Мессалина

Глава III ЖРЕЦ ХИЛОН

На Рим спустилась ночь. Горожане убрали с окон и балконов горшки с цветами — из опасения, что их украдут. Близость доходных домов, грязных и неблагоустроенных, где ютилось множество семей, доставляла неудобства владельцам богатых особняков, никогда не отваживающихся выходить из дому ночью без сопровождения вооруженных рабов с факелами. Эта безлунная апрельская ночь была особенно темной. Но ночного шума на улицах не убавилось: именно к середине ночи, в пору, именуемую безмолвием, движение в городе становилось наиболее оживленным. Согласно повелению цезаря, повозки, на которых в город доставлялись всевозможные грузы, могли ездить только ночью, днем въезд в Рим из-за узости городских улиц и царящей на них сутолоки был воспрещен. Слышались то скрип телеги, тяжело груженной камнем или деревом, то брань возчика, сломавшего колесо об угол дома при повороте в слишком тесную улочку, то крики речников на Тибре. Они разгружали баржи, груженные в порту Остии годовым запасом пшеницы из Египта и Византии, винами из Испании и Греции, галльскими шерстью и деревом и дорогими товарами с далекого Востока, кои доставлялись длинными караванами или судами, ежедневно отплывающими из портов Красного моря в Аравию, Индию, Золотой Херсонес.

Два женских силуэта, в темных плащах, и шедший впереди них раб с мечом и потайным фонарем появились на Бычьем рынке. Ночные стражи из городских когорт приблизились к запоздалым прохожим и осветили их факелами: одна из женщин походила на богатую римскую матрону, другая была юной девушкой.

— Женщины, — обратился к ним главный страж, — вы бы поторопились вернуться домой, время позднее.

— Вот еще, — язвительно отвечала матрона, — я сама знаю, куда мне идти, а ты видишь, что со мной сильный и хорошо вооруженный раб.

— Дело твое, — сказал страж и пошел своей дорогой.

Несмотря на уверение матери, Мессалина отнюдь не чувствовала себя на темных улицах в безопасности и не понимала, почему Лепида не взяла с собой побольше рабов, чтобы те несколькими факелами освещали им дорогу.

Дважды в месяц Лепида отправлялась в храм Мифилесета, где совершались непристойные обряды в честь бога Приапа в его азиатском облике. Там бывали женщины из лучших римских семей, которых также можно было увидеть на празднествах в честь Благой богини, справлявшихся в богатых патрицианских домах, но без участия мужчин. Жрец Хилон восстановил старинный храм Приапа, расположенный на склоне Яникула, близ Аврелиевой дороги, и посвятил его Мифилесету: восточные божества почитались в Риме гораздо больше, чем италийские. Сказывали, что культ этого сирийского бога восходит к Маахе, правившей Иудейским царством в период несовершеннолетия своего сына Асы и поклонявшейся божеству в дубраве неподалеку от Иерусалима. Став царем, Аса разрушил святилище и сжег статую божества возле потока Кедрон, однако сам культ сохранился, и Хилон привез его с Востока. Об этом жреце говорили, что он знал восточные секреты сладострастия и мог сделать плодовитыми бесплодных женщин и мужчин.

С того дня, как Мессалина присутствовала на ристаниях[6] в Большом цирке, неспешно минули осень и зима, а она все еще не нашла себе супруга. В памяти ее сохранился образ Азиатика — образ же Фабия стерся. В тот вечер Лепида решила впервые взять с собой Мессалину, чтобы приобщить ее к культу бога Мифилесета.

