Мара

11

Мара долго лежала на своей полке и все никак не могла заснуть. Она испытывала неудержимое желание помыться — смыть не только грязь, но и неприятные воспоминания, связанные с близостью Лео… Послышался какой-то легкий шум, словно кто-то вошел в спальню — впрочем, может быть, это всего-навсего скрипнула дверь… И все же она не могла избавиться от мысли, что в их барак кто-то прокрался.

Мара понимала, что ее страх не имеет под собой веских оснований. Лео никогда не придет ночью искать ее среди других девушек. Но за Джоко она очень волновалась. Хотя он был уверен, что ему не грозит никакая опасность, Мара как раз была убеждена в обратном — она знала, что Лео может здорово покалечить Джоко, а если уж очень разозлится, то даже и ножом пырнет.

Теперь-то Мара знала, какой Лео подонок. Мара помялась себе, что отомстит ему… ой, неужели она снова стала мыслить как цыганка? Может, Лео вполне удовлетворен той болью и тем унижением, которому ее подверг… В конце концов, он уже успел изнасиловать ее, когда появился Джоко!

На следующее утро, сидя за столом с остальными танцовщицами и вяло ковыряя еду, Мара заметила, как в столовую вошел Лео. С ним была Даниэль Дюбуа, французская наездница, маленькая темноволосая женщина с огромными блестящими глазами. Лео сделал вид, что не замечает Мару, и занял за столом свое обычное место. Его соседка болтала, не умолкая, но он ничего не отвечал ей и пил кофе.

Лео не смотрел ни в сторону Мары, ни в сторону Джоко, и девушка немного успокоилась. Кажется, Джоко оказался прав. Происшествие, каким бы болезненным и унизительным оно ни было, уже позади. И все же почему при воспоминании о вчерашнем ей становилось не по себе?

К счастью, у Мары оставалось теперь совсем мало времени для грустных мыслей и беспокойства: гимнастика оказалась, как и предсказывал Лео, делом совсем не легким и отнимала почти все ее силы. К ее удивлению, девушки в гимнастической группе держались значительно дружелюбнее, нежели танцовщицы из кордебалета. Может, потому, что Мара не являлась для них достойной соперницей?

Одна из них, худенькая блондинка с соломенного цвета волосами, которую звали Кланки, изо всех сил старалась помочь Маре освоить новые упражнения. Мара была поражена таким отношением к себе со стороны почти незнакомого человека.

Она тренировалась и самостоятельно, как только находились время и свободные снаряды. У большинства артистов имелись свои собственные снаряды, но гимнасток ими обеспечивал цирк. И обрадовалась Мара, когда Кэл Армор сказала ей: «Да, Мара, ты делаешь успехи!» Это означало, что у Мары есть все шансы не вылететь из гимнастической группы.

Пока что Мара получала от цирка только койку и талончики на еду. Она ни разу не пропустила ни одного завтрака, обеда или ужина. Но когда одна из рыбных лавок в Орландо организовала для цирка традиционное угощение копченой кефалью, Мара предпочла остаться «дома» и порепетировать — несмотря на то, что ее имя было в списке приглашенных. С одной стороны, ей не хотелось терять время на поездку, а с другой — она просто не знала, что сказать в присутствии этих самоуверенных женщин-гаджо — коротко подстриженных, в красивых летних платьях. В глубине души она страшно завидовала их телесного цвета шелковым чулкам и крепдешиновым комбинациям, хотя у нее и зародились некоторые подозрения насчет того, на какие денежки они покупали все это. Но теперь, когда Мара сама продала себя Лео за несколько уроков на трапеции, она уже не так сильно их осуждала.

Кто скрашивал ее беспокойное существование, так это Джоко. Его насмешки, остроумные замечания и шутки всегда заставляли Мару улыбнуться. К счастью, он никогда больше не заговаривал с ней о Лео. Маре хотелось поскорее забыть о том плотском влечении, которое она почувствовала к этому мерзкому человеку. И очень часто она жалела, что рассказала Джоко всю правду об этом.

