Наследник Клеопатры

ГЛАВА 2

Ночь и в самом деле оказалась тяжелой. Позже Цезариону удалось восстановить в памяти только какие-то обрывки. Он помнил, как сидел на осле, стараясь не шевелиться, потому что все время чувствовал жгучую боль в боку; помнил, как потом, во время короткой остановки в полночь, лежал на земле, дрожа всем телом. Он был поражен тем, что с наслаждением выпил остатки пива, а потом задремал при лунном свете. Цезарион с полной уверенностью мог сказать, что у него был, по крайней мере, только один приступ за все время той кошмарной поездки, но он настолько обессилел от боли и жажды, что почти незаметно растворился в полубессознательном состоянии.

Караван оказался меньше, чем он ожидал: восемнадцать верблюдов, три человека и осел. Верблюдов, нагруженных тяжелыми тюками, в которых, по всей видимости, были льняные ткани, связали так, чтобы каждый из погонщиков управлял шестью животными. Цезарион понял, что, до того как они подобрали его на дороге, каждый вез свой багаж на осле, но теперь им пришлось взвалить свои вещи себе на спину. Очевидно, это был очень бедный караван, поскольку на верблюдах не было места для погонщиков.

Двух помощников Ани звали Менхес и Имутес – отец средних лет и его сын, примерно ровесник Цезариона, – оба неотесанные египтяне, с темной кожей, похожие на самого Ани. Они были против того, чтобы Цезарион ехал на осле и пил их пиво, и спорили по этому поводу с Ани на египетском просторечии. Ани, как догадался Цезарион, все-таки переубедил их, сказав, что есть надежда получить вознаграждение с корабля, который стоит в Беренике.

Их караван отправился в дорогу примерно за час до захода солнца. Ослу хотелось пить, он явно был не в духе и норовил брыкаться, даже когда Ани взял его за поводья. Боль в боку становилась все сильнее; Цезариону казалось, что они никогда не дойдут до Гидревмы, что ему суждено вечно скитаться по темной пустыне, преодолевая один бесконечный километр за другим, потом еще один, и еще... Когда же они наконец прибыли на стоянку, Цезарион даже не осознал этого. К тому моменту он лежал почти без сознания и дрожал, уткнувшись лицом в ослиную холку и обхватив руками шею животного. Он только недовольно пробормотал что-то, когда его стали стаскивать с осла, и тут же вскрикнул от острой боли в правом боку. Содрогаясь от рыданий, юноша повалился прямо в пыль, подтянув ноги к животу. Было темно и холодно, вокруг него столпились люди. Чей-то женский голос шепнул ему на ухо: «Ш-ш-ш!», после чего его внесли в какое-то помещение и бережно положили на тюфяк. Он лежал с закрытыми глазами и слышал, как кто-то спорит рядом с ним.

Он снова пришел в себя, как только почувствовал на своих губах живительную влагу. Рядом с Цезарионом стояла женщина и держала в руках лампу, от которой падали неясные тени. Он лежал на соломенном тюфяке возле каменной стены; над его головой было натянуто что-то вроде навеса. Цезарион непонимающе моргал глазами. Другая женщина начата брызгать водой из чаши на его хитон в том месте, где было бурое пятно от засохшей крови. Она отколола фибулу[9], которая скрепляла хитон на плече, промокнула губкой его тело под хитоном и затем снова смочила водой кожу возле раны. Женщина, которая держала светильник, наклонилась и взяла фибулу.

– Эй! Это не твое! – воскликнул Ани, который стоял тут же, посредине палатки, и неотрывно наблюдал за женщинами.

Цезарион увидел его, но промолчал.

Женщина поплевала на запачканную фибулу, потерла о свое плечо и посмотрела на нее при свете лампы. Цезариону показалось, что на лице этой далеко не молодой женщины появилось недовольство.

– Золотая, – сказала она, обращаясь к Ани.

– И не твоя, – повторил египтянин, забирая у нее фибулу.

– Мы не воровки! – с обидой в голосе произнесла женщина. – Неужто ты думал, что мы собираемся украсть ее?

Ани фыркнул.

– Да уж. Вы и так грабите меня, запрашивая такую цену. Подайте-ка мне его пояс и сандалии, а еще вон тот амулет, что висит у него на шее.

Женщина, которая держала чашу с водой, улыбнулась Цезариону. Она была моложе, чем та, со светильником, и кожа у нее была темнее. Ее зубы блестели при свете лампы. Она зачерпнула еще воды из чаши, затем расстегнула пояс, сняла его и отдала Ани. Затем она потянулась за шелковым мешочком с лекарственной смесью, но Цезарион вцепился в него обеими руками.

– Нет, – еле слышно произнес он. – Мне это нужно.

– Ага, – сказал Ани, присаживаясь на корточки рядом с ним. – Значит, ты снова в здравом уме? И все же этот амулет, мальчик, будет в большей сохранности у меня.

– Мне он нужен, – настаивал Цезарион. Египтянин пожал плечами.

– Как знаешь, – сказал он и взглянул на старшую женщину. – Я рассчитываю на то, что амулет никуда не денется сегодня вечером, как и цепочка, на которой он висит. Это всего лишь амулет, там ничего нет, кроме трав.

Вероятно, он заглядывал в мешочек, если знает, что в нем находится, подумал Цезарион с неприязнью. Должно быть, он обшарил его в поисках денег.

Женщина с более темной кожей расстегнула на нем сандалии. Ани взял их, засунул под мышку и поднялся, чтобы уйти.

– Куда ты уходишь? – задыхаясь, спросил Цезарион. Караванщик не внушал ему ни симпатии, ни доверия, но этим двум женщинам он доверял еще меньше. Он знал, что они сделают что-то такое, что причинит ему боль. Чувствуя, как вода впитывается в ткань и размягчает корку запекшейся крови на его боку, он представил, что ему придется испытать, когда они сорвут с него хитон. О Аполлон и Асклепий, как же тогда будет больно!

– Мне нужно посмотреть на свой караван, – коротко ответил египтянин. – Мальчик, я плачу четыре драхмы[10] этим женщинам за то, что они за тобой поухаживают и обмоют рану. Скажешь мне, если они недостаточно хорошо будут с тобой обращаться за эти деньги. Я вернусь вечером.

Он вышел из палатки, скрывшись в ночном сумраке. Темнокожая девушка снова улыбнулась Цезариону и вылила еще немного воды на его рану. Женщина, которая была постарше, сплюнула, наклонилась и подергала рукой хитон. У Цезариона перехватило дыхание от боли. Она снова сплюнула и сказала что-то темнокожей девушке на незнакомом языке.

Девушка кивнула головой и затем, встав рядом с Цезарионом, подняла подол своей туники, присела на корточки и помочилась прямо на рану.

Юноша отвернулся и приложил свой мешочек к лицу. Он привык к мукам и некоторым невообразимым вещам, которых требовало врачевание. Считалось, что свежая моча хорошо смягчает запекшуюся кровь и одновременно промывает рану. Он старался представить, что горячая, жгучая боль на самом деле где-то в другом месте – вон в том камне на стене или в кварцевой прожилке...

Тем временем пожилая женщина снова взялась за хитон и начала осторожно отклеивать его от тела. Боль вспыхнула ярким, добела раскаленным огнем. Он почувствовал удушье и вцепился зубами в мешочек. К горлу снова подкатила тошнота вместе со знакомым ощущением всепоглощающего ужаса...

Рабу отрезали нос, и кровь идет пузырями из зияющей раны. Он так истошно вопит, что невозможно слушать. Стражники бьют его кнутами. На концах кожаных хвостов кнута приделаны шипы, и они оставляют большие рваные раны на обнаженной спине и ягодицах несчастного.

