Мой ангел злой, моя любовь…

Глава 49

Андрей тогда приехал в дом после долгого отсутствия в Петербурге. На летний период и часть осенней поры их полк снова выводили из города на смотры, возвратив только, когда земля полей превратилась в жидкую грязь от проливных дождей. Он поехал тогда не в квартиры, которые делил с Римским-Корсаковым, а в дом, который его семья снимала вот уже несколько лет проживания в столице. Захотелось комфорта, горячей и изысканной еды, которую подавали к столу брата, захотелось побыть хотя бы несколько часов с родными, особенно с сестрой, которая приехала из Агапилово в сентябре.

Он проходил к своим покоям по анфиладе комнат, когда его окликнул тихий голос Надин, стоявшей у окна и ожидающей, пока он минует салон по пути в жилые половины. И он остановился, пораженный очарованием ее облика, освещенного по контуру стана скупым дневным светом, льющимся из окна. Она была простоволоса, в легком домашнем платье из тонкой ткани с широкими рукавами. И Надин показалась ему тогда такой хрупкой, такой беззащитной, что сердце сжалось от беспокойства за нее. Дрогнуло скорее от жалости к ней, чем от любви, которая уже не горела, но теплилась где-то в самом темном уголке его души.

— Ах, как я рада видеть вас, Andre! — произнесла она чуть дрогнувшим голосом, а потом опустилась безвольно в кресло возле окна, поникнув головой. И он стоял в дверях салона и смотрел на эту поникшую голову, на ее пряди, которые он так любил трогать, на ее ладони с тонкими жилками вен. Буквально кожей чувствуя ее отчаянье, ее одиночество…

Он знал, что брак с братом не заладился с первых же месяцев после венчания. Но на людях супруги всегда были безукоризненно вежливы и предупредительны друг к другу — благо мест, где они могли быть совместным визитом, было по пальцам перечесть. Борис оказался равнодушен не только к жене, но и к дочери, которая редко спускалась из своих комнат в мезонине столичного дома. Не оттого ли Андрей так привязался отчего-то к собственной крестнице, что видел в ней того же ненужного никому ребенка, какими были он сам и его сестра?

Вот и ныне, Надин была в полном одиночестве в большом доме: как сказал Андрею дворецкий, встречая в передней, Борис уехал к приятелю в загородное имение на охоту, а мать выехала еще с утра с визитами, взяв в компаньонки дочь. Надин же была нездорова (как после узнает Андрей — она была в тягости и скинула за седмицу до его возвращения), никуда не выезжала и не принимала визитов по вынужденному подчинению свекрови, решившей, что ей стоит воздержаться от светской жизни хотя бы несколько недель.

— Andre, mon coeur, — позвала Надин его, с трудом сдерживая слезы. И что-то дрогнуло внутри при звуке ее тихого и печального голоса.

Андрей должен был уйти, просто пройти мимо далее по комнатам, но он остался тогда. Хотя и пытался видеть в Надин не эту плачущую и сломленную женщину, а ту кокетливую красавицу, в которую она вдруг превратилась в Петербурге. Она наслаждалась окружением своим, любила пленять и кружить головы, Андрей наблюдал то стороны, сперва с легким недоумением, а после и с каким-то странным раздражением ее поведению. Как быстро она превратилась из той очаровательной девушки в кокетливую чаровницу светских салонов и столичных бальных зал! Словно переродилась вмиг, сбросив прежнее обличье, словно и не была той по-детски наивной Надин, которую он знал когда-то…

В те годы Андрею вообще казалось, что многие в его близком окружении стали иными за годы, которые провел вдали от них за время службы. И Борис, ставший цинично-злым по отношению к родным, и родная мать, пустившаяся на уловки, как предполагал Андрей после долгих размышлений над произошедшими событиями. Оттого, верно, и произошло охлаждение меж ними, что даже в семейном доме он старался ночевать как можно меньше.