Лепида долго колебалась, вовлекать ли дочь-подростка в подобное приключение. Во-первых, она должна будет лишиться девственности. Поразмыслив, Лепида сочла это обстоятельство желательным: дочь не окажется на супружеском ложе совершенно неопытной. Во-вторых, такого рода поход являлся делом довольно рискованным из-за новых эдиктов Калигулы. После восьми месяцев благополучного, образцового правления вследствие обнаружившейся в ноябре тяжелой болезни император вдруг стал проявлять признаки безумия. Он повел распутную жизнь, втягивая в нее влиятельных придворных, коим в любой момент грозило расстаться не только с имуществом, но и с жизнью. Троих своих сестер он взял в любовницы, хотя при этом позволил Марку Эмилию Лепиду жениться на Друзилле. Поговаривали даже, что он состоял в любовной связи с Мнестером и являлся отцом малолетнего Луция Домиция Агенобарба, мать которого и его сестра, Агриппина, не имела детей в течение девяти лет брака с Гнеем Агенобарбом. Вместе с тем из склонности к подстрекательству и стремясь проявить свое желание управлять империей и жизнями граждан сообразно своей фантазии, он велел обнародовать указ, осуждающий всякое распутство и предписывающий всем вести жизнь целомудренную и добропорядочную. А посему было неблагоразумно давать повод подозревать себя в отправлении непристойных культов, и Лепида, чтобы как можно меньше людей было посвящено в тайну, взяла в провожатые только одного раба, в сдержанности и преданности которого не сомневалась.

Обе женщины вышли к берегу Тибра и перешли реку по мосту Эмилия. Тибр бороздили широкие освещенные фонарями баркасы. Одни подходили к илистым берегам, и рабы с шумом перетаскивали с них грузы на телеги и мулов; другие, уже разгруженные, направлялись вниз по течению, к песчаным берегам Остии. Проходя мимо обнесенной оградой гробницы Нумы, женщины ускорили шаг: это было место встречи воров и проституток. Какой-то нищий, сидящий в проеме двери, схватил Лепиду за подол туники, требуя динарий. Матрона вздрогнула и испустила крик; в ту же секунду подбежал раб и отшвырнул нищего в темнеющую пустоту.

В последнее столетие Город так разросся, что Августу пришлось пересмотреть его планировку и поделить Город на четырнадцать районов вместо прежних четырех; кроме того, множество зданий выросло на обсаженных в давние времена садами склонах Яникула и вдоль Аврелиевой дороги, где поселились главным образом мельники, пекари, речники, кожевники, столяры. Здесь пахло печеным хлебом, кедром и сосной, но всего сильнее были зловония, источаемые кожевенными мастерскими и болотистыми берегами Тибра.

Женщины миновали сады Луция и Гая, называемые в народе Цезаревым лесом, где Август некогда велел вырыть огромный водоем, чтобы устроить в нем представление морского сражения; теперь от водоема остался лишь просторный бассейн, питаемый акведуком из Альсьетины. Идя вдоль гробниц и жалких лачуг, стоящих по сторонам хорошо вымощенной дороги, они покинули пределы Рима и ступили на узкую каменистую тропу, уводящую вправо. Раб все время шел впереди. Они поднялись на невысокий холм, поросший соснами и кипарисами, и достигли озерца, напоминающего в темноте малозвездной ночи чернильное пятно. Мессалина чувствовала себя неуютно в этой магической атмосфере, жуткой и одновременно заманчивой, пугающей и бодрящей, окутавшей таинственный пейзаж.

Войдя в густой лес, покрывающий холм к востоку от озера, они услыхали вдалеке мелодичную музыку: звуки арф и кифар сливались со звонкими руладами флейт и свирелей. На обширной поляне стоял белый храм; его фасадный портик был освещен многочисленными фонарями, висящими на колоннах и на ветках соседних деревьев. Лепида велела рабу лечь на покрытую сосновыми иголками землю и ждать, не забывая поглядывать на маленькие песочные часы, чтобы не пропустить время, когда нужно будет позвать их — в последнем часу ночи, прежде чем займется бледная заря.