Цезарион плачет. Он подбегает к матери и хватается за подол ее платья. Царица смотрит на него сверху вниз и улыбается. Сегодня ее волосы завиты, а диадему украшает пурпурная лента, расшитая жемчугом.

– Прикажи им остановиться! – умоляет ее Цезарион. – Пожалуйста, пусть они прекратят! Он же не нарочно!

– Он оскорбил тебя, – говорит ему Клеопатра. – Сын мой, царь никогда не может позволить, чтобы кто-либо, оскорбивший его, остался безнаказанным. Если царь это допустит, то потеряет авторитет, а вместе с потерей авторитета он может лишиться и жизни.

Вопли раба становятся еще истошнее. Из кровавой массы, в которую превратилась его спина, показались белые кости.

– Пожалуйста, пожалуйста, – всхлипывает Цезарион. Кто-то играет на флейте. Звуки доносятся из благоухающего сада – чарующие, чистые и пронзительно красивые.

Затем наступил день. Все вокруг было тихо и спокойно. Он лежал на спине, глядя на крышу палатки. На нем не было одежды, не считая льняной повязки, которой обмотали его грудь вдоль нижних ребер. В правом боку Цезарион ощущал ноющую боль, что было удивительно, поскольку он не мог вспомнить, где ушиб его.

«Наверное, снова был приступ, и я на что-то упал», – сквозь дрему подумал юноша. Затем он вспомнил, что раньше уже просыпался и думал об этом.

Постепенно обрывки, оставшиеся в памяти, начали складываться воедино. Он осторожно потрогал повязку на боку. Под ней была рана, которую он так и не увидел. Ему вдруг стало интересно, насколько тяжело он ранен. Цезарион нащупал мешочек с травами и облегченно вздохнул, радуясь, что он все еще на месте. Приложив его к лицу, он подумал: «Интересно, эти женщины рассказали Ани о том, что у меня был приступ? Лучше бы они промолчали, ведь до Береники еще день пути».

Пришла темнокожая девушка, и ему показалось, что она искренне обрадовалась его пробуждению. Дав ему воды, она начала весело что-то рассказывать. Через какое-то время он узнал язык, на котором она говорила, – это был диалект племен, живущих в пещерах на побережье Красного моря. Его мать знала этот язык, но Цезарион так и не выучил его.

– Ты говоришь по-гречески? – спросил юноша, но девушка засмеялась и покачала головой.

Она жестами показала, что ему пора есть, и вышла из палатки. Вскоре она вернулась с миской в руках. Придерживая его за плечи, девушка помогла Цезариону приподняться и сесть. Когда он прислонился к стене палатки, она начала с ложечки кормить его пропаренной чечевицей с кориандром. Есть ему не хотелось, но пустой желудок охотно принимал пищу. Со вчерашнего дня Цезарион почти ничего не ел, не считая двух фиг, но во рту было сухо, а язык так болел, что он не смог бы справиться и с куском хлеба. Он вдруг подумал о том, что позавчера у него не было даже крошки во рту, и невесело улыбнулся, вспомнив всех своих докторов, которые утверждали, что воздержание от еды вызывает приступы. Девушка улыбнулась и сказала что-то ободряющее. Накормив его, она помогла ему снова лечь и принесла подушку под голову.

Когда Цезарион пришел в себя в следующий раз, было опять жарко, но вполне терпимо. Боль постепенно утихла, и юноша спокойно лежал, набираясь сил и прислушиваясь. Где-то невдалеке блеяли козы, звучали чьи-то голоса, но, о чем говорили люди, он не разобрал. Зевс свидетель, до чего же чудным местом была Гидревма! Убежище от палящего солнца, вода в бесплодной пустыне, люди... И эта миловидная темнокожая девушка...

Может, ему стоит остаться здесь на несколько дней? Цезарион подозревал, что прошлой ночью у него начался жар, потому что в рану все же попала инфекция. Он чувствовал, что рана начала заживать, но в дороге ему наверняка снова станет хуже. Юноша содрогнулся от отвращения, подумав о том, что ему вновь придется взбираться на этого противного осла. О Дионис, еще одна такая ночь, и ему не жить!

Вне всякого сомнения, египтянин будет настаивать, чтобы отправиться в Беренику сегодня же вечером, но нужен ли ему теперь Aни? До моря осталось около двадцати четырех километров, и все время дорога идет вниз, под уклон. Он может навсегда распрощаться с Ани, чтобы не слышать его оскорблений, и пойти в Беренику самостоятельно, как только достаточно окрепнет.

Юноша поежился, вспомнив, что Ани ждет денег и вряд ли согласится уйти, не получив вознаграждения. Хорошо, что у него есть фибула с хитона, – он может отдать ее в знак благодарности.

Цезарион нахмурился. Он был твердо уверен, что на нем не было этой фибулы в ту ночь, когда напали римляне. Он спал в хитоне – они все так спали – по двум причинам: во-первых, из-за прохладных ночей в пустыне, а во-вторых, потому что это сэкономило бы время, если бы им пришлось немедленно уехать. Однако фибулы на нем не было. Это был военный хитон, сшитый на левом плече и сколотый фибулой на правом, чтобы можно было снять ее и сражаться правой рукой. Фибула все время колола в плечо во время сна, поэтому он постоянно снимал застежку. Кроме того, он никогда не спал в поясе и сандалиях.

Должно быть, римляне одели его перед тем, как положить на погребальный костер. Цезарион представил, как они возятся с его телом: закалывают хитон, застегивают пояс, надевают сандалии, укладывают руки и ноги, – и ему стало противно. О Геракл! Хоть бы этот хитон оказался тем же самым, что был на нем, когда в палатку ворвался Родоп. Пытаясь восстановить в памяти картину нападения, он вспомнил огромное пятно запекшейся крови, но не припомнил никаких рваных дырок от копья. Не исключено, что римляне раздели его и глумились над его обнаженным телом. Сказать точно Цезарион не мог.

Мегасфен, Эвмен и Гелиодор лежали на костре в той же самой изорванной одежде, в которой встретили смерть. Но теперь он отчетливо вспомнил, что на них не было ни фибул, ни поясов, ни сандалий. Конечно, римляне не оказали бы им больше почтения, чем сыну царицы.

Цезарион вдруг подумал о том, что римляне могли выставить его тело на всеобщее обозрение. Возможно, они бросили его посреди лагеря, нарядив в пурпурный хитон и царскую диадему, желая показать как: своим людям, так и пленникам, чтобы все они увидели царя и согласились с тем, что он мертв. Затем они, скорее всего, забрали хитон и диадему, а также взяли его личные печатки и другие вещи, с помощью которых он мог бы доказать, кем является на самом деле. Таким образом, они смогут предъявить императору в Александрии доказательства того, что Цезарион мертв. Если бы римляне находились поблизости от города, они наверняка взяли бы с собой его тело или, по крайней мере, его голову. Но никому не хотелось везти разлагающийся труп в течение десяти дней через пустыню, а потом еще четырнадцать дней вниз по Нилу. О Дионис! Как же никто при всем этом не заметил, что он еще дышит?

Похоже, никто из римлян не догадался, что у него случился приступ. Они, вероятно, даже не знали о его болезни. Царица пресекала любые разговоры об ущербности сына и следила за тем, чтобы пересуды о болезни ее первенца не выходили за пределы дворца.

Он был ранен и, судя по всему, не подавал признаков жизни. Изо рта текла струйка крови, поскольку он прикусил собственный язык. К тому же он чуть не задохнулся в дыму горящей палатки. Наверное, римские легионеры решили, что копье пронзило ему легкое, и осмотрели его тело на рассвете, когда все еще было в дыму, а сам он лежал в беспамятстве. Конечно же, они подумали, что он мертв.