— Я так несчастна, Andre, — проговорила Надин. Слезы струились по ее лицу узкими ручейками. — Ах, если бы ты знал, как я несчастна… и так одинока. Я решила, что брак с Борисом — наилучший путь для меня, но ныне вижу, что ошибалась, — и тут же — без плавного перехода. — Ты ненавидишь меня ныне, mon coeur?

От этого обращения, повернувшего время вспять, сердце забилось быстрее в груди. В тот момент как-то забылось все: и былое предательство Надин, и то, что она жена брата, и что между ними целая пропасть, перешагнуть которую не под силу ни одному человеку.

— Пожалей меня, mon coeur, — взмолилась Надин, поднимаясь с кресла и преодолевая те несколько шагов, что разделяли их тогда в салоне. — Коли не любишь, так просто пожалей. Я совсем одна… будто в тумане каком. Будь их воля — маменьки твоей и Бориса, они бы меня тотчас вон из дома, куда-нибудь в деревню, в глушь, а то и вовсе — за толстые стены монастырские… Их игра отменно вышла, и более им не нужна я. Даже наследника не могу, как выходит… пожалей меня, как я себя жалею каждый Божий день…

Надин коснулась кончиками пальчиков его щеки, чуть тронутой щетиной, стала проводить по его лицу, словно заново знакомясь с тем на ощупь, вызывая в нем уже давно забытую смесь эмоций. А потом прижалась к нему всем телом, обхватила руками, цепляясь пальцами в мундир.

— Пожалей меня, Andre… твоя любовь — единственное сокровище, что было в моих руках… О, как безбожно расточительно я растеряла его! Неужто в тебе не осталось даже жалости ко мне? Раньше я чувствовала твою любовь ко мне, знала, что она есть. И тогда, когда Тата родилась, помнишь? Когда мы взглянули друг на друга на обеде после крестин Таты, и когда ты поцеловал меня… впервые коснулся после того, как я стала женой Бориса, тогда, в темной передней. Я до сих пор ощущаю твои губы на своей щеке, веришь? Да, этот поцелуй был слишком короток для любовного, но так длинен для поцелуя bru и beau-frère [672]. Пожалей меня ныне, если даже разлюбил! Только пожалей! Не прошу о большем! Не оставь меня…

Ему пришлось тогда обхватить ее лицо руками, чтобы заставить Надин взглянуть на себя, чтобы она выслушала его, глядя в глаза.

— Ma chere bru, — подчеркнуто медленно и тихо произнес Андрей тогда, скорее себе чем ей напоминая об их положении нынешнем. — Ты можешь располагать мною по своему усмотрению. Я сделаю все для тебя и Таты. Защищу от любой невзгоды, коли нужда будет на то. Но ты — жена моего брата, Надин, — тут помимо воли голос все-таки дрогнул, а сам не смог смотреть долее в ее глаза, такие знакомые до боли, так любяще глядящие на него в этот миг. Прижал к себе ее голову, прислоняясь щекой к ее распущенным волосам, вдыхая аромат лавандовой воды, которую так любила она. Борясь с неудержимым желанием коснуться губами ее губ, как ранее, с острым желанием вновь ощутить ее ласки.

— Ты — жена моего брата. Ни о чем, кроме братского расположения, и речи быть не может, — прошептал он с горечью. — Я не волен идти против брата…

— Вот увидишь… Борис изыщет возможность избавиться от меня! И твоя мать… Даже опозорить… даже так…, - казалось, Надин вот-вот сорвется в истерику, и он еще крепче стиснул ладони на ее голове, пытаясь удержать ее от того. — Они разлучат меня с Татой! Вышлют вон… запрут в деревне… помоги мне, mon coeur, помоги…! Не оставь меня, только не оставь…

Надин затихла спустя несколько минут в его руках, успокоившись то ли от уверенного тона его голоса, что шептал ей что-то успокаивающее, то ли от крепости его рук, сулящих безмолвно защиту. Они так и стояли в совершенно неподобающей близости друг от друга, когда неслышно в салон ступила Алевтина Афанасьевна. Она тут же заметила младшего сына и свою belle-fille [673], встретилась взглядами с Андреем, который посмотрел на мать поверх головы Надин… и отступила назад, опустив тяжелую портьеру.

