Наследник Клеопатры

ГЛАВА 7

Когда они покинули дом жреца, солнце уже село за горизонт. Арион не очень твердо держался на ногах, и Мелантэ опасалась, как бы с ним вновь не случился приступ. Ей показалось, что по дороге к дому священника у него все-таки был приступ, хотя и напоминал простой обморок. Однако все они слишком испугались, чтобы утверждать, что так оно и было. По крайней мере, сейчас Арион выглядел гораздо спокойнее, и девушка решила, что на него, возможно, подействовало лекарство, которое ему дали выпить. На мгновение она закрыла глаза, силясь вычеркнуть из памяти тот страшный момент, когда Арион, словно обезумев, принялся полосовать ножом свое запястье. Может быть, он сделал это в состоянии приступа? Неужели проклятая болезнь гак действует на мозг человека?

Мелантэ удовлетворенно вздохнула, отметив про себя, что сейчас, когда они привели себя в порядок, их внешний вид был вполне приличным и не привлекал внимания тех немногих прохожих, которые встречались им на улице. Их плащи были еще влажными, но вечер выдался теплый, и это обстоятельство не доставляло особого неудобства. Кроме того, в темноте не так уж много можно было разглядеть. Арион снова надел на голову свою шляпу, которая скрывала безобразие, которое теперь творилось у него на голове. Но в любом случае вряд ли поздним вечером кто-нибудь обратил бы внимание на его прическу. Факел, прикрепленный к стене какого-то большого дома, осветил лицо юноши – бледное, изможденное, но полное достоинства.

– Хорошие они люди, – заметила Тиатрес, имея в виду жреца и его жену. – Если будет время, я обязательно зайду к ним завтра и принесу отрез ткани, чтобы как-то их отблагодарить. И мы могли бы все-таки совершить подношение богам-спасителям.

– Боюсь, что завтра они будут очень заняты, – с сомнением в голосе отозвалась Мелантэ. – Женщина сказала, что в город приезжает военачальник, чтобы присутствовать на церемонии принятия присяги.

Мысль о том, что целая армия римлян располагается где-то неподалеку, вызывала тревогу. Девушка исподволь оглядывалась по сторонам, надеясь на то, что солдатам не позволят входить в город самостоятельно. К счастью, на улице их действительно не было.

Несколько минут они шли в полном молчании. Затем Тиатрес сказала:

– Ани, должно быть, уже волнуется.

Мелантэ и сама знала, что это правда. Они вернутся очень поздно, а он, скорее всего, услышал от людей в доках, что под городом стоят римляне. Возможно, отец уже отправился их искать. Хоть бы он не наткнулся на какого-нибудь римлянина. Девушка сердито посмотрела на Ариона, но так и не осмелилась упрекнуть его.

Не стоит ничего ему говорить, иначе он снова что-нибудь вытворит: снимет повязку, выхватит нож, чтобы вскрыть себе вены на другой руке... А может, ему в голову взбредет напасть на нее... Нет, такого он никогда не сделает. Наверное, виной всему его болезнь. Из-за нее он так стремится покончить с собой. Жуткая болезнь. Как страшно, должно быть, жить с нею. Еще она подумала о том, что вся команда на лодке только способствует ухудшению его состояния.

Мелантэ поморщилась, почувствовав острый укол вины. Девушка живо представила, как бы она себя вела, если бы все относились к ней с таким же презрением и насмешками, как к Ариону. К тому же отец говорил, что он якобы происходит из знатной семьи. Скорее всего, для него такое отношение особенно оскорбительно. Ани убедил ее в том, что она была не права, когда предложила юноше участвовать в совместной работе. «Ты же не стала бы предлагать такое Аристодему? – заметил он. – А этот мальчик позволяет себе насмехаться над ним. Он искренне думает, что писать письма – занятие, которое ниже его достоинства. Вряд ли стоит ожидать, что он с удовольствием согласится мыть кастрюли».

Мелантэ понимала, что отец прав, и ей стало не по себе при мысли о том, что, быть может, именно из-за нее Арион впал в такое отчаяние, находясь в храме. И хотя девушку по-прежнему раздражало высокомерие и подчеркнутое презрение, с которым юноша относился к отцу и Тиатрес, жуткое кровавое покушение на собственную жизнь потрясло ее до глубины души.

С его головой, думала Мелантэ, явно что-то не в порядке. Прошло столько времени с тех пор, как погиб царь, и все было вроде ничего. И вот, узнав о смерти царицы Клеопатры, он вдруг попытался покончить с собой – это не укладывалось в ее голове. Ведь Арион был другом царя, а не царицы. Нет, что-то с этим молодым греком не так. Как было бы здорово, если бы он убрался с «Сотерии» и оставил в покое ее семью.

Спустившись с холма к докам, Мелантэ увидела, что возле одной из лодок, пришвартованных к причалу, горят факелы и их яркий огонь отражается в темной воде Нила. Подойдя поближе, она узнала грубоватые очертания «Сотерии». Девушка подумала, что это, вероятно, ее отец собирается идти их искать, и ускорила шаг. На самом причале она уже почти бежала, прижав к груди корзину с овощами и оставив позади себя Тиатрес и Ариона, которые не поспевали за ней.

К шестам, возвышающимся рядом со столбами, где на волнах качалась «Сотерия», были привязаны три факела. Подбежав поближе, Мелантэ увидела, что возле них на причале сидят какие-то люди, облаченные в доспехи.