Не удивительно, что никто даже не стал проверять, мертв ли царь, когда заложили костер. Однако это не означало, что огонь скрыл все следы их ошибки. Кости сгорают не полностью. Если римляне все же решили соблюдать ритуал погребения до конца, они должны были собрать обуглившиеся останки, омыть их в вине и поместить в урны дня захоронения. Неужели они не заметили, что там три черепа вместо четырех? Радон и еще несколько человек знали о его приступах. Разве бы они не стали сомневаться и не отправили бы людей на поиски, хотя бы для большей уверенности?

Цезарион подумал, что должен быть благодарен римлянам за то, что они вернули ему его пояс и сандалии. Он никогда бы не смог пройти по раскаленной пустыне босиком. Кроме этого, у него была еще фибула, и теперь он может расплатиться с Ани. Вероятно, ему не стоит прощаться с египтянином. Лучше вместе с ним поспешить в Беренику, где его ждет корабль.

Услышав, что кто-то подошел к палатке, Цезарион приподнялся, ожидая, что это миловидная темнокожая девушка. Но вместо нее вошла женщина – та, что была постарше. В руках она держала его хитон. Увидев, что Цезарион проснулся, она одобрительно кивнула и подошла к нему поближе. Юноша внезапно осознал, что лежит совершенно голый, и начал оглядываться по сторонам, ища, чем бы ему прикрыться.

Женщина улыбнулась и набросила хитон на его бедра.

– Ну, я вижу, тебе лучше, – заметила она.

Цезарион перевернул хитон и осмотрел его. Он был выстиран, но на ярко-алой ткани все же выделялось бледное пятно. В двух местах разорванная ткань – как раз в том месте, где была рана, – была кое-как зашита грубой белой нитью. Благодарность богам хотя бы за это!

Женщина присела на корточки, деловито осмотрела повязку на его груди и начала проворно разматывать ее.

– Тебе повезло. Твой друг покупает мирру, чтобы обработать ею рану.

– Он мне не друг, – с раздражением отозвался Цезарион.

– Нет? – удивилась она и после небольшой паузы продолжила: – Так почему же он платит нам, чтобы мы за тобой ухаживали?

– Он рассчитывает на то, что я щедро его отблагодарю. Женщина засмеялась, обнажив почерневшие зубы. Смех ее звучал неприятно и зло. Он отвернулся от нее, невольно подумав о том, что лучше бы на ее месте оказалась та девушка.

– Ты богат, не так ли? – спросила женщина хриплым голосом. – Ты из того лагеря, который стоял в горах, да? Говорили, что это особый отряд и его отправила сама царица. Я подумала, что там много молодых богатых воинов. Вот если бы они пришли к нам! – Она погладила его по плечу своим крючковатым пальцем. – Я бы приготовила для вас сладостные утехи.

Он оттолкнул руку женщины и посмотрел на нее с холодным презрением.

– Что ты об этом знаешь? – спросил он. Она рассмеялась.

– Об утехах? О, молодой господин, лучше скажи, что я могу об этом не знать!

– О лагере в горах! Она снова рассмеялась.

– Да ладно тебе! Ваш военачальник присылал сюда, в Гидревму, людей за овощами. Ты думаешь, мы не знали, что ваш отряд остановился неподалеку от нас? Что же случилось с лагерем и твоими друзьями, молодой господин? На вас напали враги? Или то были разбойники?

Цезарион пристально смотрел на нее, не зная, что ему ответить.

– Этот грязный караванщик, которого ты не считаешь своим другом, сказал, что нашел тебя на дороге, – доверительно произнесла она, как будто раскрыла ему секрет. – Он также сообщил нам, что Александрия пала. Пожалуйста, расскажи мне, что произошло, молодой господин! Если это варвары, я боюсь, что они придут сюда и утащат моих девочек.

Женщина не выглядела испуганной, скорее заинтересованной. Он вдруг понял, что она будет предлагать «утехи» варварам с такой же готовностью, как и грекам, а если те попытаются забрать ее «девочек», прежде всего позаботится о том, чтобы взять с них денег. Более того, Цезарион ни минуты не сомневался, что она продала бы и его, – был бы только спрос. Эта сводница, не колеблясь ни минуты, подойдет к любому римлянину, который появится в Гидревме в надежде достать воды, овощей или просто для того, чтобы выведать нужные сведения. Она может даже послать кого-нибудь в лагерь, чтобы узнать, не желает ли кто «девочку» и не ищут ли они беглеца.

– Занимайся своим делом! – повелительным тоном приказал ей Цезарион и поджал губы.

Он сидел, не шевелясь, пока она разматывала повязку, и думал о том, как бы заткнуть ей рот. Может, пригрозить? Но чем? Он ранен и совершенно обессилен. К тому же за уход, который она ему оказывает, платит другой человек. А может, дать ей фибулу в обмен па молчание? Но эта неприятная особа возьмет ее, а затем все равно выдаст его. Она ведь обычная шлюха и сводница. И почему Ани обратился за помощью к шлюхам? Неужели нельзя было найти порядочных женщин, которые бы ухаживали за ним? Сдерживая переполнявшее его негодование, Цезарион глубоко вздохнул. Наконец повязка была снята.

Морщась от боли, он опустил глаза. В правом боку было две раны: глубокая колотая рана между нижними ребрами и короткий надрез, который находился чуть выше этого ранения. Льняные прокладки, подложенные под повязку, пропитались кровью, а кожа вокруг ран припухла и покраснела. Цезарион смотрел на собственное израненное тело со смешанным чувством удивления и некоторого отвращения.

Женщина заохала.

– Разбойники в этих краях ранят при помощи стрел издалека, а «близи используют ножи и палицы, – заметила она. – О, молодой господин, это были заморские варвары! Я точно знаю! Почему ты не хочешь рассказать о них? Они преследуют тебя? Ты убил одного из них?

– Прикуси свой язык! – в отчаянии крикнул Цезарион и опять подумал о том, как бы заставить ее молчать.

Брови женщины удивленно взметнулись вверх, но она послушно умолкла. Придвинув к тюфяку чашу с водой, которую она принесла с собой, женщина начала с помощью губки промывать его рану. Вода была солоноватой и обжигала воспаленную кожу. Юноша, прикусил губу, приложил мешочек с травами к лицу и глубоко вдохнул.

В этот момент Цезарион услышал чьи-то шаги, и через мгновение в палатку вошел Ани. Запыленный, с всклокоченными волосами, он, казалось, был в дурном расположении духа. Увидев, чем занимается женщина, египтянин проворчал:

– Ясно.

Затем он подошел поближе и встал за ее спиной, наблюдая, как она промывает рану. Цезарион с негодованием подумал о том, что караванщик смотрит на него так, будто оценивает свою покупку.

– Лучше, чем могло быть, – заметил Ани, когда женщина закончила и поднялась, чтобы выплеснуть воду из чаши. – Ты так верещал сегодня утром, что я, грешным делом, подумал: «Все, тебе конец». Наверное, твои крики были слышны даже возле загона для верблюдов.

Цезарион промолчал в ответ, понимая, что речь шла об истошных воплях, которые обычно бывают во время приступа. Он никогда себя не слышан, поскольку терял сознание, но хорошо знал, что все так и было.

– Я отправляюсь примерно через час, – продолжил египтянин. – Но мне кажется, что тебе нужно побыть здесь еще пару дней. Однако я мог бы отвезти письмо на корабль. Ты же умеешь писать?

– Конечно же, я умею писать! – с презрением воскликнул Цезарион. – Но дать тебе письмо я не смогу.