— Я ни слова не скажу Борису о том непотребстве, что видела, — хлестала она после младшего сына словами, не давая тому даже рта открыть. — Мне подумать страшно, куда могло завести вас, Андрей Павлович, ваша неуемная страсть к этой вертихвостке, которую Борис имел несчастье взять в супруги. Я полагала, что все осталось в прошлом… там, в Агапилово, в вашем укромном местечке — да-да, не смотрите так! Я знаю о том! Я знаю все! И том, насколько далеко вы зашли — позвольте заметить! — с невестой собственного брата! Немудрено, что она так спешила под венец с Борисом…

— О чем вы толкуете, maman? — все же решился прервать гневную речь Андрей после этого обвинения. — Спешка под венец была разве не вашей хворью вызвана? Разве не вы писали Борису в Москву, что желаете знать его женатым до дня вашей кончины?

— Vous direz des blagues! [674] — отрезала Алевтина Афанасьевна, быстро придя в себя от этой неожиданной атаки сына. — Опомнитесь! Разве можно о том говорить? Этого быть не может!

— Равно как и справедливости вашего обвинения, мадам, — проговорил Андрей. — Я уехал в полк по осени 1806 года. Никак не может сойтись этот пасьянс…

— C'est égal! [675] Кто ищет — тот найдет всенепременно! Я же не слепая! Это дитя ни единой чертой не схоже с Борисом. Тот был изумительной красы младенцем, а дитя Надин… Тут неспроста сомнений воз будет! Да Бог с тем покамест! Вы! Вы сызнова стыд потеряли. В доме брата! И не смейте дерзить матери — взяли тон не тот, Андрей Павлович! Позабылись, верно, дома не бываючи. Мое слово последнее таково для вас будет — коли вы семье своей верны, коли вы брату верны, — и добавила уже мягче, чуть двинув уголки рта в слабой улыбке. — Коли к матери у вас почет и любовь сыновья, вы слово мне дадите нынче ж, что более не ступите наперекор мне. А мне на огорчение то, что вижу ныне. На боль сердечную. Неужто должно, чтоб у матери сердце болело? Неужто вы допустите то? Оставьте Надин в покое. Оставьте совсем! Дайте слово в том!

Такие разные женщины, которых Андрей любил, просили его в тот день, и каждая о своем. Он еще не знал, что настанет день, и ему придется вспомнить о том, как одна настаивала на том, о чем так настойчиво и слезно умоляла другая.

Было обычное утро, так похожее на другие, когда Оленины собирались в столовой за завтраком. Пусть и редко, но бывало, что делили утреннюю трапезу, пробудившись каждый еще до полудня. Наверное, это зимнее солнце наполнило светом тогда столовую, но на удивление Андрею даже Борис был любезен и шутлив, а шутки его совершенно беззлобны. Он даже предложил выехать по уже ставшему на Неве льду на санях и, что удивительнее всего — взять маленькую Тату на прогулку, с которой редко видался со дня крестин.

В такие моменты и случается худое — старая известная истина. Когда все слишком отрадно, непременно жди беды. Она и случилась в то утро, когда в столовую как-то бочком вошла горничная матери и что-то шепнула той на ухо. Алевтина Афанасьевна тут же отослала лакеев вон из комнаты, как-то странно улыбаясь, за ними удалили и Софи — девице не пристало быть при том разговоре, что должен был состояться ныне.

— Что это, моя любезная дочь? — осведомилась Алевтина Афанасьевна, когда ее горничная развернула сверток, до того момента спрятанный у нее под передником. Мелькнуло в солнечных лучах шитье на офицерском кушаке. Том самом, который Андрей мельком приметил под тканью этого же передника еще до завтрака.

Он столкнулся с горничной в переходе в жилых половинах, направляясь в столовую, и та быстро поправила тяжелый сверток, так и норовивший выпасть из укромного местечка. Отменная интрига разворачивалась сейчас, когда допрашивали плачущих от испуга девок Надин, прибиравших покои после выхода молодой барыни к завтраку и обнаруживших кушак под небрежно брошенным на пол будуара покрывалом. Они бы скрыли эту находку, да как на грех горничная барыни занесла флакон масла для ванны, который брала как-то свекровь у невестки.

