Мой ангел злой, моя любовь…

Глава 7

Осколки стекла, что легли на пол возле двери, останки несчастного бокала, были аккуратно убраны Глашей и вынесены вон. Как и бледно-розовый цветок с шелковыми лепестками. Анна же упала в постель и долго лежала, глядя в балдахин кровати, словно пытаясь отыскать нечто в легкой воздушной ткани.

Чуть скрипнула дверь, а после кто-то прилег рядом с ней, свернулся калачиком, утыкаясь лицом Анне в бок, пряча слезы. Ей не надо было поворачивать голову, чтобы глянуть, кто нарушил ее уединение. Так обычно они лежали с Полин в постели еще с отрочества, когда нападала странная меланхолия, а на душе кошки скребли своими острыми коготками. Вдвоем пережить тоску было намного легче, чем в одиночестве.

Никто не говорил ни слова. Каждая думала о чем-то своем, не желая делиться мыслями с другой, опасаясь новой ссоры. Так и лежали в тишине, слушая редкие звуки, что доносились со двора и из глубины дома через распахнутую в спальню дверь: крики с парка, где расчищали снег с дорожек, стук дверей в анфиладе комнат, шаги по паркету. Через некоторое время пришла в спальню Глаша с вестью, что барин Петр Михайлович просят барышень к прогулке перед обедом спускаться. Пришлось подняться, поплескать себе на лицо ледяной воды, чтобы скрыть следы былой грусти.

— Ну, и дурны мы с тобой, — заметила Анна, вглядываясь в отражение зеркала. А Полин только улыбнулась — нет, дурна только она: припухло лицо, покраснели глаза. А Анне былые слезы только блеска в глаза добавили, придали еще больше очарования ее лицу. Заметила не со злостью и не с завистью, так отмечают известный факт и только. А потом показала язык Анне и убежала к себе одеваться на прогулку, забыв про свои страхи, тревоги и тоску, терзавшую сердце. Ведь возле нее ныне будет Петр, разве мало ли для того, чтобы все дурное ушло прочь?

Оттого и не стала долго слушать Анну, которая остановила ее на лестнице, почти уже спустившись в переднюю.

— Полин, прошу, будь осторожна с Петрушей, — она прикусила губу, но все же продолжила, только шепотом, понимая, что говорит нехорошие и неприличные вещи ныне. — Помнишь, Лизе, дочь управителя? Ее отослали два года назад куда-то из имения, когда Петруша с ней так же был любезен, как с тобой. Я бы не желала, чтобы тебя тоже куда-то отослали от меня, ma chere.

— Не думай о том, Аннет, — улыбнулась Полин. — Я уже имела на сей счет разговор с maman, и она мне многое сказала. Да и к тому же, порой мне кажется, что я старше тебя годами лет на пяток, не меньше. Вижу и знаю многое, что даже не приходит в твою голову! Не думай о том, Аннет, не думай… Я понимаю, что делаю!

А потом легко сбежала вниз, пересекла вестибюль и выбежала из дома через заднюю дверь на террасу, где ее уже ждал Петр, улыбнулся ей, широко и радостно, склонился в шутливом поклоне, предлагая руку для прогулки по парку. Анне же, видимо, в спутники отведен был князь, которого она заметила подле Петра — стоял и ждал ее выхода, постукивая модной тросточкой по носку сапога, сбивая снег. Выходить к нему вовсе не хотелось. Внезапно снова за сердце взялась тоска, навалилась облаком, окутала с головой, призывая развернуться и убежать к себе, снова упасть в постель. Но вот князь что-то спросил у Полин, верно, о ней, Анне, и та кивнула на дом, отвечая. Пришлось ступить по ступеням вниз, гордо вздернув подбородок вверх, напустив на себя равнодушный вид.

Гуляли до самого обеда, неспешно ступая по расчищенным дорожкам парка, любуясь тому снежному наряду, в который зима облачила деревья, кустарники и даже дом — не только крышу, но и стены, укрыв белым покрывалом вьюны на шпалерах. Тихая зимняя благодать, свежий морозный воздух и чистое небо над головой цвета его глаз…

— Вы нынче удивительно молчаливы, — заметил князь, нарушив долгое молчание, что установилось меж ними во время это прогулки. В отличие от Петра и Полин, которые то бегали вдоль дорожек, дурачась, как малые дети, то шагали медленно, о чем том споря. — Я ни в коей мере не желаю сказать, что вы обычно говорливы, упаси Бог! Просто за этот дивный promenade вы не сказали мне и двух слов. Смею надеяться, что вам не столь неприятна моя персона, как мне думается невольно оттого.

— О, нет-нет, — поспешила заверить его Анна, понимая, каким грубым, должно быть, князю видится ныне ее молчание, ее редкие односложные ответы на его попытки завязать разговор. Только однажды она встрепенулась, вернулась из своих мыслей. Когда князь упомянул о комете [139], что все еще на ночном небе виднеется над Москвой, по крайней мере, осенью была определенно, когда он уезжал, а это уже около полугода с момента первого появления. «Вестимо, быть войне», сказал князь, и сердце Анны сжалось. Князь тут же поспешил развеять ее страхи — доблестная армия Его Императорского Величества даже от границ империи не пустит Наполеона в страну, стал говорить о пустяках, а после и о причине ее молчания ныне осведомился.

— Я рад это слышать, — склонил голову князь, принимая ее слова на веру, и снова стукнул тростью по голенищу сапога, стряхивая налипший снег. — Действительно, рад.

