Мой ангел злой, моя любовь…

Глава 53

«Я падаю… падаю!». Эта мысль билась в голове перепуганной птицей, лишая способности здраво мыслить. И снова, как тогда — боль в коленях и в ладонях, которыми с размаху уперлась в пол при падении, тихое «Ах…», прокатившееся волной по зале. И взгляды. Десятки взглядов. Удивленные, насмешливые, сочувствующие. О, как пережить это снова?! Этот позор, эти шепотки за спиной, эти ухмылки…

И осознанно разжала пальцы, которыми в отчаянной попытке удержаться вцепилась изо всех сил в сукно мундира Андрея. Анна знала, что ему ни за что не выстоять на больной ноге, а падать… падать она готова была одна, не таща его за собой на паркет.

Но случилось все не так, как Анна ожидала. Под едва слышный выдох, невольно сорвавшийся с губ тех, кто видел, как опасно качнулись в вальсе молодые супруги, как сбились с шага, Андрею все же удалось не только самому остаться на паркете, но и удержать ее, не позволив ей упасть. На них тут же натолкнулась следующая пара, шедшая подле в туре танца, и Андрей подобрал выскользнувший из пальцев Анны длинный шлейф, вложил в ее ладонь, заставляя покрепче ухватить ткань, и, сжав чуть сильнее рукой стан Анны, сделал шаг назад, вынуждая ее продолжить вальс.

«…Она не выезжала никуда и никого не принимала уже тут, в Милорадово, где-то полгода. Год не могла танцевать, боялась», голос Петра, казалось, прозвучал в голове, перекрывая звуки музыки в первые мгновения после этого досадного происшествия. Именно по этой причине Андрей силой удержал ее при себе, не дал уйти, желание о чем так явственно угадывалось по ее облику. Поникшая голова, опущенные плечи и взгляд, который она так тут же опустила вниз, боясь взглянуть на него. И на всех, кто сейчас неотрывно следил за ними, снова заскользившими по паркету.

О, Боже мой, каков он! Анна не могла поверить в то, что происходило и нынче, и после танца в зале. Она с трудом сдерживала слезы все это время, не в силах отвести взгляда от его лица. Читая по его глазам и ту боль, которая нещадно терзала его тело, и ту, что мучила его самолюбие, уязвленное в эти минуты игры, которую искусно повел Андрей, уводя ее с паркета после последних звуков вальса.

Ему было невыносимо больно первые мгновения, когда он снова повел ее в вальсе по зале. Анна заметила это, неожиданно подняв взгляд от ровного ряда пуговиц его мундира на его лицо. Андрей не успел тогда спрятать свои истинные эмоции за мимолетным движением ресниц, и Анна увидела, насколько ему тяжело вести ее сейчас по зале. И она была виновна в том. Анна помнила, как ударила его, споткнувшись о подол, по тому самому колену.

Но Андрей только улыбнулся ей и подмигнул, пытаясь хоть как-то вернуть румянец на ее щеки и хотя бы легкую тень улыбки на ее губы. А Анна только смотрела в его глаза, чувствуя, как разрывает изнутри ее сердце любовь к этому мужчине. И потом едва не сдержала слез, когда он, ведший ее ровным и плавным шагом в valse, вдруг захромал так отчаянно и так явно, уводя ее с паркета.

— Обопрись на мою руку, — прошептала Анна, пытаясь удержать теперь его самого, чтобы хоть как-то облегчить его муки. А он только подмигнул снова в ответ на ее реплику и прошептал тихо, чтобы услышала только она:

— Поверь мне, все не настолько худо ныне… просто доверься мне…

И только, когда они обходили залу по периметру, возвращаясь к своим родным в другой стороне и обмениваясь по пути любезными репликами с гостями, Анна поняла его замысел. Все косились на его хромоту, а после, прикрываясь веерами, склоняясь к собеседникам, украдкой обменивались шепотками, шлейфом идущими следом за молодыми. Но говорили не о ней, оступившейся и едва не уронившей их пару на паркет. Говорили о нем, хромом калеке, который самодовольно повел свою молодую жену танцевать вопреки bon ton [697] и едва не сделавшей ее сызнова предметом для разговоров.

— Андрей, — попыталась Анна остановить эту искусную игру, сжимая его локоть. Страдая вместе с ним в эти минуты, когда кто-то на него смотрел с неприкрытой жалостью в глазах. Но он только улыбался ей и вел ее дальше, хромая старательно.

Когда им оставалось всего несколько шагов до кресел, которые занимала Алевтина Афанасьевна со своими собеседницами, к ним навстречу шагнула Софи, обеспокоенная донельзя увиденным и хромотой брата, такой несвойственной ему до того момента.

