Мой зверь безжалостный и нежный

47

Марина

И правда, только я успела запереться в ванной, как слезы хлынули ручьем. Я подбирала их тыльной стороной руки, стараясь заглушить всхлипы, которые нет-нет да прорывались. Может, он и сто раз прав, этот Сергей Михайлович, но как же, черт побери, обидно! И как горько… Он ведь мне и малейшего шанса не дал. Выставил так, будто я намеренно использую Тимура.

Всё, не плачь, твердила я себе, не раскисай. Сейчас надо собраться и придумать, что делать дальше.

К счастью, когда постучался Тимур, я уже успокоилась, и только покрасневшие веки выдавали мою недавнюю небольшую истерику. Но вообще я уже сосредоточенно и без лишних эмоций укладывала вещи в рюкзак.

Собственно, там и укладывать особо было нечего. Вещей у меня — кот наплакал. Я даже по дому вчера-позавчера ходила в футболках Тимура. Их я сложила аккуратной стопочкой — потом занесу к нему. Жаль, постирать не успела, неудобно...

А вот зажигалку, проволочное колечко, поляроидную фотографию и его записку, которую я склеила скотчем, убрала во внутренний карман сумки. Правда, так захлестнуло сразу, что я снова чуть не расплакалась, но стук в дверь помог взять себя в руки.

Я ждала, что сейчас Тимур начнет уговаривать остаться, но теперь даже он не смог бы меня остановить.

Вздохнув, я все же открыла дверь. Однако это оказался не Тимур, а его отец. Я в недоумении отступила.

— Ты так поспешно убежала, — сказал он, входя в комнату. — Обиделась?

— Нет, — соврала я. — Я же вижу, что не пришлась ко двору. Зачем я буду раздражать вас своим присутствием?

Он с минуту смотрел на меня изучающе, потом неожиданно произнес:

— Извини, если был груб. Такой я есть. И эта твоя ситуация, в которую влез Тимур по своей дурости, разумеется, мне не нравится. Он сейчас просто влюбленный дурак. Но он уже влез, так что хочу я или нет, а проблему буду решать. И пока… — он просканировал взглядом комнату, остановившись на моем рюкзаке. — Пока будь здесь. Тебя никто отсюда не гонит, так что уйти ещё успеешь.

— Спасибо, но… — только и успела вымолвить я, как он пресек.

— Давай без всяких «но» и без истерик, — поморщился он. — Ситуация и так дерьмовая, так что не усложняй её ещё больше своими выкрутасами. Сказал, пока будь здесь. Всё.

Он повернулся ко мне спиной, шагнул к двери, потом оглянулся и нацелил на меня указательный палец:

— За грубость я извинился, — напомнил он, будто одолжение сделал. Потом вышел, оставив меня в полной растерянности.

Понятно, что его заставил прийти и всё это сказать Тимур. Наверняка пригрозил, что уйдет со мной. И вроде можно было выдохнуть, потому что, положа руку на сердце, идти мне совершенно некуда, но на душе всё равно осела тяжесть.

Вскоре явился и сам Тимур. Без стука, конечно же. Просто вошел, закрыл за собой дверь и сразу ко мне. Ни слова не говоря, прижал к груди, щекой мазнул по макушке. От этой незамысловатой ласки защемило в груди. Я непроизвольно издала полувсхлип-полувздох. Тимур сцепил руки за моей спиной ещё крепче, как будто боялся, что захочу выскользнуть. Но я и не пыталась. Из меня как будто все силы выкачали. И несколько минут мы так и стояли. Без слов. Не разжимая объятий.

И полегчало…

Но этой ночью я не пошла к нему и его не пустила к себе.

— Да он же ничего не услышит.

— Не в этом дело. Не могу я при нем. И не хочу тайком. Ты же сам говорил — как воры.

Слава богу, Тимур не стал ни спорить, ни злиться. Усмехнулся только и поцеловал в губы нежно, с оттяжкой. И ушёл к себе.

***

Следующие два дня прошли хоть и без неприятных сцен, но в каком-то напряженном ожидании. Сергея Михайловича мы почти не видели. Уходил он рано, а возвращался домой ближе к ночи. И ничего не сообщал. То ли нечего было рассказывать, то ли по каким-то своим соображениям держал нас в неведении. Тимуру он сказал:

— Будет что сказать — скажу.