Они снова замолчали, а потом князь вдруг остановился, вынуждая и Анну замедлить шаг, чуть развернул ее к себе лицом, чтобы заглянуть в эти глаза, скрытые от него тенью капора.

— Следующим утром я продолжу свой путь в Москву, — сказал Чаговский-Вольный, и Анна едва сдержалась, чтобы не показать, как ей по душе его слова, его предстоящий отъезд. — Анна Михайловна, ежели вам не столь тягостно мое общество, ежели моя персона не утомляет вас, не нагоняет скуку, то быть может, вы дадите мне свое позволение навестить вас этим летом. Я планирую в конце весны возвращаться в свое имение в Харьковской губернии, где проживаю до зимней поры. И думаю, что навестить эти земли проездом будет одно из самых моих горячих желаний.

— Вам так пришлись по душе эти виды? — Анна не могла не выпустить на волю Аннет, которая победно улыбнулась при словах князя. И этот пал на поле боя!

— О, эти виды — само великолепие натуры! Но главное украшение их, самая дорогая драгоценность их — здесь, передо мной. Москва многое потеряла, когда вы покинули ее, блеск звезд и свет солнца померк без вас, Анна Михайловна. Так вы позволите мне этот визит?

— Я не хозяйка этим землям, князь, — Анна отвела взгляд от его пристального взора, не в силах более глядеть ему в глаза, всей душой отвергая то, что он предлагал ей. — Вам следует спросить дозволения на то у Михаила Львовича, не у меня.

— Тогда я спрошу иначе, Анна Михайловна, — князь вдруг сжал ее пальчики чуть сильнее, чем требовалось, провел пальцем по тыльной стороне ее ладони. Она попыталась выдернуть руку из его цепких пальцев, но он не пустил. — Будет ли ваше желание на то? На мой визит этим летом в Милорадово?

Анна все же сумела освободить ладонь из его хватки, спрятала тут же обе руки за спину, словно опасаясь, что он тут же попробует взять ее опять за руку.

— Этот вопрос вне всяких приличий, князь, — холодно заметила она ему, и его бледно-голубые глаза опасно сверкнули в ответ на его холодность. — Не пристало у девицы спрашивать то. Даже для провинции это чересчур вольно. Прошу простить меня…

И резко развернувшись, зашагала к дому так широко, как только позволяла ширина юбок, совсем неподобающе барышне, желая как можно скорее скрыться с глаз князя, спрятаться в тишине и покое своих комнат от этого странного гостя. Она сослалась Михаилу Львовичу на внезапный приступ боли в горле, что разболелось после долгой прогулки по парку, заперлась у себя в покоях, села читать у окна первый же попавшийся в руку роман. Это оказалась «Кларисса» Ричардсона, роман о любви и пороке, уже неоднократно перечитанный Анной, оттого и тянулось медленно время до сумерек, когда вошел лакей и стал зажигать свечи, разгоняя темноту. Никого не желала видеть, даже заехавшего с визитом Павлишина с матерью не стала принимать, послала извиниться перед теми.

Вскоре за Анной послали к ужину спуститься, но она передала, что по-прежнему больна, что присутствовать на нем никак не может. Она не желала встречаться с князем, который вдруг перепугал ее нынче днем своей силой, а потом вспомнилось о том, что уж скоро совершеннолетие, а там папенька и разговор заведет о замужестве. Полин была права — князь, пусть даже пугающий ее до дрожи, был наиболее достойной партией для нее, чем ротмистр кавалергардского полка. Уж лучше не давать надежд никаких, чтобы не было желания на переговоры с ее отцом, уже лучше спрятаться от него в своих покоях, переждать, пока князь не покинет их кров. А летом… летом она непременно что-нибудь придумает!

Анна еще не спала, когда постучались в ее покои, и Глаша передала барышне, что ее желает видеть брат.

— Проси, конечно, — распорядилась она, удивляясь такому позднему визиту Петра — она точно расслышала, как тихонько прозвенели часы в ее будуаре одиннадцать раз. Не успела накинуть капот, как тот шагнул в спальню, пройдя сразу сюда, опустившись с размаху на стул у столика с зеркалом. Его мундир был расстегнут, галстук и завязки рубахи развязаны и свободно свисали на грудь, обтянутую шелком камзола [140]. Черты лица его обрюзгли несколько, веки набрякли. Анна сразу же поняла, что брат пьян и выпил немало, несмотря на верные шаги и прямую поступь, которыми он вошел в спальню. Ох, не приведи Господь, папенька увидит!

— Что ты, Петруша? — ласково обратилась она к нему. — Что ты? Спать иди, милый. Чего сюда пришел, ко мне?

— Пожелать тебе доброй ночи, ma chere, — проговорил Петр, ставя локоть на столик, опираясь подбородком на ладонь. Взглянул на сестру, что опустилась у его ног на ковер на колени. — Чтобы сны тебе только добрые приходили. Не как ко мне, ma chere. Давеча приснилось нечто дурное… страшное… за сердце прямо схватило от того сна. Поле снилось в тумане, простое поле, коих в России тьма. «Запомни, — сказал мне голос прямо в ухо. — Запомни его!»

— Петруша, лукавый тебя путал не иначе, — ласково погладила его колено Анна. — Что худого в поле и тумане? Приятного мало, согласна, но и худого нет. Ты лучше б перед сном молитвы бы читал чаще, как Пантелеевна учила.

