Мой милый враг

Глава 17

— Сто фунтов? Так мало? — Франциска отпила глоток портвейна и снова прислонилась головой к подушке дивана.

— Так мне сказал стекольщик, — ответила Лили, сидевшая в глубоком мягком кресле напротив Франциски.

Пламя свечей, горевших на круглом столике, колыхалось от сквозняка, и по стенам гостиной плясали огромные тени. Гроза, собиравшаяся весь день, наконец разразилась, и в доме стало темно от тяжелых дождевых туч, закрывавших солнце. Полумрак вынудил Эвелин, Полли, Бернарда и Эйвери сразу после обеда разойтись по своим апартаментам.

Лили не хотелось возвращаться к себе в комнату и снова предаваться воспоминаниям, и она провела весь вечер в гостиной вместе с Франциской, которая молча, неспешно, методично разделывалась с вином, оставшимся от обеда. Как раз сейчас пришла очередь графина с портвейном.

— Неудивительно, что Горацио не приказал вынуть стекло и продать его, как ненужный хлам, — заметила Франциска с усмешкой.

— Слава Богу, что оно не стоило дороже! — отозвалась Лили. — У меня найдется сто фунтов, но не тысяча.

Ставни громко хлопали под порывами налетевшей бури. Франциска подняла голову, прислушиваясь к завыванию ветра в камине, потом взяла графин с круглого столика, стоящего рядом с диваном.

— Сколько у тебя осталось времени, прежде чем эти стервятники из банка слетятся сюда, чтобы подсчитать твои капиталы?

— Шесть недель.

— Ты думаешь, тебе это удастся? — спросила Франциска, налив себе полную рюмку портвейна.

— Да, если не произойдет еще чего-нибудь непредвиденного. Два несчастных случая за такой короткий срок — поневоле усомнишься в милости небес!

— Так ли это? — Франциска залпом выпила вино. — Я уже задавалась вопросом, действительно ли оба этих события случайны. Что, если кто-то намеренно уронил вазу и разбил стекло?

Лили покачала головой. Гроза, полумрак и обильная доза портвейна подействовали на ее собеседницу определенным образом — она нафантазировала себе невесть что. Она уже замечала, что Франциске нередко изменял здравый смысл и она отдавалась на волю безудержных фантазий, главным образом тогда, когда выпивала лишнего и пребывала в сентиментальном расположении духа.

— Что, если кто-то намеренно сбросил с постамента вазу, а потом тайком пробрался на чердак и ослабил крепления стекол витража, так, чтобы любой сильный удар — скажем, гром или даже просто хлопнувшая дверь — вызвал сотрясение рамы и падение стекол? — размышляла вслух Франциска.

— Зачем кому-то понадобилось это делать? — вполне резонно возразила Лили. — Кто вообще мог решиться на такое?

— А как ты думаешь — кто? — переспросила Франциска.

— Эйвери Торн? — осведомилась Лили недоверчиво и рассмеялась.

Франциска поморщилась.

— Я ни разу не назвала его имени. — Она поудобнее устроилась в кресле, медленно потягивая портвейн из рюмки, которую не выпускала из рук, лицо ее приняло заговорщицкое выражение. — Но Эйвери Торн — напоминаю, если ты об этом забыла, — кровно заинтересован в том, чтобы твои расходы намного превысили твою платежеспособность. Пожалуй, тебе стоит пойти и поговорить с ним.

Лили попыталась сдержать новый приступ смеха — в конце концов, Франциска думала о ее же благе, — однако ей это не удалось, и она от души расхохоталась.

— Извини меня, Франциска, но сама мысль о том, что Эйвери Торн может пробраться куда-то тайком, кажется мне нелепой. Да он не способен даже просто ходить по коридору так, чтобы половицы не тряслись у него под ногами, и вообще действовать украдкой совершенно не в его духе.

Она подняла руку, чтобы остановить протест, уже готовый сорваться с губ Франциски.

— Я не отрицаю того, что у Эйвери Торна есть веские основания прибегнуть к вандализму, чтобы заполучить Милл-Хаус, но если бы он действительно решил разбить в доме окно, он бы просто схватил ближайший тяжелый предмет и запустил его в стекло. И горе тому, кто посмел бы его в этом упрекнуть.

— Гм… Мне все же кажется, что тебе стоит с ним повидаться. И безотлагательно.

— Что, сейчас, посреди ночи? — спросила Лили. Мысль об Эйвери Торне в сочетании с темнотой порождала в ее душе непрошеные мысли. — Но ведь я уже сказала тебе, что Эйвери Торн никогда бы так не поступил. Франциска вздохнула и покачала головой:

— Столько убежденности! Столько веры в человеческую порядочность! Я-то никогда не была такой наивной.