Она резко остановилась. Один из сидевших мужчин, услышав ее шаги, встал и оглянулся по сторонам. На нем были длинная кольчуга и шлем, украшенный красным гребнем из конского волоса, а на поясе висел меч. Мелантэ с ужасом поняла, что шесты с привязанными к ним факелами на самом деле были копьями.

Она в недоумении смотрела на солдат и на свою лодку. По всей палубе был разбросан пепел из разоренного очага, валялся чей-то плащ, осколки стекла. Никого из команды не было видно, в каютах не светился огонь. На лодке вообще не было никаких признаков жизни. Мелантэ замерла, разрываясь между инстинктивным желанием бежать отсюда и мучительной необходимостью узнать, что же произошло.

– Что тебе здесь нужно? – спросил у нее вооруженный воин. Он говорил по-гречески с сильным акцентом.

– Это наша лодка! – дрожащим голосом воскликнула девушка. – Что случилось? Где мой отец?

– Ваша лодка, говоришь, – повторил тот, кивнув головой. Увидев приближающиеся фигуры Тиатрес и Ариона, он поднял руку, и двое других солдат тут же вскочили на ноги, подобрав с земли копья.

Тиатрес в ужасе застыла. Арион же... На его лице читалось нечто такое, что привело Мелантэ в замешательство. Со стороны казалось, что юноша испытывает чувство облегчения.

– Ты Арион из Александрии? – бесцеремонно спросил его воин.

Молодой грек явно был удивлен этим вопросом.

– Quern quaerite[24]?

После некоторого замешательства римлянин с изумлением спросил:

– Loquerisne Latine[25]?

– Sane loquor[26], – ответил Арион, пристально наблюдая за воином. – Arionem quaerite?[27]

– Nonne Arion es, Alexandrinus quis, hostis populi Romani?[28]

Арион, волнуясь, часто заморгал глазами.

– Sum Arion, – заявил он. – Sed haud hostis Romanorum. Pater mi ipsi Romanum est![29]

В свою очередь он тоже что-то спросил у римлянина, и тот с удивлением, но явно польщенный, ответил ему.

– Что происходит? – дрожащим голосом произнесла Тиатрес, не в силах скрыть смятение и страх. – О чем они толкуют? Где Ани? Где мои дети?

– Успокойся! – одернул ее Арион. – Они не понимают по-египетски. Если мы будем сейчас переговариваться, им это может не понравиться. Дай я сначала спрошу у них разрешения.

Он обратился к легионеру, и тот утвердительно кивнул головой.

– Римляне арестовали Ани и всех остальных, – повернувшись к Тиатрес, сказал Арион. – Они забрали их в свой лагерь. Тессарарий точно не знает, на каком основании. Он просто получил приказ задержать и меня, как только я вернусь на лодку. Ему сказали, что я подстрекаю людей против римлян. Я...

– Тессарий? – переспросила Мелантэ, бросив настороженный взгляд на римлянина.

– Тессарарий, – поправил ее Арион и объяснил: – Это что-то вроде помощника центуриона. Мне кажется, что этот римлянин – довольно честный малый. Я почти уверен, что ты права и все это дело рук Аристодема. Я сказал об этом тессарарию, и он, по-моему, согласен со мной. По крайней мере, мне так показалось. Пойду спрошу его о детях.

Юноша снова подошел к римлянину и задал ему вопрос. Тот без промедления ответил, махнув рукой в сторону соседней лодки. Затем он ободряюще улыбнулся Тиатрес и кивнул головой.

Арион вернулся к перепуганным до смерти женщинам и сообщил:

– Римлянин говорит, что, когда их забирали, они попросили людей на соседней лодке приютить у себя детей и няньку. Ему не приказывали арестовывать женщин и детей. Но он предупредил, что на «Сотерию» заходить нельзя. Она временно конфискована и находится под стражей. По крайней мере сейчас.

Тиатрес хотела было броситься к лодке, на которой находились ее дети, но внезапно остановилась и, чуть не плача, спросила:

– А как же Ани? Где он? Что они с ним сделают?

– Он в лагере римлян, – терпеливо объяснил Арион. – И тессарарию больше ничего не известно. – Поколебавшись, он дополнил: – Они собираются и меня отвести в свой лагерь, но я убедил римлянина узнать у своего начальника, нужно ли забрать с «Сотерии» документы.

– Документы? – ничего не понимая, переспросила Тиатрес.

– Да, таможенные документы и декларации с описью товара, – сказал Арион. – С их помощью можно убедительно доказать, что Ани и в самом деле купец, что бы там ни наговорил про него Аристодем. Если римляне убедятся в достоверности документов, то стражники не посмеют разворовать груз. Как только меня приведут в лагерь, я постараюсь узнать точно, какое обвинение предъявляют Ани. Надеюсь, мне удастся его опровергнуть. Кстати, фиги, которые ты купила, – они еще у тебя?

– Какие еще фиги? – всхлипывая, воскликнула Тиатрес. – Ах да. И что мне с ними прикажешь делать?

– Предложи их этим солдатам в знак благодарности за то, что они отпускают тебя. И мне тоже дай. Сейчас они прислушиваются ко мне, но если у меня случится приступ, то им до меня не будет никакого дела. Но приступ может произойти, если я буду голоден.

Глотая слезы, Тиатрес предложила легионерам фиги из своей корзины. Улыбаясь и говоря «спасибо» на ломаном греческом, они взяли немного фруктов. Арион тоже взял пригоршню, положил их в полу своей хламиды и изящно откусил от одного плода.