Что-то говорила обвиняющее Алевтина Афанасьевна, улыбаясь при этом, как кошка, объевшаяся сметаны. Борис же барабанил пальцами по столу, глядя поверх головы матери, словно что-то высматривая в рисунке штофных обоев. Надин же сидела ни жива ни мертва, даже не пытаясь оправдываться. Только бросала отчаянные взгляды в сторону… Нет, не мужа. В сторону Андрея, который молча разрезал кусок ветчины на тарелке, будто его ничуть не касалась драма, разворачивающаяся за столом.

Ему отчего-то стало так тошно от всего, что творилось и ныне, и до этого момента, и еще будет твориться в его семье. Мать никогда не угомонится в своем желании принести пусть и малую толику, но зла в жизнь кого-либо из родных. Как паук, сидящий в своей паутине. И самому стало горько до невозможности от собственных мыслей. Понимала ли мать, к чему приведет ее интрига? Понимала ли, на что толкала Бориса, представляя доказательство измены жены? Уже несколько месяцев по столице ходили обрывки толков, бросающих тень на имя Надин. Или неприятие belle-fille совсем затмило ясность ее рассудка? Или она не понимает, что на фоне всех этих шепотков Борис должен будет потребовать объяснений не только у жены, но и у того, чье имя шло вровень в тех слухах? Что знала вообще мать о том офицере?

— … подумай, чьей крови Тата! — не унималась Алевтина Афанасьевна, и тут Андрей не сумел более сдержаться, прервал ее.

— Madam, ça suffit! [676] — и добавил после короткой паузы. — Довольно, прошу вас. Не стоит более продолжать. Я вас прошу… как вы меня просили когда-то. Я знаю, вы не питаете особого расположения к Надин, но обвинять огульно…

— Огульно? — едко переспросила Алевтина Афанасьевна. — Смею ли я бросать тень на невинность? Не смею! А вот обвинить по заслугам — в полной мере могу! Ваша жена, Борис, и ваша bru, Андрей, сей чистый образчик совершенства и невинности, позволила себе немыслимое для супруги — amourette [677]! Свидетельство чего — сей кушак. Борис, mon cher ami, ныне вы видите, что я была права во всех своих словах, что говорила вам? Неужто и ныне вы не поступите, как должно поступить в таком случае?

— Это мой кушак! — если бы Андрей перевернул стол, сбрасывая на пол фарфор и серебро, то, наверное, тогда сидящие за столом были бы удивлены менее чем после того, как прозвучала эта фраза. — Это мой кушак… верно, по ошибке в будуаре оказался.

— Ошибкой, Андрей Павлович, можно назвать то, что вы делаете ныне. Опомнитесь! Вспомните, о чем мы говорили той осенью, — холодно произнесла мать, поджимая губы. Ее взгляд мог бы проткнуть его насквозь, таким сверлящим он был в тот момент. Но он смело встретил его, не отвел собственный взгляд в сторону.

— Это мой кушак, мадам, — и глаза Алевтины Афанасьевны подернулись странной дымкой, а уголки губ дернулись, словно от боли. Это был единственный момент, когда Андрей, уверенный в невиновности Надин, едва не сдался и не признался во лжи.

— C’est vrai, Nadin? [678] — голос Бориса был отстраненно вежлив, даже равнодушен. И ему действительно было все равно, ужаснулся Андрей, переведя взгляд на брата.

