сказал, что непременно вернет. Но первое, что он сделал после спуска, — ослушался приказа Дельбарта держаться поближе к стенам. Трудность заключалась в том, что имитационная лаборатория состояла из двух помещений, и Зо опустили не в то. Ему нужно было попасть в родильный блок, расположенный за дальней стеной. Единственным путем туда был узкий лаз в виде замочной скважины, круглый вверху и узкий внизу, в том месте, где упали и крыша, и стены. Но когда Зо приблизился к задней стене лаборатории, то выяснил, что прохода нет. Он был перекрыт потолочной панелью.

Зо лег плашмя, ошупал нижнюю часть и обнаружил наличие фальшпола. Стена здесь стыковалась с полом не вплотную, и между ними образовалось довольно широкое пространство, позволявшее проползти на животе. Цементная пыль щипала глаза, во рту был привкус мела.

Но Зо продолжал продвигаться вперед на локтях, царапая о панели спину. Там, где в кухнях первого этажа лопнули газовые трубы, пылал огонь, и жар проникал наверх через бетон, так что Зо ощущал его на руках, проползая по узкому проходу.

Пробравшись низом, он попал в абсолютно темную зону, куда не проникал свет извне. В дальней комнате образовался особый микроклимат: там было тесно, жарко и тихо. По стенам искрили электрические провода под напряжением, на полу горели сине-зеленые языки химического пламени. Зо включил фонарик.

Помещение больше напоминало склеп, чем классную комнату. Зо увидел несколько погибших студенток. Был первый день занятий, и среди обломков валялись, словно листовки, учебные расписания. В свете фонарика Зо прочел название: «Углубленный курс акушерства». Он наконец добрался до класса Анайи, но для этого пришлось использовать все шестьдесят футов веревки. Игнорируя приказ Дельбарта ни в коем случае не отвязываться, молодой человек потянулся к ноге и развязал узел. Найдя обломок бетонной панели, он обвязал его веревкой вместо себя, использовав бразильский морской узел, которому научил его Озьяс (старик называл его двойным беседочным). Оставив обвязанную веревкой панель позади, Зо пошел дальше уже без привязи.

Там, на завалах, Зо нашел носовой платок, собственноручно изготовленный и подаренный мадам Зюлю вдень их свадьбы на Мон-Нуа. Виду платка был столь же изысканный, как у любовного письма после взрыва бомбы. При свете фонарика молодой человек прочел вышитую надпись: «А. и 3. 1 января 2010 года».

Зо лег на спину и произнес имя Анайи. Он повторял его вновь и вновь, с каждым разом все громче, пока имя не превратилось в талисман, в элегию и, наконец, в ужас на его устах. Воздух становился все ядовитее от угарного газа; на шее яростно пульсировали артерии. Замолчав, молодой человек услышал шум крови в ушах, а потом — он мог поклясться в этом! — ее дыхание где-то поблизости. Он узнал эти мерные вздохи, которые раздавались рядом с ним в постели на Мон-Нуа во время их медового месяца. Зо пополз на звук, подтягиваясь на руках, и снова произнес ее имя. На этот раз Анайя откликнулась.

— Зо, — проговорила она. — Cheri doudou.

— Это я. Я здесь.

— Где ты? Я тебя не вижу.

Светя себе налобным фонариком, Зо осмотрелся. Положение оказалось не слишком обнадеживающим. Он был заблокирован с трех сторон, и между ними лежал огромный кусок бетона.

— Мне холодно, — пожаловалась Анайя.

— Не думай об этом, — Зо слышал, как у нее стучат зубы. — Вспоминай пляж Таино. Помнишь, какая теплая была вода?

Голос Анайи доносился откуда-то сверху, с обратной стороны панели перекрытия, грохнувшейся на пол, словно тарелка, прямо посреди класса. Зо оказался не с той стороны, но, не будь между ними бетона, он мог бы прикоснуться к Анайе.

— Помнишь королевского спинорога? — спросил Зо.