– А как же Ани? – снова жалобно спросила Тиатрес. – Он же не кушал... И он не знает, что с нами. Нам позволят принести ему что-нибудь поесть?

Арион перевел вопрос и получил пространный ответ.

– Тессарарий говорит, что не сегодня. Ворота в лагерь уже закрыты. Можешь прийти туда с утра и вызвать этого римлянина, Его зовут Гай Симплиций, он из первой центурии второго легиона, А он попытается узнать, где держат твоего мужа, и добиться для тебя разрешения увидеться с ним. Он говорит, что волноваться не стоит. Если твой муж ни в чем не виноват, ему нечего бояться.

Тиатрес, запинаясь, повторила:

– Г-гай Сима...

– Гай Симплиций, – еще раз сказал Арион, – из первой центурии второго легиона.

Мелантэ прилежно повторила за ним. Симплиций улыбнулся ей и кивнул. Он сказал что-то еще и снова показал рукой в сторону соседней лодки, на которой находились оба мальчика, которые, должно быть, тоже перепугались не на шутку. Понятное дело, дети будут вне себя от радости, увидев свою мать. Тиатрес поклонилась ему, тронула Мелантэ за руку и поспешила туда. Но Мелантэ за ней не пошла.

– Попроси этого римлянина, чтобы он разрешил мне пойти с тобой, – обратилась она к Ариону. – Я хочу чем-нибудь помочь.

Арион покачал головой.

– Ты ничего не сможешь сделать. Здесь ты будешь в большей безопасности.

– А вдруг у тебя случится приступ? – спросила она. – Или ты потеряешь сознание и обезумеешь настолько, что наложишь на себя руки? Ты неуравновешен и к тому же презираешь моего отца. Как я могу доверить тебе его жизнь?!

Арион вскинул голову и бросил на нее свирепый взгляд. При свете факелов было видно, как кровь прилила к его бледным щекам.

– У меня эпилепсия, а не сумасшествие! И я не собираюсь лишать себя жизни, пока твой отец в опасности. Я не презираю его: напротив, я бесконечно его уважаю и в полной мере осознаю, сколь многим ему обязан. А еще я думаю, что отблагодарю его не самым лучшим образом, если приведу его красавицу дочь в лагерь, полный вооруженных солдат, которые могут обидеть ее, если дело примет совсем уж дурной оборот. Я буду там на правах пленника и не смогу тебя защитить. Ступай к матери, а утром приходите в лагерь римлян и спросите об отце. Надеюсь, что к тому времени что-нибудь изменится к лучшему.

– Откуда ты знаешь латынь? – спросила Мелантэ. Выражение его лица изменилось, стало гордым, спокойным и совершенно непроницаемым.

– Мой отец римлянин.

Тут она вспомнила, что где-то слышала о том, что точно так же, как грекам не позволялось вступать в законный брак с египтянами, римским гражданам тоже не разрешали заключать законные браки с чужеземцами, какой бы они ни были национальности. Таким образом, Арион, затмивший Аристодема, был внебрачным ребенком. Но в то же время он был другом царя. Интересно, как он занял столь высокое положение при дворе? Скорее всего, благодаря протекции самой царицы, и это объясняет, почему он впал в такое отчаяние, когда узнал о ее смерти. Она ведь сама имела детей от римлян и вполне могла выбрать Ариона в друзья своему сыну, в то время как другие цари не обращали бы на него внимания.

Мелантэ внезапно поняла, что глубоко заблуждалась насчет Ариона. С головой у него, похоже, все было в порядке. Но этот незрелый юноша, потерявший свою семью и ставший свидетелем того, как все, во что он верил, гибнет в крови, утратил всякую надежду вернуть былое положение. Путешествие на лодке, естественно, бередило рану в его душе. Неудивительно, что ему хотелось умереть. И сейчас – раненый, измученный, обезумевший от горя и ослабевший от потери крови – он все равно полон решимости идти к римлянам, чтобы вызволить ее отца. Легионеры забрали Ани, даже не захватив с собой документов, которые доказывали его невиновность. Если бы Арион не говорил на латыни, они точно так же забрали бы и его. Мелантэ четко осознавала, что при том положении, которое занимал в обществе ее отец, обвинение со стороны более высокопоставленного лица приравнивалось к приговору. Арион, разумеется, имел более высокий статус и, кроме того, знал латинский. На него была единственная надежда.

– Прости... меня, – запинаясь, произнесла Мелантэ. – Я не хотела... Я не должна была...

– Тебя ждет твоя мать, – непреклонным тоном напомнил ей Арион, снова опустив голову так, что его лица не было видно.

Она с благодарностью посмотрела на юношу и поспешила к Тиатрес. Пока они шли к соседней лодке, девушка чувствовала на себе его взгляд.

Легионеры, которых тессарарий послал в лагерь, вскоре вернулись и привели с собой чиновника. Цезарион облегченно вздохнул: он не был уверен, что центурион удовлетворит его просьбу. После недолгих переговоров римляне позволили пленному греку зайти на борт «Сотерии» и показать место, где лежали документы. Чиновник забрал бумаги и, немного поворчав, выдал Цезариону: расписку. Римляне оставили одного человека на посту и отправились в лагерь, вверх по течению реки.

