Мой ангел злой, моя любовь…

Глава 39

Весна, 1815 год

Анна с легким вздохом захлопнула небольшой ларец, в котором хранила ассигнации и редкие золотые монеты, что оставались в распоряжении ее маленького семейства. Потом закрыла на два оборота замок, спрятала ключ в другой ларец, побольше размерами, в котором хранились драгоценности, некогда принадлежавшие ее матери. И немного тех, которые сама некогда получала в дар и надевала когда-то на балы и рауты, на ужины и на выезды. Думать о том, что их количество постепенно уменьшается, было неприятно. Еще более неприятно было осознавать, что вести хозяйство самой, без сторонней помощи не так уж легко, как ей казалось ранее.

Анна положила перед собой тетрадь с ровным столбиком расходов, которые с недавних пор стала тщательно отслеживать, снова стала проверять каждую строку, водя кончиком пера сверху вниз, стараясь выглядеть спокойной, без единой морщинки тревоги на лице. Ведь мадам Элиза уже отложила в сторону свою работу и наблюдала за ней внимательно.

Как же раньше Анна не замечала, что так дорого жечь восковые свечи долгими темными вечерами? И дрова… Разве могла она подумать, что их столько потребуется, чтобы протопить флигель? Даже страшно было подумать, сколько свечей и дров уходило на большой усадебный дом! Или визиты доктора… О господи, десять рублей за визит! Надо же! Да и лекарства, что делали для мадам Элизы по рецептуре доктора в Гжатске, совсем недешевы. Ох, как же это дорого болеть нынче, подумала Анна, благодарная Провидению, что за минувшую зиму даже ни разу не кашлянула. Хотя прежде помнится, так мучилась горлом. Да, хворать по нынешним делам совсем непозволительно для нее.

— Comment ça va? [561] — спросила мадам Элиза, и Анна не могла не поднять голову от колонок с цифрами.

— Недурственно, — ответила та, быстро захлопывая тетрадь. От этих цифр у нее всегда болела голова к вечеру, а тратить настойку на такую малость — головную боль из-за пустяков — Анне вовсе не хотелось. Лекарство еще пригодится при очередном приступе мадам, когда та будет мучиться от боли, и только сон сможет помочь ей забыть о приступе. — Хотя свечи почти все вышли. И сахара осталось менее двух фунтов.

— Надо было взять меда, — проговорила ворчливо Пантелеевна, возившаяся тут же на ковре с маленьким барчуком. — Сахар-то нонче аки золото. Мед-то все лучше. И вкуснее, и полезнее!

— А что дрова? — спросила мадам Элиза, кутаясь в вязаную шаль от привычного уже легкого холодка в комнате. Они уже давно заперли комнаты первого этажа, даже трапезничали в своих спальнях, пытаясь экономить на растопке. Да и Ивану Фомичу с его-то больной спиной было тяжело топить столько комнат. Оттого редко бывали в гостиной — самой большой и плохо отапливаемой комнате флигеля, никого не принимали с визитами.

Анна сама предпочла бы, конечно, трапезничать в кухне — самом теплом помещении дома, но мадам Элиза от этого предложения пришла в ужас.

— Нет, конечно же, нет! В кухню барышне хода нет, я же тебя учила! Нужна кухарка — к себе зови, а в кухню спускаться для барышни…

Хорошо, что мадам Элиза не знает о ее прежних визитах в белую кухню усадебного дома, подумала тогда Анна. Интересно, какое наказание она бы получила в те дни? И снова вспоминала о прошлом, когда можно было жечь свечей столько, сколько душе угодно, когда не думали вовсе о том, хватит ли чая до конца месяца или придется закупать, когда не чинили белье и одежды по нескольку раз и не думали, надолго ли хватит починки.

Анна поймала внимательный взгляд Ивана Фомича, подкладывающего в печь дрова, принесенные со двора. В который раз он как-то странно смотрел на нее, бросая поленья в пламя, и этот взгляд еще недавно зародил в ней смутные подозрения. Анна поманила к себе его, когда он, кряхтя, выпрямился и уже направился к выходу.

— Сколько дров осталось, Иван Фомич, на дворе? Сколько вязанок? — и только глаза прищурила, когда тот отчего-то покраснел. А потом зашипела как кошка, которой прищемили хвост. — Глупцы! Глупцы! Вы ж нынче вольные с Дениской. Подадут жалобу за воровство, и далее что? Грешно же, Иван Фомич! Где рубите? Хоть подальше от усадьбы?

— За дальней просекой, — виновато опустил голову Иван Фомич, комкая в ладони край овчинного жилета, что носил в эту холодную пору в доме. — Нам Титович подсобил. Несколько деревьев всего. Коли Титович не проговорится, а он человек-надежа, то и не проведает никто.

— Этот лес принадлежит Оленину Андрею Павловичу, и то, что ты его рубишь… пусть даже несколько деревьев, — у Анны даже голова кругом пошла от минутного страха. Сначала Дениска с его силками на птицу и мелкого зверья, а теперь вот и дрова. Управителю Милорадово уже довольно, что предъявить им, коли все вскроется. Да ладно Модест Иванович, не прознал бы Оленин о проделках ее слуг!

А потом снова тот самый укол в сердце короткий, словно кто-то решил всякий раз именно так напоминать ей о нем — через мимолетную, но такую острую боль в груди при упоминании его имени. Анна не могла оттого читать без перерывов письма от тетушки, что доставляли из Москвы, но и ждала те с таким нетерпением, какого даже не подозревала за собой. Хотя бы весточку получить, что жив-здоров, ведь только из письма, датированного началом декабря 1814 года Анна узнала об увечье Андрея. Она помнит, как покраснела тогда от стыда за свое поведение в то утро визита, когда он, нарушив правила этикета, просил ее присесть, понимая, что не может этого сделать, пока она на ногах. А Анна стояла. И он молчал, терпя физическую боль, ничего не сказал ей, не объяснил.