— Такой черно-белый, с полосками и пятнышками.

— Это пятнистая обиспа, — он ощупывал бетонную плиту руками, ища ее начало или слабое место. — Спинороги оранжевые.

— Расскажи мне про актинии, — попросила Анайя.

Зо нашел в плите трещину — уже что-то для начала. Теперь требовался инструмент, чтобы пробить бетон.

— С актиниями надо быть осторожнее, — продолжал он. — У них ядовитые щупальца.

Зо оторвал металлическую ножку от искореженного стула и, перемещаясь на спине по обломкам, добрался до панели.

— Какого они цвета?

— Черные. Но сидят на белом песке, и их видно.

— Очень мило с их стороны.

— Не правда ли? — Зо нашел трещину и, размахнувшись как можно сильнее, вонзил в нее металлическую ножку. Ему на лицо посыпалась пыль. — Я прямо под тобой. Ты меня видишь?

— Нет.

Используя ножку стула как лом, Зо сумел выковырять кусок бетона.

— Ой, Зо! — воскликнула Анайя. — Я вижу твой фонарик.

Зо смахнул с глаз камешки. Фонарик светил прямо перед ним. Молодому человеку удалось выкорчевать из разделявшей их плиты приличный кусок бетона. Но он ясно увидел, что арматурная сетка цела и разделяет их, как запертые ворота. Зо схватился за нее обеими руками.

— Ты можешь двигаться? — спросил он.

— Кажется, нет — когда Анайя попыталась это сделать, в темноте посыпались бетонные обломки. — У меня что-то лежит на ногах.

— Что?

— Не вижу.

Зо направил луч фонарика в тесное помещение, где находилась Анайя.

— Это ультразвуковой аппарат, — сказала Анайя. — Мисс Какетт учила нас работать с ним.

— Тебе больно?

— Вроде нет. То есть было больно. Но сейчас уже прошло.

Из нижних классов до них донеслись журчание воды и крики.

— Мне страшно, — проговорила девушка.

— Думай о Таино. Вода, песок, морские звезды. Валуны, которые называют Ле-Пуассон.

— Я закрою глаза, — сказала Анайя. — Не потому, что устала, а потому, что так легче представлять.

Анайя, должно быть, забылась сном. Она очнулась, услышав голос Зо.

— Даже если бы я смог пробиться сквозь бетон, нас по-прежнему разделяет арматура. Мне нужно что-то, чем можно ее разрезать.

— Что, например?

— Может, пила?

— Где ты ее возьмешь?

— У зути снаружи.

— Нет, — ответила Анайя. — Ты не можешь меня бросить.

Зо прижался к бетонной панели. Вытянув руку, он сумел просунуть ее сквозь арматурную сетку к застрявшей Анайе.

— Я почти дотянулся до тебя. Можешь повернуться ко мне?

— Я не могу двинуться.

— А рукой пошевелить? Можешь протянуть руку на мой голос?

Анайя как можно дальше протянула руку вниз.

— Скажи что-нибудь еще, — попросила она. — Что-нибудь.

— Что я должен сказать?

— Скажи, что любишь меня.

— Я люблю тебя.

— Скажи, что я единственная, кого ты когда-либо любил.

— Ты единственная, кого я когда-либо любил.

В этот момент их руки соприкоснулись. Словно живой фитилек передал пламя мертвому. Зо тоже это ощутил. Мгновенное и жгучее, как электрический разряд чувство пронзило их одновременно, сокрушая все на своем пути, кроме разделяющей их бетонной плиты. Зо зажмурился, защищая глаза от пыли.

— Я должен идти, — сказал он. — Это наш единственный шанс.

— Как же ты найдешь меня снова?

Зо лежал на спине. Потолок находился в шести дюймах от его лица. Сунув свободную руку в карман брюк, он нащупал адокин — монету в один доллар. Кончиками пальцев просунув монету через арматурную сетку.

— Pran U. Возьми ее.