— Я могу ответить вам за вашу жену, — вдруг резко поднялась из-за стола мать, отодвинув от себя тарелку, что приборы звякнули жалостливо. — Могли ли вы подумать, mon cher, что в вашем доме появится змея, что может ужалить так больно? Родной крови! Я видела их сама, mon cher, корите меня за мое молчание…. Давеча осенью. А еще в год рождения этого ребенка, в тот же месяц. В передней, когда никто не мог даже подумать… Разве будет так целовать мужчина женщину, что родила ребенка от другого? Подумайте! Подумайте о том! И все эти толки, что по столице пошли не для отвода ли взоров от иного вора? Ибо ваш брат — вор! И клятвопреступник…

— C’est vrai, Nadin? — Борис продолжал добиваться ответа от жены, сидящей напротив него, и та не выдержала его взгляда — спрятала лицо, закрывшись ладонями, прошептав едва слышно:

— Прошу вас, позвольте мне уйти! Уйти! Прошу вас…

— Борис, вы должны…, - начала Алевтина Афанасьевна резко, прерывая этот жалостливый шепот. И тут брат Андрея вдруг вскочил на ноги и с глухим рыком дернул скатерть на себя, переворачивая часть посуды, разливая чай из фарфоровых пар.

— Вон! Вон из моего дома! Из жизни моей! Вон! Пошел прочь! Тотчас же! — Борис выглядел разозленным, но Андрей, отменно знавший брата, видел, что это только игра. Как обычно. В стремлении угодить матери, чьи желания Борис с детства научился тонко угадывать, а после и манипулировать матерью через них.

Никто не взглянул на Андрея, когда тот поднялся из-за стола и направился к выходу из столовой. Все старались смотреть на что угодно, лишь бы не встречаться с ним взглядом. Даже мать, мимо которой он проходил и попытался склониться к ее руке в прощании и немой просьбе о прощении за то, что подался своему порыву защитить Надин. Алевтина Афанасьевна руки не дала своей, вырвала из пальцев сына. Только бросила тихо:

— Я не прощу вам… никогда…

— Мадам, я не мог допустить того поступка, на который вы решились…, - в попытке оправдаться прошептал Андрей, которого больно ранил тон матери и сказанные ею слова. И снова появился соблазн отступиться, признаться, что это кушак с армейским шитьем, что он вовсе не его. Но за спиной стояли Борис, чья жизнь зависела от этих слов, и Надин, чей слезный шепот: «…помоги мне, mon coeur… не оставь меня…» он до сих пор слышал. И Тата, чьей вины не было ни капли в тех переплетающихся волнах ненависти, злобы и подлости, которые в это утро наполнили дом.

Потому Андрей просто тогда вышел вон, чтобы подняться к себе и распорядиться об окончательном переезде в тесные казенные квартиры…

— Я не понимаю, — покачала головой Анна, возвращая Андрея звуком своего голоса из далекого уже 1810 года в нынешний. — Я не понимаю, каким образом твой кушак оказался там.

И взглянула на него так внимательно, словно могла проникнуть в самую глубь его души, рассмотреть то, что он скрыл от нее сейчас, пытаясь сохранить имена матери и Надин в том виде, в каком сам бы желал, чтобы о них думали.

— Я никогда не был в покоях моей bru, — ответил Андрей. — И никогда, за исключением тех двух случаев, не касался ее неподобающим образом. Полагаю, что это была чья-то злая шутка и только на фоне тех толков, что тогда ходили по столице. Люди жестоки в своей злобе. Иногда они даже не думают о последствиях своей неразумности. У меня не было иного выхода, как признаться в том, что я сказал тогда. Вот, что я хотел тебе рассказать.

Анна задержала шаг, чтобы заглянуть в его глаза, так и вопрошающие ее о том, верит ли она в его невиновность или нет. Она видела, как ему важно, чтобы она дала ответ, и сняла хотя бы частично тот камень, который он носил до сих пор в душе, не позволяя себе никому открыть истины о том проклятом утре.

— Я тебе верю, — и сама чуть не заплакала, когда увидела выражение его глаз. Анна даже прочитала в тех, что не будь они на глазах у остальных, он бы непременно обнял бы ее. А тогда обвила бы руками его, показывая своей нежностью, что понимает его поступок из прошлого.