– Самая грязная из всех стран, где мне приходилось бывать, – недовольно сказал тессарарий, ища, где бы соскрести грязь со своей сандалии, подбитой железными гвоздями. – Я-то думал, что в Египте один песок и всегда сухо.

– Пройди несколько километров вверх по холму, – посоветовал ему Цезарион. У него было такое ощущение, что он знаком с этими людьми: тот же самый акцент, такие же привычки и жалобы, какие были у легионеров Антония.

– Неужели эта река разливается каждый год? – поинтересовался Симплиций. Казалось, он неоднократно уже слышал об этом, но хотел лишний раз удостовериться.

Поражаясь собственной невозмутимости, Цезарион пустился в обсуждение разливов Нила и опасности повстречать бегемотов на пути в лагерь. Может, ему удается сохранять спокойствие потому, что он пережил сильное эмоциональное потрясение сегодня утром? Или, возможно, это действует настой чемерицы, которой его напоили в доме жреца? Какова бы ни была причина, юноша чувствовал, что у него все получится, что никто его не узнает и он все-таки убедит римское начальство в том, что основанием для обвинения, которое выдвигалось против Ани, была лишь зависть неудачливого конкурента.

Сами легионеры, похоже, не сомневались в невиновности Цезариона, и это было хорошим началом. Они никогда еще не встречали грека, который бы так хорошо говорил на латинском: ишаны, в основной своей массе, считали, что каждый должен осваивать их язык, а изучение чужого языка расценивали как унижение. Этот юноша настолько не соответствовал устоявшемуся представлению о высокомерных эллинах, что в голове не укладывалось, будто он мог подстрекать людей против римлян.

Сам Цезарион прекрасно понимал, что после такого обвинения его, несомненно, ждет суровый допрос. Возможно, ему удастся избежать пыток – людей благородного происхождения обычно не подвергали такому унижению. Но если его признают виновным, ему не уйти от наказания. Кроме того, это дело, рассматриваемое как военное, будет вести победившая сторона, и тогда ему вряд ни придется рассчитывать на суд. В лучшем случае его выслушает военачальник, но даже это будет во многом зависеть от впечатления, произведенного им на людей, которые будут первыми допрашивать его. Если дело все же дойдет до военачальника, вероятно, возникнут новые сложности. Цезариону приходилось встречаться с некоторыми командирами Октавиана. В начале года вторым легионом командовал Гай Корнелий Галл, слывший талантливым полководцем и, как ни странно, замечательным поэтом, автором любовных элегий. С ним Цезарион никогда раньше не встречался. Однако может статься, что вместо него в эту экспедицию послали кого-то другого.

Лагерь располагался примерно в километре от Птолемаиды. Он был разбит по стандартному образцу: аккуратные ряды палаток, окруженные грубо сколоченным частоколом и канавой с водой. Их впустили внутрь через южные ворота, и они, войдя на территорию лагеря, сразу повернули налево, минуя развевающийся стяг второго легиона.

Симплиций повел всех прямиком к большой палатке, разбитой в самом конце центрального ряда, которая заметно выделялась на фоне остальных. Итак, его пока ждет предварительный допрос у командира первой центурии. Как правило, первая центурия в легионе была самой сильной и тот, кто командовал ею, обычно выделялся среди других командиров. Его почитали за старшего и наиболее надежного военачальника, но, разумеется, авторитет центуриона не мог превысить авторитета, которым пользовались командующий легионом и трибуны. По одному этому факту можно было судить, насколько внимательно римляне отнеслись к делу Ани: для них оно было серьезным, но не настолько, чтобы тревожить командующего. Симплиций остановился возле палатки и топнул ногой, давая знак о своем приходе. Из палатки выглянул какой-то седовласый мужчина, который мельком посмотрел на прибывших и раздраженно сказал:

– Очень хорошо, заводи его сюда.

Цезарион склонил голову и последовал за Симплицием в палатку. Внутри было сравнительно просторно и незамысловато: одна походная кровать, кресло, три масляные лампады и стульчик, на котором сидел писарь, держа в руках восковые таблички. А на фоне всего этого – центурион, немолодой худощавый человек с угрюмым выражением лица, одетый в красную тунику, но без доспехов. Из оружия у него был только церемониальный жезл, заткнутый за тяжелый кожаный пояс. Центурион посмотрел на юношу и с упреком сказал Симплицию:

– Тебе следовало связать его. Симплиций пожал плечами.

– Да он не сопротивлялся. К тому же у него ранена рука.

Центурион взглянул на перевязанную руку Цезариона и фыркнул. Опустившись в кресло, он принялся с неприязнью разглядывать своего нового пленника.

– Мне доложили, что ты говоришь на латыни, – сказал он, естественно, на латинском языке.

– Конечно, – ответил Цезарион и начал свою вступительную речь: – Сударь, я полагаю, что это ложное обвинение против меня самого и моего компаньона Ани, сына Петесуха, исходит от одного из конкурентов, а именно от некого Аристодема. Могу я спросить вас, сударь, это обвинение – какое бы оно ни было – выдвинул сам Аристодем? И если это так, заключили ли вы и его под стражу?

Центурион побагровел от гнева и рявкнул:

– Вопросы здесь задаю я! Цезарион слегка наклонил голову.

– Я отвечу на ваши вопросы, сударь, причем с большой готовностью. Однако я полагаю, что Аристодем тоже должен нести ответ. Он намеревался исказить величие римского права ради удовлетворения собственной мелкой мести.