— O mon Dieu, Andre! Что с вами? — она хотела взять брата за руку, чтобы поддержать, но шагнувший следом за ней Кузаков, заметив нечто мелькнувшее в глазах Андрея, придержал за локоть, не давая завершить этот жест.

— Не тревожьтесь, ma chere, со мной ничего худого стряслось, — поспешил заверить сестру Андрей. И тут же из-за спины Софи донесся голос Алевтины Афанасьевны, отчетливо слышный в минутной паузе между танцами, пока музыканты сделали перерыв.

— Ничего худого, кроме попранного самолюбия вашего брата, Софи. Я завсегда говорила, что его порывы не доведут до добра. Надобно было думать прежде, чем поперек правил bon ton ступать.

О, сколько же в ней может быть холодного яда, со злостью подумала Анна, собираясь со словами, чтобы ответить своей belle-mere так же едко и зло, нарушая рамки вежливой общепринятой отстраненности. Но тут она невольно взглянула на Кузакова, в свою очередь так же внимательно глядящего на нее, и воспоминание о собственной лжи, столь неожиданно ставшей открытой, укололо мимолетным страхом. Признал ли ее восприемник Сашеньки так же, как сейчас она вспомнила его?

— Вы совершенно правы, madam, — поклонился Андрей матери, которая со странным торжеством в глазах вдруг приняла его реплику. А потом повернулся к снова побелевшей лицом Анне, ощущая мелкую дрожь ее пальцев даже через плотную ткань мундира.

— Вам нездоровится? Может статься, что вам лучше пойти к себе, не дожидаясь польского? Нынче день был так долог и столь полон… разных впечатлений.

— Немудрено, что Анна Михайловна так бела лицом, — снова подала голос Алевтина Афанасьевна. — После того, как едва не случился конфуз такой…

— Прошу вас, madam, — поспешил произнести Андрей, и она замолчала, уступая той твердости, что расслышала в его голосе. Склонилась к соседке в лазуревом берете и стала о чем-то шептаться, глядя, как строятся на паркете пары для кадрили.

А Анна с благодарностью приняла дарованную ей возможность удалиться в свои покои раннее срока, боясь заметить хотя бы тень узнавания в глазах шафера Андрея. Вера Александровна, сопровождающая ее, что-то без умолку говорила и на протяжении пути из залы в жилые половины, и после — когда Глаша снимала вуаль, вынимая шпильки из локонов Анны, расстегивала подвенечное платье той. Анна же совсем не слушала ее, только и думала о том, кого узнала на балу, стоя безвольной куклой под руками суетящейся Глаши.

Что это открытие означало для нее нынче? Называла ли она тогда свое имя, или Дениска, приведший офицера в тот день через дождь, название усадьбы? И самое главное — знал ли Андрей, что Анна лжет ему уже тогда — у церкви, когда они встретились повторно после долгой разлуки? Или проведал после? И если спустя время, то когда — во время встречи с Кузаковым в Москве, о которой рассказывала вскользь ей Софи, или уже здесь, в Милорадово? Ах, а что если и предложение ей сделал только тогда, когда узнал, что незапятнанна она, что ребенок не ею прижит вовсе?! Знать, все же ошиблась она…

— Анна! Слышишь ли меня? — тетушка пребольно сжала пальцами плечо через тонкое полотно капота. — Да что с тобой, моя милочка? Заснула на ногах? Столь притомилась…

— Слышу, ma tantine, — поспешила отозваться Анна, только сейчас возвращаясь из своих мыслей. Ответила то, что та желала услышать от нее, зная по привычке прошлых лет, когда отвлекалась от нравоучений и нотаций. — Я все поняла.

Вера Александровна довольно кивнула, поправила один из локонов, лежащих на плечах Анны, поцеловала племянницу в лоб и, размашисто перекрестив ту («Благослови тебя Господь, моя милочка!»), вышла вон из покоев, оставляя ту в ожидании супруга. И на волю терзающих ее мыслей, которые стали снова выползать из темных углов комнаты, тяня к ней свои длинные пальцы, будто щупальца. Или ей это только виделись, эти темные тени, которые словно живые шевелились при каждом трепете огней свечей?

Анна опустилась перед столиком с зеркалом, пытаясь отвлечься от них, стала переставлять флаконы с духами и ароматной водой, коробочки с пудрой и румянами. Гребни переложила из одного угла в другой, стараясь не смотреть в отражение, где шевелились тени, а в углу за спиной вдруг показалась высокая фигура мужчины в темном сюртуке.

— Глаша! — позвала Анна испуганно девушку свою, осматривающую кружева чехла подвенечного платья, разложив то на полу в будуаре. Та тут же оставила свое занятие и, поднявшись с колен, поспешила на зов. А ступив в комнату и приметив, что Анна как-то странно взглянула на нее от зеркала, бухнулась перед ней на колени на ковер.