И о том, что он не выделяет никого из привезенных в Москву девиц, желала знать, опасаясь прочитать обратное. Она знала, что Андрей редко бывает в Собрании и на частных балах и никогда не принимает участия в танцах по причине увечья. Но уже успел получить славу одного из желанных холостяков Москвы («что немудрено на фоне отсутствия в России многих офицеров армии», как подмечала Анна, отчего-то злясь, читая эти строки). Прочитала Анна, что очень часто вокруг него собирается небольшой кружок из мамаш и их девиц, которых те пытаются хоть как показать лицом, раз не могут продемонстрировать это на паркете бальной залы. Удивительно, но желая похвастать тем фактом, что по старому знакомству Катиш всегда подле Оленина в этом круге, Вера Александровна, как казалось Анне, совсем забылась, кому она пишет эти строки.

— Мы часто бываем с визитом у Олениных и порой делим с ними ложу в театре. Madam Olenina благоволит к Катиш по-прежнему, несмотря на явную неприязнь, которую питает к нашей фамилии с того самого случая. Когда она забывает о том, становится вполне любезной и приятной особой, — читала тогда Анна, и мадам Элиза морщилась недовольно. Какая бестактность писать об этом Анне! Словно не помнит о том, как были связаны когда-то семейства Шепелевых и Олениных!

Мадам Элиза только раз озвучила свои мысли Анне, но та только головой покачала в ответ. Пусть вспоминать об Андрее и прошлом было очень больно, но и не знать она не желала. А Анне было очень важно знать, что он в здравии… и что по-прежнему никого не выделяет из сонма юных прелестниц, свезенных в Москву на сезон.

— Видите, мадам, — пыталась пошутить Анна. — Что Господь не делает, все к лучшему. Не останься я в деревне, эта мадам Оленина изрядно заледенила бы меня своей неприязнью. И упаси Боже, такую в belle-mère [562] заполучить, верно?

— Аннет! — поднимала недовольно брови мадам Элиза, показывая тем самым, что Анна ведет себя неподобающе, что переходит границы в своем злословии. А сама едва сдерживалась, чтобы не притянуть к себе ее и не поцеловать в веки, стирая из глаз ту боль, которую та так и не сумела скрыть при реплике. Бедная ее девочка! Она всю ночь тогда проплакала после отъезда Оленина в Москву, уверяя толи мадам Элизу, вытирающую ее слезы, толи саму себя, что так и должно, что ей совсем не больно уже.

— Зачем ты отвергла его? — спросила в ту ночь Анну мадам Элиза. — Ведь так желала услышать то, что он сказал. Что любил тебя, ma petite, любит ныне!

— Чтобы не возненавидеть его после. Я не хочу… я бы не снесла, чтобы моя любовь к нему умерла… чтобы переродилась в ненависть при виде его неприятия Сашеньки и при осознании того, что истинно моего ребенка он бы отверг tout net. Я бы постоянно думала, что не столь крепка его любовь ко мне, раз он может отвергнуть частицу меня. Если позволяет моей кровиночке быть в отдалении от меня, в разлуке со мной… Любовь ли это тогда? И я не хочу ненавидеть его, мадам… не могу… Кого угодно, но только не его! Быть может, я выйду замуж все же. Не отрицаю, что это возможно, учитывая наше нынешнее положение. И верно, вы правы, супруг непременно отошлет прочь Сашеньку. И я буду ненавидеть и проклинать его за то… но Андрей… я не могу… я просто не смогу! Только не кго! Уж лучше любить его вот так, издали и молча, чем ненавидеть и проклинать…лучше так…

Они после никогда не говорили об Оленине, словно и не было такого человека в жизни Анны, того эпизода, который переменил бы ее жизнь. Тот визит, на который мадам Элиза возлагала такие надежды, вдруг стал для них последним, некой точкой, которую оба поставили в тот день.

Потому и волновалась мадам не так, как обычно, когда вдруг через пару седмиц после Рождества во флигель прибыл очередной нежданный гость, скинувший шубу на руки Ивана Фомича и скептически оглядевший скромную гостиную. Ведь тут же в голове возник разговор месячной давности о возможном браке Анны, как о единственной возможности уладить столь сильно пошатнувшиеся дела.

— Mademoiselle Annette, madam, — прикоснулся холодными губами к их ладоням князь, справившийся уже с удивлением, которое охватило его, когда развернули его возок от парадного подъезда Милорадово к этому скромному флигелю. Разумеется, до него доходили некие слухи о бедственном положении Шепелевой, но подобного он не ожидал. Читая письма Веры Александровны, что Анна предпочла остаться в деревне за воспитанием племянника, он думал, что она в Милорадово, в самой усадьбе. Но не так, как ныне — в скромном флигеле, на положении приживалки и кого?! Подумать только!

Гостю предложили чай, тот согласился, и мадам с легкой тревогой наблюдала, с каким странным оживлением и блеском в глазах Анна вдруг стала вести беседу с Чаговским-Вольным за столом. Как улыбалась слегка, чуть показывая зубы, игриво склоняя голову. С удивлением распознала знакомые прежде нотки кокетства в голосе своей воспитанницы. Та даже приняла «скромные дары Европы», как князь выразился, когда Иван Фомич внес в гостиную большую коробку, перевязанную бечевкой.

— Французские романы. Те, которых не сыскать на Кузнецком мосту даже с огнем! И новинку среди сладостей, какой не делают и во Франции покамест! Это из местности, близ империи Наполеона, откуда родом воспитатель нашего государя [563]. Твердый шоколад. Чуть горьковат на вкус, как и напиток известный, но весьма недурственен. Et, bien sûr — praline! [564]- проговорил князь, довольный, что Анна благосклонно отнеслась к его визиту и подаркам, что приняла те, по негласным правилам давая ему знак, что его присутствие под этой крышей приятно хозяевам.

Он смотрел на нее, не в силах оторвать взгляда от ее фигурки в траурном платье. Адам Романович чувствовал себя каким-то иным сейчас, подле нее, и это удивляло. Анна была схожа с подснежником, который цвел среди холода снегов на проталине. И она по-прежнему привлекала его. Особенно ныне, когда была так слаба. И в то же время столь сильна перед всем светом и всем миром. И пусть Анна не принесет ему ничего в приданом, пусть за ее плечами лишь нужда да еще непонятного рода толки. Но почему-то ему хотелось, чтобы окружающие смотрели на Анну и знали, что она носит его имя. Странное желание собственника, вспыхнувшее когда-то и не погасшее за минувшие годы.