Подойдя к храму, Мессалина подивилась его небольшим размерам. Ей представлялось, что восточное божество любви обитает в более просторном жилище. Вместе с тем она отметила широкую эспланаду перед храмом с ведущими к ней каменными ступенями, окаймленную балюстрадой и обсаженную деревьями восточных пород — гранатовыми, смоковницами, пальмами, — которые придавали этому святилищу римской архитектуры экзотический вид. Плошки высвечивали силуэты многочисленных почитателей божества, собравшихся перед входом в храм. Поднимаясь по ступеням, Мессалина обнаружила, что тщательно подрезанные кусты образуют темные убежища, где могут скрыться охваченные сладострастием пары. Первый куст, мимо которого они с матерью прошли, был занят какой-то парой: она смутно различила белые сплетенные тела.

В вымощенном белым мрамором портике две девочки-подростка грациозно танцевали под звуки небольшого оркестра, состоящего из шести молодых женщин. Темные волосы музыкантш, по египетской моде, были заплетены во множество тонких косичек и схвачены лентой из цветного жемчуга. Женщины были одеты в белые платья из столь тонкой материи, что сквозь ее складки легко просматривались их смуглые формы. Танцовщицы же были нагими; их изящные руки и ноги обвивали браслеты из цветного жемчуга, узкие щиколотки украшали золоченые кольца в виде свернувшейся змеи, узкие бедра стягивала широкая пурпуровая лента. На шеях у них не было ожерелий — они мешали бы им делать акробатические движения, коими сопровождался танец, а их волосы были забраны в сетку из голубого жемчуга. Изумительно гладкие тела танцовщиц были гибки и золотисты, словно арабские финики. Танцовщицы двигались в круге света, а зрители, большей частью мужчины, сидевшие, поджав ноги, в стороне, оставались в тени. Это, однако, не помешало Мессалине увидеть, что многие из них обнажены: нежность этой весенней ночи усиливала их чувственный жар.

— Здесь, — вполголоса заговорила Лепида, — все друг друга знают, но ведут себя так, будто ни разу прежде не виделись, а когда встречаются где-нибудь в другом месте, ни намеком не напоминают, что провели здесь ночь…

Они медленно шли к освещенному портику. Лепида указала дочери на небольшие каменные статуи, стоящие впереди колонн и изображающие каких-то уродливых существ.

— Посмотри, вон там шесть духов Приапа, они являются спутниками Мифилесета так же, как сатиры входят в свиту Вакха. Я знаю их имена: Тихон, Конисат, Ортан, Лордон, Кидбас и Пирг, но не умею их отличить.

— Неважно, — бросила Мессалина, не имевшая ни малейшего желания загружать свою память всякими варварскими именами.

Она перевела взгляд на танцовщиц, необычайно плавно двигавших бедрами, потом оглядела присутствующих мужчин и женщин, среди которых узнала людей, уже виденных ею у отца или в общественных местах, куда мать стала водить ее с тех пор, как решила выдать замуж. Она надеялась встретить Валерия Азиатика, но, к своему огорчению, не нашла его. Многие поворачивали голову в их сторону, прежде чем вернуться к своим занятиям: смотреть выступление юных египтянок, либо одаривать друг друга ласками в укромном уголке, либо делать то и другое одновременно.

— А где этот Хилон? — шепотом спросила Мессалина у матери. Ей не терпелось поскорее увидеть человека, который должен был посвятить ее в таинства любви.

— Его здесь нет. Он, должно быть, совершает какой-нибудь подготовительный обряд в храме, — с уверенностью ответила Лепида.

Они остановились возле одной из колонн — посмотреть танцы. Мессалина все чаще направляла взгляд на эбеновую дверь святилища; ее чернота контрастировала с белизной мраморных столбов в виде вьющегося плюща, который сплетался в разные фаллические изображения и лики фавна. Наконец одна из тяжелых створок отворилась и из храма вышли двое темнокожих мужчин, с тонкими чертами лица, похожие на нубийцев, в просторных леопардовых шкурах выше колен, перекинутых через плечо. Они встали, скрестив руки, по обеим сторонам двери. Когда вслед за ними появился Хилон, Мессалина ощутила сильный толчок в груди. Она ожидала увидеть высокого хорошо сложенного мужчину, с лицом серьезным, но красивым и правильным, как у Азиатика. Хилон же, напротив, был маленького роста, сутуловат; Мессалина посчитала его худым, хотя окутывающий его тяжелый и просторный сверкающий золотом плащ до пят скрадывал его фигуру. На его голове, показавшейся Мессалине непропорционально большой в сравнении с телом, было надето нечто вроде высокой тиары из белого фетра, украшенной золотыми повязками, наподобие той, что носят некоторые сирийские жрецы. Глубоко посаженные глаза и густые брови придавали ему вид фавна, а толстые губы подчеркивали чувственность его округлого лица. Мессалина решила, что он до странности похож на изображения Приапа в садах богатых римлян, являющиеся точным повторением его обликов из греческого города Лампсак, откуда, как говорили, происходит божество.