– О Геркулес! – пробормотал чиновник, в изумлении глядя па Цезариона.

– Величие, – повторил центурион. – Ты хоть сам понимаешь, о чем говоришь? Да, конечно же, понимаешь, будь проклят ты всеми богами!

К его неприязни по отношению к Цезариону прибавилось еще и раздражение. Это греческое слово на латыни обозначало обвинение в измене, и юноша нарочно употребил его, упомянув об Аристодеме, который подал против Ани иск. Теперь римляне просто вынуждены будут рассматривать контробвинение, выдвинутое Арионом.

Цезарион снова склонил голову и продолжил:

– У меня и в мыслях не было диктовать вам, сударь, как нужно поступать. Я всего лишь заявляю, что данное обвинение ложно и злонамеренно. Тот, кто выдвинул его, должно быть, считал, что римляне слишком дикие и недалекие, чтобы тщательно расследовать дело. Я искренне надеюсь на то, что вы докажете этому человеку, что он ошибался.

– Ты разглагольствуешь, как какой-нибудь пронырливый адвокат! – прервал его центурион. – Где ты выучил латынь?

– Мой отец был римлянин, – ровным голосом ответил Цезарион, – и он изъявил желание, чтобы я выучил его язык. При дворе всегда были римляне, которые с радостью общались со мной. – Он оглянулся и вежливо осведомился: – Могу я где-нибудь присесть? – У него очень сильно устали ноги и начинала болеть голова.

– Нет, – отрезал центурион, пристально рассматривая пленника. – Ты сказал, что будешь отвечать на мои вопросы. Твое имя Арион? Ты сын...

– Моего отца звали Гай, – с чистой совестью ответил Цезарион.

– Ты не сын римлянина, – заявил центурион. – У римлян не может быть сыновей от женщин неримского происхождения.

– Сударь, моя мать происходила из знатной семьи, и их связь была признана. Я не претендую на статус и имущество моего отца, но он признал меня своим сыном, и мне не пристало отрекаться от него. Мне кажется, что если я это сделаю, то отрекусь от Рима и заявлю о своем презрении к нему. Я никогда даже мысли такой не допускал. Неужели вы прикажете мне сделать это сейчас?

Центурион с ненавистью посмотрел на Цезариона, но не стал продолжать этот бессмысленный, как он считал, спор.

– А какая у тебя фамилия?

Цезарион был готов к этому вопросу. Набрав полную грудь воздуха, он выпалил:

– Валерий.

Эта фамилия была, наверное, самой распространенной в Римской империи, как и имя Гай – одним из самых популярных имен. Центурион никогда не сможет найти конкретного Гая Валерия, который жил в Александрии восемнадцать лет назад.

– Он приехал в Александрию вместе с божественным Юлием и встретил мою мать, которая состояла при дворе царицы.

Этот ответ, казалось, удовлетворил центуриона.

– И ты стал другом царя Птолемея, которого называли еще Цезарионом? А потом тебя назначили командовать личными стражниками при царе? Именно ты сопровождал его во время того последнего путешествия, когда он хотел убежать из Египта, да?

– Большая часть из того, что вы сказали, – правда.

– И после гибели царя ты снова вернулся и, пользуясь поддержкой со стороны мятежного египтянина по имени Ани, намеревался поднять восстание против Сената и римского народа.

Цезарион сделал глубокий вдох и громко заявил:

– Это ложь! Бесстыдная ложь! Я сдался еще в Беренике центуриону по имени Гай Патеркул. Он отпустил меня в соответствии с амнистией, провозглашенной императором. Я не сомневаюсь, что он подтвердит мои слова. Ани, сын Петесуха, набожный, порядочный торговец, нашел меня, раненого, на дороге, помог мне и предложил поехать вместе с ним из Береники в Александрию при условии, что я буду помогать ему вести корреспонденцию. Он везет товар из Береники, все необходимые пошлины уплачены. У него есть и доверенность, которая позволяет ему действовать от имени капитана корабля, владельца товара. Все эти бумаги находятся сейчас у вашего чиновника.

Тот показал бумаги, которые были у него в руках, и утвердительно кивнул. Нахмурившись, центурион откинулся на спинку кресла.

– Ты сказал, что тебя ранили? Когда это случилось?

– Когда ваши люди захватили лагерь царя. Насколько я помню, но было больше десяти дней назад.

– Так почему же у тебя на руке свежая повязка?

В глазах центуриона вспыхнул злорадный огонек. Цезарион понял, что до него дошли слухи о том, что произошло в храме. Кто-то уже успел доложить: человеческая кровь, пролитая на жертвенник царицы, непримиримое отношение к новым порядкам, попытка вызвать злых духов, чтобы те прокляли завоевателей, и кто знает, что еще могли выдумать доносчики. Как только центурион заметил повязку, он сразу же поверил этим сплетням. Но это уже не имело значения: Цезарион знал, как будет отвечать на вопрос римлянина.

– Меня ранили в бок, – ответил юноша. – А это, – спокойно произнес он, показав запястье, – след несчастного случая, который произошел со мной сегодня после полудня.

– Несчастный случай?

– Всего лишь глупая оплошность, – уточнил Цезарион. – Мы пришли в храм, чтобы принести жертву богам Сотерам. В честь них названа лодка моего друга Ани. Жрец сообщил мне о смерти царицы. Для меня это было неожиданной новостью, и я очень сильно опечалился. В знак траура я хотел обрезать себе волосы и принести их в жертву духам. Нож нечаянно выскользнул у меня из руки, и я порезался.