Анайя сумела зажать монетку между указательным и средним пальцами и переложить ее в другую руку.

— Что теперь?

— Найди что-нибудь металлическое, — велел Зо. — Видишь что-нибудь?

Он слышал, как Анайя тяжело дышит, пытаясь шевельнуться под тяжестью крыши.

— Здесь что-то есть. Кажется, столбик кровати.

— Можешь дотронуться до него?

— Да.

— Стукни по нему адокином.

Раздался слабый звон.

— Сильнее.

— Так?

— Как можно сильнее!

Анайя ударила по металлическому столбику раз, другой, третий.

— Стучи не останавливаясь, — сказал Зо. — Тогда я буду знать, где тебя найти.

Он отвел руку и тут же почувствовал себя одиноким, как лодка в открытом океане.

— Погоди, Зо, пока ты не ушел: как называется другой пляж? Тот, из письма, которое ты мне написал? Прекрасный пляж с белым песком, где вода так прозрачна, что можно видеть на тридцать футов вниз и даже разглядеть омаров на дне моря.

— Ты говоришь про Анс-д’Эно?

— Я больше не хочу оставаться в Порт-о-Пренсе. Не хочу возвращаться в Жереми. Когда я выберусь отсюда, то хочу уехать в Анс-д’Эно.

Зо возвращался тем же путем, каким пришел, на этот раз на спине, потому что не смог найти места, чтобы перевернуться на живот. Он долго искал кусок бетона, обвязанный веревкой, который закрепил у стены. Но в темном лабиринте молодой человек свернул не туда. Один неверный поворот приводил к другому, и Зо оказался в глухом тупике, далеко от нужного места. Он слышал, как из труб вытекает вода. Потом почувствовал, как что-то сдавило ему ногу.

Направив луч фонарика на свое тело, Зо увидел преподавательницу Анайи, мисс Какетт. Он очутился на том самом месте, где она стояла, читая лекцию об УЗИ, когда накренившаяся плита перекрытия врезалась торцом ей в живот. Преподавательница лежала с пробитым желудком, вытянув перед собой руки, а в мочевом пузыре у нее скопилось столько крови, что ей казалось, что она будет мочиться до конца жизни.

Мисс Какетт вцепилась ему в ногу. Дыхание ее было частым и неглубоким, на зубах была кровь. Когда женщина наконец заговорила, то лишь для того, чтобы повторить слова приветствия, с которыми обращалась к каждому принимаемому ею новорожденному.

— Пока все, что ты знаешь об этом мире, — мои руки, — лепетала мисс Какетт, стиснув ногу Зо, — пусть они поведают тебе, что такое твердое, что такое парное, какова температура крови. А еще — как сильно мы хотим любить тебя, но пока не умеем, — она вещала жутким срывающимся голосом и смотрела прямо на Зо. — Это я вытащила тебя из утробы матери, — прошептала она, — и вернуть обратно уже не могу.

На остров обрушился новый подземный толчок. Он встряхнул портовые склады и с грохотом покатился в глубь материка, под горы. Достигнув расположенного на равнине центра города, он разрушил и без того шаткий фундамент школы медсестер. Из-под земли донеслось раскатистое эхо, затем раздался пронзительный треск, перекрытия дрогнули, и Зо покатился вниз.

Брино и Дельбарт потеряли равновесие на покосившейся крыше и с трудом удержались на ногах. Похожие на шахтеров в рушащейся шахте, они ослепли от пыли и кричали друг другу: «Не отпускай веревку!» — потому что выпустить ее из рук означало навсегда потерять Зо. Дорожники уперлись ботинками в потрескавшееся перекрытие. Они не разговаривали, лишь потели и тужились в тишине, фут за футом вытаскивая изношенную веревку и сворачивая ее кольцами у ног, пока наконец не вытащили всю, кроме самого последнего отрезка. А затем вытащили и его тоже.

На конце веревке оказался вовсе не Зо, а отколовшийся кусок бетонной плиты, который он привязал вместо себя.