«Потому что я тебе не доверяю», – подумал он. Ани, без сомнения, прочитает письмо перед тем, как передать его, или найдет кого-нибудь, кто сможет ему прочитать, поскольку сам он, вероятнее всего, грамоте не обучен. Если же египтянин узнает, кем на самом деле является Цезарион, он выдаст его без промедления, как и эта шлюха.

– Ты боишься, что твои друзья, узнав о случившемся, не станут дожидаться тебя и уплывут? – вкрадчиво спросил Ани.

– Да, – сдерживая гнев, ответил Цезарион. По сути, это было какое-никакое оправдание, и к тому же именно так поступили бы на корабле, если бы он отправил письмо, подписанное чужим именем.

– Верные и преданные друзья! – подбоченившись, едко заметил Ани. – И все же я думаю, мальчик, что тебе необходимо полежать еще пару деньков. Вчера ночью ты бредил, а под утро, как сказала Сцилла, стал кричать от боли и впал в беспамятство.

– Он метался, а у рта появилась пена, – подтвердила сводница, вернувшаяся в палатку с чистым куском льняной ткани, который стала накладывать на рану. – На него страшно было смотреть.

– Сейчас мне лучше, – мрачно произнес Цезарион. Ани шумно выдохнул через нос.

– Римляне вряд ли придут за тобой, – деловито заявил он, – ведь они взяли пятьдесят талантов золота. Зачем им преследовать какого-то строптивого парнишку, даже если он убил одного-двух легионеров? Они, скорее всего, уже на пути домой.

– Пятьдесят талантов золота? – воскликнула Сцилла, облизнув кончиком языка бледные губы. – Пятьдесят талантов золота... – От алчности у нее заблестели глаза.

– Так он сказал. – Ани кивнул в сторону Цезариона. – Судя по всему, их отряд должен был доставить сокровища на корабль. Но сейчас они в руках римлян. Ты что, думаешь, они сидят и ждут, когда каждый вор в округе узнает о том, что у них появились деньги? Я так не думаю.

Цезарион с ненавистью посмотрел на него. Доверь какому-то вонючему крестьянину секрет – считай, что рассказал это всему миру.

– Я отправлюсь в Беренику сегодня вечером, – непререкаемым тоном заявил он. – Я смогу дойти туда самостоятельно.

Ани пожал плечами.

– Ну, если ты настаиваешь! – Египтянин положил на землю сверток. Это были сандалии Цезариона, связанные поясом. Затем он вынул из складок своей одежды маленькую баночку. – Мирра, – коротко пояснил он и протянул ее Сцилле.

Она со смешком взяла ее, открыла и, понюхав, одобрительно кивнула.

– Когда закончишь, вернешь баночку обратно, – строго предупредил ее Ани. – Вместе с тем, что там останется, поняла? Я пока побуду здесь и понаблюдаю за тобой.

Сцилла фыркнула, взяла баночку и начала втирать драгоценную мазь в кожу Цезариона, прилагая совершенно излишние усилия.

Прошло совсем немного времени, прежде чем они начали собираться в путь. Перед отправлением в палатку снова пришла темнокожая девушка и еще раз накормила Цезариона – на этот раз лепешками с сыром и оливками. Пока он ел, она что-то взволнованно говорила ему. Похоже, ей хотелось убедить его в том, что он, мол, еще нездоров, чтобы пускаться в путь. Затем она помогла ему одеться, застегнула на нем сандалии и обернула вокруг головы платок Ани. При этом она ни на минуту не умолкала, с серьезным видом давая ему непонятные наставления.

Гидревма оказалась не таким уж чудным местом, как он себе вообразил: пыль, горстка палаток, которые служили домами; вокруг колодца – несколько финиковых пальм и иссушенных летней жарой овощных грядок; на окраине – длинный загон для коз и верблюдов, накрытый навесом из сплетенных пальмовых листьев. За спиной Цезариона садилось солнце, а перед ним прямо под гору бледной нитью уходил караванный путь, петляя, словно эту нить небрежно бросили на землю. Вдалеке виднелось Красное море цвета индиго, и там, на изгибе сияющего побережья, как изумруд, зеленела гавань, у кромки которой можно было разглядеть белые и красные пятна – дома Береники. Караван египтянина ждал его на дороге. Сам Ани стоял впереди, держа за поводья осла.

– Я пойду пешком, – сказал Цезарион египтянину, с отвращением глядя на низкорослое животное.

– Мальчик, не стоит, – мягко произнес Ани. – Ты не дойдешь до Береники!

– Я буду идти столько, сколько смогу! – упорствовал Цезарион и, не оглядываясь на остальных, пошел вперед.

– Уташи! – крикнула ему вслед темнокожая девушка.

Он не сразу понял, что она пожелала ему по-гречески «удачи». Юноша остановился и попытался вспомнить одну из немногих фраз на диалекте пещерников, которым научила его мать. Когда он сказал ей «Прощай!», девушка в восторге засмеялась и, подбежав к нему, нежно поцеловала в щеку. Глупо улыбаясь, Цезарион повторил фразу, и она ответила ему еще одним поцелуем. Дойдя до первого поворота, он обернулся и увидел, что она все еще стоит там и машет ему рукой. Он помахал ей в ответ.

– Милая девушка, – сказал Ани и тоже помахал ей рукой. На осле ехал Имутес, и поэтому хозяин каравана шел пешком.

В свете заходящего солнца их тени ложились длинными голубыми полосами на бледную пыльную землю.

– Как получилось, что ты знаешь их язык? – спросил египтянин.

Цезарион недовольно насупился, но все же ответил:

– Я не говорю на этом языке. Знаю только, как сказать «здравствуй» и «прощай». – Эта девушка не выходила у него из головы, и поэтому, неожиданно для себя самого, он спросил: – Она ведь рабыня? А эта мерзкая сводница предлагает ее проходящим караванщикам.

– И хорошо на этом наживается, – согласился Ани, не выказывая возмущения. – Но скоро кто-нибудь наверняка выкупит ее и увезет туда, где ей будет лучше. Такие милые девушки, как она, не остаются шлюхами навсегда.

– Начнем с того, что я не понимаю, как могло произойти, чтобы ее продали в публичный дом?

Ани с недоумением посмотрел на Цезариона.

– Большинство бедных людей сами могут продать лишнюю дочь, которая у них родилась. Народ в этих землях богатым не назовешь. Богиня Изида, я никогда не видел такой бесплодной земли!

– Ты ни разу не шел по этому пути? – удивился Цезарион. Сперва египтянин как будто смутился.

– Нет, – ответил он, а затем добавил: – Видишь ли, у меня случайно появилась хорошая возможность подзаработать. Я знаком с одним человеком, который вкладывает деньги в корабли, но в этом году он решил, что из-за войны лучше поберечь деньги. У меня же было немного денег, и я рискнул. Вы, греки, с самого начала захватили всю торговлю на Красном море. Я подумал, что стоит воспользоваться тем, что у меня есть. – Он с гордостью окинул взглядом свой небольшой караван. – Я родился в Коптосе. Всю свою жизнь я видел, как караваны отправляются в Миос, Гормос, Беренику и возвращаются с полными тюками богатств, привезенных с Востока. Теперь у меня свой караван.

«Не слишком внушительный», – подумал Цезарион. В нем снова пробудилось недовольство.

– Почему ты оставил меня у этой старой шлюхи? – спросил юноша, исподлобья глядя на египтянина.

Ани с недоумением посмотрел на него и громко расхохотался.

– О Изида и Серапис, да ты, я вижу, обиделся? Я, честно говоря, и не подумал, что ты впервые оказался среди продажных девок.

Щеки Цезариона вспыхнули. Он действительно впервые был в подобном месте.