Возмущенный центурион с удивлением переспросил:

– Ты хотел обрезать свои волосы?

Цезарион снял петас и показал всем свою изуродованную шевелюру.

– Я, конечно, испортил свой внешний вид, – сказал он, невинно улыбнувшись. – Нож был небольшой, но острый. Нужно было все-таки ножницами...

Цезарион услышал, как за его спиной Симплиций подавил смешок.

– Мне доложили, – прорычал разгневанный центурион, – что какой-то юноша, по описанию похожий на тебя, вскрыл себе вены перед жертвенником и молился о том, чтобы боги отомстили Риму.

Цезарион в недоумении вскинул брови.

– О Зевс! Тот, кто вам такое рассказал, по всей видимости, был изрядно пьян. Я просто хотел срезать несколько локонов и случайно поранился. Или вы считаете, что у меня всегда была такая прическа? Можете спросить у жреца, молился ли я об отмщении и вообще просил ли о чем-то, кроме того, чтобы мне срочно перевязали руку. Жрец отвел меня к себе домой и позаботился обо мне. Скорее всего, ваш осведомитель видел, как мы выходили из храма, и приукрасил эту историю.

Центурион неотрывно смотрел на Цезариона.

– Ты ведь был очень предан царице?

– Да, – без промедления ответил Цезарион. – Я сражался до конца ради нее и ради всего дома Лагидов. Если это преступление, тогда убейте меня за это. Но в таком случае вам придется лишить жизни тысячи других людей, включая половину вашего сената, которая поддерживала Антония. Однако мне сказали, что император Октавиан объявил амнистию для тех, кто сдался и сложил оружие. Я сдался, я безоружен и, с тех пор как уехал из Береники, ни словом, ни делом не выражал недовольства по поводу сената или римского народа. Чего стоит в таком случае закон, объявленный императором, если на деле он весит меньше, чем та гнусная клевета, которую какой-то захудалый торговец возвел на своего более удачливого конкурента? В руках у вашего чиновника доказательства того, что мой друг Ани заключил законную сделку. Какие доказательства предоставил вам Аристодем?

– Какой же ты дерзкий, маленький ублюдок! – заорал на него центурион и, подозвав взглядом Симплиция, приказал ему: – Снимите с него всю одежду.

Цезарион выпрямился, чувствуя, как кровь прилила к лицу.

– Я – гражданин Александрии, я родом из знатной семьи! Вы не можете обращаться со мной как с рабом! Я требую встречи с военачальником!

– Ах, ты требуешь! Ты это сказал, греческий выродок? – проревел центурион. Кивком головы он приказал Симплицию исполнять приказ, и тот нерешительно взялся рукой за хламиду Цезариона и стянул ее с юноши.

Цезарион обхватил себя руками за плечи, дрожа от негодования. Проблема была не столько в самой наготе – как и все греческие мальчики, он занимался в гимнасии обнаженным, – но в том унижении, которому его собирались подвергнуть. Быть раздетым солдатами и терпеть от них побои и еще бог знает что – что просто немыслимо!

– Да, я требую! – в ярости воскликнул Цезарион. – Что мне еще остается делать, если тот, кто меня допрашивает, нарушает постановление императора? Аристодем, стоя посреди рыночной площади в Коптосе, поклялся, что не потерпит, чтобы египтянин обставил его в торговле. Это заявление слышало полгорода. Отправьте кого-нибудь в Коптос, если не верите мне! И если вы верите этому голословному обвинению, не принимая в расчет наши свидетельства, то вы просто бесчестите Рим и насмехаетесь над законами Цезаря Октавиана! – Юноша, сохраняя надменность во взгляде, обратился к писарю: – Ты все записал? Обязуешься показать это тому, кто стоит выше этого тупицы?

– Разрази меня гром! – воскликнул центурион, угрожающе похлопывая по ладони жезлом. – Ты сказал «тупица»? Уж больно ты гордый, нужно выбить из тебя эту спесь. Держите его.

Симплиций схватил Цезариона за руки и заломил их за спину. Цезарион попытался вырваться, но больно задел раненую руку, и в конце концов его силком поставили на колени. Тяжело дыша, он посмотрел на центуриона полным ненависти взглядом. Гнев был сильнее страха.

– Как ты смеешь?! – с трудом произнес Цезарион, не веря, что все это происходит с ним.

Римлянин жезлом ткнул его в грудь.

– Слишком ты гордый для полукровки-эпилептика.

У Цезариона перехватило дыхание. Он почувствовал острую боль даже через застилающую глаза ярость. Ани все-таки рассказал этому ужасному человеку о его болезни, подробно изложив на допросе обо всех его мучениях и страданиях, чтобы снять с себя вину.

А может быть, Ани тут ни при чем. С таким же успехом это мог сделать Эзана или Аполлоний. Их же наверняка тоже допрашивали, и именно от них, скорее всего, и можно было ожидать такой «услуги».

– Ну что, покрутим перед тобой колесо? – съязвил центурион.

Обычно этот опыт проделывали с рабами на невольничьем рынке, проверяя, нет ли у человека проклятой болезни. На Цезариона это никогда не действовало, но сейчас, в том ослабленном состоянии, в котором он находился, достаточно было лишь подумать о приступе, чтобы его вызвать. Юноша почувствовал запах гнили, и все его естество сковал ужас. «Аполлон! – в отчаянии взмолился он. – Нет!»