Анна догадывалась, что тот кушак был подброшен, и даже могла с уверенностью назвать заказчика этого неприятного и подлого поступка. И еще она отчего-то со странным злым удовольствием думала, что нет дыма без огня, и что те слухи, о дивной прелестнице мадам Олениной-младшей все же имеют под собой не только слова.

А после вдруг вспомнила день знакомства с Андреем, свои попытки очаровать его, как всякого мужчину в своем прошлом окружении, его явную холодность к ней и неприязнь к ее кокетству. И только сейчас, воскрешая в памяти каждый миг из их прошлых дней, Анна понимала истинную причину его поведения в то время.

— И с тех самых пор мадам Оленина… к тебе…, - Анна смешалась, не зная, как задать этот вопрос и не причинить излишней боли ему.

— С того самого дня, — подтвердил он нарочито равнодушно, пытаясь теперь забыть о том проклятом для него дне, когда он уезжал из семьи без прощальных слов. Будто вор. Будто преступник, которым в какой-то мере чувствовал себя тогда.

Андрей тогда ехал в санях и совершенно не думая и не опознавая лиц, раскланивался со встречными знакомыми. Даже не чувствовал холодного ветра, больно обжигающего лицо. Потому что сам заледенел в ту минуту, когда в дверь его покоев стукнула та самая пожилая горничная матери и передала ему записку и сверток.

«Быть может, вы правы, и мой поступок не по достоинству славному имени вашего отца, которое мы все обязаны с честью носить. Но и вы, Андрей Павлович, доволь запятнали его, так что грязь от моего поступка не запачкает то более. Видит Бог, я не полагала, что сея задумка ответит par ricochet [679] в мое сердце. Но так и случилось.

Вы предали своего брата. Вы предали меня, собственную мать, и я никогда вам того не прощу. Более вы не существуете для меня. Это последний раз, когда я пишу к вам, когда обращаю к вам свои слова. Вы все поймете, когда развернете мой последний подарок вам. Прощайте, Андрей Павлович. С вами только Божье благословение, ибо родительского благословения вы лишены отныне …»

В свертке лежали два кушака. Один из них — с потертыми нитями шитья, явно ношенный. Тот, который мать предъявила Надин в качестве свидетельства ее грехопадения. Другой — совсем новый, только приобретенный для осуществления расклада, который так тщательно планировала мать в желании заставить невестку покинуть Петербург…

Надин тогда ждала его в передней комнате его покоев. Шагнула быстро к Андрею, покидавшему петербургский дом Олениных навсегда. Ухватилась за сукно его шинели, что-то говорила со слезами в голосе, пыталась оправдаться, но он уже не слышал ее. Отстранил с силой от себя и вышел вон, борясь с желанием ударить наотмашь. За ложь, за то предательство, горечь которого пропитала Андрея по самые пятки. Нет, предательство не брата, как законного супруга. Более всего Андрею отчего-то было больно, что еще недавно раскаиваясь в содеянном и прося его о любви, Надин имела за спиной тень иного мужчины.

— Мой милый, — его щеки коснулась женская рука, а кружево неприятно чуть царапнуло кожу. Анна смотрела на него, готовая разделить с ним любую ношу, которую до этого он нес один в своей душе. Дивный дар небес для него. Его маленький ангел, исцеливший его сердце и израненную душу, вернувший ему способность любить и верить.

— Только с тобой я снова научился вере и любви, — повторил Андрей шепотом свои мысли, целуя украдкой эту маленькую ладошку, скользнувшую по его лицу незаметно от чужих глаз. — Будто я был в сплошной тьме до встречи с тобой, а потом ты снизошла до меня, принеся свет. Я был проклят, а ты помогла снять эту тяжесть. Только ты… Mon ange… моя Анни…

Они все-таки ускользнули в тень сирени, что росла вдоль одной из аллей. Укрылись за ее зелеными ветвями всего на несколько короткий мгновений, чтобы коснуться друг друга так, как до боли в пальцах хотелось это сделать в тот миг. Обнявшись крепко, стать единым целым. Соединиться в поцелуях, полных нежности и тепла. Наполнить жизнь несколькими воспоминаниями, которые будут греть последующие дни обещанием чего-то большего.