– Эта мерзкая старая шлюха пыталась выведать, не ищут ли меня римляне!

– Я знаю, – сказал Ани, кивнув ему. – Однако римляне уже в пути домой, и я дал ей это понять. Мальчик, кому еще я мог оставить тебя на попечение в этой вонючей деревушке? Кроме Сциллы и ее девочек, в этой дыре никого нет, не считая нескольких козопасов и земледельцев. Они ведь за тобой хорошо ухаживали?

Цезарион бросил на него сердитый взгляд и ничего не ответил.

– Почему ты так беспокоишься о том, что римляне тебя преследуют? Они же не дикари, поедающие младенцев. Те, с которыми мне довелось встречаться, говорят по-гречески и восхищаются греческой культурой. Я уверен, что они не станут убивать такого благородного молодого грека, как ты, если только у них нет веских на то оснований. Ты что, убил кого-то из них?

Цезарион подумал, что это достаточно разумное объяснение его нестерпимого желания поскорее уехать отсюда. Нужно воспользоваться им.

– Может быть, – осторожно сказал он. – Я не знаю. Было темно. – Затем, не скрывая сарказма, он спросил: – Ты уже не думаешь, что я сбежавший раб?

Ани пожал плечами.

– Ты же не станешь спорить, что, когда я нашел тебя, ты выглядел не самым лучшим образом. Но когда ты заговорил, я сразу смекнул, что ты благородного происхождения. «Я обя-я-зан гла-а-вному ка-а-рава-а-нщику...» – нарочито растягивая гласные, передразнил египтянин аттический диалект греческого языка, на котором говорил Цезарион. – Я бы никогда не поверил, что кто-то действительно так говорит, но ты был слишком нездоров, чтобы притворяться. И тот отряд, который снарядила царица, вряд ли состоял из обычных воинов: она никогда бы не доверила им пятьдесят талантов золота. И вот еще. – С этими словами Ани пошарил в своей суме и достал оттуда фибулу с хитона Цезариона.

Цезарион взял ее. Это была золотая застежка в виде кольца с изумрудом, более роскошная, чем простая золотая булавка, которую он носил, будучи в лагере. Он приостановился, подтянул хитон на плечо и заколол ее.

– Сбежавший раб носить бы такое не стал, – с некоторым удовлетворением заметил Ани. – Он бы спрятал ее. А откуда ты?

Цезарион, вскинув подбородок, ничего не сказал в ответ. Боль в боку становилась все сильнее.

– Ты говорил, что ты из Александрии. – Да, – подтвердил Цезарион.

– Никогда там не бывал, – признался Ани. – Но если моя затея удастся, то в следующем месяце повидаю этот город, когда поеду туда продавать свой товар. Твоя семья там?

«Мать в плену, если еще жива, Антоний мертв», – подумал юноша.

– Ты сказал, что город пал, – с неожиданной горячностью произнес Цезарион. – Ты ничего не знаешь... о том, как все произошло?

– А-а... – Египтянин вздохнул и после небольшой паузы ответил: – Город не разграбили, насколько мне известно. Так что твоя семья, должно быть, к безопасности.

– А как все произошло? – настойчиво повторил Цезарион. – Наверняка тебе рассказывали.

– Я слышал, что армия сдалась без боя. Войска царицы, конечно, готовы были сдаться на протяжении года, сразу же, как только стало понятно, что Клеопатра и Антоний проиграют, но, когда Октавиан встал лагерем на ипподроме, все произошло с молниеносной быстротой. Люди разбегались кто куда. Затем и флот перешел на сторону императора. Интересно, что они не были ни наемниками, ни римлянами, как и все остальные, кто бежал. Эти люди были египтянами, и все думали, что они останутся верны царице. Антоний тоже, наверное, решил, что царица предаст его, и начал угрожать ей. Клеопатра так испугалась, что приказала слугам доложить ему, что якобы она сама себя уже лишила жизни. Думаю, она хотела объяснить ему все позже, когда гот успокоится, но он покончил с собой: не смог жить без нее и бросился на острие своего меча. Вот такой конец. Военачальник мертв, война окончена, город пал без борьбы. Царица закрылась в своем мавзолее вместе со всеми сокровищами и заявила, что подожжет себя, если римляне не позволят ей покинуть город. Однако римляне пробрались в мавзолей и взяли ее в плен.

Такова была горькая правда. Цезарион и не ожидал ничего другого. Дезертирство, предательство, обман – все было до обидного знакомо. Он слышал историю о предполагаемых событиях на протяжении многих лет. Мать говорила, что закроется в мавзолее раньше, чем попадет в руки римлян, но если они все-таки доберутся до нее... Судя по всему, так и случилось. В конце концов, все ее предали. Интересно, догадывалась ли она, что и Родон тоже ее предаст?

– Печальное дело, – с некоторым уважением в голосе сказал Ани. – Нет больше великого и древнего царского рода и царицы, к которой была благосклонна сама священная богиня. Но, по крайней мере, война окончена. Спасибо за это великой богине Изиде. Не будет больше ни сражений, ни военных податей. Я слышал, римский император обещал быть милостивым.

Цезарион с презрением фыркнул.

– Цезарь Октавиан всегда был хладнокровным лжецом и убийцей.

– Думаешь, будут гонения? – с тревогой спросил Ани.

– Он никогда не выполнял обещаний, которые его не устраивали, – с горечью ответил Цезарион. – Он нарушал договоры и обвинял в этом другую сторону. Он казнил тысячи своих сограждан, хотя римляне обычно не спешат проливать кровь подданных, как они обычно поступают с чужеземцами. Октавиан объяснял это тем, что якобы вынужден пойти на жестокую расправу, однако все знают, что он оставляет у себя поместья, которые конфискует у несчастных жертв. У крокодила и то больше жалости, чем у Октавиана.

– Будь что будет, – с некоторым сомнением в голосе произнес Ани. – О казнях я ничего не слышал. Думаю, что ты спокойно сможешь вернуться домой. Хотя, если хочешь...

– А ты не слышал, что стало с детьми царицы?

Цезарион шел и вспоминал, как прощался со своими сводными братьями и сестрой, когда в июне уезжал из Александрии. Его братишка Птолемей Филадельф, которому было всего шесть лет, не хотел, чтобы старший брат покидал их, и плелся следом за ним до самой конюшни. Перед глазами юноши живо предстала картинка: маленькая одинокая фигурка в пурпурном хитоне, стоящая посреди двора. Сдерживая слезы и кусая свой кулак, чтобы не расплакаться, малыш провожал брата тоскливым взглядом.

Ани прищурился.

– Нет. Я слышал, что молодого царя не было в Александрии, когда город пал. А сколько у царицы было детей?

Цезарион в изумлении уставился на него.

– Ты разве не знаешь?

Ани раздраженно воскликнул:

– Послушай, мальчик! Я всю свою жизнь прожил в Коптосе! Я знаю, что творится в мире, причем гораздо больше, чем все остальные тамошние жители. Я никогда не упускаю случая поговорить с путешественниками и выведать у них новости. Люди, признаться, ни о ком не говорят столько же, сколько о царской семье. Но почти все, что они болтают о них, не стоит и ломаного гроша. Я знаю, что у царицы и Антония были дети, однако они никогда не появлялись в наших краях, в верховьях Нила, и сейчас уже вряд ли это произойдет.

– Но ведь Клеопатра объявила их царями и царицами!

Ани смутился и недоверчиво покосился на Цезариона.

– Я никогда не видел их имен на указах иди документах.

– Не египетскими царями! – воскликнул Цезарион. – Но царями Армении, Мидии, Македонии и Киренаики. Она себя объявила царицей царей, а своего старшего сына – царем царей!