— Мои грехи никакими молитвами не отмолить, Анечка, — Петр вдруг дернул за чепец, стащил тот с головы сестры, кривясь. — Какая дурная вещица! Никогда их не любил! Жене моей запрещу носить эту гадость…

— Ты жениться надумал, Петруша? — спросила чуть тихо, а у самой даже сердце замерло в ожидании ответа. Вспомнила, как сияло ныне днем на прогулке лицо Полин. Сияло оно таким счастьем, таким теплом, что его хотелось коснуться, обогреть свою душу возле него.

— Ну, ma chere, от того никто не зарекается, — хохотнул Петр, взял косы сестры в ладони, перебросил со спины на ее грудь, гладя пальцем тугие переплетения прядей. — Ни я. И ни ты… Нам с тобой уже где-то предназначены супруги венчанные, ступают они по земле… Моя супруга — дивная юная прелестница по первости дней и вечно недовольное дворней, супругом, детьми и жизнью en tout [141] существо после. Прелесть ее быстро завянет, ибо не бывает долговечной прелесть у таких жен, ибо не будет ей счастья подле меня, мота, волокиты и игрока. Как дядюшка наш покойный, что состояние тетушки промотал вконец. Hélas! [142] Но я не буду в обиде на судьбу на то, ведь далеко не ее прелесть и нрав станет залогом моего счастья, а то, что дадут за ней в приданое. А ты же, моя богиня, станешь супругой титулованного человека с состоянием, будешь порхать в свете, как воздушное Божье существо papillon [143], и одаривать всех видом своей дивной красоты, а в промежутках между сезонами — чадами своего мужа. Все будут завидовать его счастью (даже я!), твердить, что божественней женщины еще не рождала земля. Весь свет ляжет к твоим ногам с восторгом, даже клеветники и завистники перестанут злословить в благоговении перед твоей красой и в страхе перед твоим супругом.

— Ты пьян, Петруша, ступай-ка спать! — Анна ласково ткнула брата в колено кулачком. — Невесть что говоришь ведь…

— Я тебе будущность предсказываю, — произнес уже более серьезным голосом Петр. Исчезла вмиг насмешка и легкость из него. — Твою и мою будущность, Анечка. Ибо нет иной судьбы для нас, чем та, что выбрана для нас.

— Я выберу иную! — отрезала Анна, резко поднимаясь на ноги с ковра, отталкивая руку брата, которую тот протянул ей в помощь. — Мне не нужна судьба, что ты мне заманил сюда в облике князя. Ведь его мне пророчишь ныне в супруги. Неужто думал, не пойму то?

— И потому ты его отвергла ныне. Он мне признался в том, — Петр погрозил ей пальцем. — Разбрасываешься женихами, ma chere. Не пристало то!

Последний раз Анне так говорили несколько лет назад в преддверии того падения, что перевернуло ее жизнь так неожиданно, так жестоко ударило. Оттого вспыхнула вмиг злость в душе, а еще возникло какое-то странное предчувствие. Словно что-то неотвратимое надвигается в их сторону, что-то, способное снова разрушить до основания ее маленький мирок, в котором она ныне так счастлива и покойна. Будь ее воля, так и жила бы далее — с папенькой да мадам, с баловником говорливым Петрушей, даже с теткой и petite cousine.

— А ведь он так не оставит тебя, этот Чаговский-Вольный. Раз в голову вошло мыслей, так и останется там, пока не получит желаемое, — Петр поднял мутный взгляд на сестру, стоявшую у окна и глядевшую на него сурово, с укоризной в глазах. Да, все верно, ma chere, хотелось сказать ему. Кори меня, кори, ибо я грешен! Пред тобой грешен, пред отцом. — Он ведь приедет сюда летом, даже если не получит позволения папеньки остановится в доме. Будет ходить кругами, убеждать и очаровывать, он то умеет, enfant gâté de la Fortune [144]. И я понимаю его, Аннет, я же мужчина… Твоя прелесть — она так и манит к себе, так и просит взяться руками да не выпускать никогда. Никогда! А еще норов твой! Павлишин слаб, вон как быстро хмель его забрал нынче вечор! Тебе не таков нужен в супруги. Тебе нужен тот, кто сумеет в узде удержать твой норов, но не сломает тебя, не порвет твои хрупкие крылья. Главное, чтобы зима не пришла… ведь papillon гибнет от холода, от стужи…

— О чем ты, милый? — спросила Анна, а Петр уже прижал кулак ко рту, прикусил кожу, стараясь обуздать эмоции, что рвали ныне грудь демонами, пришедшими с хмелем. Она подошла к брату, обняла его, прижала к себе крепко. Не знала причины, но ясно чувствовала, насколько ему худо ныне, насколько тревожно. — Я кликну твоего Лешку, позволь? Тебе бы отдохнуть, с утра же в путь собрался.

— Кликни, Анечка, кликни, — поцеловал он ей руку благодарно, задумался о чем-то, когда сестра вышла в будуар, послала Глашу, чтобы поискали комердина Петра. Долго сидел, спрятав лицо в ладонях, не поднимая на нее взгляд, когда Анна вернулась в комнату, села напротив него на постель, кутаясь в шаль.

— Мы ведь с тобой papillons, Анечка, красивые, беспечные, легкомысленные… Каждый, кто не пленился, вызов для нас. Все должны нам, мы же — никому! Только боль несем и тоску… А так не бывает… не бывает! Тот, кто душу свою при себе желает, тот потеряет ее. Так в Писании?