Иногда она обедала вместе с Джоко, но чаще всего — с девушками из своей гимнастической группы. Последнее было для Мары тяжелым испытанием. Мара никогда в жизни не дружила с женщинами — начиная с собственных двоюродных сестер. И теперь она тоже по большей части молчала, покуда девушки трещали о кинозвездах и последних капризах моды — ей они старательно следовали, — о песнях, которых Мара никогда не слышала, о фильмах, которых Мара не видела, и бесконечно много — о мужчинах.

Когда выдавались свободные полчаса, Мара бегом бежала в зверинец, к старому ветеринару доктору Макколлу, который всегда с охотой отвечал на ее вопросы о животных. И каждый раз предупреждал ее, чтобы она была осторожна с его питомцами: «Это только на вид они такие милые, на самом же деле зверь есть зверь».

Мара не спорила с доктором, и все же ей не верилось, что эти умные слоны могут кого-то обидеть. Ее любимицей стала слониха Конни, и Мара приносила гурманке из столовой кусочки сахара и булочки. Иногда, когда никого не было поблизости, Мара гладила Конни по грубой коже, смотрела в ее маленькие задумчивые глаза и шептала ей на ухо разные ласковые слова. Мара готова была поклясться, что серая великанша понимает по-цыгански.

Именно доктор Макколл поведал Маре о цирковой иерархии.

Во главе стоял мистер Сэм. За ним следовали его управляющие, затем ответственные за перевозку, за рекламу, за билеты, за костюмы, главный дрессировщик и главный жокей. Все остальные были уже ниже рангом.

Некоторые профессии вообще не считались цирковыми — например, дирижер оркестра, начальник почты, повар и, наконец, профессия самого доктора Макколла. Сам же старый ветеринар свысока поглядывал на циркачей.

Артисты имели свою собственную иерархию. За наездниками следовали воздушные гимнасты, дрессировщики и канатоходцы. Синхронные гимнастки находились в самом конце этого списка, лишь на одну ступеньку выше кордебалета.

От места в иерархии зависело место за столом. Мара сама уже знала об этом: попав в гимнастическую группу, она смогла есть вместе с остальными артистами. К тому же багажный вагон, в котором жили гимнастки, был расположен ближе к кухне и умывальной, чем барак танцовщиц, и Мара понимала, что это не случайно. Продуман был даже порядок распределения спальных мест. Маре, как новенькой, приходилось спать на нижней крайней от двери полке, где было холоднее в ветренные ночи.

Клоуны — доктор Макколл, как и Джоко, называл их аномалами — не считались артистами, но они приносили цирку немалые деньги, а потому их уважали и они пользовались равными с артистами правами.

«Так-то оно так, — думала Мара, — а только все равно они едят на полчаса раньше, чем остальные».

Сами клоуны — она знала — были о своей профессии очень высокого мнения. «Со стороны, — говорил Джоко, — наше ремесло может показаться легким — подумаешь, бегать по арене в пестром костюме с размалеванным лицом! Но ведь клоун должен быть и умелым акробатом, и прекрасным танцором. Кто бы занимал зрителей в перерывах между номерами, пока меняют снаряды и оборудование, если не клоуны? — Он усмехнулся ей усмешкой, в которой всегда сквозила самоирония. — Конечно, есть клоуны… и есть Клоуны! Такие, как я — те, кто выходит каждый год на арену с новыми репризами, — называются „творческими клоунами“, или иногда августами. Не будь я таким скромным парнем, я бы даже сознался, что в некотором смысле принадлежу к сливкам клоунского общества».

Как-то раз Мара задержалась после первого репетиционного выступления их группы возле входа артистов, который все называли задней дверью. Сначала выступил дрессировщик со львами, затем выбежали клоуны и двадцать минут развлекали публику шутками — большей частью импровизированными.

Спрятавшись в складку занавеса, чтобы не попасться на глаза мистеру Сэму, Мара ждала выступления Джоко. Когда же он появился, ей пришлось зажать себе рот ладонью, чтобы не расхохотаться. Джоко в вечернем костюме, в котелке и с красной нарисованной широкой улыбкой на серьезном лице важно вышел на арену.

Не обращая внимания на шутливые замечания других клоунов, он поклонился и помахал рукой зрителям. Он напомнил Маре джокера, одну из карт в ее гадальной колоде. К нему крадучись подбирались сзади два клоуна. Публика громко кричала, предупреждая Джоко, но тот прикладывал ладонь к уху, делая вид, будто не слышит.