— Ой, не губите, Анна Михайловна! Не говорите барину, что прознали! Он же не поверит, что не я открыла вам, высечет, как обещался!

— О чем толкуешь, Глаша? — удивилась Анна такой реакции на свой зов. Она положила ладони на плечи девушке и чуть сжала их, вынуждая ту поднять взгляд и посмотреть ей в глаза. — Ты о чем речь ведешь?

— Ох, ты Богородица Пресвятая! — воскликнула тогда ее горничная, понимая, что сама выдала себя с головой по дурости своей. Вот теперь-то точно быть ей битой на конюшне. Впервые за всю жизнь ее при барышне. Она даже почувствовала боль в спине сейчас, когда смотрела в требовательные глаза хозяйки своей. Не верила, что барин не накажет, как бы ни утверждал иное ее касатик, служивший уже год в дворне барской.

Но промолчать, скрыть правду от хозяйки, которая ни за что бы в покое не оставила, покамест не прознала всей правды, не смогла. Рассказала Глаша все, что знала, и о чем ей строго-настрого велел барин молчать, не желая, чтобы Анна проведала о случившемся за время венчания в ее покоях.

Лозинский не ушел просто так из усадьбы после того, как коляска удалилась прочь, скрывая от его взгляда красавицу невесту за зеленью липовых ветвей, надежной крышей переплетавшихся над аллеей. Когда Глаша первая ступила в покои Анны, воротившись наперед молодых из церкви, то даже онемела на несколько мгновений от того, что предстало перед ее глазами.

Вывернутые ящики, содержимое которых валялось в беспорядке на полу. Перевернутые ларцы и шкатулки, лежащие тут же на полу верх дном. Разбитые замки бюро, раскуроченные панели потайных местечек в том. Даже в спальне все было вывернуто из ящиков, словно тот, кто творил это безумство, что-то искал. Подобная картина перепугала Глашу до полусмерти тогда, как и комердин барина, что неслышно подошел сзади, а после обшарил каждый угол покоев в поисках незваного гостя.

— Он ведь забрал что-то, верно? — спросила Анна у Глаши после того, как та закончила свой короткий рассказ. Уже зная, что так настойчиво искал Лозинский. Забирая то, что, по его мнению, уже давно принадлежало ему по праву. Раз не сумел взять с собой иное…

— Украшения ваши, барышня, на месте. В том поклясться могу. Про бумаги не скажу… Что собрала, то собрала. Бюро ваше в починку отдадут. Я уж страху-то натерпелась, когда вы воротились… думала, приметите, что под чехлом, — тараторила Глаша, не замечая, что хозяйка уже не слушает ее. — Вы же мимо да в спальню… а после позвали… думала, ругать будете, что беспорядок у вас на столике да в ящичках, что не так все, как свыклись вы держать.

Портрет в серебряной рамке, который когда-то в рассветной дымке Анна передала уезжающему Лозинскому, вернувшийся к ней через Андрея в тот день, что даже в страшном сне Анне не хотелось вспоминать, лежал с тех самых пор на самом дне одного из ларцов гардеробной. Разумеется, когда сейчас она подняла крышку этого ларца, пальцы, скользнувшие под ворох кружев и через бусины, которые Анна собирала для рукоделия, резных узоров рамки не нащупали.

Она знала, что портрета не окажется на месте еще до того, как опустила руку в ларец. Знала, но все же поддалась какой-то странной волне паники и тревоги, снова взявшей ее душу в свои руки. А подняв голову от ларца и случайно взглянув в зеркало, едва не закричала дурным голосом. Показалось, что из темного угла на нее сейчас шагнет Лозинский, как нынче днем. И заберет не только портрет, но и ее саму утащит волоком в темноту зеркала…

— Барышня… ой, я хотела сказать… Анна Михайловна, куда вы? — забеспокоилась Глаша, когда та вдруг резко поднялась на ноги с ковра и шагнула к двери. Анна обернулась к ней, взглянув на нее так, будто только увидела, что она рядом, и коротко приказала:

— Света возьми. В покои барина проводишь меня!

— Да что же это такое? — запричитала Глаша, послушно поднимая тяжелый канделябр со столика, чтобы осветить хозяйке путь. Где же ныне Пантелеевна? Отчего при барчуке осталась, а не стала собирать барышню для ночи супружеской? Где мадама барышни? Уж при них-то барышня не сорвалась бы с места, нарушая все мыслимые правила, чтобы первой в спальню супруга ступать. Где это видано-то? Супружник идет в покои женские, а не наоборот!

Но покорно шла, освещая путь хозяйке, молясь про себя, чтобы никто не повстречался по пути в комнаты, ранее принадлежавшие Михаилу Львовичу. Лакеев в коридоре не было — видно, все работали, не покладая рук, приводя в порядок столовую да залу, уже опустевшую, откуда уже не долетали звуки музыки, которую Глаша любила слушать. Из всех живых душ, что были в то время в усадьбе, только комердина барина увидели, тут же вскочившего на ноги из кресла, когда Глаша распахнула дверь в комнаты, пропуская вперед себя Анну.