Хилон обвел долгим взглядом присутствующих, которые при его появлении встали, а музыканты по знаку его руки перестали играть. Он поднял руку, чтобы приветствовать публику, и в ответ каждый послал ему воздушный поцелуй. Затем он с довольной улыбкой направился к Лепиде.

— Это твоя дочь Мессалина? — спросил он, остановившись перед ней.

Он устремил на девушку острый взгляд, отчего у нее по спине пробежала дрожь.

— Это моя дочь, которая желает приобщиться к божественным мистериям, — заявила Лепида.

Говоря так, она сняла с Мессалины темный плащ. Под ним на девушке была надета только легкая туника, плохо скрывающая ее уже развившиеся формы. Хилон, казалось, оценивал Мессалину долгим взглядом, после чего, подняв голову, объявил:

— Друзья мои, почитатели бога плодородия, властителя тайных наслаждений, войдите в его храм, чтобы пред образом его проникнуться его силой.

Мессалина насчитала человек тридцать, в основном мужчин, которые направились в святилище вслед за жрецом. Она и мать вошли предпоследними, за ними шли двое нубийцев, восхитивших ее своей статью. Перед залом, где находилось божество, располагался вестибул; его слабо освещали установленные на треножниках лампады, стенки которых были наглухо задрапированы красной материей. Вход в само святилище — овальный зал с низким куполом, окруженный колоннадой, представляющей собою нечто вроде затемненной галереи для гулянья вокруг наоса, — был скрыт тяжелой завесой. Освещена была лишь статуя бога на квадратном каменном постаменте. Вырезанная из твердого дерева, статуя изображала бородатого и пузатого карлика с потрясающим взор возбужденным фаллосом небывалых размеров. Тело божества было охряным, фаллос — ярко-красным, туловище частично покрывала козлиная шкура. В правой руке божество держало палку, предназначенную, как говорили, для того, чтобы отпугивать птиц в садах и прогонять воров.

Бронзовые лампады, подвешенные на длинных цепочках к колоннам и к своду, имели вид крылатых фаллосов. Между ними висели другие фаллосы, с бронзовыми колокольчиками, принимавшиеся звенеть все разом, едва их задевали, — настолько близко они располагались друг к другу.

Рядом на алтаре, окруженном курильницами с фимиамом и другими благовонными веществами, которые наполняли зал неосязаемыми пьянящими парами, были расставлены корзины со смоквами — плодами, наделенными эротическими значениями. Стояли также большой кувшин и широкая греческая чаша в аттическом стиле; на дне ее красным был изображен мужчина, стоя совершающий половой акт с женщиной, повернувшейся к нему спиной и наклонившейся; с внешней стороны чашу опоясывали изображения эротических сцен: совокупляющиеся друг с другом мужчины и целующиеся женщины.

Публика стояла перед алтарем, когда Хилон монотонно произносил таинственные слова на финикийском, как он уверял, языке:

— Италоним вуалонут си хоратисима комсит…

Мессалина, имеющая хорошую память и некоторые литературные познания, сперва удивилась, поскольку точно так же изъяснялся Ганнон в начале пятого акта комедии Плавта «Пуниец», причем предполагалось, что он говорит на языке карфагенян; в следующую минуту она рассмеялась в душе, увидев, что все слушают с необычайной серьезностью и благоговением.