— Нет, Петруша. Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее [145], - поправила брата Анна. Тихо стукнула дверь в будуаре — пришел комердин брата, Лешка, о чем-то тихо зашептался с Глашей в соседней комнате.

— Истинно так! — кивнул Петр, а потом резко поднялся на ноги. — Слышу, Лешка мой пришел. Да и тебя, верно, утомил. Ну, покойной тебе ночи, ma chere. Завтрева выйдешь пожелать пути мне? Буду ждать, Аннет, буду ждать…

После этого странного визита, когда она увидела брата хмельным третий или второй раз за всю жизнь, Анна долго ворочалась в постели, не могла никак соскользнуть в ночной сон. Вспоминала каждую реплику, каждое слово из его речей и чувствовала, как сжимается сердце тревожно. Знать, снова стряслось что-то, не иначе. Как тогда, когда проигрался в пух и прах в Английском клубе, едва в службу вышел только-только. Приехал тогда Петр в повинной в Милорадово, умолял отца оплатить долги. Неужто снова за карты сел? Ведь божился отцу, что никогда не превысит двух-трех сотен в ставке!

Анна спросила о том шепотом у брата, когда следующим утром прощались в передней, но он только взглянул на нее удивленно.

— Странные мысли тебе в голову приходят с рассветом! — подмигнул лукаво, скрывая грусть, мелькнувшую в глубине серых глаз. — И запомни — никогда не слушай хмельного, мало ли что в дурную голову придет! Давай лучше руки разомкнем от пари нашего. Проигрыш признай за собой, и в ладах будем.

— Ну, уж нет! — рассмеялась тихонько Анна. — Не уговоришь!

Наконец простились, в последний раз благословили на дорогу, и Петр усаживается в сани подле Чаговского-Вольного — князь великодушно предложил разделить дорогу. Щелкнул кнутом кучер, звякнула упряжь на лошадях, и покатила тройка прочь от подъезда усадебного дома, увозя своих пассажиров. Теперь уж точно особняк погрузится в тишину до Пасхи, а то и до самого лета, когда вернутся из больших городов в свои имения знатные помещики, привыкшие проводить сезоны не в провинции, или когда приедет в короткий отпуск Петруша, если его отпустит генерал от себя летом.

Странно, но Анне по душе были эти тихие дни, когда она была предоставлена сама себе. Никаких визитов, никаких раутов, никаких приемов. Вставать рано поутру, когда еще только-только сереет начинающийся день за окном, приводить себя в порядок да спускаться к завтраку, что сервируют в этот ранний час в малой столовой, если не воскресенье или день святой, когда до завтрака ездили на службу в церковь. Здесь, в столовой, соберутся все домашние: и Михаил Львович — по-домашнему, в шлафроке, уже принявший доклады дворецкого Ивана Фомича и деревенского старосты, и зевающая Вера Александровна в чепце и кацавейке [146] зимой или с шалью на плечах летом, и Катиш с Полин, и мадам Элиза, наблюдающая за всеми, будто курица над цыплятами.

Будут обсуждать сны, что привиделись ночью, говорить о приметах дня, а Михаил Львович непременно расскажет новости, что принесет ему староста или те, что почерпнет из газет, которые привозили ему из уезда. Если к завтраку будет приглашен после службы отец Иоанн, то не Михаил Львович будет главенствовать за столом в разговоре, а именно батюшка — властитель дум местных земель. Анна же будет разливать из самовара чай по парам и с улыбкой легкой наблюдать за собравшейся за столом компанией. Только одна-единственная тема была запрещена Михаилом Львовичем к обсуждению за трапезами с недавних пор — противостояние с Наполеоном и витающая в воздухе атмосфера приближающейся войны. По его словам, аппетит она была способна испортить надолго ему и всякому.

После завтрака разойдутся каждый по своим делам. Михаил Львович уйдет к себе в кабинет, где будет читать журналы до обеда, или вовсе уедет в уезд на весь день по делам и долгу положения. Вера Александровна сядет за пасьянсы, Катиш за свои акварели или за клавикорды «голос пробовать», а Полин за вышивки или кружева. Анне же на эти занятия еще с отрочества не хватало долготерпения: спустя час она начинала уже вертеться на месте, смотреть в окно, путать нитки, а после уходила, будто бы взять новые мотки да пропадала в кабинете отца, если тот пустовал, усевшись у окна в кресло с книгой или журналом. А когда снег сойдет с полей, будет пропадать из дома на верховых прогулках, дурача берейтора, от которого любила ускользать в лесу, уезжать, совсем не думая о том, каково ему, холопу, потерявшему барышню из вида.

Снова собирались вместе в столовой только на обед. Когда сидели в домашнем кругу, перемен было мало — три-четыре за обед, а если кто-то был приглашен, то тут уж минимум пять, чтобы не обидеть гостя скудностью стола. Тихо сновали лакеи из буфетной в столовую и обратно, стараясь двигаться почти беззвучно под присмотром Ивана Фомича, не звякнуть лишний раз приборами, аккуратно подать перемены.