— Ужасно, как люди могут быть жестоки, — говорил князь позднее, когда они стояли у окна гостиной в обманчивом уединении на глазах у мадам. — Раня не только на поле боя, а нанося боль иным оружием. Отчего ваша тетушка оставила вас здесь? Одну перед всеми…

— Я прошу вас, — Анна сделала предостерегающий жест, но он не дал ей договорить — поймал ее руку и легонько пожал ее, заставляя ее смутиться интимности этого жеста.

— Если бы вы предоставили мне такую возможность, то я бы защитил вас от всех языков, от всего, — произнес князь, и Анна не могла не отвести взгляда от его пугающего пристального взора.

Он был охотником, а она загнанной ланью, она знала это. А также ныне ясно видела, что тропа, по которой она бежит ланью, ведет к обрыву. И тогда будет только два пути — либо в обрыв, либо на милость охотника. На его триумф, который так плохо был скрыт ныне под веками, опустившимися чуть медленнее на миг, когда Анна приняла романы, поддаваясь мимолетной прихоти. Но князь мог понадобиться ей в будущем. Тетушка совершенно права, написав в письме под Рождество, что ей стоит удержать интерес князя к своей персоне за неимением иных кандидатов на руку. «Тебе надобно думать о грядущем дне, а не только о текущем времени», уверяла она племянницу в том письме. «Не желаешь быть благосклонной к его сиятельству, будь с тем в рамках политеса по крайности. Кто ведает, как еще повернется Проведение!»

И Анна была с князем вежливой и любезной в тот визит, стараясь держать в памяти только ларец с ассигнациями и колонки цифр, которые ясно говорили, как дорого нынче жить. И возможное будущее Сашеньки — одной ей ни в жизнь не пристроить того в поре, а Вера Александровна и кузины едва ли помощницами станут в том. Оттого ей был нужен супруг. С именем, со связями, с состоянием. Уж коли продаваться, то отчего бы не подороже? И сама ужаснулась этой мысли, обжегшей тогда горячее пламени. Князь что-то говорил ей, а Анна не слышала его. Только смотрела на морозные узоры на стекле, поражаясь собственным мыслям.

— Вы позволите мне напомнить вам то, о чем мы говорили, когда я уезжал из Милорадово в те дни? — тихо произнес Чаговский-Вольный, и Анна напряглась невольно, едва удерживая себя на месте подле него. Взглянула на него, но не смогла даже кивнуть, как ни призывал ее к этому разум. Больше не будет шепотков за спиной, уверял ее внутренний голос. Больше не будет тревожных мыслей о том, что отдать в заклад из ларца, уже заранее зная, что выкупить эту вещь никогда не удастся. Или о том, сколько осталось в кладовой сахара, муки, круп или не размякнет ли до лета нехитрый урожай в холщевых мешках в погребе. Больше не надо будет чинить перчатки и пытаться так сложить в троеперстие пальцы на службах, чтобы не было видно следов этой починки.

Будет несколько перемен блюд за ежедневной трапезой, а в сервировке стола серебро и тонкое стекло. А голова будет занята с тех пор не сведением бесконечных счетов, а только выбором наряда да меню к предстоящему званому ужину. И снова будут балы, ужины и обеды, театральные представления и музыкальные рауты. И будут шелка, кружева, эспри и плерезы. Анна снова полетит по жизни, как легкая бабочка, не раздумывая о завтрашнем дне, потому что к тому нет особой нужды. Совсем как раньше…

«…А ты же, моя богиня, станешь супругой титулованного человека с состоянием, будешь порхать в свете, как воздушное Божье существо papillon [565]… Все будут завидовать его счастью… Весь свет ляжет к твоим ногам с восторгом, даже клеветники и завистники перестанут злословить в благоговении перед твоей красой и в страхе перед твоим супругом», вспомнились слова брата. Анне ведь была уготована именно такая судьба, вдруг поняла она сейчас, стоя возле князя под его пристальным и таким пугающим ее взглядом. Ведь не случись тогда приезда в соседнее Святогорское Андрея, не повстречай она его, то непременно вышла бы замуж за Чаговского-Вольного, уж Петруша бы определенно поспособствовал тому. Михаил Львович не стал бы против этого сватовства, тем паче, и она бы склонилась к нему, как ни пугал бы ее вид предполагаемого жениха, подчиняясь доводам брата и тщеславию собственной натуры.

Но все было. Тот самый взгляд в церкви, и то лето, навсегда переменившее ее, заставившее ее сбросить привычные маски. И разве она могла ныне принять судьбу той, другой Анны? Да еще при возможности столкнуться лицом к лицу с Андреем в статусе княгини, ведь это непременно случится. И как тогда…? О, Господи, как тогда?!

— Вы позволите…? — снова повторил князь, явно встревоженный молчанием Анны, возвращая ее из вороха мыслей, что захлестнули ее в этот момент. И она вдруг поддалась слабости сердца, идя наперекор разуму. Хотя и попыталась не сжигать сразу мост, по которому рано или поздно все же придется перейти.

— Прошу вас, не ныне. Я не имею права дать вам прямой ответ ныне, — Анна пустила в собственный голос тех самых ноток, что ранее позволяли ей склонить к собственному решению. И даже испугалась сперва, что уже успела утратить этот навык за минувшие дни. Но вот выражение глаз князя несколько смягчилось, и она даже позволила себе коротко улыбнуться ему.

— Как вы видите, я все еще в трауре по папеньке. Таков мой обет — строгий траур по всем правилам. В апреле истекает его срок. И полагаю, к апрелю я смогу получить письмо от своей тетушки на сей счет. Девица не имеет права решать свою судьбу, вы же ведаете то.

— Не лукавьте, Анна Михайловна, только не со мной, — уголки его губ дрогнули, словно ему было забавно слышать ее явно надуманные объяснения. — Я буду возвращаться из Петербурга в Малороссию через Гжать этим летом. Надеюсь, к тому времени все будет решено меж нами. Более всего на свете я ненавижу неясность и ходить в дураках… более всего! Но иногда итог дела стоит того. Надеюсь, вы простите мне, коли я нынче же откланяюсь. До сумерек хотелось бы миновать не один десяток столбов [566]. Надеюсь, на ваше благоразумие и на убедительность вашей тетушки.