— Я знаю его характер, — стояла на своем Лили.

— Или его сердце, — подхватила Франциска.

Лили задумалась над ее словами. На самом деле она почти ничего не знала о сердечных переживаниях Эйвери Торна — она и в своих-то не могла разобраться. Его поцелуй лишил ее душевного равновесия и неожиданно открыл ей, что она способна на бурную страсть — а возможно, и на что-то большее. Она потерпела поражение в борьбе со своим увлечением — впрочем, она уже не была уверена в том, что ее чувство к нему можно было считать простым увлечением.

Лили вздохнула, заметив, что Франциска тайком наблюдает за ней.

— Ты романтик, Франциска, — промолвила она. Ее собеседница криво улыбнулась:

— Ты так думаешь?

, — Да. Правда, уже изрядно потрепанный жизнью, но все же романтик.

Франциска подняла свою рюмку и посмотрела сквозь ее граненую поверхность на свечу с таким видом, словно в ней содержался ответ на все загадки Вселенной.

— Почему ты не идешь спать?

— А ты? — отозвалась Франциска рассеянно.

— Потому, что у меня есть расходные книги, над которыми нужно поработать, счета, которые нужно оплатить, и цифры, чтобы тешиться ими на досуге.

— А у меня есть прошлое, которому пора подвести итог, долги, которые нужно оплатить, и воспоминания, чтобы тешиться ими на досуге. — Она мельком взглянула на девушку. — Быть неудавшимся романтиком — довольно утомительное дело.

— Я вовсе не считаю тебя неудачницей, — ответила Лили мягко.

Франциска улыбнулась:

— Да, я неудачница и сама это знаю. Иди, дитя мое. Сегодня вечером мне хочется побыть одной. Случай настолько редкий, что, думаю, над этим стоит поразмыслить.

— Ты действительно так считаешь? — спросила Лили, не желая оставлять Франциску наедине с портвейном и черной меланхолией.

Франциска взмахом руки отпустила ее, и тогда Лили наконец покинула ее, проделав короткий путь по коридору до библиотеки, где ее уже ждала стопка бухгалтерских книг и счетов, которая, как ей казалось, никогда не уменьшалась в размерах.

Эйвери не мог ни на чем сосредоточиться. Он отшвырнул в сторону журнал, в котором была опубликована последняя из серии его путевых заметок, и печально уставился в окно спальни, по которому неумолчно барабанил дождь. Образ Лили неотступно преследовал его, она лишала его рассудка, она была здесь, с ним, в его мыслях, в его крови — и в его сердце.

Когда она совсем недавно лежала под ним и он сжимал ногами ее бедра, когда она, задыхаясь, спросила гортанным голосом, не собирается ли он прямо сейчас осуществить свою месть, он с трудом удержался от того, чтобы не сделать это прямо в тот момент! И только те самые пресловутые правила поведения, которых он до сих пор неукоснительно придерживался, спасли ее — и то ненадолго. Ибо стоило ей опять произнести очередную колкость, как он тут же воспользовался этим малоубедительным предлогом для ответных действий и поцеловал ее. Мокрая одежда облепила ее тело, от чего оно казалось обнаженным, и его охватило желание. Однако стоило ей шевельнуться, как он выпустил ее из рук, опасаясь того, что мог сказать или сделать в следующее мгновение, и поспешно удалился.

Он направлялся в ванную, когда внезапно раздался страшный грохот, возвещавший о появлении Лили. Он немедленно бросился в парадный вестибюль и застал ее там стоявшей с выпученными от ужаса глазами, а грязь ручейками стекала с ее рук и одежды на пол.

За обедом она старательно избегала смотреть в его сторону, не отрывая своего прелестного личика от тарелки, словно хотела испытать его решимость вести себя достойным образом. Эта женщина проникла в его кровь гораздо глубже, чем простая лихорадка. Скорее она была для него чем-то вроде малярии, которая остается в скрытом состоянии недели, месяцы, даже годы, а потом вдруг снова вспыхивает с убийственной силой. И так же как в случае с малярией, он сильно сомневался, удастся ли ему когда-нибудь окончательно от нее избавиться. Немного самоконтроля — вот и все, на что он был способен.

Эйвери поднялся с кресла и стал расхаживать взад-вперед по комнате, потом подошел к окну и выглянул наружу. Двумя этажами ниже из окна библиотеки лился яркий свет. Он вынул из кармана позолоченные часы Карла. Даже эта вещица, которую он хранил как память о своем дорогом погибшем друге, теперь напоминала ему о ней.