А затем с ним стали происходить разные «несчастья». Сначала толстый клоун в оранжевом парике спер у него котелок. Джоко тщетно искал его по всей арене, хотя зрители визжали, что он у толстяка. Потом он потерял галстук, пиджак, ремень, не замечая, что все это потихоньку снимают с него два клоуна.

Его смущение все усиливалось. У него была такая грустная физиономия, что Маре впору было скорее заплакать, чем рассмеяться. Но когда он вдобавок лишился еще и штанов и остался в одних трусах в крапинку, Мара начала хохотать как ненормальная.

Наконец наступило Первое мая, и труппа выехала из Орландо в Атланту.

Мара чувствовала себя очень неловко в одном фургоне с другими девушками. Это была ее первая гастрольная поездка, но в этом она, конечно же, никому не признавалась.

Но не только это волновало Мару. Ей предстояло выступать перед публикой, которая заплатила за представление деньги. Что, если она не понравится зрителям? На обратную дорогу во Флориду денег у нее не было.

Мара сомневалась, что кто-то всерьез пожалеет о ее исчезновении. Она успела заметить, что люди в цирке очень завистливы. Здесь всегда были рады устранению конкурентов. Она ведь тоже занимает чье-то место.

Ее провал никого не коснется, кроме нее самой. Ну, может быть, Джоко будет вспоминать о ней, но почему он должен скучать по какой-то девчонке, с которой столько проблем? Доктор Макколл, возможно, расстроится. Кланки наверняка скажет пару ласковых слов ей на прощание, но в конце концов Мара уйдет так же незаметно, как и пришла. Она одна, одна на всем белом свете. И все же она ни о чем не жалела.

Как новичок, Мара занимала самую нижнюю полку, прямо над колесами. Под их мерный стук она и заснула.

Первая пятидневная стоянка цирка была в Атланте, в городе, который считался «цирковым», то есть здесь можно было ожидать аншлага не только на вечерних представлениях, но и на дневных. Среди артистов чувствовалось возбуждение. Мара заметила это еще за завтраком. По старой привычке Мара ела жадно: она знала, что эта еда может стать сегодня последней, хотя опыт подсказывал ей, что не стоит особенно наворачивать перед выступлением.

После завтрака Мара тщательно вымылась, насколько позволяла ледяная вода, затем, надев костюм, приготовилась к шоу-параду, который должен был состояться в полдень.

Хотя остальные девушки ворчали по поводу предстоящего шоу, Мара ждала его с нетерпением. Она чувствовала себя прямо-таки принцессой в легком просвечивающем коротком платье, сверкающем золотыми и серебряными блестками.

На арену Мара выезжала на повозке, запряженной восемью лошадьми, вместе с другими девушками. Но она была почти уверена, что несколько улыбок в первых рядах были адресованы именно ей, и не оставила их без ответа.

Еще за кулисами одна из танцовщиц, блондинка по имени Нэнси, заметила ей:

— Ты, похоже, любуешься собой, Мара? Неужели ты думаешь, что станешь звездой?

Мара посмотрела на нее с холодным презрением.

— Нам платят за то, чтобы людям хотелось идти в цирк. Я просто делаю свою работу.

Вдруг она услышала звук аплодисментов и сразу заулыбалась. И тут же заметила мистера Сэма, стоявшего неподалеку в окружении людей в дорогих костюмах, с замашками хозяев жизни. Их вид смутил Мару, тем более что мистер Сэм выглядел очень хмуро.

Перед дневным представлением Мара надела тот же костюм, что был на ней на параде. Кланки, как всегда доброжелательная, сказала, что Мара похожа на настоящую арабскую красавицу: с рыжими волосами и зелеными глазами.

— Ты сведешь всех с ума! — произнесла Кланки восхищенно.

— Особенно если будет безлонжевой, — едко вставила белокурая Ханна, посмотрев на них.

Заметив встревоженность Мары, Кланки успокоила ее:

— Не волнуйся. Так у нас называются те, кто уверовал в свои неограниченные возможности и не страхуется.