Ее кокетство на него не действовало, Анна видела это, ее красота не имела над ним никакой власти. И отчего-то ей вдруг стало страшно, когда она наблюдала, отодвинув в сторону занавесь за его отъездом.

Большой возок с княжескими гербами на дверцах, украшенный искусной резьбой и позолотой. Шестерик отменных лошадей и золото ливрей множества выездных лакеев, их напудренные парики под треуголкой и красные от мороза уши. Князь ехал поездом, от которого за версту веяло богатством и властью. Он мог взять любую девицу на выданье, а отчего-то желал только ее. Чтобы так же показывать ее всем желающим, как трофей, который долго не шел в руки, а после сам свалился, как спелый плод, горько усмехнулась Анна, отходя от окна. Князь любил, когда желали то, что принадлежит ему. И любил, чтобы все было только по его желанию. И оттого-то было так тревожно на душе.

Она должна была дать единственно верный ответ на его предложение. Анна знала, что другого выбора у нее нет — вряд ли появится более подходящая для брака кандидатура в будущем. Но разве могла она ответить согласием, когда в ушах по-прежнему звучал совсем иной голос и совсем иные слова? Потому и снова увильнула от ответа так малодушно.

Анна прикусила кончик пера, вспоминая о том визите, снова ощущая ту странную тревогу, что была в ее душе всякий раз, как она думала о необходимости предстоящего брака.

Пенсии брата, которую выхлопотала ей тетушка, не хватало. Фамильные же драгоценности отдавать в заклад было больно, словно с кожей отрывала с ладоней, когда клала на сукно стола ростовщика бархатные футляры. Собственные, подаренные когда-то папенькой или братом, правда, отдавала намного проще. Но все равно было безумно больно смотреть на блеск камней и искусные работы ювелирных дел мастеров, когда в последний раз открывали эти футляры перед тем, как спрятать те в ящики под замок и отсчитать ассигнации.

— Помилуйте, — спорила Анна, кусая губы под креповой вуалью, сгорая от стыда о присутствия в этой лавке ростовщика. — Двадцать пять рублей за серьги с изумрудом! Имейте совесть!

— Не имел бы, не положил бы ныне лишнюю бумажку-с, — отвечал лысоватый ростовщик, пряча ключ от ящиков в карман жилета. — Исключительно-с из уважения к вашей особе, барышня. Нынче ж вон какие времена! Драгоценности не в такой цене, как ранее. Многие с рук-с отдают в заклад. Дела у многих шибко-с пошатнулись вследствие войны с французом. Особенно в наших местах, сами понимаете.

— Но двадцать пять рублей! C’est brigandage! [567] — вторила ей мадам Элиза, горячась, и Анна сжимала локоть мадам, пытаясь успокоить ту. Нервы несли вслед приступ болезни и далее визит доктора Мантеля, а это лишние расходы, которые были вовсе ни к чему ныне, когда требовалось приобрести столько всего для хозяйства.

Обе горячились от души уже после, в стенах флигеля, вернувшись из Гжатска, но обе знали, что настанет срок, и все равно они поедут в город, в эту лавку, чтобы отдать в заклад очередную вещицу из ларца.

Потому и как-то сжалась мадам Элиза, когда Анна произнесла, прогнав от себя Ивана Фомича:

— Надобно бы мадам Павлишиной писать. Не собирается ли та в город и когда.

Именно мадам Павлишина милостиво подвозила их до Гжатска, куда нечасто, но ездила — то в собор глянуть, не завершили ли ремонт, поправляя деяния французов, то по лавкам пройтись, а то и просто навестить знакомую, проживающую в городе. Иногда их сопровождал и Павел Родионович, от которого Анне с таким трудом удавалось ускользать на городских улочках. Ведь признаваться, что она бывает в лавке ростовщика, было неимоверно стыдно.

Мадам Палившина прислала в ответ записку, что собирается в уезд в субботу, и что будет рада разделить с ними часы пути до города, выражая надежду, что снег еще продержится, не будет рыхлым, затрудняя проезд. И снова Анна придвинула к себе бобик, писать список необходимых покупок в городе. Без многого не обойтись совсем — приближалась Страстная неделя, время подготовки к празднику святому, к первому за последние седмицы не скоромному столу.

Анна раньше любила это суету предпраздничную. К Пасхе начинали готовиться загодя — выбирали тщательно окорок и молочных поросят для столов. Ставили творог для изумительно нежных «пасх» со всевозможными специями, изюмом, цукатами и орехами. Но особенно суетились в пятницу, когда приносили из погреба пасхи, когда выпекали куличи, старательно отделяя господские от холопских, красили яйца сандалом, шелухой луковой, а то и просто завернув в шелковые лоскутки. Как же любила Анна еще с детства наблюдать за этим волшебством, что творила Татьяна в больших медных кастрюлях, кладя в них белые яйца, а вынимая разноцветные! А ныне ж… Ныне все было не так.

И в ту субботу все пошло не так. Небо явно не благоволило к путникам. День выдался довольно теплым, и снег стал рыхлым, а кое-где на дороге даже образовалась распутица. Карета ехала из-за того так медленно, что Анне начало казаться, никогда они не въедут в Гжатск. Вдобавок ко всему мадам Павлишину нещадно укачало — она уже с середины пути жаловалась на мигрень и дурноту, то и дело доставала из сумочки соли, распространяющие в узком пространстве кареты такой едкий запах, что Анна с трудом удерживалась, чтобы не выскочить вон.

Но с другой стороны в нездоровье мадам Павлишиной было и некое преимущество. В прошлый раз, когда они ездили в уезд, та говорила либо об Оленине всю дорогу и о том, какой ныне будет жизнь соседей Милорадово, когда хозяином стал он, либо о проезде через эти места князя Чаговского-Вольного, который обсуждали аж две седмицы после.

Несчастья преследовали Анну и в городе, в который прибыли намного позже, чем планировали. Она при первых же шагах по улицам промочила ноги — видно, прохудилась подошва сапожек. После изрядно запачкала подол платья, пока шли к лавке ростовщика, где пришлось забыть о впитываемых с детства манерах и правилах поведения и спорить с хозяином под удивленным взглядом мадам Элизы, отчаявшись получить за заклад столько, сколько планировала.