После обеда наступало время отдыха. Михаил Львович особенно любил эти часы, оттого даже дворня стихала на это время, откладывала дела в сторону, если не особо срочные были. Анна с Полин либо читали, либо уходили на прогулку в парк, а то и далее — по лесным дорожкам, иногда заходя в земли соседнего Святогорского. Границы были совсем не видны глазу, оттого и определить, где закончился лес Шепелевых, и начался лес графини, было трудно. Михаил Львович все порывался поставить грани на стволах деревьев, да лесник был ленив, и так все и осталось без изменений.

Вечерами снова собирались вместе, но уже не в столовой, а в малой гостиной или в салоне после чая — если не ждали никого к ужину, то вместо плотной трапезы обычно пили чай с «заедками» — пышной сдобой, пирогами с различными начинками, вареньем. Вера Александровна садилась за неизменный пасьянс, девушки у клавикордов или за работой, Михаил Львович с умилением во взоре наблюдал за своим «цветником», как он любил называть своих домашних. Часто Шепелев просил принести ему ломберный столик или шахматы из слоновой кости, подаренные на юбилей пару лет назад от дворянства уезда, играл с дочерью, проигрываясь той в пух и прах.

— Вы такой наивный, папенька, — смеялась Анна, целуя после очередного проигрыша Михаила Львовича. — Вас так легко обмануть лицом…

— Хотя бы раз позволила бы отцу выиграть, — шутливо корила ее мадам Элиза, поднимая глаза от рукоделия. Но Анна только качала головой, не соглашаясь с ней.

— Я не могу проиграть, мадам. Только не я!

Спустя несколько часов после того, как спускалась темнота на окрестности, расходились на ночной сон, если не принимали гостей. Расцеловывались тут же в салоне, желали друг другу покойной ночи, расходились по покоям. Последним по обычаю обходил весь дом Иван Фомич, лично проверяя, погашен ли огонь, заперты ли двери входные, а кое-где и ставни. После тишину нарушить могли только перекрикивания сторожей, стук их доски, лай собак да тихий смех из комнат Анны, ведь девицы часто устраивались вместе на ее широкой постели и долго перешептывались, не желая так рано уходить на ночной сон.

Анне часто казалось, что так же засыпает и имение Шепелевых с Рождества до начала лета, когда сплошным чередом идут праздники по случаю именин окрест — Шепелевы, Павлишины, Муромцевы, а потом и Иванов день с его неизменными ночными гуляниями, Троица. Снова начинали охотиться — гоняли зайцев и лис, теперь уже по зеленым равнинам и перелескам. Ставили качели в парке, играли в летние забавы, катались на лодке по реке или в пруду имения, выезжали на природу длинной вереницей открытых экипажей. О, Анна любила летнюю пору, не менее зимней! И не только потому, что ее день рождения был именно летом.

Но та весна была иной, не такой, как прежние. Словно пророчила им и другое лето, не то, которого с таким нетерпением ждала Анна. Началось все с письма Петра, прибывшего из Москвы незадолго до Великого Поста, в Прощенный день. «Ходят слухи, уже открытые толки, что весной ступят наши войска в поход. Вся Москва, аки рой мушиный, гудит, перелетают слова от дома к дому, от салона в салон… выйдет ли мой генерал? Того он сам не ведает, но в полк был передан приказ готовиться к переходу. После Масленичной недели будем знать sans faute [147]. Цены на лошадей верховых уже подскочили…»

Анна видела, как хмурится Михаил Львович, читая эти вести, и сама тревожно сдвигала брови. В прошлый раз, когда Петр ходил поручиком в военной кампании во Фридланде, он был так опасно ранен в живот. Тогда они всем домом, даже дворня, целую седмицу провели на коленях перед образами, вымаливая жизнь брата. И снова вот как выходит…А потом вдруг вспомнила, как рассказывал Петр о кавалергардах, что почти все легли в Пруссии, под Аустерлицем. Сжалось сердце еще больнее, побелела вдруг лицом, что даже Михаил Львович кинулся успокаивать, утешать.

А затем решилась вдруг ехать к графине с визитом, мол, знали, что захворала та, а только записками и отделались. Михаил Львович не стал отговаривать, а наоборот, лишь был рад подобному желанию Анны, такому редкому для нее, ведь делать визиты она не особо любила, опасаясь отказа быть непринятой, пусть и по уважительным причинам. Вера Александровна вызвалась быть ее провожатой, взяли с собой Катиш, что снова вдруг стала краснеть лицом, будто надеялась встретить там племянника графини.

Почти два с четвертью месяца Анна старалась не думать о нем, не вспоминать его, но отчего-то ступая через анфиладу комнат к салону, где ждала визитеров графиня, вдруг вспомнила тот вечер с ряжеными, его взгляд через всю комнату прямо в ее глаза, его белеющий в полумраке мундир. Вдруг захотелось поскорее узнать вести о нем — как жив-здоров, вернется ли в Святогорское к началу лета. Оттого и злилась на Веру Александровну за пустую болтовню, что та развела, едва сели в салоне, поприветствовав графиню. А тетя не унималась — все говорила и говорила. О погоде, о здоровье в немолодом возрасте, о предстоящем говении, что считалось полезным при некоторых хворях, о поездке, что планировала вскоре совершить, чтобы приложиться к иконе Колочской Божьей Матери.

— Мы давеча письмо получили от Петра Михайловича, — вставила-таки Анна, когда Вера Александровна смолкла, переводя дух. Графиня тут же повернула голову к ней, взглянула из-под оборок чепца внимательно. — Пишет, что после Масленицы будет решено, выступают ли с квартир. А вы… вы получали вести… из Москвы?