Ханна надменно взглянула на них и стала красить лаком свои длинные ногти. Кланки, посмотрев на нее, прошептала:

— Она жутко воображает, потому что один сезон протанцевала на Бродвее.

— На Бродвее?

— Ага! Слушай, а ты действительно еще совсем зеленая. Это твоя первая работа?

— Я год танцевала в одном шоу, — опустив глаза, ответила Мара.

— Ну, цирк здорово отличается от шоу! А вообще, если у тебя возникнут проблемы, всегда обращайся ко мне. Я постараюсь помочь. Здесь, в цирке, трудно быть одной. Вокруг столько злых языков! — Она улыбнулась. — Успокойся, девочка. Даже профессионалы волнуются перед открытием сезона, потому что знают: проколы будут обязательно. Первое представление всегда длится ужасно долго. — Она накрасила губы. — Так что успокойся. Сосредоточь все внимание на том, что делаешь, а если что-то не получится — не обращай внимания, продолжай улыбаться.

Прохаживаясь вместе с Кланки за кулисами, Мара вдруг ощутила, что чувство уверенности возвращается к ней, и она уже с нетерпением ждала того мгновения, когда выйдет на арену.

Главной постановкой Брадфорд-цирка в 1921 году стали «Арабские ночи». Синхронные гимнастки, одетые в легкие платья, выехали на арену на повозке. За ними бежали клоуны в шутовских нарядах и колпаках с колокольчиками. Их появление сразу же вызвало шум, смех, гомон зрителей, завороженно смотревших на арену. Джоко в черно-белом костюме был похож на бочку, и за его появлением последовал взрыв хохота.

Мара в отличие от других девушек, которым предстояло выезжать на повозке, не волновалась. Езда на лошадях была для нее привычным делом, и она расточала улыбки зрителям под звуки «Арабского шейха».

Когда их выступление закончилось, на арену вышел кордебалет. Затем выступал Лео Муэллер, а после него следовал финальный выход всех артистов. Поскольку представление шло в быстром темпе, то гимнастки выходили еще раз в конце первого отделения.

— Это показывает, как нас ценят, — прокомментировала Кланки.

Они вновь выбежали на арену, широко улыбаясь публике, которая восторженно встретила их. Этот миг заставил сердце Мары учащенно забиться. Казалось, она впитывает в себя всю энергию, которая исходит из зрительного зала.

Мара мечтала об этой минуте с того самого дня, когда впервые малышкой случайно забрела в цирк. И теперь, хотя она еще и не была звездой, у нее не оставалось сомнений, что настанет и этот час. Мара готова была ждать… но не очень долго. Она многого уже достигла. Находясь в цирке, она ни разу не пожалела о прошлом, потому что все случившееся с ней, даже самое плохое, в результате привело ее сюда, на арену.

Боясь выглядеть слишком неопытной и неуклюжей, Мара вкладывала в выступления все силы, всю душу. Раскачиваясь на канате, кувыркаясь и падая, она улыбалась так, как будто это были самые счастливые моменты в ее жизни. Вскоре Мара стала замечать, что приковывает внимание зрителей, а большая часть аплодисментов приходится именно на ее долю, и она чувствовала, что все это еще больше возбуждает ее и она с неохотой уходит за кулисы.

Однажды, поклонившись вместе со всеми, Мара задержалась на арене чуть дольше остальных и, обласканная последней волной аплодисментов, сделала реверанс и послала публике воздушный поцелуй. Никто из девушек, к счастью, не заметил этого. Но за кулисами к ней подошел Оли и велел, чтобы она зашла в дирекцию. Мара жутко перепугалась.

— То, что ты сделала в конце, выглядело неплохо, — сказал Оли, когда она пришла в его кабинет. — Я добавлю это к номеру. Да, это будет очень неплохо!

Мара возвратилась к себе в фургон, чувствуя легкий озноб.

— Что случилось? — спросила Кланки.

— Оли хочет добавить что-то к нашему номеру, — осторожно ответила Мара.

— Правда? А я-то думала, тебе устроили нагоняй. Ну, как ты себя чувствуешь?

— Неплохо, — ответила Мара.

— Я вижу, тебе нравится выступать… А для меня наша профессия — только заработок на жизнь. Когда мой Джонни будет в расчете с мистером Сэмом, я уйду из цирка.