— Видано ли? — горячилась после Анна, когда они выбирали с мадам Элизой ниток для шитья в лавке галантерейщика. — Видано ли, чтобы столько давали за такую тонкую работу? Когда-то уплачено за нее было в Москве впятеро больше! Он просто грабит меня, этот….animal (Животное, скотина (руг. фр.)!

— Аннет! — протестующе шипела мадам, краснея при словах Анны, косясь по сторонам — не слышал ли кто. А сама Анна вдруг замерла на месте, глядя на кружево, спускающееся дивным полотном по искусственным локонам на демонстрационной голове на витрине галантерейщика. И не могла отчего-то не думать о ней позднее, когда со свертками в руках медленно бродили по торговым рядам, прицениваясь к необходимым в их маленьком хозяйстве вещам.

Наконец по списку все было куплено, а цены на то, что могло понадобиться в дальнейшем, узнаны. Можно было отправляться к Казанской церкви, одному из немногих зданий, оставшихся неповрежденным после ухода французов, где по договоренности ждала их карета мадам Павлишиной. Удивительно, но даже спустя почти три года после войны город все никак не мог подобно птице Фениксу воспрянуть из руин и пожарищ, в которые превратили его французы при отступлении, совсем медленно отстраивался заново. Как и ее жизнь, подумала Анна, аккуратно обходя по мосткам жижу, которая образовалась в низине улицы под полозьями карет и саней, под копытами лошадей.

Карета мадам Павлишиной уже была на месте, дверца распахнута настежь, а сама мадам Павлишина раздраженно обмахивалась концом шали, словно ей вдруг стало жарко в этот пасмурный весенний день. По ее лицу было заметно, как она недовольна, и эти поджатые раздраженно губы заставили Анну нахмуриться в ожидании чего-то худого. И это не заставило себя ждать.

— Увы, судя по всему, нам придется остаться в городе на эту ночь, — проговорила мадам Павлишина, пытаясь изо всех сил скрыть свое раздражение сложившимся обстоятельствам. — У одной из пары потерялась подкова. Насилу отыскали трезвого и готового работать кузнечных дел мастера. Слыхано ли? Я все понимаю, но это мужичье бражничество…! Подкова будет готова к утру. Ах, коли б Василий был глазастее, то заприметил бы, что хромает животина! — и кучер, гладивший морды лошадей, даже как-то сжался весь от этого раздраженного тона хозяйки, уже заранее чувствуя, как пройдется по его спине розга по возвращении в имение.

— Остаться в уезде на ночь? — Анна даже замерла от ужасающей перспективы. — Это невозможно!

— Но так и выходит, милочка моя, — мадам Павлишина взглянула на нее. — Мне по всему выгода у знакомцев на ночлег проситься, чем на станции лошадь брать. Да и потом возвращай ее, ту животину. И на руку надобно дать смотрителю, чтобы хотя бы клячу нашел… Я понимаю ваше положение, Анна Михайловна, но посудите сами, что я могу в такой пренеприятнейшей ситуации? Разумеется, я похлопочу перед знакомцами и о вашем удобстве на эту ночь.

Остаться в уезде? Сердце тревожно сжалось. Оставить Сашеньку одного столь надолго? Пантелеевна, конечно, приглядит, но она так стара уже. Да и Иван Фомич немолод. Глаша же, скорее всего, снова упорхнет из дома с сумерками, торопясь в людской флигель Милорадово к своему ухажеру — одному из домашних лакеев. Нет, решительно негоже ей оставаться в Гжатске на ночь! Да и потом — смущать людей своим присутствием, своим нежданным визитом?

— Я не могу остаться в уезде, — произнесла Анна, пытаясь определить в уме, сколько она может позволить себе отдать за наемный экипаж до Милорадово. — Прошу вас, пошлите человека на станцию узнать, не мог ли кто отвезти меня до усадьбы и за сколько. Быть может, Господь будет милостив, кто проездом минует…

Мадам Павлишина недовольно поджала губы, но все же послала одного из сопровождающих ее людей к станции.

— Вы решительно не в своем уме, милочка моя, — и Анна едва сдержалась, чтобы не поморщиться, когда ее в который раз неприятно кольнуло это обращение. — Ехать неизвестно с кем да еще в ночь. Я настаиваю на правах старшинства на том, чтобы вы остались подле меня! Мадам, неужто не можете вразумить мадемуазель Аннет? Этот поступок…

Мадам Павлишина говорила и говорила, но Анна уже не слушала ее. Она еще в детстве научилась одному трюку, когда ее отчитывал отец или мадам Элиза. Надо смотреть прямо в лицо говорившему, периодически опуская взгляд вниз, показывая тем самым смирение и покорность. И можно не слушать ни слова из негодующих речей, отвлекаясь на собственные думы. И Анна поступила нынче в точности, как и в детстве, стала мысленно прикидывать расходы, что предстоят ей, если найдут экипаж или сани до усадьбы, а потом мысленно взмолилась, понимая, что не может себе позволить подобную трату. Только бы проезжий кто, Господи! Только бы взял бы ее в спутники, дав честное дворянское слово доставить до дома!

Тихо стукнули в стекло запотевшего оконца, и мадам Павлишина приоткрыла дверцу, впуская холодный воздух, неприятно скользнувший по ногам через мокрый подол платья. Склонилась ниже к вернувшемуся от станции человеку, слушая внимательно его слова. Потом резко выпрямилась и скользнула несколько злорадным взглядом по Анне, сидевшей напротив.

— Есть проезжий дворянин, Анна Михайловна. Да боюсь, вы не поедете с тем! — и прежде чем Анна успела даже подумать, кто бы это мог быть, добавила чуть торжествующе. — Оленин Андрей Павлович проездом из Москвы до имения своего с маменькой и сестрицей.

Сердце Анны так подпрыгнуло в груди, а пальцы помимо воли переплелись с силой под довольную улыбку мадам Павлишиной и удивленно-восторженным взглядом мадам Элизы.