— Прочь иди, — коротко приказала Анна слуге Андрея, читавшего до ее прихода одну из книг, лежавших на столике. И уже резче и зло, когда заметила, что тот мешкает, раздумывая, стоит ли ему уходить. — Прочь пошел, я сказала!

Только тогда и Глаша, и Прохор ушли вон из комнат, прикрыв за собой плотно двери. Оставляя Анну совсем одну в таких знакомых прежде, но таких чужих ныне покоях. Как она видела сейчас при свете свечей, Андрей поменял здесь обивку на более строгую. Убрали искусные узоры, тканные нитями на обоях, а им на замену пришел однотонный шелк. Это были уже не комнаты Михаила Львовича, даже дух был иным. И эти запахи — смесь едва уловимого табачного дыма из передней комнаты покоев и кельнской воды — будоражили сейчас отчего-то ее кровь.

Анна прошлась по спальне, касаясь пальчиками балдахина кровати, поверхности покрывала, бархатной обложки книги, небрежно брошенной на постель. Пролистала несколько страниц, вглядываясь в еле уловимые взглядом строчки на французском. «Plaisir d’amour ne dure qu un moment, chagrin d'amour dure toute la vie» [698]…

— Я не заслужила твою любовь, — это были первые слова, которые услышал Андрей, ступив в спальню. Анна стояла у распахнутого окна в парк, и недавно набравшаяся силы луны ласково освещала ее силуэт своим ровным светом.

— Любовь нельзя заслужить, моя милая, — мягко ответил Андрей, подходя к ней и запуская пальцы в ее распущенные волосы. От души наслаждаясь тем, что видел сейчас в устремленных на него глазах. — Никому под силу понять природу этого чувства. Оно либо есть, либо его нет… И оно не выбирает предмета по каким-то признакам.

— Но его можно разрушить, это чувство. Как и все на этом свете, любовь может быть разрушаема под гнетом тяжести ошибок, лжи, предательства, — возразила Анна.

— Быть может. Но все это только ранит, как во время боя. Главное, вовремя остановить течение, не давая крови уйти до самой последней капли.

Они недолго помолчали, словно не зная, что сказать друг другу после тех слов, что уже прозвучали в этой комнате. А потом Андрей улыбнулся, глядя по-прежнему в ее широко распахнутые глаза.

— Я вспомнил, как однажды летом мы в точности стояли у распахнутого окна. Ты помнишь? Тогда в кожу мне впился острый шип, что с роз на шпалерах был. Ты доставала этот шип иглой, а я смотрел на твою голову, склоненную над моей ладонью, на твои локоны и чувствовал, что нет для меня места благостнее, чем тут, подле тебя. Именно в тот момент я понял, что полюбил, и эта любовь вошла так глубоко в мое сердце, что ничто не способно извлечь ее. И как бы надежно я не хоронил ее от всех и от себя, она никогда не оставит меня. И все, что я делал, что буду делать — только для тебя, моя милая. Для тебя и ради тебя… Лишь бы ты позволила мне это.

И Анна не выдержала — приникла к нему, крепко обхватывая его широкую талию руками, цепляясь в его мундир. Она не заслужила такой любви, в которую он нежно закутывал ее. Той заботы, которую ощущала от него. С ним она могла быть слабой и беззащитной, зная, что есть человек, который в любом испытании подставит свою руку и не даст ей упасть, даже в ущерб самому себе.

— Я не должна была молчать ныне, когда они все шептались о тебе, — тихо проговорила Анна. — Это ведь моя вина в том, что мы едва не упали там, в зале… Теперь они все будут толковать о тебе, что ты неловок, что ты…

Произнести слово «калека» она, верно, никогда не сможет. И сейчас не смогла — так и не произнесла его в тишине комнаты.

— Не думай о том, моя милая. И потом — разве я не виновен в том, что произошло? Я вывел тебя на паркет, я держал тебя в руках своих.

— Но оступилась я, — она подняла голову, чуть отстраняясь от него, ослабляя объятие. Взглянула в его глаза, надеясь на то, что Андрей прочитает в ее взоре то, что, может статься, она не сумеет сказать или объяснить причину произнесенной некогда лжи.

— Я обманула тебя. Ты, верно, ведаешь о том уже. Я лгала, когда говорила, что Сашенька — мой сын, прижитый от Лозинского, — Анна всегда страшилась признаваться. Особенно в своих промахах или оступках. Ей казалось, что признание собственной вины унижает ее достоинство, а прощение мнилось признаком слабости. Но сейчас, как и тогда ночью, которую они провели вместе, слова сорвались с губ без лишних усилий.