— Вы женаты?

Одна из девушек захихикала, и Кланки грозно посмотрела на нее.

— Мы поженимся, как только у нас будут деньги.

— А я знаю его?

— Ты могла его видеть. Он — воздушный гимнаст в труппе Клински.

— Ты, наверное, очень гордишься им? — спросила Мара, заметив, как вспыхнули щеки Кланки.

— Да… В следующем сезоне нам, может, выделят место в фургоне для молодоженов, и мы будем вместе. Мне, конечно, придется работать, мистер Сэм не потерпит нахлебников. Если хочешь быть в цирке — работай!

— Твой друг… Он учит тебя каким-нибудь трюкам?

Кланки удивленно посмотрела на нее.

— Я сама из цирковой семьи, давшей четыре поколения воздушных гимнастов. Я работаю на высоте с семи лет. А Джонни был акробатом. Когда мой старший брат повредил ногу, отец ввел Джонни на его место. Тогда мы и подружились. — Она глубоко вздохнула: — Но мы не могли встречаться. Отец был очень строгим. А когда узнал о нас, то выгнал Джонни, и я сбежала вместе с ним.

Мара задумчиво слушала ее.

— Мне тоже пришлось порвать с моей семьей, — наконец произнесла она.

— Из-за парня?

Мара утвердительно кивнула.

— Что же произошло с ним?

— Он предал меня.

— Подонок!.. Ну ничего, вокруг полно парней. Найдешь другого.

— Мне они не нужны. Я хочу работать и делать эту работу как можно лучше.

— Знаешь, тебе стоит немного поработать над подкрутками. Если хочешь, я помогу тебе. Я на этом деле собаку съела.

Кланки сдержала свое обещание. Последние дни в Атланте она так гоняла Мару на утренних тренировках, что та даже удостоилась скупой похвалы Оли после субботнего дневного представления. Не то чтобы это был комплимент, но…

— Неплохо, Мара, — сказал он. — Старайся — и, может быть, ты достигнешь уровня Кланки.

Месяц спустя, в Чикаго, Мара вдруг почувствовала, что все ее раздражает. Представления не потеряли для нее своей привлекательности, но, стоя за кулисами и наблюдая за воздушными гимнастами, Мара испытывала зависть. Она хотела быть на арене одна, слушать овации, предназначенные только ей. За это мгновение она отдала бы все на свете!

Желание выделиться заставило ее потратить часть полученных денег на косметику. Кланки помогала ей овладевать премудростями красоты. Она показала, как подкрашивать ресницы, как подводить глаза, мыть волосы с помощью лимона и яиц.

Хотя другие девушки давно носили супермодные короткие стрижки, Мара решила поберечь свои шикарные волосы. Ее густые и длинные рыжие пряди выделялись на фоне стриженых головок, а это и было для нее самым важным.

Как-то раз во время одного из дневных представлений несколько длинных прядей выбились из прически и упали ей на плечи. Это вызвало аплодисменты публики, и во время следующего выступления Мара специально распустила волосы, позволив им свободно развеваться. Последовала такая бурная реакция зала, что даже задержалось начало следующего номера.

Когда Оли вызвал ее перед вечерним представлением в дирекцию, Мара струхнула. Робко открыв дверь кабинета Оли, Мара увидела рядом с Оли режиссера Конрада Баркера, который встретил ее очень нелюбезным взглядом. По слухам, у Конрада Баркера был тяжелый и вспыльчивый нрав. Как и мистер Сэм, он редко улыбался и был скуп на похвалы.

— Я слышал, у нас из-за тебя неприятности? — «приветствовал» ее Оли. У этого высокого мужчины был такой громовой голос, что Мара испугалась, как бы их разговор не услышал весь цирк.

— Я не понимаю, о чем вы говорите…

— Что это за акцент у тебя? — прервал ее Конрад.

Мара не знала, что ответить. Вдруг он понимает испанский или греческий?

— Венгерский, — ответила она.

— Ну, мой венгерский дружок, все зрители на дорогих местах были так заняты твоими волосами, что не обращали никакого внимания на центральную арену. Это я и называю неприятностями.