Тут же подняла голову от рукоделия Маша, сидевшая у окна, так и впилась взглядом в Анну, словно пытаясь прожечь в ней дыру своими острыми глазенками. Анна же даже головы не повернула — смотрела на графиню, ловя каждое слово.

— А как же! Получали, Анна Михайловна. Андрей Павлович, мой neveu по сестре, Алевтине Афанасьевне Олениной в замужестве, пишет мне. Он в Московской губернии имение имеет, — она кивнула довольно, явно гордясь тем, как прозвучала эта фраза. — La guerre! La guerre! [148]. Все ждут ее ныне! Отплатить за Тильзит… Словно мальцы в детской, право слово! Пишет, что полк ждет приказа, что, скорее всего, пойдут в западные губернии уже весной, что отпуск уменьшили его в днях. Войне быть, помяните мое слово, — графиня даже пристукнула тростью об пол, будто доказывая сказанное. — Но никто не ведает, что стоит это нам, les femmes [149]!

— О, vous avez raison! [150] — вклинилась в речь графини Вера Александровна, и Марья Афанасьевна строго взглянула на нее.

— У вас был во Фридлянде кто? При Аустерлице? Прейсиш-Эйлау? — Вера Александровна только отрицательно помотала головой на эти вопросы. — Тогда вы не можете этого ведать, милая. Я будто сама была на тех полях вместе с ним… все это время, пока ждешь вести — жив ли, мертв, ранен… И вот сызнова! Сызнова!

— Тот орден с бантом, — Анна чуть склонилась к графине. — Это от тех сражений?

— От тех, ma chere, — кивнула та. И принялась рассказывать о том, как начинал свой путь по службе племянник — от простого солдата (пусть и шесть дней, но как положено было) до ротмистра, коим ныне ходит. О сущей бойне при Аустерлице, что чудом пережил — на память о том сражении у Оленина наградная шпага о золотых ножнах и шрам под глазом. Об ордене, что получил в петлицу, остановив заволновавшихся под артиллерийским напором французов солдат, подняв тех на атаку позиций неприятеля. О том, как был ранен после и был вынужден прервать поход, вернуться на радость Марьи Афанасьевны в столицу.

Анна вдруг краем глаза заметила, как заворожено слушает графиню Катиш (та даже чуть рот приоткрыла), и резко выпрямила спину, перепугавшись, что невольно выдала и собственный интерес к рассказу о кавалергарде. А потом вдруг перехватила брошенный в ее сторону взгляд Маши — напряженный, полный такой лютой ненависти, что Анна с трудом подавила желание перекреститься, защищаясь от этого глаза дурного. Тут только заметила, как красны ее глаза, будто та много плакала, как поджаты ее пухлые губы, как дрожат мелко пальцы, что тащили иглу от очередного стежка.

— Вера Александровна, у меня к вам просьба, — вдруг обратилась графиня к тете Анны, показала знаком, чтобы та присела ближе, что она тут же и сделала, пересев на козетку подле графини. — Поедете часом в Гжатск вскоре в mercerizes [151] захватите с собой и Марью Алексеевну, je vous prie [152]. Сама бы поехала, да здравие не позволяет, а Вознесение придет, оглянуться не успеем. Помогите ей, милая Вера Александровна, кружев прикупить на платье венчальное, да и остального приданого пошить. Марья Алексеевна моя под венец пойдет после Вознесения, оттого и хлопочем. Доверяюсь вам в том, ma chere, как себе.

— О, bien sûr [153], Марья Афанасьевна! Позвольте мне поздравить вас с предстоящим торжеством в свою очередь, — проговорила польщенная ее просьбой Вера Александровна, а девицы тут же уставились на Машеньку, что отвела взгляд от их пытливых и любопытных взоров. Графиня и тетя Анны принялись обсуждать предстоящие покупки, а Анна не в силах сдержаться поднялась со своего места, приблизилась к Маше, что вышивала на пяльцах.

— Позвольте поздравить вас с обручением, Марья Алексеевна, — проговорила она, а потом отвела взгляд в окно, на аллею. Она боялась задать вопрос о том, кто нареченный воспитанницы графини, гоня от себя мысль, что та могла обручить Машу и своего племянника. No, il est impossible! [154] — Когда же назначен сей счастливый день для вас?

— Вы же слышали, Анна Михайловна, после дня Вознесения Господня, — отрезала Маша, даже не поблагодарив за поздравление, не отвлеклась от вышивки на подошедшую к ней Анну.

— О, madam la comtesse [155] поведала, что ваш жених влюбился в вас тут же, как увидел, — произнесла приблизившаяся к ним Катиш, восторженно сверкая глазами от услышанной истории о предложении, сделанном воспитаннице графини. Ну, и пусть, что он управитель графских владений! Зато, как сказала графиня, очень положительный и серьезный homme [156], благородного, но разорившегося вконец рода курляндской фамилии, оттого и в управителях.

Этот курляндец давно краснел при виде Маши, как юнец, когда приезжал к графине с докладами, не смел глаз поднять на ту лишний раз, вызывая улыбку на губах Марьи Афанасьевны. А тут еще она давеча заметила, как блестит глаз у самой Маши… Дурно блестит, ой как дурно! Потому и вывела курляндца, Ореста Карловича, на этот разговор о женитьбе, напоминая тому, что пора бы и жену ввести в тот дом в Петербурге, что курляндец прикупил недавно. А чем Маша не хороша? Всем хороша Маша ее.