— Я не должна была позволять тебе думать так, не должна была поддерживать эту ложь. Я сама не могу понять, для чего поступала так. Но более не могу понять, почему молчала все эти дни. Нет, могу… Я боялась. Боялась, что возненавидишь меня за эту ложь. Ведь ее было столько меж нами, что при мысли об этом…, - Анна на миг умолкла, чувствуя, как от стыда загорелись щеки. — Сперва я умолчала, потому что все эти толки… и видеть в твоих глазах то, что порой видела в прочих. Знать, что ты можешь презирать меня и дитя. Особенно Сашу. Но больше всего хотелось, чтобы ты принял меня и такую… без копейки за душой, в одной рубахе, с прижитым дитем на руках. Хотелось, чтобы любил и такую… ведь все они отвернулись. Все шептались за спиной, переводили порой на иную сторону улиц Гжатска при встрече девиц… Мне было важно, чтобы ты принял меня такой… Для меня это было как основное признание того, что все прощено. Что все былые мои ошибки — в прошлом и только. Мадам говорила, что я жду невозможного. И мне самой порой казалось, что это никогда не случится. Но мне так хотелось… чтобы любили меня не за красоту, не за иные какие-то достоинства. А именно такую! Как и чтобы видел не то, что перед глазами остальных, а иное… то, что глубоко внутри. Душу мою чтобы видел. О том мечтала, когда сидела в круге поклонников, когда шутя играла их влюбленностями, их страстями. Все они видели только то, что показывала. И только ты видел меня иную… Тогда, на лугу, когда прощались, я поняла это. Когда ты говорил о том блеске и о моей горячности в поступках. Я столько раз повторяла после мысленно каждое слово из твоих речей, что запомнила их. Красивый блеск льда, который суждено кому-то растопить, чтобы увидеть иное. И это сделал ты…

Они оба вспомнили лето, которое перевернуло жизнь обоих. Когда казалось, что счастье так близко, уже в руках — осталось только руку протянуть, и все задуманное случится. Но верна поговорка, что не всегда то, что задумано, явью становится. Война перепутала все планы, смешала карты, переплела судьбы на свой лад. Лед растаял, подумал с легкой горечью Андрей, превратившись в воду, которую он не смог удержать в своих руках… Он бы не вспоминал о прошлом в этот день. Но оно само вторгалось незваным гостем вплоть до последней минуты.

— Я едва не лишилась рассудка, когда увидела свое кольцо, отданное тебе, у денщика Лозинского, когда узнала путь, которым то попало к нему, — проговорила Анна, продолжая свою исповедь, которая сейчас так легко лилась из ее уст. — Я и лишилась его на время, как понимаю ныне. Мне нужно было хотя бы нить получить… чтобы ухватиться за нее, чтобы поверить. Не сойти с ума. И этой нитью для меня стал Лозинский. Он писал ко мне, а я читала эти письма и видела твою руку в них. И верила, что ты жив, раз пишешь ко мне. И писала ему. Только не передавала адресату, а прятала в бюро. Боже мой! Если бы знала, какую роль суждено будет сыграть тем письмам! Ведь именно одно из них и вернулось ко мне с тобой и тем портретом.

— Не понимаю тебя, — Андрей смотрел на нее так, будто что-то обдумывал. — Ты писала письма, адресуя те мне, но в ответ на письма поляка… И все это — тем самым летом.

— Я понимаю, что в это поверить можно с трудом, но это истина. Я пойму, если ты не поверишь мне, но так оно и было. Если бы я знала о том, что случится в будущих днях, я даже не взглянула бы в сторону Лозинского еще тогда, у Гжати… Слишком дорогим по цене вышел мне тот флирт. И знакомство с ним. Я не буду лгать, меня к нему манком тянуло, сама не понимаю отчего. По душе было, что он влюблен в меня, как и прежние кавалеры мои. Забыла совсем, что враг он. Как по краю ходила… И тот поцелуй… тот поцелуй едва не погубил меня. Права была Марья Афанасьевна, предупреждая, что один единственный поцелуй способен отравить всю оставшуюся жизнь. Так и вышло…

Анна прислонилась лбом к его плечу, пытаясь скрыть свое смущение и свой стыд за тот проступок, который до сих пор жег ее душу огнем. И это несмотря, что он знал уже о том, что произошло тогда, и простил ее. Почувствовала тут же, как напряглось его тело, и невольно подумала, что до сих пор эти воспоминания больно ранят не только ее саму, но и Андрея.

Но долго прятать лицо от его взгляда не удалось — Андрей вдруг шевельнул плечом, вынуждая ее поднять лицо и посмотреть на него.

— Единственный поцелуй? Значит, один-единственный поцелуй? — Анна сама напряглась, расслышав в его голосе странные нотки — неверие и… смех?