Когда Хилон закончил, расположившиеся в глубине зала музыканты заставили зазвучать свои инструменты, а танцовщицы ударили одна в тамбурин, другая в систр, обычно являющийся атрибутом богини Исиды.

Повернувшись к публике спиной, а к статуе лицом и подняв обе руки, Хилон воскликнул:

— О Мифилесет, бог наслаждений, через рождение обновляющих мир! Окажи милость, исполни все пожелания твоих почитателей и даруй им все те радости, которые природа может предложить смертным. Пусть эти угодные тебе смоквы явятся для них обещанием новых удовольствий и силы неиссякаемой.

Обе танцовщицы подошли к алтарю, одна взяла корзину со смоквами, другая — кувшин и чашу. Затем они предстали перед жрецом, который взял из корзины плод и показал его присутствующим.

Сосредоточенно помолчав, он звучным голосом сказал:

— Сегодня, дети мои, мы принимаем к себе неофитку, которая будет приобщена к божественным мистериям. Мессалина, предстань перед богом.

Девушка, сделавшаяся таким образом центром внимания, почувствовала, как краска залила ее лицо, тем не менее она подошла, высоко держа голову.

— Закон Приапа Мифилесета, — снова заговорил Хилон, — выражается в двух словах: отдавай — бери. Вот тебе эта смоква, Мессалина, бери ее.

Девушка взяла протянутый ей плод и поднесла ко рту. Жрец сделал одобрительный знак головой, и она вонзила зубы в смокву — фиолетовая кожица тотчас лопнула, и под ней показалась алая мякоть.

— Если ты ешь мои плоды, открой для меня и радостные дебри своего сада.

Хилон выразился по-гречески, язык этот, позволивший ему прибегнуть к непристойной игре слов, был понятен всем. Затем он взял кувшин и наполнил чашу медовым вином и смесью, возбуждающей половое влечение. Сделав рукой с чашей приветственный знак в сторону божества, он отпил несколько глотков и протянул чашу Мессалине, которая, в свою очередь, отведала напиток. Танцовщицы обошли публику, предлагая испить из чаши и наполняя ее всякий раз, как она оказывалась пуста.

— А теперь приложимся к божественному члену, который сделает женщин плодовитыми, мужчин — сильными и всем вместе дарует наслаждение, — сказал жрец.

По его приглашению один из присутствующих подошел к статуе и положил руку на фаллос, после чего бросил щепоть фимиама в одну из курильниц. Каждый совершил обряд, причем некоторые женщины не только долго ощупывали чудесный член рукой, но и сжимали его губами. Мессалина подошла последней; когда она дотронулась до влажного от поцелуев дерева, Хилон, смерив ее тяжелым взглядом, проговорил:

— Для тебя, Мессалина, настал момент высказать свое желание. Проси у бога то, чего ты хочешь, и он исполнит твою просьбу.

— Мое самое заветное желание — поскорей найти супруга, достойного моей семьи, и чтобы ни один мужчина не мог устоять передо мной, — ответила Мессалина, думая о Валерии Азиатике. — И еще я хочу иметь сына, который продолжит наш род.

— Так будет, если ты выкажешь преданность богу.

Вся церемония сопровождалась игрой флейт и арф; одна из женщин запела эротическую песню, и обе танцовщицы принялись в танце изображать любовные движения. Хилон сильно толкнул один из висящих фаллосов с колокольчиками, тот толкнул другой — и все колокольчики громко зазвенели. Присутствующие предались ласкам с еще большим исступлением, чем до обряда. Пары образовывались, сливались, разъединялись, стоны и вздохи смешивались с музыкой и пением. Нежное тепло разлилось по телу Мессалины, растерянно глядевшей на всех этих обнаженных мужчин, лихорадочно шарящих в туниках и не встречающих долгого сопротивления. Ее охватило острое желание делать то же, что и они, но она не знала, должна ли она это делать. Изумленная и смущенная, она смотрела на голые тела, отдавшиеся во власть инстинктов, и искала мать, чтобы спросить у нее, как ей следует вести себя; однако Лепида, женщина еще более чувственная, чем другие, уже находилась в ловких и усердных руках Помпония Грецина и Анния Винициана, приближенных Калигулы. Мессалина встретилась взглядом с Хилоном, который подошел к ней и неотрывно глядел на нее, словно змея, завораживающая своим взглядом птичку.