Анна следующим утром едва не задохнулась от слез, когда фигура Андрея, провожавшего их верхом до самой границы земель, принадлежавших ему, не растаяла вдали в солнечном свете. Она крепилась ровно до того момента, как он не смог бы увидеть ее слез, и только потом расплакалась. Боже мой, думалось ей в тот момент, как же больно расставаться, пусть даже на пару седмиц! Как же ей не хочется никуда уезжать от него! Никогда…

Она проплакала тогда почти до самого полудня, несмотря на попытки Веры Александровны успокоить ее. Анна помнила, как уезжала по той же самой дороге когда-то в Москву, и те дни, что случились после. Встреча с Лозинским. Ее ошибки. Разлука, едва не разделившая ее жизнь и жизнь Андрея.

За этим плачем Анны остались незаметными тихие слезы Катиш, которые та роняла, отвернув от матери и кузины лицо к окну, в понимании того, что ее надежды и мечты разрушены отныне. Но Анна видела, какую боль причиняют petite cousine все эти хлопоты и покупки, которыми занялись следующим же днем, как прибыли в дом на Поварскую улицу. Девиц поселили в смежных покоях, оттого одним из вечеров Анна решилась тихонько открыть разделяющую их дверь, сама не понимая, отчего ей так хочется переговорить с Катиш.

Та не спала, просто лежала в постели, глядя через окно в не по-ночному светлое небо лета, в думах о чем-то своем. Но головы на тихий скрип двери не повернула даже, не показала даже взглядом, что заметила кузину, шагнувшую в комнату.

— Я слыхала, что вы хотите уехать под Калугу или остаться в Москве, — начала Анна, смущенно переходя на отстраненное «Вы». Теперь, когда между ними сложилась явная дистанция из-за разногласий, разделивших их, она не могла говорить такое интимное, такое родственное «ты» Катиш, старающейся даже взгляда лишнего на кузину не бросить. Анна понимала ее положение и искренне сочувствовала ей. Но разве могла она что-то изменить?

— А вы бы желали моего присутствия на вашем венчании, ma cousine? — вдруг горько спросила Катиш, сжимая покрывало, словно вот-вот потянет на себя то и укроется под тем с головой от того, что происходило в ее жизни сейчас. — Чтобы насладиться от души моим горем? Моими слезами? Как раньше наслаждались ими, чиня мне всякие мелкие обиды. Вы ведь ведаете, что будущее уже потеряло для меня смысл бытия… без него…

Анна тогда промолчала, потому что знала — не найдутся никогда такие слова, которыми можно было бы унять сердечную боль в этом случае. Знала по себе, помня, как это больно терять. Но она сама прежде теряла хотя бы с малой толикой надежды на возможный свет в той темноте, что опускалась при этой боли, окружала облаком. А у Катиш такой надежды нет и не будет. Произносить же банальности… К чему? Ведь Анне вовсе не было жаль, что все так сложилось.

Так и сидели молча в летней ночи, как когда-то ранее, несколько лет назад делили ночи, будучи юными барышнями, мечтающими о любви и достойной партии на замужество. Только теперь все было по-другому — не стало хотя бы малой части родственного тепла между ними, никогда уже не будет прежней откровенности. Жизнь сделала их взрослее и невольно — соперницами. А проигравшая соперница вряд ли когда-либо станет благосклонна к той, что осталась в выигрыше…

— Я благодарна вам за то, что вы ни единой душе более не открыли истину о той ночи, — проговорила Анна, решив спустя некоторое время, полного тяжелого молчания, уйти к себе. Осознав, что ничего уже не исправить, как ни пытайся. — Я боялась давеча, что вы пойдете с тем разговором к мадам Олениной…

— Хорошего же вы мнения обо мне! — вспылила вдруг Катиш, заливаясь краской в очередной раз при воспоминании о том, что видела той летней ночью, и о том, как рассказала об увиденном Андрею. — Да и толк-то какой? Да, она возненавидит вас еще пуще и сделает все, чтобы предотвратить этот союз. Но Андрей… Павлович… он же никогда не отступится от вас… И я только стану причиной его боли, его разрыва с матерью — и только! Для меня все кончено было еще тогда… в двенадцатом. Когда даже ваш проступок не толкнул его к разрыву с вами. Как же я хотела вас ненавидеть! И как хочу этого сейчас!