— Ну, не только, — смутилась она, вспоминая ласку чужой руки. — Он обнимал меня… и трогал, как не должен мужчина трогать девицу. Тем паче, ту, что другому обещана.

— Значит, когда ты говорила о Сашеньке, о его происхождении в том разговоре…? — Андрей стал отступать от окна к постели, чтобы опуститься на краешек ее, давая отдых уставшей ноге, ноющей противно от нагрузки. Но Анну не выпустил из рук — потянул ее при этом, вынуждая следовать за собой. И она опустилась на ковер у его ног, по-прежнему не отводя взгляда от его лица, старательно ловя каждую эмоцию и каждую тень в глазах.

— Значит, когда говорила, что невозможно ему сыном тебе быть, когда и не было меж вами той самой близости…? То истина была.

— Я поддалась тогда уговорам мадам Элизы открыть тебе правду о Сашеньке. Хоть и против воли своей.

— А я решил тогда, что ты совсем отчаялась…что от дитя своего готова отказаться, лишь бы женой моей стать, лишь бы от нищеты и толков в браке укрыться, — ответил на это Андрей, вспоминая тот разговор, что состоялся меж ними как-то в весеннем парке Милорадово. И Анна уловила легкую нотку горечи в его словах, для которого любое упоминание о связях матери и ребенка было болезненно, несмотря на прошедшие годы. Только теперь поняла, как выглядело ее признание, и почему не сложилось тогда соединить разорванные нити. — И тебя возненавидел в ту минуту, и себя. За то, что вынуждаю тебя к тому отказу. Ты же говорила правду… а я…

— Не единожды пойманному на лжи едва ли поверят впредь, — проговорила Анна, только сейчас убеждаясь в правоте поговорки, которую повторяла ей нянюшка. — Я не питаю к тебе укоризны за твое неверие в тот день. Оно мне открыло тогда глаза, заставило увидеть то многое, что было скрыто осознанно. И я поняла тогда… я многое поняла. Я всегда была убеждена, что любить можно только меня и никого иного. Никакой другой и никогда. Что единожды полюбив меня, разлюбить уж невозможно. И где-то в глубине души была уверена, что ты вернешься ко мне… а тогда, после того разговора, словно пелена с глаз пала. Легко можно сломать, но вот соединить… И все из-за обмана, той лжи, в которой я все путалась и путалась, сама не понимая, что гублю себя. Потакая гордости, что всегда говорила наперекор сердцу и даже уму. Я цеплялась за гордость, как утопающий за бре

, не понимая, что она — причина того, что я иду ко дну. Я должна была сразу же открыть тебе все, рассказать правду… я должна была сделать это еще в тот проклятый день, когда я бросила тебе…

Воспоминания о былых ошибках, которых можно было избежать без особых усилий, ранили пребольно, и Анна на миг умолкла, пытаясь совладать со слабиной, вдруг едва не лишившей ее голоса. Но когда Андрей ласково провел кончиками пальцев по ее скулам, то ли успокаивая, то ли прося замолчать, раз ей так больно вспоминать, она все же нашла силы перебороть в себе эту слабость оставить все, как есть.

— Видит Бог, за те месяцы то были самые благостные для меня мгновения! — ее глаза даже засияли при воспоминании, как она открыла дверь и увидела его в гостиной. Впервые после долгой и такой томительной тревогами разлуки. — Видеть тебя, осознавать, что ты жив и здрав, касаться тебя. А потом увидела портрет и то проклятое письмо поверх писем Лозинского. Я тогда решила, что ты приехал, чтобы разорвать нашу договоренность о браке. Что уже ведаешь обо всем, что случилось за эти дни в Милорадово. О моих грехах знаешь. Я ведь виновата перед всеми в усадьбе и в селе… я так виновата! В те дни после разграбления я даже смотреть в глаза могла с великим трудом. Даже на дворовых… на крепостных! У каждого из них тогда погибли или были покалечены родные. У каждого! И мне казалось, что они смотрят на меня и осуждают меня… винят меня за то, что тогда сохранила Лозинскому жизнь. Что завлекла его настолько, что он вернулся сюда за мной… И это верно. Я виновна во всем, что случилось. Даже Петруша тогда сказал — не будь меня… «Вот первопричина этих бед!», сказал он тогда, и это верно.

— Прекрати! Немедля прекрати, Анни! — прервал ее резко Андрей, а после притянул к себе и сцеловал нежно каждую слезу, что лились в тот момент из ее глаз. — Это неверно, и ты ведаешь о том. Как и о том, что брат твой, уверен, в запале ссоры те слова сказал и только.