— Я поеду, — ответила Анна. Желание увидеть его пересилило страх встретиться лицом к лицу с его матерью, которая, по словам тетушки, ненавидела даже имя Анны. И боясь передумать, уступить доводам разума, говорившим о том, что лучше бы ей последовать совету мадам Павлишиной и остаться в уезде, подобрала юбки и спрыгнула из кареты, не дожидаясь помощи от сопровождающего человека.

И тут же замерла, заметив Андрея, подходившего к карете мадам Павлишиной, вспыхнула краской, словно юная девица на первом балу. Тот отвел взор, будто избегая ее взгляда, только приподнял шляпу, кланяясь ей, а затем и женщинам, сидевшим в карете. Он подошел и завел разговор с мадам Павлишиной, не удостоив Анну даже парой слов, и она не могла не пожалеть о своем поспешном решении. И о своем намерении проводить своих неожиданных спутниц до станции он почему-то сообщил, не поворачивая к ней головы, именно мадам Павлишиной, кивнувшей ему одобрительно.

После коротких минут вежливого прощания и коротких поклонов их маленькая компания (Андрей, мадам Элиза, Анна и лакей, несший покупки, совершенные нынче днем) двинулась к станции, аккуратно обходя слякоть и грязную жижу, в которую неизменно превращались улицы по весне. Благо, что к вечеру стало чуть подмораживать, как заметила мадам Элиза, заводя разговор, пытаясь хоть как-то смягчить тот лед, что образовывался не только на жидкой грязи и редких лужах улиц. Андрей отвечал скупо, чувствуя, как напряжена ладонь Анны, лежащая на его локте, как она максимально отстранилась от него в их коротком пути до места, где стоял в ожидании поезд Олениных.

Алевтина Афанасьевна была недовольна и даже не прилагала никаких усилий, чтобы скрыть свое недовольство согласно правилам этикета. Она даже не стала дожидаться, пока Андрей и его спутницы приблизятся к ней, спряталась в глубине кареты, словно уходя от нежеланного для нее знакомства. Да и сама Анна не испытывала никакого желания быть представленной тем, кто сидел в карете, но разве она могла воспротивиться, когда Андрей подвел ее к карете матери?

— Maman, Софи, позвольте представить вам — mademoiselle Шепелева, — и уже Анне и мадам Элизе, стоявшей в шаге от них. — Моя мать, Алевтина Афанасьевна Оленина, и моя сестра, Софья Павловна.

Если некрасивая на первый взгляд Анны сестра Андрея еще попыталась придать их знакомству хотя бы нотку любезности, коротко кивнув головой и произнеся тихо подобающую случаю вежливую реплику, то мать Андрея не соизволила даже бровью повести в ответ на полагающийся случаю книксен Анны.

— Ma chere fille, не могли бы вы поинтересоваться у вашего брата, сколь долго мы намерены стоять здесь? — обратилась она к сестре Андрея, и Анна с трудом удержалась, чтобы не показать своего удивления этой реплике. Андрей же, казалось, не обратил на нее ровным счетом никакого внимания, даже не дрогнул ни один мускул на лице.

— Мы дожидались только mademoiselle. Тотчас же и тронемся, — ответил он.

— Ах, mademoiselle! — вдруг повернулась к Анне Алевтина Афанасьевна, улыбаясь, и эта улыбка несколько насторожила девушку. — Убеждена, что вы стали бы весьма приятной спутницей в пути до имения моего сына, но — увы! К моему величайшему огорчению, в экипаже, в котором ехала моя девушка, что-то с колесом… Я не могу оставить несчастную вместе с багажом на станции, можно ли то?! Хотела послать к вам, чтобы вы не утруждали себя прогулкой до станции, да вы скорее подошли. Какая незадача… надеюсь, вы простите нам этот маленький конфуз? И рады были бы вам помочь, да чем можем ныне? Я слыхала, есть возможность для вас остаться в уезде с …, - и она повернула голову в сторону дочери, ожидая о той подсказки, как обычно, когда не утруждала себя запоминанием имени. Та поспешила подсказать, и Алевтина Афанасьевна продолжила. — С мадам Павлишиной. Иного нет пути, не обессудьте. Надеюсь, вы простите нас за эту маленькую неприятность?

Андрей заглянул в карету, окинул быстрым взглядом испуганную горничную, что вжалась в стенку сейчас, боясь даже подолом платья коснуться ненароком барыни, сидящей напротив. Потом взглянул на лакеев, стоявших чуть поодаль от господ, что тут же потупили взор.

— Что ж, раз в вашей карете нет места, то, пожалуй, я предложу Анне Михайловне с ее позволения разделить версты, что остались до Милорадово в моей компании.

— Помилуй Бог! — воскликнула Алевтина Афанасьевна. — Софи! Напомните Андрею Павловичу, что существуют нормы поведения, которые запрещают подобное! Mademoiselle Шепелева будет не согласна.

— Tout au contraire [568], - ответила тихо, но твердо Анна, разозленная таким открытым пренебрежением со стороны Алевтины Афанасьевны. — Мне необходимо вернуться в Милорадово нынче же до темноты, и я с благодарностью приму предложение Андрея Павловича.

— Но приличия… Хотя должно ли говорить о них ныне? — Анна улыбнулась в ответ на эту реплику, наполненную до краев ядом, отпущенную под короткий протестующий отклик Андрея опустилась в книксене, завершая разговор одной короткой репликой.

— Vous avez raison, madam [569].

Этот ответ, подобающий по смыслу, был произнесен таким странным тоном, что у Алевтины Афанасьевны испортилось настроение напрочь. Финал всей этой неприятной истории остался не за ней, возможно ли то? Пусть и казалось со стороны, что это не так, но все, видит Бог, все свидетели этого обмена репликами, вплоть до горничной и лакеев, поняли, что она проиграла. Особенно, когда на нее так посмотрел сын прежде, чем подать знак лакею прикрыть дверцу кареты, словно отгораживая мать от этой девицы.

— Я приношу вам извинения за поведение своей матери, — произнес Андрей, помогая Анне занять место в карете, в которой путешествовал он от Москвы.