– Что... – начал было центурион.

Однако конца фразы Цезарион уже не услышал.

Преступник перестал дышать. Его покрывшееся испариной лицо побледнело, оставаясь почти таким же невозмутимым. На его груди свернулась гадюка, ее блестящая чешуя переливалась на солнце. Мать с кривой усмешкой наблюдает за ней, в ее глазах светится благоговение. «Кажется, это не очень больно», – замечает она и изящным движением проводит краем своего пурпурного плаща по свернувшейся в клубок гадюке... А та, поднимаясь вверх, становится похожей на змею в короне царицы.

Доктор хмуро смотрит на него и ослабляет жгут. Цезарион видит, как красная струйка стекает по внутренней стороне руки из маленького разреза прямо над его локтем. Она извивается, как змея. «Таким образом мы выпустим яд», – довольно говорит доктор, вытирая о тряпку окровавленный ланцет.

Родопис улыбается ему, лежа на шелковом покрывале. Лето, жара, и кажется, будто от ее тела исходит сияние. «А мне не верится, что ты наполнен ядом», – говорит ему девушка.

Актиния захватывает своими красными лепестками улитку. Волны бьются о причал.

Флагманский корабль царицы под названием «Антоний» плывет по Большой гавани.

Пурпурные паруса ярким пятном выделяются на фоне синей морской глади. Издалека доносятся плач и стоны, а в воздухе чувствуется запах гари, ладана и паленого мяса.

Полураздетый, он стоял на коленях на грязном полу палатки. Очень болело левое запястье. Худощавый пожилой человек в красной тунике внимательно осматривал на его боку страшную синевато-багровую рану, покрывшуюся коркой. Все остальные столпились вокруг Цезариона и с нескрываемым отвращением разглядывали его. Он склонил голову и, содрогаясь от унижения и одолевающей слабости, потянулся за лекарством. Мешочка с травами на месте не оказалось – тщетно шарил он рукой по обнаженной груди.

Центурион выпрямился и ткнул его жезлом в плечо.

– Что, очухался? – грубо спросил он.

Цезарион понял, что Симплиций расстегнул на нем хитон, опустил его до пояса, а потом снял с шеи мешочек с травами. Может, римляне насмехались над ним? Однако вряд ли они успели сделать что-нибудь ужасное, подумал он. Слишком мало времени прошло – это был всего лишь небольшой приступ.

– Прошу вас, верните мне мои травы, – попросил Цезарион. Его голос дрожал от стыда и изнеможения. – Мне они нужны, они помогают от болезни.

– Даже колесо не понадобилось, – осклабившись, заметил центурион. – Больно ты гордый при такой-то болезни. Я только одного не понимаю, – с издевкой произнес он, снова ткнув в него жезлом, – почему такой гордый юноша, как ты, работает на этого выскочку крестьянина. Все остальное, о чем ты здесь рассказывал, вполне может быть правдой. И у вас, как я посмотрю, на самом деле есть доказательства. Но у меня не укладывается в голове, как ты – с таким высоким самомнением! – согласился писать письма для этого неграмотного простолюдина. Сдается мне, что, оказавшись в незнакомом городе, ты скорее присоединился бы к какому-нибудь благородному человеку, а не к простолюдину. Неужели в Беренике для тебя не нашлось более уважаемого компаньона?

Цезарион, опустив веки, отвернулся от него. Дико болело запястье, а повязка стала влажной – похоже, снова пошла кровь. Перед глазами все плыло, и ему было сложнее, чем когда-либо, отличить явь от болезненных видений.

– Ани спас мне жизнь, – тихо произнес он. – Я у него в долгу.

– Продолжай, – потребовал центурион.

– Я убежал... Я ушел из лагеря царя, будучи раненым. У меня не было воды. Я дошел до самого караванного пути, но из-за невыносимой жары у меня... случился приступ. Вернее, несколько приступов. Я уже не мог идти. Ани нашел меня, когда я лежал на дороге без сознания, и тем самым спас мне жизнь. Он напоил меня водой, а затем заплатил людям, чтобы они за мной ухаживали. Я хотел отдать ему фибулу с моей туники – самое ценное, что у меня есть, – но он отказался ее брать. Он сказал, что деньги мне еще понадобятся. Затем он попросил меня вести его деловую переписку, и я согласился. По-другому я никак не смог бы с ним расплатиться. Кроме того, с его помощью я надеялся вернуться домой. В дороге мне было плохо, и Ани постоянно заботился обо мне. Сейчас я даже в большем долгу перед ним, чем раньше. И еще... Он просто очень хороший человек: помог мне, не ожидая ничего взамен. Я никогда раньше не встречал таких людей. Я доверился ему, потому что у меня не было другого выбора, и он еще ни разу не подвел меня.

Последовало долгое молчание. Затем центурион кивком головы приказал Симплицию отдать Цезариону его мешочек с травами. Юноша вцепился в него, с жадностью вдыхая знакомый теплый аромат и даже не пытаясь встать на ноги. Вместо этого он принялся осматривать свое перевязанное запястье. Увидев узкую красную полоску, проступившую сквозь белое полотно, он содрогнулся, испытав панический ужас. Когда же это произошло? Не в силах подавить дрожь, Цезарион сел на корточки и прижал раненую руку к обнаженной груди.

– Покажите мне документы, – потребовал центурион.