Эта неизвестность и подвешенное состояние, конечно, давили. Может, поэтому в душе зрело предчувствие беды. Не знаю.

Тимур всячески пытался растормошить меня, а я всячески пыталась подыграть ему, но и улыбалась, и разговаривала, и что-то делала — всё через силу. Вымученно.

— Да что с тобой? Нормально же всё сейчас, — не понимал он и почти отчаивался.

Но я и сама не понимала своей тревоги. Сергей Михайлович больше ко мне не цеплялся. Более того, согласился помочь. И всё же… Это как затишье перед бурей. Вроде кругом всё тихо и безмятежно, но в воздухе незримо сгущается напряжение, и ты чувствуешь — скоро рванёт.

И рвануло…

***

Мы с Тимуром сидели в его комнате, смотрели «Вечное сияние чистого разума». Правда, я едва следила за сюжетом, но старательно делала вид, что смотрю, чтобы не вызывать у него новых вопросов в духе: что со мной?

Из открытого настежь окна веяло ночной прохладой, но от Тимура волнами исходил жар. Я льнула к нему, согреваясь.

Фильм уже почти закончился, когда мы услышали скрежет раздвигающихся ворот. Затем Сергей Михайлович поздоровался с Владом и спросил про нас.

— О, слышишь? Наверное, новости привез. Пойду узнаю, — Тимур быстро поднялся. У дверей подмигнул мне и вышел.

А у меня сердце забилось так, что все тело задрожало как в ознобе. Да что такое-то? Я пыталась успокоиться, глубоко размеренно дышать, как советуют, но ни черта не помогало.

Вскоре вернулся Тимур, вполне веселый.

— Тебя зовет. Вроде удалось ему с этим Яшей договориться. Сказал, что сегодня с ним встречался. Наверное, хочет лично тебе об этом поведать, — хмыкнул он. — Знаешь, где его кабинет? Пойдем провожу.

Мы вместе спустились вниз. Тимур кивнул на двустворчатую массивную дверь, а сам свернул на кухню

— Что-то я проголодался, — оглянувшись, улыбнулся он мне и позвал: — Тоня!

Я с нахлынувшей вдруг тоской посмотрела ему вслед, потом, замирая внутри, постучала и вошла.

Кабинет Сергея Михайловича казался огромным и мрачным. На ум даже пришла дурацкая ассоциация — как дремучий лес. Или мне от страха уже чудилось всякое. Да наверняка! На самом деле, здесь, конечно, было стильно и дорого: массивные шкафы из темного дерева, такой же стол, тумба, кресла. На одно из них он указал мне небрежным кивком.

Черт, да что меня так трясет? Я же не трусливая, да и чего мне бояться, собственно?

— Вы…

Я посмотрела на него и осеклась. Он сверлил меня взглядом, злым, почти ненавидящим и... полным презрения. Даже в день приезда он так на меня не смотрел.

Сглотнув, я всё-таки спросила:

— Вы звали меня?

Он ещё с минуту буравил меня и ничего не говорил. Я разнервничалась еще больше. Долго он так будет?

Я начала ерзать, сидя в кресле. Внезапно захотелось пить, аж в горле запершило. И тут он наконец заговорил:

— Значит, ты на педагога учишься… А между учебой, видимо, подрабатываешь. И не только в лагерях, так?

— Не понимаю вас, — честно сказала я.

Он молча повернул ко мне монитор. Пару секунд ничего не происходило. А потом пошли кадры, ужасные, мерзкие, отвратительные кадры, на которых я узнала… себя.

Я, зажав рот ладонью, зажмурилась. Но перед глазами уже оформилась картинка и продолжала крутиться в уме, как заевшая пленка в кинопроекторе.

То, что я отчаянно старалась забыть, выбелить из памяти, как кошмарный сон, вдруг всплыло во всём своем уродстве. Вылезло, как прорвавшийся наружу гнойник.

Я пыталась вдохнуть и не могла, будто в комнате совсем не осталось воздуха, аж в глазах потемнело. Щеки жгло нестерпимо, а в груди, наоборот, расползался мертвенный холод.

— Откуда? — еле слышным шепотом спросила я, не в силах даже глаз поднять на него.

— У меня хорошая служба безопасности, — сухо и твердо ответил отец Тимура.