Анна только коротко кивнула в ответ, занимая место у противоположной дверцы, занятая мыслями о том, как близко он будет к ней ныне в таком небольшом пространстве дормеза. Она даже ощущала запах его воды, знакомый ей уже аромат eau de Cologne [570], которую доставляли из-за границы купцы Кузнецкого моста. Оттого и нервы были натянуты как струна, оттого и вскрикнула протестующе, когда мадам Элиза, забираясь вслед за ней в карету, вдруг уселась на сидение напротив.

— Что…? А как же..? — удивилась Анна.

— О, позвольте мне сей petite caprice [571], - почему-то мадам Элиза обратилась к удивленно взглянувшему на это сознательное нарушение правил [572] Андрею. — Кроме того, большего вреда от того уже не может быть. Vous permettez?

О, Боже мой, Анна даже к окошку отвернулась, чтобы не видеть, как Андрей занимает место подле нее на сидение в дормезе. О, Боже мой! Совсем одно сидеть напротив него, соприкасаясь иногда ступнями, но иное — подле, так близко к нему, едва ли не плечом к плечу. И как выдержать эти часы, что проведут они в дороге? Эту муку для нее, сущую муку…

Мадам Элиза закрыла глаза, то ли делая вид, что спит, то ли действительно задремав, едва только тронулись в путь, а Анна даже повернуть голову в сторону Андрея отчего-то боялась, злясь на свою спутницу за ее выходку. Она понимала, что та намеренно села напротив, невольно приближая Анну к Оленину, и намеренно отгородилась от остальных, закрывая глаза, показывая им, чтобы не рассчитывали на нее в дорожной беседе, вынуждая Анну все же обратиться к соседу. Потому что молчать было глупо и невежливо, как учили ту с детства. А еще — потому что хотелось услышать его голос, хотя она никогда не признается в том никому.

— Вы едете из Москвы? — спросила Анна после получаса пути в молчании, понимая, что именно ей предоставили возможность нарушить его. А потом покраснела при этом промахе, вспомнив, как Оленин говорил мадам Павлишиной в ее присутствии о своем путешествии.

— Из Москвы, — подтвердил Андрей. Она так и не смогла взглянуть на него, начиная разговор, так и сидела, повернув к нему на обозрение затылок в черной шляпке, обтянутой бархатом. Только вуаль откинула с лица, позволяя видеть ему неровное отражение в стекле окна.

— У меня, à propos, письмо к вам от вашей тетушки. Просила передать при оказии.

— Вы виделись с моей тетушкой? — задала очередной глупый вопрос Анна, за который тут же обругала себя мысленно.

— Довольно часто приходилось. Все ваши в полном здравии — и тетушка, и ваши кузины, и сын кузины вашей Натали. Просили кланяться вам. Катерина Петровна так переменилась за те годы, что миновали с того лета. Я едва ли признал ее при встрече.

— Мы все меняемся со временем, — заметила Анна чуть резче, чем хотела, пытаясь унять приступ неприязни, который всегда ощущала, когда имя petite cousine связывали с именем Андрея. А слышать о той из его уст отчего-то было еще неприятнее.

— В этом вы совершенно правы, — откликнулся Андрей. Анна в этот момент решила переменить неудобную позу — откинулась на спинку дормеза, давая отдых напряженным мышцам спины, потому успела краем глаза заметить, как Андрей коснулся мимолетно и легко больного колена. Тут же вспомнила о своем промахе в тот последний визит.

— Простите меня, Андрей Павлович, за мое поведение в тот день, когда… когда… Я не знала о вашем…, - и смешалась, не зная, какое слово назвать. «Увечье»? Но оно ранило ее саму это грубое слово, потому и замолчала, надеясь, что он поймет.

— Простите меня, Анна Михайловна, — ответил Андрей ей в тон как-то глухо. — Но я бы не желал говорить о том. Я принимаю ваши извинения, и будет об этом.

И снова в дормезе повисло тяжелое молчание. Говорить обоим было тяжело, но не менее — молчать, когда сидели едва ли не плечом к плечу, когда можно было чуть скосить глаза и заметить ладонь, лежащую на колене своего спутника. Анна смотрела на пальцы Андрея, обтянутые тонкой кожей перчатки, и внутри становилось все горячее от желания коснуться их, переплести свои пальчики, ощутить тепло его руки. То самое, которое до сих пор помнила, несмотря на прошедшие годы.

Забыть обо всем и сомкнуть руки, как когда-то их ладони соприкоснулись в церкви на оглашении предстоящего венчания. Переплести пальцы, чтобы никогда не размыкать их больше. Ведь только с ним, только так близко к нему Анна хотела быть, она так явственно почувствовала это желание, что даже слезы на глаза навернулись. И еще от того наполняющего ее до самых краев чувства покоя и какой-то странной благости, что неизменно приносило его присутствие. Без Андрея она не жива, вдруг пришло осознание, до сей поры надежно спрятанное где-то в самом уголке души. Раньше еще как-то удавалось обмануть себя — ожиданием его возвращения, вынужденной разлукой, а вот сейчас не получилось. Это горькое и одновременно такое сладкое понимание выступило на свет, показываясь во всей красе, полное силы бороться с призрачными обманными уверениями, что придумывал разум. Нет, она не жива без него… и мир так не светел, как ныне, несмотря на сумерки, опускающиеся на еще снежные просторы вдоль дороги.

Анна закрыла глаза, стараясь не думать о том, что поняла сейчас, сцепила пальцы крепче, борясь с желанием коснуться рядом сидящего. Попыталась занять себя иными мыслями, ухватилась за спасительную уловку обдумать нынешнее положение ее маленькой семьи, шаткость своего маленького мирка, который до поры был спасением для нее. Хотя нет, и об этом думать она не желала. Только не ныне, когда не хотелось пускать даже мимолетно тревогу в душу. Попыталась и эти мысли прогнать прочь, стала думать о предстоящих хлопотах на следующей седмице. И верно — за мысленным погружением в приготовления к Светлому воскресенью она настолько отвлеклась на некоторое время от своих дум и тревог, что забылась. Именно забылась — задремала, как обнаружила с удивлением, когда дормез чуть качнулся на неровности дороги, и голова Анны склонилась на плечо Андрея.