— Но я же не нарочно…

— Не лги! Ты прекрасно знала, что делаешь. — Он посмотрел на Оли. — Однако я готов согласиться, что это эффектно. Поэтому мистер Сэм хочет дать тебе возможность показать что-нибудь особенное. Как ты это находишь?

— О'кей, — ответила Мара одним из тех слов, которым ее научила Кланки.

— Ну, тогда подготовь какой-нибудь номер минуты на три-четыре, и посмотрим, что скажет мистер Сэм. Может, ты получишь сольный выход после кордебалета. Но мы ничего не обещаем, поняла? И не особо болтай об этом.

Мара, ошеломленная, вернулась в свой фургон. Все девушки были так заняты собственными делами, что никто даже внимания не обратил, как она юркнула в кровать и накрылась с головой одеялом. Возможность получить собственный номер! Вдруг это один из розыгрышей новичков? Но Оли не был похож на шутника, да и Конрад тоже. Так что это могло быть на полном серьезе. В таком случае ей надо очень постараться, чтобы показать что-нибудь необыкновенное. Но что? Как она может показать что-то особенное, если знает только самые простые трюки?

Мара задержалась в раздевалке дольше других девушек, которые направлялись в столовую. Она тоже чувствовала себя, как и всегда после вечернего представления, голодной, но сегодня мысли о разговоре в дирекции не давали ей покоя, и она решила пораньше лечь спать. Она уже подходила к своему фургону, как вдруг заметила впереди маленькую фигурку Джоко. Только вот походка у него была какая-то странная.

Мара окликнула его.

— Хо-хо-хо, — пробормотал Джоко заплетающимся языком. — Не маленькая ли это цыганка бродит здесь одна вечерами?

— Я хотела посоветоваться с тобой, — сказала Мара и в нескольких словах пересказала ему свой разговор с Конрадом Баркером.

Джоко молчал, задумавшись.

— Помнишь, ты говорил мне о Лилиан Лейцель, воздушной гимнастке, которая делает много-много бланшей подряд?

— Я ненавижу бланши. Они слишком опасны.

— Может быть. Но для меня это единственная возможность получить сольный номер. Конечно, они опасны, но в цирке ни один номер не обходится без опасности!

Джоко снял шляпу, и на лбу у него Мара увидела огромную шишку.

Заметив выражение ее лица, Джоко усмехнулся:

— Не волнуйся, с моей головой все в порядке. Но у меня есть желание проломить чем-нибудь голову Пузырю. Это он стукнул меня доской.

— Кто такой Пузырь?

— Один из наших клоунов. У него черная маска, рыжий парик и большое самомнение.

— Да, я знаю его. С тобой действительно все в порядке? Ты необычно выглядишь.

— У меня производственная травма.

— Может, тебе стоит обратиться к доктору Макколлу?

— Все, что мне надо, — это уксусная повязка на мои синяки и, может быть, поцелуй няни, который вмиг прогонит боль.

Мара пристально посмотрела на него. Обычно голос Джоко звучал низко, чуть гнусаво. Сейчас же он был так высок, что порой переходил на фальцет.

Джоко захохотал. Казалось, он еле стоит на ногах.

— Это была всего лишь шутка. Мы, ирландцы, любим пошутить.

— Я думала, ты англичанин.

— Да, конечно, я англичанин, но душа у меня ирландская.

— Тебе лучше пойти лечь спать. Я провожу тебя.

— Да, пожалуйста, сделай это! Проводи лилипута домой и уложи его в кроватку…

И Джоко залился слезами.

Мара растерялась. Она взяла его за руку, как маленького мальчика, и повела к фургону. К счастью, поблизости никого не было: Маре очень не хотелось, чтобы Джоко видели в таком состоянии.

Как звезда, Джоко занимал большой фургон. Он долго рыскал в карманах в поисках ключа, но попасть в замочную скважину уже не смог, и это пришлось сделать Маре.

Она включила свет, и хотя комната была небольшой, на нее она произвела впечатление хором. Однажды Джоко сказал, что самое трудное в цирке — это получить свою собственную комнату, и в то же время это самое приятное. Мара не могла тогда с этим согласиться или не согласиться, так как не знала, что это такое — иметь что-то свое. И сейчас с любопытством разглядывала помещение: ей было интересно, как же человек ощущает себя, живя в отдельной комнате.