Курляндец тогда, помнится, бухнулся на колени, стал целовать руки графини в благодарность, чем разочаровал ее несколько — такой деловитый, в летах, а тут вон как! Но согласие свое дала, назначила дату венчания сама же — после дня Вознесения. На что весна — красна, а и та на Вознесенье Христово за лето замуж выходит, грех девице не идти.

Маша, правда, убежала из кабинета в слезах, когда Марья Афанасьевна сказала ей о предстоящем замужестве. Да только графиня знала, что та согласится, никуда не денется. Так и вышло — на Сретенье и обручила ее с Орестом Карловичем. Теперь вот к венчальному дню готовится, приданое шьет. А то, что Маша ходит с кислой миной, так перед союзом венчальным полагается поплакать, чтобы счастливую долю в нем иметь!

— А после и Андрея Павловича сватать буду! — решительно сказала графиня, кивая в подтверждение своим мыслям. — Коли Бог даст лет мне, успею то.

— Непременно даст! — поддакнула Вера Александровна и улыбнулась, проследив за взглядом графини на девиц у окна. Да чего только улыбается она, раздраженно подумала графиня, поджав губы. По твердому убеждению Марьи Афанасьевны, ее Андре нужна жена смирная и добрая да с приданым отменным, а ни одна девица у окна ее требованиям не подходила вовсе.

Меж тем романтично настроенная Катиш расспрашивала Машу о платье венчальном, о женихе, об ожидании, которое ныне, должно быть, томит ту. Машенька же хранила молчание, даже головы от рукоделия не поднимала, и Анне стало жаль ее.

— Оставь ее, Катиш, — прошептала в ухо кузине. — Неужто не видишь, что не по сердцу ей?

Анна еще долго помнила перед глазами эту скорбно опущенную к рукоделию темноволосую голову, эти покрасневшие от слез карие глаза и поджатые губы. Никак не могла выбросить из головы мысли о том, что и ее могут сосватать вот так — без ее желания, совсем не за того, кто по сердцу придется. Вспомнила фигуру в черном фраке, мелькнувшую силуэтом в зеркале при гадании на Крещении.

— Папенька, милый папенька, — плакала она в кабинете отца, перепугав этими неожиданными слезами Михаила Львовича. — Обещайтесь, что не отдадите без моей воли, без желания… обещайтесь…

— Ну, конечно, моя душенька, — обнимал он дочь, целовал в залитые слезами щечки. — Обещаю, моя хорошая…

Но этого Анне показалось мало. Томило душу что-то, тяготили мысли о приближающемся совершеннолетии. Кто знает, как повернется жизнь за эти год и половину, что остались до него? Кто ведает, не соблазнится ли Михаил Львович достоинствами demandeur en mariage настолько, что забудет об обещании? Оттого и молилась неистово в церкви во время Пасхальной службы о том, чтобы счастливой быть, чтобы получить то, что сердце желает. А потом, когда пошли со свечами вкруг храма во время хода, вдруг пришла в голову мысль, кольнуло сердце желанием: «Хочу быть только его… его!». Молила о том беззвучно и после крестного хода, и на последующих службах, что выстаивала в церкви, и перед ликами святыми образной, сама не понимая толком, чего именно просит.

На Благовещение [157] пришло очередное письмо от Петра, в котором тот писал, что уже на пути в Вильну находится вместе со своим генералом, следуя вместе с другими полками к западной границе империи. «On dit [158] в сей град вслед за императором потянулись не только те, кому положено быть там по приказу. On dit que Вильна вскоре станет вторым Петербургом по количеству титулованных и знатных на сажень. Опасаюсь, смотров и парадов множественных, думаю, ныне нашему полку их определенно не миновать в таком количестве, как маршируют по обыкновению в Стрельне. Но войне — быть, mon pere. Если не Français [159] придет к нам, то мы придем к Français! Таков ныне настрой в полках». А после Красной горки Петр уже писал о том, как квартируют они в Вильне: балы и рауты, что давались местными дворянами в честь императора, театральные действа, прогулки и праздники, охота с собаками.

— Балаган какой-то, а не войск лагеря! — ворчал Михаил Львович, читая его письма с привычными постскриптумами, содержащими просьбы о высылке денег. — Сущий балаган! Так и проэкосезить можно неприятеля. Эх, нет ныне Александра Васильевича [160], батюшки войска русского! И Петруша-то! L'argent lui fond dans les mains! [161] Беда моя, беда…

Но после долгих ворчаний Михаил Львович все же шел к себе в кабинет, открывал секретный ящичек орехового бюро и отсчитывал несколько ассигнаций, чтобы послать те с человеком в Вильну вместе с отеческим письмом и наставлениями.

В начале мая, как было принято, впервые за год выехали на прогулку в открытых экипажах. Было холодно, несмотря на весеннее солнце высоко в небе над головами, дул пронизывающий ветер, словно пытаясь развернуть коляски обратно в имения. Да и не было военных, что стояли прошлым летом близ города, потому было несколько скучно.

— Все и говорят нынче, что о войне, — капризно сказала Анна, складывая кружевной зонтик под укоризненным взглядом мадам Элизы. Уж лучше получить легкий загар, чем и далее бороться с ветром, что так и вырывал зонт из рук, порвать кружево! — Ах, к чему она вовсе?! C’est horriblement! [162]

— О, не тревожьтесь, Анна Михайловна! — воскликнул при ее словах верный рыцарь господин Павлишин, сопровождающий верхом ее коляску. — Я защищу вас от всех французов!