О, как же хотелось в этот момент Анне унять эту боль, которую она причинила petite cousine и которая так явно слышимая в голосе той рвала ее сердце! Совсем как раньше — протянуть руки, стереть слезы с ее щек, сказать, что не со зла она обидела Катиш. Но ныне между ними стояла непросто детская обида, как прежде. И теперь никакими ласками не унять той боли, не получить прощения за нее. Да и не примет сейчас этой ласки Катиш, оттолкнет руки кузины.

— Уговорите маменьку отправить меня в деревню под Калугу, — справившись с эмоциями, произнесла Катиш тихо. — Сестрица моя, верно, будет недовольна, что ей придется пропустить ваше венчание и стать моим patronage. Да только я не смогу поехать сызнова в Милорадово… не сумею… не хочу!

— Я попрошу tantine, — ответила Анна. — Вот увидите, я сумею убедить ее, что так будет лучше для вас.

Уже когда Анна стояла в дверях, желая кузине покойного сна уходя в свои покои, Катиш вдруг остановила ее еле слышным шепотом:

— Я вас прошу… Анна, я прошу вас… Храните бережно его сердце. Он вас так любит…

И Анна ответила, стараясь, чтобы голос ее не дрогнул ненароком и не выдал слез, которые вдруг побежали по лицу ровными ручейками:

— Я вам клянусь в том…

В ту ночь Анна долго плакала, спрятав лицо в подушки, сама не понимая причины своих неудержимых слез. Ей было жаль Катиш, которая, верно, точно так же плакала в этот момент, рыдая на своей незавидной судьбой. Было жаль, что приданое, над которым так щедро хлопотала тетушка из своих средств, будет приобретаться не матерью, которую Анна даже не помнила. Что рядом нет мадам Элизы, которая постаралась подарить Анне материнскую любовь и заботу вместо рано ушедшей мадам Шепелевой. Ей пришлось остаться с Сашенькой в Милорадово — кто бы позаботился о том лучше собственной бабушки в отсутствие Анны?

Плакала от чувства острого одиночества, которое нахлынуло на нее вдруг, как только она затворила дверь в спальню Катиш. Ранее бы они непременно спали в эту и последующие ночи вместе, как когда-то делили постель втроем, обсуждая предстоящее торжество и покупку убранства к венцу. Но Катиш уже никогда не станет прежней к ней, а Полин…

И вспоминая, как ушла от них Полин, ее единственная и верная подруга, Анна еще больше заливалась слезами. А там пришел на ум и Петруша, вспомнился его облик и смех, его голос, выводящий строки одного из romance. Его веселость, его азарт, неудержимая жажда жизни. И папенька вспомнился, который не разделит с ней тот счастливый день, когда она ступит под венцы, не увидит ее в подвенечном убранстве, не благословит перед отъездом в церковь старинной родовой иконой Богородицы.

Воспоминания мелькали в голове картинками, наполняли комнату звуками и запахами, которые только Анна слышала и ощущала в этот момент. А потом она вспомнила Рождество одиннадцатого года, и в комнату неслышно ступил Андрей. Сама того не замечая, она стала вдруг улыбаться сквозь слезы, а затем эти ручейки высохли на ее лице. Ушла из души странная тоска, охватившая ее еще недавно. Уползло змеей прочь чувство невыносимого одиночества, уступая место тихой радости, которая наполнила душу при мысли об Андрее.

Она никогда не останется одна. Больше не единого дня…

Так и заснула в умиротворении, думая о будущем, которое ожидало ее совсем скоро, спустя две седмицы. Вспоминая тяжесть широкой мужской ладони, что полностью закрывала собой маленькую женскую ладонь, даря тепло и чувство защищенности перед всем миром…