Ани, казалось, снова удивился и некоторое время молчал. После довольно продолжительной паузы египтянин осторожно сказал:

– Кажется, что-то подобное я действительно слышал. Если не ошибаюсь, в Александрийском гимнасии было устроено большое торжество. Люди говорили, что такого пышного празднества свет еще не видывал. – Он снова замолчал, мельком посмотрев на Цезариона. – Однако во всех странах, которые ты назвал, есть свои цари, и если бы что-то из этого и вышло, то повлекло бы за собой еще больше войн. Спасибо благим богам, что из затеи Клеопатры ничего уже не получится. – Ани прокашлялся и добавил: – Боюсь, я не смогу ответить тебе, что же случилось с детьми царицы. Я слышал только о том, что Клеопатру взяли в плен, а молодого царя не было в городе... – Внезапно ему в голову пришла какая-то мысль, и он, чуть помедлив, произнес: – Может, ты знаешь об этом больше, чем я.

Цезарион почувствовал, как в боку начала пульсировать кровь.

– Что ты имеешь в виду?

– Кому, как не старшему сыну, царица могла отправить сокровища, – задумчиво вымолвил Ани. – И ты, скорее всего, надеешься встретиться именно с ним.

У Цезариона отлегло от сердца, но он предпочел промолчать в ответ.

Ани, по всей видимости, воспринял молчание юноши как подтверждение того, что его догадка верна. С недоверием посмотрев на Цезариона, он закусил нижнюю губу.

– Никогда бы не подумал, что молодой царь настолько важен для римлян, чтобы его нужно было высылать из страны с такой поспешностью, – пожав плечами, сказал караванщик. – Ходили слухи, что у Цезариона проказа и его годами держали взаперти во дворце.

Юноша бросил на него гневный взгляд. Временами он подозревал, что попытки матери скрывать его состояние только порождают ещё больше слухов, чем если бы они сказали правду. Однако такого ему еще не приходилось слышать.

– Это ложь! – возмущенно заявил Цезарион.

Ани поднял руки в знак того, что он не собирается возражать.

– Ну, если ты так говоришь, я тебе верю. Ты ведь из Александрии, а я из Коптоса, куда доходит мало новостей – только слухи от торговцев и барочников, которые поднимаются вверх по реке. И хотя я не знаю всей правды, я точно могу сказать, что лжи в этих историях предостаточно. Многие говорят, что царица – святая богиня[11] и всюду творит чудеса, другие же называют ее пьяницей и проституткой. Некоторые утверждают, что царь – это воплощение божества, а другие – что он прокаженный дурачок. Сказать по правде, жителям Коптоса это все равно. Однако даже если царь заслуживает твоей преданности, разве ты можешь быть уверен в том, что он примет тебя с распростертыми объятиями? Сейчас, когда ты явишься к нему без денег и к тому же раненый?..

Вопрос о том, что же он будет делать без денег, действительно волновал Цезариона, но он не хотел думать об этом сейчас. Самая главная задача на настоящий момент – благополучно выбраться из Египта. «Поразмыслю над этим, когда достигну цели», – сказал он себе, позволив египтянину думать все, что тому заблагорассудится.

Ани еще несколько раз пытался вызвать его на откровенность, желая разузнать что-нибудь о его происхождении и намерениях, по Цезарион хранил молчание. Бок болел все сильнее и сильнее, дыхание стало прерывистым и тяжелым. Караванщик, заметив, что его состояние ухудшилось, прекратил свои расспросы.

Они шли, пока совсем не стемнело; затем остановились, чтобы передохнуть и выпить воды, и после небольшого привала поднялись и двинулись дальше. В полночь они поели лепешек с сыром и, как только поднялась луна, снова отправились в путь. Спустя полтора часа Цезарион в конце концов не выдержал и попросил, чтобы ему дали осла.

Примерно за час перед рассветом караван встал на привал. У Цезариона опять голова шла кругом от нестерпимой боли, которая пронзала его тело, он мало что понимал. Он знал только одно: появилась возможность отдохнуть от тряски, – и поэтому сполз с осла и лег на землю, сжавшись от холода в комок. Через несколько минут подошел Ани и накрыл его одеялом.

По мере того как боль утихала, Цезарион понемногу начал осознавать, что мужчины принялись разбивать лагерь. Были натянуты навесы, распакованы одеяла для сна, привязаны верблюды, а над разведенным костром уже висел котелок, от которого распространялся запах свинины и лука. Немного погодя снова подошел Ани. Он принес свернутую конусом лепешку, внутри которой был кусок горячего тушеного мяса. Египтянин наклонился, чтобы подать Цезариону еду, однако тот даже не пошевелился. Тогда караванщик присел на корточки, взял слабую руку юноши и вложил в нее лепешку.

Цезарион застонал и приподнялся с земли. Он с отвращением посмотрел на хлеб, а затем огляделся по сторонам. Светало, и все вокруг приобрело какой-то призрачный, жемчужно-серый оттенок. Цезарион увидел, что палатки поставлены на плоской песчаной земле, кое-где поросшей кустарником. С одной стороны была вода, а справа – дома, но не те хлипкие палатки, что служат жилищем в пустыне, а настоящие кирпичные дома, крытые черепицей.

– Мы в Беренике? – хрипло спросил он, едва осмеливаясь в это поверить.

– Да, мы и в самом деле уже приехали. Приехали! – не скрывая своего восторга, ответил Ани и улыбнулся во весь рот. – Поужинай и отдохни. Этим вечером мы пойдем с тобой в порт.

Цезарион покосился на свернутую лепешку. Есть совсем не хотелось, но он все-таки заставил себя откусить небольшой кусочек.

– Мы пойдем сегодня утром, – с трудом проглотив хлеб, поправил он египтянина. – Я полежу несколько часов, а потом отправимся в порт.

Улыбка исчезла с лица Ани.

– Мальчик, я не собираюсь говорить о делах, пока не приведу себя в порядок. Я хочу поспать, поесть, потом умыться и надеть чистую одежду. Подождешь до вечера.

– Я пойду один. Утром.

– Сбежишь, не заплатив мне ничего? Ты клялся, что возьмешь денег у своих друзей на корабле и дашь мне.

– Сколько ты хочешь, чтобы я тебе заплатил?

Ани, прищурившись, посмотрел на него. Цезарион откусил еще кусок лепешки и стал жевать его, стараясь не встречаться взглядом с египтянином. Он не смог бы объяснить почему, но ему вдруг стало стыдно. Тем временем уже почти рассвело.

– Я заплатил Сцилле четыре драхмы, – неторопливо начал караванщик. – Еще две драхмы и три обола[12] я отдал за мирру; одну драхму и четыре обола – за повязки. Ты съел... ну, скажем, на четыре драхмы. Кроме того, ты ехал на моем осле и пользовался нашей защитой в течение двух дней – это, допустим, еще восемь драхм в качестве платы за услуги. Плащ, который сейчас на тебе, стоил мне двадцать драхм...

– Можешь забрать его себе, – с презрением сказал Цезарион и скривился. – Плащ! Эта тряпка больше годится как повязка на голову!

– Пожалуй, ты мне обошелся в двадцать драхм, ну и еще десять за неудобство.

– Я отдам тебе свою фибулу. Камень, вправленный в нее, должен стоить гораздо больше.

Реакция караванщика была неожиданной. Он громко фыркнул, выражая крайнее возмущение и гнев.

– Мальчик, эта фибула – самое ценное, что у тебя есть! Ты в незнакомом городе, в сотне километров от своей семьи! У тебя нет средств к существованию, ты бежишь из страны. Скажи мне, ради всех богов, как же ты собираешься выжить, если сейчас выбросишь самое драгоценное, что у тебя есть?