— Pour sûr [163], - с трудом удержалась от едкой реплики Анна под пристальным взглядом мадам Элизы, окидывая взглядом его худую фигуру и очки на бледном лице. Но все же не смогла не скрыть иронии, отчего бедный Павел Петрович вздрогнул, вспыхнул от ее злого яда.

Отчего я такая злая, думала Анна после, отчего так люблю терзать тех, кто слабость ко мне имеет? Вот и Павла Родионовича уже всего изранила своими шутками, своими злыми словами, своим поведением. Отчего это во мне? Словно проверяю, насколько сильны их чувства ко мне, что они сумеют стерпеть ради меня, какие муки вынести… Как избавиться от того?

Незаметно подступила летняя пора вместо холодной весны, что долго лежала снежным покровом в полях, не распускала почки на деревьях. Зашелестела листва в лесах и парке. Изумрудно-зеленым ковром растелилась трава с частыми вкраплениями ярких точек луговых цветов. Прогнулись под пышными гроздьями ветви сирени, склоняясь к земле под этим тяжелым великолепием. В доме чаще стали расставляться букеты в вазах, наполняя комнаты дивным ароматом приближающегося лета, все чащи распахивали окна, отчего легкие занавеси парусами, бывало, развивались от легкого ветерка.

В конце мая, сразу же после дня Вознесения Господня, Марья Алексеевна, воспитанница графини, ступила в храм нареченной, а вышла уже женой. Анна с отцом присутствовали на обряде и последующем обеде в честь молодоженов, что давала Марья Афанасьевна, видела, как грустны глаза невесты под цветами, что украсили ее голову в пышном венке, как она вздрагивает, когда жених, светловолосый курляндец лет сорока, ласково проводит рукой по ее локтю, обтянутому легкой тканью платья. Только раз оживилась Маша за обеденным столом, только раз загорелись ее глаза каким-то странным огнем — когда она встретилась взглядом с Анной. Отчего та так ненавидит меня, подумала тут же Анна, которой явно неловко было от этого горящего взора. Словно это я выдала ее замуж за этого Арндта, словно я разрушила ее судьбу…

Анна думала, что вздохнет с облегчением, когда новоиспеченная госпожа Арндт покинет Святогорское, следуя за мужем в столицу, где у того, как была наслышана Анна, был собственный дом. Но нет — Марья Алексеевна не поехала с мужем, когда тот отбыл спустя три дня после венчания, уговорила графиню, как и прежде, оставить ее при себе, мол, муж в разъездах по делам графини постоянно, и самое главное счастье для Маши — быть подле ее любимой тетушки, как она называла Марью Афанасьевну. Да и что делать летом в Петербурге и одной?

— Знаю я, отчего она осталась! — резко сказала Анна, бросая очередную срезанную лакеем ветку сирени в корзину. Раннее она еще искала особые цветочки «на желание» в этих лиловых и белых гроздьях, а нынче перестала — ведь сколько не жевала она их, ничего не менялось в соседнем имении, гостя так и не было. Петруша уже прислал ей две записки из Вильны — «Dans un mois!» и «Dans deux semaines» [164], намекая на то, что установленный когда-то на балу срок подходил к концу. А будто она сама считать не умела!

— И отчего же? — спросила мадам Элиза, и Анна замешкалась чуть с ответом, вспоминая, о чем она говорила мадам до того. А потом пожала плечами, мол, пошутила, не знаю я, хотя отлично понимала, отчего осталась госпожа Арндт, и кого она ждет в Святогорском.

— Maman! Maman! Аннет! — крикнула им, приближаясь быстрым шагом Полин, относившая недавно одну из цветочных корзинок в дом. — Вас Михаил Львович кличут в гостиную малахитовую. Гости прибыли, — и стала перечислять, хитро поглядывая на замершую у сирени Анну. — Madam la comtesse, мадам Арндт, господин Павлишин с маменькой и кое-кто, кто не был в Милорадово с самой зимы!

Сердце подпрыгнуло в груди в невероятном кульбите. Вдруг задрожали ладони, и Анна даже спрятала их за спину от взгляда мадам Элизы, что переходил ныне с Полин на Анну, словно пытаясь что-то прочитать в их немом разговоре взорами.

— Поручик Бранов! Он проездом в полк и не мог не заехать с визитом к нам! — воскликнула Полин, радуясь тому, как провела Анну, и та едва не толкнула ее, раздосадованная. Только зашагала резко к дому, подхватив корзину, красная от злости на Полин, едва не плачущая от разочарования, что острой иглой кольнуло ее сейчас.

— Но не он один не был с зимы! — крикнула ей Полин в спину, уже жалея, что так зло пошутила над Анной. — И ротмистр Оленин, Аннет… он тоже в малахитовой гостиной…

— Posement, mademoiselle Annette, posement! [165] — только и успела крикнуть в спину удаляющейся Анны мадам Элиза, прикусывая нижнюю губу. Она была готова поклясться, что даже успела заметить подошвы ее туфелек и белизну щиколоток, настолько та высоко подняла подол легкого летнего платья, чтобы не споткнуться об него при беге, в который пустилась Анна по парку к дому, белеющему впереди среди зелени. Только и подпрыгивала шляпка из соломки за спиной, только и падали на гравий дорожки ветки сирени из цветочной корзины…