Джоко повалился на кровать и закрыл глаза.

— Ах, как болят все мои старые косточки! — заныл он.

— Ты еще не старый.

— Как бы не так! Помнишь, что я сказал тебе на прошлой неделе? Я сказал, что для лилипута я старик, — он открыл покрасневшие глаза и уставился на нее. — Мы долго не живем.

— Прекрати болтать чушь!

— Конечно, мы живем дольше великанов… У этих бедных громил сердце совсем быстро изнашивается. Ой! Мне кажется сейчас, что я весь состою из одного только сердца… — Он ударил себя в грудь и закашлялся.

Мара с беспокойством посмотрела на него.

— Ты серьезно поранился?

— Смертельно! Ты будешь плакать, если я умру молодым? — с надеждой спросил он.

— Я не буду плакать, — соврала она. — Мне будет грустно, очень грустно, но я не буду больше плакать никогда.

— Ты все держишь в себе? Может, это и правильно… Никогда не показывай разным ублюдкам, что тебе больно! Это доставляет им слишком большое удовольствие.

— Дать тебе воды?

— Моя дорогая, лучше дай мне свою руку и подожди, пока я засну, а утром я опять превращусь во взрослого лилипута… — Он икнул, и это было так смешно после всех его тирад, произнесенных с пафосом, что Мара не смогла сдержать улыбку. — А еще мне надо выпить рому. Достань его, пожалуйста, с полки.

Она нашла бутылку и налила полстакана. Джоко стал пить его маленькими глотками. Присев к нему на кровать, Мара слипающимися глазами следила, чтобы он не облился. За окном какая-то компания хохотала во весь голос, вдалеке послышались гудок паровоза и перестук колес…

Джоко начал что-то мурлыкать себе под нос, размахивая стаканом.

— Что это за песня? — поинтересовалась Мара.

— Это колыбельная.

— Тебе ее пела мать?

— Нет, не мать. Мне пела ее моя няня Эджи. У нее были рыжие волосы и зеленые глаза, и она воспитывала меня до четырнадцати лет. Она была ирландкой, и я так любил ее зеленые глаза, ее руки, ее мягкую грудь, на которой плакал! Эджи всегда жалела меня, маленького. Все остальные считали меня больным наростом на их аристократическом древе… — Он допил ром. — Доктора сказали мне, что мне никогда не вырасти, и все перестали меня замечать. О, как они переживали! Мне было уже семнадцать, а я все еще не собирался умирать. Мне было восемнадцать, а я был крепким, здоровым молодым человеком, которого стеснялись все мои родственники. Наконец они решили отправить меня в церковный приют. С тех пор я не бывал дома. Затем меня отдали в колледж, я выучился и в один прекрасный день ушел вместе с цирком.

— А Эджи?

— Она вернулась в Ирландию. Но я не забыл свою дорогую Эджи… — Джоко опять начал что-то мурлыкать.

— Так говорят в Ирландии?

— Да. Их язык тягуч как мед, сладок и приятен. Эджи очень скучала по своим братьям и сестрам. Иногда она забывала, что я уже не маленький, и прижимала меня к своей груди. Господи, как же мне тогда было хорошо! Мне казалось, что я в раю. Когда я не хотел спать и не слушался, она легонько шлепала меня. Так поступают все няни, чтобы дети вырастали послушными…

В уголках его глаз выступили слезы и потекли по щекам.

— Я так одинок! Мне казалось, что я найду друзей среди таких же лилипутов в цирке, но этого не случилось… В их маленьких головках так мало мозгов! Зато они так любят хвастаться! Как попугаи своим оперением. Вот почему я пошел в клоуны…

Джоко снова начал плакать. Не зная, как его успокоить, Мара взяла его за руку. Он прижался к ней, и она боялась шелохнуться, чтобы не потревожить его.

— Моя дорогая Эджи… — бормотал Джоко.

И Мара вдруг поняла, что на свете есть кто-то еще более одинокий, чем она сама… Джоко заснул, она укрыла его одеялом.

— Спи, лилипутик… — прошептала она, прежде чем, осторожно затворив дверь, покинуть его комнату.