– Прекрати называть меня «мальчиком»! – с обидой в голосе закричал на него Цезарион.

– Если камень в фибуле настоящий, он стоит не меньше шестидесяти драхм! – заорал в ответ Ани. – Он принадлежит тебе, а не твоим так называемым надежным дружкам с корабля. Подумай, ты, малолетний идиот! Разве несколько часов ожидания столько стоят? – Ани поднялся на ноги, возвышаясь над Цезарионом. – Да ты посмотри на себя. У тебя дыра в боку, ты едва стоишь на ногах. О милостивая Изида, если бы у тебя, Арион, было побольше мозгов в голове, ты остался бы в Гидревме. Та смазливая молоденькая шлюха ухаживала бы за тобой! Чего тебе так не терпится уехать? – Египтянин перевел дыхание, а затем продолжил: – Я не возьму твою проклятую фибулу. Можешь пойти со мной сегодня вечером в порт, а можешь уйти утром один. Да, ты должен мне двадцать драхм, не говоря уже о том, что я спас тебя от смерти. Однако, несмотря на это, я хочу сказать: главное – ты сам, и пусть твой долг беспокоит тебя не больше собственной жизни.

Цезарион не знал, что ему ответить. Ани тем временем ожидал его решения, но, увидев, что юноша пребывает в замешательстве, махнул рукой, развернулся и пошел, явно довольный собой. Сделав несколько шагов, караванщик обернулся и сказал:

– Можешь спать здесь. – Он кивнул в сторону навеса, натянутого возле куста. Там лежало одеяло, расстеленное на земле, и самым заманчивым образом влекло к себе уставшего путника. – Когда солнце взойдет, без навеса не обойдешься.

Цезарион доел мясо, ожидая, пока Ани скроется в своей палатке. Затем он подполз к навесу, лег на одеяло и заснул, даже не сняв фибулу с хитона.

Он проснулся, когда снова пришла жара. Неуклюже встав на четвереньки, он вылез из-под навеса, чтобы посмотреть, нет ли рядом воды. До полудня было еще далеко, но уже пекло, как в горниле. Белый песок на площадке, где они разбили лагерь, сверкал на солнце до боли в глазах. От зноя воздух над морем мерцал подобно шелку. Чуть в стороне Цезарион увидел еще два навеса, между которыми горой лежали сваленные на землю тюки с тканями. Для надежности они были привязаны веревками к навесам. Под ближним навесом спал Ани, зарывшись лицом в одеяло. Одна его рука лежала поверх грязных, всклокоченных волос. Осел спал в тени, между хозяином и кустом. Привязанные верблюды лежали на земле и с невозмутимым видом жевали сено.

Общественный источник находился всего в нескольких метрах. Это был простой каменный бассейн с резервуаром, куда можно было палить воды для животных. Цезарион поковылял к нему, напился из крана и побрызгал водой на раненый бок, который горел от боли. Он снял платок, который дал ему Ани, и намочил волосы. Затем он намочил платок и снова обвязал его вокруг головы. Некоторое время юноша сидел неподвижно, прислонившись к прохладной каменной стенке и болтая руками в воде.

Тебе следует избегать всего прохладного и влажного. Это ухудшит твое состояние.

Провались оно все в Аид: жара и сухость, по всей видимости, тоже не улучшают его состояние.

Нужно идти искать корабль. Цезарион отдавал себе отчеты признавался, что страшно боится того, что корабля в порту не окажется. Они ждали его с середины июля, а он так и не пришел. Откуда он может знать наверняка, что капитан не предал его гак: же, как и все остальные? Для большей надежности капитана выбирали, исходя из того, насколько ему можно доверять. Но ведь точно таким же образом выбор царицы пал на учителя Родона, личность которого тогда не вызывала никаких подозрений.

Эвмен оставил в Беренике человека, уверенный в том, что тот незамедлительно сообщит о прибытии корабля. Его знали Дидим, он остановился на постоялом дворе под названием «Счастливое возвращение». Сейчас нужно идти в город, найти гостиницу и этого человека, чтобы разузнать у него, как обстоят дела.

Что подумает Ани, когда проснется и увидит, что Цезариона нет на месте?

Не важно. Если корабль стоит в порту, Цезарион вышлет ему тридцать драхм и на этом распрощается с египтянином. А если корабля нет...

Ани, вероятно, обидится на Цезариона, получив деньги, но, так и не увидев корабль собственными глазами. Почему караванщик затаит на него обиду, юноша не смог бы объяснить, как не мог понять, почему в глубине души он сам, возможно, отреагировал бы точно так же.

Но какое это имеет значение? Ани – всего лишь невежественный крестьянин, который успел несколько раз оскорбить его. Клеопатра, несомненно, приказала бы выпороть его. И все-таки у Цезариона в душе остался неприятный осадок. Караванщик спас ему жизнь. И как бы ему не хотелось вспоминать о своем спасении, он невольно признавал, что, несмотря на все оскорбления, Ани обращался с ним с большой добротой. Его осел, на котором ехал Цезарион. Последний глоток пива, отданный случайному спутнику. Мирра... Тушеное мясо и одеяло...

Ани мог забрать себе его фибулу в любой момент, но отказался от нее даже тогда, когда Цезарион сам предложил ему взять ее. Непонятно, почему он так поступил. Казалось, что египтянин и вправду беспокоится о безопасности своего гостя. Наверняка дело именно в этом! Для него Цезарион был гостем, перед которым он, будучи хозяином, испытывал чувство долга. Может, как раз поэтому Цезариону стало неловко при мысли о том, чтобы просто уйти от него: это было бы нарушением правил гостеприимства.

А может, дело совсем в другом?.. Кто знает, а вдруг египтянину нравятся мальчики и Цезарион просто приглянулся ему?

Юноше стало не по себе от внезапного отвращения и неприязни, которые он испытал. Цезарион вспомнил, как Ани придерживал его на осле в первую ночь: мужская рука у него на талии, тяжелая от боли и усталости голова – на плече одетого в грязный хитон караванщика. Мог ли он себе такое представить? Он вспомнил, с каким видом собственника Ани наблюдал за тем, как Сцилла промывала ему рану. Цезарион представил, как он лежит обнаженный в тени палатки, а эта старая ведьма втирает мирру в его тело, не замечая, что неотесанный крестьянин смотрит на него с вожделением... В присутствии Ани он несколько раз впадал в беспамятство, и тот, пользуясь моментом, успел заглянуть в мешочек с лекарственным сбором. Кто знает, что еще он мог сделать?

При мысли о таком унижении Цезарион почувствовал тошноту и приложил мешочек с травами к лицу. Он – сын царицы, которая заявляла о себе как о воплощении богини Изиды. Он – сын человека, более могущественного, чем все цари мира, человека, которому даже римляне поклонялись как богу! Ему самому был дан божественный титул – Theos Phiiopator Philmetor – бог, любящий своих отца и мать. Его называли «господином двух стран» и даже «царем царей». В его честь был построен храм. Возможно, он недостоин этого и все эти титулы – не более чем пропаганда для невежественной толпы, – но стать объектом похоти погонщика верблюдов... Он должен убить этого грубого мужлана!

Значит, он отплатит невежественному крестьянину, который спас ему жизнь, черной неблагодарностью? На самом деле Ани ничего плохого ему не сделал – по крайней мере, когда он был в сознании. Может статься, что Ани относится к нему по-доброму только из дружелюбия, подчиняясь законам гостеприимства. Реального повода думать, что это не так, у Цезариона нет. Нужно выбросить отвратительные мысли из головы. Более того, он оставит Ани фибулу – это даже более достойная награда, чем какие-то тридцать драхм. Сейчас он один пойдет в город и никогда больше не увидит этого человека.