— Андрей… мой любимый, мой милый Андрей! — теперь уже Анна обхватила ладонями его лицо, поймав то в плен. — Боже мой! Даже в моей неправоте ты ищешь предлоги, чтобы оправдать меня. То, как я поступила с тобой — гадко и жестоко. А то, что едва не потеряла тебя… Разве может мне быть в том оправдание? Я могла сделать этот шаг навстречу тебе не спустя годы, а именно тогда, в те дни. И ты должен презирать меня за мою жестокость, за мою ложь, которую хранила вплоть до момента, пока иные не открыли тебе истины. За те удары, что наносила, не разобравшись, не попытавшись понять… За то время, что мы потеряли… за ложь, которой едва разделила нас. Я ведь оступилась в зале во время танца, когда признала в твоем друге того, кого и не думала увидеть сызнова. Он мой кум, ты, верно, ведаешь ныне. Мы с ним крестили Сашеньку, чье имя мой племянник носит с того дня. Он родился слабым, мой Сашенька, оттого и крестили по обычаю по имени первого встречного.

— Знаю, — подтвердил Андрей, стараясь произнести это слово как можно мягче, боясь, что она неверно может понять в этот момент его.

— Когда он сказал тебе? По приезду в Милорадово давеча? Или в Москве? Когда ты ездил по делам прошлого месяца.

— Нынче утром. Он не признал вовсе ни усадьбы, ни местных земель. А с тобой ему довелось увидеться лишь в церкви на обряде по причине нездоровья. Отец Иоанн. Именно его облик показался знакомым Александру Ивановичу, а далее нить и потянулась…

— Ты разозлился на меня? В тот момент, когда узнал правду о Сашеньке? — Анна пыталась скрыть, что ей важно знать, какие чувства захлестнули при этом открытии Андрея, но не сумела. Как не смогла спрятать свое облегчение его словам о том, что предложение ей сделал он, не зная о происхождении Сашеньки. Было ли это такое же облегчение, какое она ощущала сейчас?

— Скорее, недоумение почувствовал. Не злость, нет, — признался Андрей, воскрешая в памяти тот момент. — Первым было недоумение и растерянность. И даже некоторое сожаление.

— Сожаление? — удивилась Анна, не ожидавшая этих слов.

— Именно, — подтвердил он. — Сожаление, что есть еще недосказанность меж нами. Что не открыта ты для меня в той же степени, что и я… Теперь я понимаю, отчего ты молчала. Моя милая, моя маленькая Анни! Нет, верно, такого, что бы я ни принял, коли б сама ко мне пришла и открылась. Даже если это причинит мне нестерпимую боль. Никогда не молчи, моя милая. И никогда не спеши… как тогда, осенью двенадцатого года. А я ведь знал… знал, что ты сгоряча тогда так поступила. Но твоя настойчивость избавиться от меня впоследствии запутала меня вконец… И письма. Те самые письма, строки из которых я не мог забыть, полагая, что они все к нему, к другому…

— Они были к тебе. Каждое слово. Ты мне веришь? — но спрашивать более не было нужды. Она видела по его глазам, что он верил. И от этого осознания снова в душу вошло ощущение единения с ним и слепящего счастья, которые она чувствовала нынче днем. Он был рядом с ней. И навсегда останется подле нее. Он любит ее. Любит так, что отдаст весь мир за нее. Как и она за него.

— Я думала, что ты зол на меня за эту ложь нынче. Ты был таким хмурым за столом, таким далеким от меня, хоть и подле сидел. Я боялась, что ты не простишь, что не поймешь меня. И сызнова врозь мы, хотя и соединены уже навечно.

— Я не мог не думать, что оставил тебя без защиты в Милорадово. И…, - он хотел сказать «о том погроме, что устроил Лозинский в покоях твоих», но вспомнил, что она не знает ничего о том, замолчал на миг, не зная, говорить ли Анне об этом. А потом решил, что не будет больше меж ними тайн и недосказанностей, как сам просил о том еще недавно ее. — Лозинский перевернул вверх днем твои комнаты. Я чуть с ума не сошел от тревоги, что могло стрястись, когда я снова не подле тебя, когда не смогу защитой для тебя быть. Как и той осенью…

— Он забрал портрет. Всего лишь портрет. Это все, что по праву и по моей воле принадлежало ему здесь, — ответила на это Анна. — Может статься, дар тот был ошибкой моей. Нет, он верно был ошибкой, раз к тому, что случилось привел. Но я не могла не отблагодарить его тогда за все, что он сделал для нас. Я не думала, что он вернется, видит Бог! И не думала, что со стороны благодарность будет видеться чем-то иным.

Анна не могла не вспомнить, как ошибочно поняла в тот день намерения Андрея. И не могла не сравнить нынешний день с тем. В который раз едва не совершила ошибку, решив, что он зол на нее.