От этого прикосновения шляпка чуть съехала вбок, а сама Анна резко распахнула глаза, на миг удивившись происходящему и смутившись. А потом тут же закрыла их, боясь, что Андрей может ненароком заметить ее пробуждение, поймет, что она вернулась из объятий дремы. И краснея до самых ушей от своей вольности — она должна бы тут же с извинениями отстраниться от мужчины, сидящего рядом. Должна, но разве могла?

Потому и осталась в том же положении, чувствуя под щекой не только бархат края шляпки, съехавшей куда-то вбок, но и мягкую ткань редингота Андрея. Ах, отчего ныне не зима, когда нежданный снегопад мог бы удлинить путь до Милорадово?! Так и хотелось ехать и ехать без остановки и без прибытия, слушая эту дивную тишину в дормезе и скрип колес, упиваясь этим украденным у судьбы прикосновением к Андрею. Анна даже глаза боялась открыть, ощущая щекой каждое редкое движение, которое только и позволял себе Оленин, боявшийся неосторожно разбудить ту, что по его убеждению спала на его плече.

Вскоре мелькнули в начинающейся темноте весеннего вечера светлые мраморные опоры въездных ворот Милорадово, а спустя несколько минут небольшой поезд Олениных остановился на площадке перед небольшим флигелем. Волей-неволей, но пришлось Анне выпрямиться, пытаясь придать лицу удивленный и одновременно смущенный вид. Но пока она искала слова извинения, дверца дормеза распахнулась, и Андрей вышел вон.

— Сам Господь послал нам Андрея Павловича, n’est ce pas? — произнесла мадам Элиза, будто говоря о прошедшем дне. Но Анна видела в ее глазах истинное значение этих слов, и не могла не согласиться с ними, кладя свою чуть дрожащую (от вечернего холода, вестимо) ладошку в руку Андрея, спускаясь со ступенек дормеза с его помощью.

— Истинно так, — прошептала в ответ Анна, сама не понимая, кому говорит это — мадам Элизе, выбирающейся из кареты, или Андрею, с каким-то странным выражением в глазах взглянувшему на нее сейчас.

Непривычный после нескольких по-весеннему теплых вечеров холодок проникал под платье и бархатное пальто, неприятно касался тела. Но Анна так и не могла заставить себя уйти ныне в манящее тепло дома, дверь которого уже распахнул Иван Фомич, встречая прибывших. Так и стояла, зная, что и Андрей не сможет удалиться, пока она не попрощается с ним первой. Не желая даже на минуту отпускать те эмоции, которыми была полна ее душа на протяжении всего пути в Милорадово. И его не желая отпускать от себя.

— Вы надолго в Милорадово? — вдруг спросила Анна, понимая, что сейчас совсем не время для светских бесед. Но в то же время желая услышать, что он останется здесь не коротким визитом. А лучше — навсегда, чтобы она имела возможность хотя бы мельком в церкви видеть его или на прогулках в парке. Потому что поняла нынче, как ей важно, чтобы он был просто рядом.

— Я покамест не могу дать ответа, Анна Михайловна. Полагаю, пробыть здесь на время сева, а далее…, - он пожал плечами, но она вдруг каким-то шестым чувством осознала, что он останется здесь и долее. — Я понимаю, что составлю вам неудобство своим нахождением в Милорадово, но присутствие maman и сестры должно réduire à rien [573]… Быть может, вы позволите нам навестить вас на днях?

И что-то было в его голосе или в его лице, что подсказало Анне в тот миг странную, но такую желанную для нее мысль: он по-прежнему расположен к ней, несмотря на сонм московских девиц, крутившихся вокруг него, по словам Веры Александровны. А она-то на какую долю минуты даже испугалась тогда, увидев его в Гжатске, что он вернулся, потому что сумел позабыть ее, сумел побороть тягу к ней, о которой сказал Анне, уезжая из Милорадово прошлой осенью.

— Я буду рада принять ваш визит, — проговорила Анна, с удивлением отмечая в голосе мягкие кокетливые нотки. — И с удовольствием нанесу сама визит вашим maman и сестрице. Если вы считаете, что это возможно… И, bien sûr [574], благодарю вас за вашу доброту ко мне нынче.

Протянула Андрею ладонь на прощание, заметив краем глаза, как ежится от холода мадам Элиза, пытаясь спрятаться от этого легкого морозца, как она переступила с ноги на ногу, ожидая, пока они простятся, и Анна поспешит в дом. И только потом подумала, что надо было стянуть перчатку с руки, пока прятала ладони в муфте, обнажить ладонь, вынуждая его коснуться губами ее. Увы, не успела, а потому только попрощались легким пожатием у крыльца, о чем не могла не сожалеть позднее Анна. Что такое короткое пожатие? Что может сказать оно? А вот поцелуй ладони…

И долго горели огнем щеки, «с холода», как пояснила Анна хитро улыбающейся Пантелеевне, встретившей прибывших в передней. А вот свою непривычную рассеянность так и не смогла объяснить, потому ушла к себе, едва стала ловить себя на той, боясь, что ее заметят другие. Стояла у окна, как в тот день, когда Андрей вернулся из Европы, пытаясь высмотреть свет окон усадебного дома в темноте вечера.

Он снова был в Милорадово. Он вернулся, думала Анна, уже лежа в постели, глядя через стекло окна, как ветер качает деревья в парке. Он не в Москве, он далеко от этих девиц, которые, скорее всего, кокетничали напропалую или исподтишка бросали неловкие и скромные улыбки, пытаясь заинтересовать его своей особой. Об остальном думать Анна сейчас не хотела, боясь спугнуть то странное чувство, что пришло в ее душу при появлении Андрея. Ведь так по-иному билось ныне сердце, словно напоминая ей о том, что оно есть, что оно все еще живо. И так спокойно было на душе отчего-то — впервые за последнее время, в которое она так часто мучилась бессонницей, не в силах забыть тревоги и напасти текущих дней. Быть может, потому Анна быстро и совсем незаметно для себя соскользнула в сон, в котором она бежала по знакомой лесной тропинке, залитой лучами летнего солнца. И знала, что он уже совсем рядом с ней, за ее спиной, что вот-вот ляжет на ее плечико мужская широкая ладонь, останавливая этот бег…