Цезарион вернулся к навесу, опустился на колени и положил фибулу на одеяло, на котором спал. Испытывая явное удовлетворение от принятого им решения, юноша с трудом поднялся на ноги и поправил повязку на голове.

Внезапно он вспомнил, как заявил египтянину, что не возьмет эту тряпку. Но на таком палящем солнце без какой-нибудь повязки на голове не обойдешься, а на то, чтобы купить другую, у него нет денег. Что ни говори, а имей он фибулу, можно было бы купить не только новую повязку...

Медленно ступая по хрустящему песку светло-красного цвета, Цезарион отправился в сторону Береники.

Это был небольшой портовый город: рыночная площадь, средних размеров храм, посвященный богу Серапису, уже несколько лет пустующая крепость, рассчитанная на гарнизон солдат, три улицы и порядком обшарпанные дома.

Однако количество товарных складов, корабельных компаний и постоялых дворов превышало все мыслимые пределы даже для юрода, который был в три раза больше Береники. Этот город, основанный для ведения торговли на Красном море, прекратил бы свое существование, если бы сюда не свозили товары со всех концов света.

В такое раннее утро на рынке и улицах почти никого не было. Месяц назад, в июле, жизнь в городе кипела: муссоны дули с зануда, и в Индию отправлялись корабли, раскрашивая своими яркими парусами морскую даль. Сейчас уже было слишком поздно, чтобы ехать на восток, а на запад корабли начнут возвращаться не раньше февраля, когда ветер снова поменяется. Торговля в южном направлении, вдоль африканского побережья, не зависела от времени года и вызывала гораздо меньше суеты.

На рыночной площади Цезарион остановился, чтобы попить воды из фонтана и намочить тряпку, которой обматывал голову. Пока он шел сюда от лагеря, она уже успела высохнуть. Невдалеке в тени сидели две пожилые женщины, торговки дынями. Они перешептывались между собой, с любопытством поглядывая на Цезариона. Поколебавшись, он поборол неловкость от столь пристального внимания и подошел к ним.

– Женщины, – хриплым голосом произнес юноша, – скажите, не знаете ли вы, где находится гостиница «Счастливое возвращение»?

Они переглянулись, как будто им было в диковинку, что он умеет разговаривать. Затем одна из них кивнула и ответила:

– Это на набережной, сынок, неподалеку отсюда. Ты очень плохо выглядишь. Не хочешь посидеть здесь, а я позову твоих друзей?

– Нет, – отказался Цезарион. – Спасибо.

Он повернул налево от рыночной площади и поспешил, преодолевая боль, вниз по улице, которая выходила к гавани.

Гавань в Беренике была неглубокой. Корабли вытаскивали на безопасное мелководье и потом загружали, используя наклонные доски, спущенные с корабля. А иногда грузчики подходили прямо к кораблю, стоя по пояс в воде. Сейчас возле берега стояло три или четыре корабля, и об их корму бились волны глубокого бирюзового цвета. Один из них сразу же привлек внимание Цезариона. В отличие от пузатых торговых кораблей эта изящная, легкая галера с фигурой богини на носу имела продолговатую форму. Он направился к ней, чувствуя, как сердце начинает учащенно биться. Вскоре у него не осталось ни малейшего сомнения. Это была триемиолия – тяжелая трирема[13]. Цезарион почувствовал, как его лицо невольно расплывается в судорожной ухмылке. Корабль, которого они так долго ждали, был как раз триемиолией под названием «Немесида», и эту богиню всегда изображали в виде женщины с огненным колесом в руках.

Если бы Цезарион не заприметил сначала гостиницу, то направился бы прямиком к кораблю. Но по дороге он увидел вывеску, на которой были изображены спокойная гавань и корабль, стоящий на якоре, и яркими красными буквами было написано название. Он решил остановиться и спросить, есть ли там Дидим, который, возможно, сообщит ему что-нибудь важное.

Гостиница «Счастливое возвращение» оказалась довольно внушительной. Ее двухэтажное здание гордо стояло на видном месте, прямо напротив гавани. Цезарион толкнул некрашеную дверь и вошел в темный проход, который вел во внутренний дворик, окруженный галереей. Из горшков, врытых в утрамбованную землю, рос виноград, обвивая галерею и своей пышной зеленью образуя приятную тень. Над столами свисали грозди спелого черного винограда. За одним столом сидели двое мужчин и играли в шашки. Кроме них, никого не было.

Цезарион опустился на ближайший стул, довольный тем, что можно посидеть в тени. Один из игроков заметил его, встал из-за стола и подошел к Цезариону.

– Изволите вина, господин? – улыбаясь, спросил он.

– Я ищу человека по имени Дидим, – ответил Цезарион. Улыбка тут же исчезла с лица мужчины.

– Его позавчера арестовали. Он должен мне деньги. Внутри у Цезариона все сжалось. Мысль о спасении промелькнула, как вспышка молнии, и погасла.

– Ты его друг? – с нажимом на последнем слове осведомился хозяин гостиницы. – Он должен мне за десять дней, что жил здесь.

– Кто его арестовал? – чувствуя, как слабеет его голос, спросил Цезарион. – За что?

Мужчина в сердцах сплюнул.

– Если не ошибаюсь, он ждал корабль, который приплыл позавчера, и людей царицы. Но римляне еще раньше захватили корабль, и, когда он туда явился, они арестовали его. Ты ему друг? Мне нужны мои деньги.

– Римляне?

– Ты что, не расслышал? Говорят, что они захватили весь Египет. Война окончена, царица в плену, Антоний мертв. У римских легионеров были какие-то сведения о корабле, и они поехали в Раковинную гавань, где он стоял на ремонте, захватили его и приплыли сюда. Сдается мне, они хотели схватить Дидима и его друзей. Ты наверняка знаешь об этом больше, чем я. Ведь ты один из них. Верно? – Хозяин склонился над столом и пристально посмотрел Цезариону прямо в глаза. – Я требую, чтобы мне вернули мои деньги.

– У меня нет ничего, – дрожа всем телом, ответил Цезарион.

– Твой друг задолжал мне. Ты отдашь мне деньги, или я сейчас же побегу на корабль и расскажу римлянам, что в гостиницу пришел незнакомый человек и спрашивает Дидима.

– Римляне захватили наш лагерь, – шепотом произнес Цезарион. – Я чудом остался в живых. Мне нечего дать тебе, а от римлян ты тоже ничего не получишь, даже если выдашь меня. Более того, они начнут спрашивать тебя, почему Дидим и я оказались в твоей гостинице.

Хозяин окинул его испытующим взглядом, обратив внимание на платок из грубой ткани поверх дорогого, наспех залатанного хитона. С правого плеча хитон спадал, поскольку у юноши не было даже фибулы, чтобы заколоть его. Похоже, кошельком здесь и не пахло. Он плюнул, но на этот раз прямо в лицо Цезариону.

– Убирайся!

Цезарион встал из-за стола и, пошатываясь на нетвердых ногах, побрел прочь по темному проходу, чтобы вновь выйти под ослепительные лучи солнца, отражавшиеся на голубой воде гавани. Легко покачиваясь на волнах, «Немесида» как будто насмехалась над ним. Он вытер ладонью лицо, а затем испачканную руку о свое бедро и в следующее мгновение почувствовал, что у него перехватило дыхание и к горлу подкатила тошнота, сопровождавшаяся отвратительным запахом гнили.

О боги, взмолился Цезарион. О Асклепий и Аполлон, нет, пожалуйста, не надо! Не здесь! Юноша упал на колени посреди улицы, пытаясь дотянуться до мешочка с лекарством, но пальцы запутались в платке, и он так и не смог нащупать его.