— Столько дней и лет врозь! Столько боли по моей вине! — не сумела сдержаться все же, обнимая его, но он тут же возразил ей:

— Зато сколько дней в будущем у нас с тобой, моя милая. Всех не пересчитать ни в жизнь! Не плачь, прошу тебя. Твои слезы рвут мое сердце на куски. Оставь прожитое прошлому. Есть ныне только ты и только я… и так будет всегда.

— Всегда, — повторила Анна, будто клятву. А потом первая коснулась его губ коротким и нежным поцелуем, словно пробуя на вкус его губы. И когда отстранилась и заглянула в его глаза, удивительно синие в свете трепещущих на легком вечернем ветерке огоньков свеч, проговорила то, что так и переполняло ее душу до самых краев. В чем она совсем не боялась признаться, как в собственной слабости. Ведь только сейчас она поняла, что любовь не делает человека слабым, а наоборот дает тому силы пережить, принять и простить то, что казалось совсем немыслимым для того.

— Я люблю тебя… Я люблю тебя всей своей душой, всем своим сердцем… И всю жизнь я хотела бы любить тебя. И когда мне придет время уйти из этого мира, я бы только одного желала — уйти до тебя. Потому что я не смогу без тебя. Никогда. Ты ведь всегда будешь со мной рядом?

— Всегда, — улыбнулся Андрей, прижимая ее к себе теснее.

О, как же она любила его поцелуи! Такие нежные и мягкие поначалу, влекущие в омут сладости, от которой так кружилась голова. И такие горячие с каждым последующим, превращающие кровь в жидкий огонь, струящийся по венам. От таких поцелуев хотелось прижаться теснее к нему — кожа к коже, чтобы почувствовать его всем телом, всем своим существом.

Анна прогнала Прошку из покоев, еще когда переступила порог комнат, и не хотела с тем делить даже короткие минуты, пока Андрей приготовится ко сну. Оттого и служила ему комердином в ту ночь сама. Помогая снять с усталых плеч мундир, стягивая с трудом высокие сапоги. Но особенно ей понравилось избавлять его от рубахи. Медленно стаскивая ту с плеч и груди, целуя обнажающуюся при этом кожу. Проводить ладонями, прикусывать слегка зубами, вдыхая ее запах. И наслаждаясь тем, что она видела в его глазах. Тем отблеском огня, который горел в их телах сейчас.

Он был ее половиной, а она — его. Словно когда-то единое целое разделили на две части и разбросали в разные стороны, а ныне эти части снова сомкнулись так, что даже линии разделения не видно. Так думала Анна, лежа на руке Андрея и наблюдая в рассветных лучах солнца его сон. При этом сжимая пальцы, чтобы не коснуться его. Ведь отчего-то желание касаться его самой или ощущать его прикосновение только множилось с каждым днем…

Она смотрела, как легко дрожат его ресницы, мысленно проводила по линии скулы, где уже намечалась утренняя щетина, до самого подбородка. Или касалась более заметного на фоне тронутой легким загаром кожи шрама от пули, черкнувшей в сражении при Аустерлице. Его пальцы, переплетенные с ее, были расслаблены от сна, но когда она чуть шевельнула ими, Андрей тут же сомкнул их, словно не желая отпускать ее от себя. Анна улыбнулась этой мысли довольно, наслаждаясь этой близостью. А когда перевела снова взгляд на лицо мужа, заметила, что тот уже не спит, а наблюдает за ней так же внимательно, как еще недавно она смотрела на него.

— Bonjour, mon ange [699], - прошептал Андрей, ласково касаясь одной из пряди волос, что спускались сейчас свободно на подушки и на плечи Анны. Улыбнулся, когда заметил, как слегка покраснела она, словно ее застали за неподобающим занятием.

— Bonjour, — прошептала она в ответ со смущенной улыбкой на губах.

— Я всегда мечтал об этом. Открыть глаза поутру и увидеть твое лицо подле на подушке, — и от этого шепота у Анны даже сердце сжалось на миг от счастья. — Истинное блаженство…

— Тогда ты позволишь мне нарушить очередное правило? — тихо проговорила она, не в силах отвести взгляда от любимого лица. — Вдобавок тому, что было нарушено вечор. Раз уж такая слава шлейфом за нами с тобой пошла…

Андрей некоторое время молчал, глядя на нее, лежащую рядом, даже дыхание затаившую в ожидании его ответа, который тщетно пыталась прочитать в его глазах. А потом поднес к губам ее пальцы, по-прежнему переплетенные с его собственными, поцеловал тонкие костяшки. Глаза засмеялись, выдавая его настроение — побежали в уголках глаз тонкие морщинки, которые спустя некоторое время Анна будет целовать в тишине рассветного утра. Как и губы его, раздвинувшиеся в широкую улыбку.

— Ну, раз уж такое дело, я с тобой, мой ангел… Какие правила будем нарушать?