Он защелкнул крышку часов. Кто мог бодрствовать в столь поздний час? Бернард? Мальчик как-то сказал ему, что любит засиживаться допоздна за книгами. Пожалуй, он не откажется от компании, а Эйвери был рад любой возможности отвлечься от назойливых мыслей.

Он натянул на себя рубашку, даже не удосужившись застегнуть ее как следует, и, выйдя из комнаты, направился вниз по лестнице. Он не стал зажигать свечу, так как и без того отлично видел в темноте. Уже на самой нижней ступеньке его внимание привлек слабый свет, проникавший в коридор из гостиной.

Эйвери нахмурился. Неужели все семейство, будь оно неладно, состояло из одних лунатиков? Очевидно, это была Лили. Осторожно, чтобы случайно ее не потревожить, он приоткрыл дверь и заглянул в комнату

Франциска лежала на диване, свернувшись калачиком и подложив ладонь под щеку, и сладко спала. На столике рядом с ней догорали две свечи. Волосы ее растрепались, дорогое платье было помято и сбилось набок. На полу возле дивана стоял наполовину опустошенный графин, а рядом с ним валялась хрустальная рюмка, возле которой виднелось небольшое темное пятно.

Эйвери на цыпочках подошел к Франциске, поднял ее на руки, бережно пронес по коридору мимо библиотеки в отведенные ей апартаменты, так же бережно уложил на большую пуховую постель и зажег свечу, чтобы, проснувшись, она не перепугалась до смерти, увидев себя в незнакомом помещении. Затем накрыл ее одеялом и откинул с лица волосы.

— Спокойной ночи, мисс Торн, — пробормотал он, и тут что-то заставило его обернуться.

Лили стояла в дверях, сияние свечей отражалось в ее темных глазах. Приложив палец к губам, Эйвери протиснулся мимо нее, схватил за запястье и вывел в коридор, затем беззвучно закрыл дверь и увлек ее за собой в библиотеку.

— И часто с ней такое случается? — спросил он.

В его мягком голосе не было ни малейших следов укора — только легкая грусть. Она прежде не думала — да что там, даже представить себе не могла, — что мужчины способны проявить столько сердечной теплоты. Она вправе была ожидать от него презрительной усмешки при виде подобной слабости в женщине много старше его самого или хотя бы выражения неодобрения и досады на лице. Однако она не увидела ничего, кроме сострадания, и это наполнило ее душу страхом. Сила — и нежность.

— Часто ли с ней такое случается? — повторил он.

Эйвери стоял совсем близко от нее — так близко, что Лили даже смогла разглядеть крошечные рыжие пятнышки в его зрачках. Она покачала головой — не столько в ответ на его вопрос, сколько для того, чтобы собраться с мыслями.

— Нет, не очень. Наверное, это летние грозы так влияю на ее настроение.

Эйвери пригладил рукой волосы, и тут она заметила, что рубашка его расстегнута, открывая взору сильную мускулистую грудь. То, что он не придавал никакого значения своему внешнему виду, свидетельствовало о его озабоченности состоянием Франциски.

Он был прекрасен в это мгновение. Густая темная поросль покрывала его широкую грудь, а кожа казалась безупречно чистой, если не считать двух неровных багровых рубцов на груди, исчезавших под складками рубашки.

Прежде чем Лили осознала, что делает, она притронулась пальцами к шраму. Эйвери поморщился и отпрянул с таким видом, словно она прикоснулась к нему раскаленным железом. Его рука взметнулась вверх, как если бы он отражал нападение. Не обращая внимания на его реакцию, она подошла еще ближе и снова провела рукой по израненной груди. На сей раз он даже не пошевелился.

— Значит, тигр не был выдумкой?

— Что? — Он посмотрел на ее пальцы, которые слегка надавили на кожу чуть повыше левого соска, и нехотя произнес:

— Да. Я действительно видел тигра.

— И он на самом деле вас помял?

— Да. Только не он, а она. Это оказалась тигрица.

Ей пришлось убрать руку с его груди. Сам он начисто утратил способность рассуждать. Ее запах, всегда такой приятный и нежный, вызывал головокружение, и ему казалось, что он даже чувствует его вкус. Этот запах, сопровождаемый другим, более тонким ароматом, заполнил узкое пространство между ними, и Эйвери вдыхал его в себя и не мог надышаться.