— Теперь, когда ты поняла, сколько блага может принести тебе бог Мифилесет, иди за мной, — сказал он ей на ухо.

Он взял ее за руку и неспешно повел к двери в глубине зала, она покорно шла за ним. Они вошли в маленькую комнатку, в одном месте пола плиты были подняты — там начиналась лестница, ведущая вниз. Мессалина очутилась в просторной крипте, ее стены покрывали расшитые ткани, а пол — толстые ковры. Единственной мебелью были низкие столики и тяжелые треножники со светильниками и курильницами, где тлели изысканнейшие арабские благовония.

Хилон пригласил Мессалину сесть на пурпурные подушки, наполнил сладким вином чашу, стоящую на столе вместе с кувшинами и корзинками с фруктами.

— Знай, что все наши приверженцы посвятят эту ночь любви. Ты видела, как твоя мать с радостью отдавалась двум красивым благородным мужчинам. Если она пожелает, то окажется в объятиях любых других присутствующих мужчин. Когда-нибудь ты познаешь горький вкус чувственного изнеможения, но сегодня тебе следует отдать свою девственность тому, кому ты будешь посвящена и кто одарит тебя всеми своими милостями — Приапу Мифилесету, коего воплощением я являюсь.

— Как ты можешь утверждать, что ты — воплощение бога? И почему я должна тебе верить? Ничто не позволяет мне думать, что ты можешь быть самим Приапом, хотя у тебя тот же рост и та же щуплая внешность, — посмела возразить Мессалина.

Она не могла сдержать горькой ухмылки при мысли о том, что потратила не один час на уход за своим телом — и все для того, чтобы теперь отдать его существу столь неказистому. Она даже тщательно удалила волосы с небольшого родимого пятнышка на внутренней стороне правого бедра, готовясь соблазнить жреца, представлявшегося ей дородным и красивым.

Губы Хилона растянулись в ироничной улыбке. Он снял с головы тиару, обнаружив плешивую макушку, и скинул тяжелый плащ. Мессалина увидела, что не ошиблась, сочтя его тощим, но в отношении всего остального — она вынуждена была признать — он вполне мог соперничать с богом Приапом. Хотя она была еще девственницей, с тех пор как Фабий увлек ее в тень аркады на ипподроме и показал ей, чем его одарила природа, она много раз имела случай полюбоваться восставшим мужским членом: либо когда ее мать, не желавшая, чтобы дочь пребывала по поводу этих вопросов в неведении, показывала ей обнаженным кого-нибудь из своих рабов, либо когда она сама видела возбужденного мужчину в общественных банях, куда мать водила ее; а посему она могла со знанием дела судить о достоинствах Хилонова пениса, являющегося важным атрибутом в его столь удачной карьере жреца-шарлатана. Мессалина разрывалась между чувством отвращения к жрецу и желанием впустить в себя это жало, так стремящееся вонзиться в нее.

Словно застывшая вдруг от цепенящего взгляда новой Медузы Горгоны, она не сводила глаз с представшего перед ней чуда и не сделала ни малейшего движения, когда жрец Приапа, опустившись перед ней на колени, развязал тесемки ее туники и, отбросив в стороны полы одежды, раскрыл ее сияющую наготу.

Он проник между слегка раздвинутых бедер Мессалины и принялся умело ласкать ее. Очень быстро живот ее начал пылать, бедра двигались под руками жреца. Она видела лишь неясные тени, которые светильник вырисовывал на потолке. Мессалина закрыла глаза. Теперь говорило одно ее лоно, и вскоре она ощутила в себе что-то вроде глубокой раны.