И вдруг все это кончилось. Лили вернулась к креслу за письменным столом и устало опустилась на него, словно только что потерпела поражение в схватке.

— Зачем вам это было нужно? Эйвери пожал плечами.

— Сам не знаю, — откровенно признался он. — Все равно мне ничего другого не оставалось. Я не собирался безвыездно торчать целых пять лет в Лондоне в ожидании Милл-Хауса. Я уже и так слишком долго его ждал.

Чувство вины, которое в течение пяти лет она прятала в самый дальний уголок своей души, выплеснулось на поверхность и затопило ее. О да, конечно, Лили и раньше знала, что где-то в Англии жил молодой человек, лишившийся наследства по прихоти старого эгоиста, однако она ни разу не задумалась, какие чувства он должен был испытать, узнав о решении Горацио. Теперь она это поняла. И даже несмотря на то что она была преисполнена намерения бороться за этот дом — ее дом — и в конце концов получить его, она не могла не отдавать себе отчета в чудовищной несправедливости и даже порочности подобного поступка. Если бы только существовал способ устроить дело так, чтобы они оба оказались победителями…

— Я не… я не уступлю его вам, вы сами знаете, — тихо сказала она, поймав на себе его взгляд.

— Да, знаю, — ответил он коротко. Никаких громких фраз, никаких обвинительных речей — просто признание того факта, что между ними пролегла непроходимая пропасть. — И я тоже не уступлю его вам — если только в моих силах будет вам помешать.

Лили кивнула. Эйвери направился к столу, одновременно застегивая на ходу рубашку. Он окинул взглядом мебель и картины с той же нежностью, с какой недавно смотрел на Франциску.

— Вы тоже любите этот дом, — заметила она.

— Да, — ответил он тихо. — Милл-Хаус чем-то напоминает друга, которого вы знали еще в юности и не уверены в том, что ваша привязанность к нему по-прежнему глубока. Однако стоит вам увидеться с ним снова, как вы вдруг обнаруживаете, что те перемены, которые произошли с вами обоими за эти годы, не только не разлучили вас, но, напротив, еще больше сблизили. Когда я вернулся сюда после долгих странствий, то увидел дом, совершенно непохожий на тот, что остался в моей памяти с детства. Тот дом представлялся мне настоящим дворцом, стоящим посреди зелени парка. Но теперь Милл-Хаус кажется мне прекраснее любого сказочного замка, потому что он настоящий. — Он бросил на нее быстрый взгляд, желая убедиться, что она его поняла. — Он совсем как человек, со своими странностями и причудами — вроде того плюща, который упорно не желает покидать свой пост над парадной дверью, или камина в гостиной, который начинает дымить каждый раз, когда дует северо-западный ветер. У него даже есть свои излишества, вроде витражного стекла в окне эркера или бального зала на втором этаже. — Эйвери грустно улыбнулся. — Он прост и надежен, прочен и жизнестоек. Он не ощущает ни бремени веков, которое давит на его обитателей, ни лоска новизны, который заслоняет собой присущие ему достоинства. — Он пожал плечами. — Одним словом, это место, где человек может спокойно жить, работать и отдыхать. Настоящий дом.

У меня никогда не было дома. У меня никогда не было семьи, — продолжал он после короткой паузы. В его словах не чувствовалось жалости к себе — это была просто констатация факта. — Милл-Хаус должен стать для меня и тем и другим. Моим домом и моим наследством. Местом, где я хотел бы растить своих детей, а они, в свою очередь, — моих внуков и правнуков.

Лили совсем не обидело его последнее заявление. Она бы сама использовала те же самые выражения.

— Значит, вы мечтаете о семье?

— А вас это удивляет? О да, я очень хочу иметь детей. Много детей. Достаточно для того, чтобы вымести всю пыль из спален на верхнем этаже.

Лили улыбнулась.

— У каждого ребенка должен быть старший брат, чтобы ему подражать, и младший, чтобы его учить, — продолжал он, — одна сестра для того, чтобы ею восторгаться, а другая — чтобы ее поддразнивать, и еще малышка в придачу, чтобы ее баловать. В школе я часто слышал, как мои одноклассники жаловались на своих родных, и проклинал их в душе за глупость, до такой степени я им завидовал. Мне чертовски хотелось иметь настоящую семью.

Эйвери внимательно посмотрел на Лили.

— А вы сами? Вы ведь, кажется, тоже были единственным ребенком у родителей?

Она ответила ему не задумываясь, словно вдруг обрела голос после целой вечности молчания:

— Нет. У меня есть брат и сестра, которых я никогда не видела.