Не вставая с пола, юноша продолжал прикладывать ко рту лекарственную смесь и зажимал здоровой рукой запястье, чтобы заглушить боль. Тем временем центурион просматривал декларации о товаре, контракты и расписки об уплате пошлин.

У Цезариона сильно разболелась голова. Его решительность и находчивость, так поразившие опытного вояку, улетучились. Сейчас он хотел только одного – где-нибудь прилечь в уединении.

– Ладно, – задумчиво произнес центурион. – А теперь расскажи мне об этом Аристодеме. Насколько я понимаю, раньше он был торговым партнером этого самого Клеона, да?

Цезарион подробно рассказал ему о сделке, объяснив значение всех греческих финансовых терминов, которые встретились в документах. Тот внимательно слушал и время от времени задавал вопросы. Наконец он повернулся к писарю и приказал:

– Беги к палатке военачальника. Если он еще не спит, спроси, не примет ли он меня сейчас. Доложи, что это по поводу ложного обвинения, которое выдвинул купец-грек против своего конкурента. И скажи, что мне нужно знать его мнение по этому делу.

Симплиций удивленно посмотрел на центуриона, будто не верил своим ушам. Тот же, презрительно усмехнувшись, велел дать молодому человеку вина и сказал:

– Ему, похоже, нужно немного выпить. – Затем, протянув ему фибулу, снятую с хитона пленника, добавил: – Помоги ему застегнуть ее, а то он сам не справится.

Цезарион не успел допить предложенное ему вино, когда вернулся писарь. Он сообщил, что военачальник не спит и готов принять центуриона.

– Ведите его за мной, – приказал тот Симплицию, и Цезариона подняли на ноги, накинули на него хламиду, дали в руки шляпу и вывели из палатки.

Ночной воздух слегка освежил юношу и прояснил сознание. Не останавливаясь, он повесил на шею свой мешочек с лекарством и надел на голову шляпу. Судя по звездам, полночь еще не наступила.

Они вышли к главному проходу между палатками, повернули направо и направились к центру лагеря, где стоял большой шатер, в котором располагался штаб военачальника. Затем они встали у входа, ожидая, когда доложат о приходе центуриона.

– Вами командует по-прежнему Корнелий Галл? – спросил Цезарион у Симплиция. Страшная усталость, навалившаяся на него сразу после приступа, уходила, и на смену апатии снова пришло беспокойство.

– Ты с ним знаком?

– Слышал о его победах, – чувствуя облегчение, ответил Цезарион. – Кроме того, знаком с его поэзией.

Пожилой центурион внезапно встрепенулся и бросил удивленный взгляд на Цезариона, как будто хотел что-то сказать, но в этот момент вышел слуга военачальника и позвал их внутрь.

В шатре Корнелия Галла той добродетельной простоты, которая удивила Цезариона в палатке центуриона, не было и в помине. Шатер был разделен на две половины алой, расшитой золотом занавеской, и при свете ламп на позолоченных подставках, в которых курились благовония, Цезарион увидел дорогие ковры, изящные столы и кушетки. Слуга провел их во внутреннюю комнату, где за полированным столом из лимонного дерева, инкрустированного слоновой костью, сидел сам военачальник, облаченный в длинный алый плащ и тунику с пурпурной каймой, которая соответствовала его высокому положению.

Он оторвался от бумаг и взглянул на пришедших. Это был человек средних лет, с красивым гладко выбритым лицом и светлыми волосами. Центурион коротко поприветствовал военачальника и стал по стойке «смирно».

– Итак, – приторно-сладким голосом начал Галл, – центурион Гортал, ты сказал, что пришел по поводу ложного обвинения, которое выдвинул купец-грек.

– Так точно, – ответил Гортал. – Вчера к нам явился один грек, родом из Коптоса, некий Аристодем, сын Патрокла, и клятвенно заявил о том, что один александриец по имени Арион, бывший друг царя, выехал из Коптоса с намерением посеять антиримские настроения среди народа во время своего путешествия вниз по реке. Он заявил, что этот самый Арион убежал из Береники после гибели царя и везет с собой ценные благовония, которые собирается продать по дороге, чтобы получить деньги на свое предприятие. Аристодем также засвидетельствовал, что Ариону помогает один египтянин, некий Ани, сын Петесуха, известный мятежник в Коптосе. Он заверил меня, что этим заявлением хочет доказать свою преданность новым правителям Египта. Аристодем предоставил описание этих людей и лодки, на которой они отправились в плавание. Мы навели справки об Аристодеме и узнали, что он богатый купец и землевладелец, влиятельный человек в Коптосе, который в разное время занимал множество должностей в своем городе. – Центурион перевел дыхание и продолжил: – Дело передали мне, и я приставил людей следить за лодкой, которая сегодня днем приплыла в Птолемаиду и надлежащим образом стала у причала. Я арестовал Ани, сына Петесуха, и людей, которые сопровождали его. Однако Арион, как нам сообщили, ушел в город с женой и дочерью Ани незадолго до нашего прихода. Я послал людей на их поиски, а возле лодки поставил стражу.

– Это кто – Ани? – спросил Галл, недоверчиво рассматривая пленника.

– Нет, сударь, – ответил центурион. – Это Арион. – Он прокашлялся и спросил: – Я могу продолжать? Когда я допрашивал Ани, сына Петесуха, он тут же поклялся, что Аристодем выдвинул свое обвинение только из зависти, поскольку некий Клеон, ведущий торговлю на Красном море, заключил соглашение с ним, а не с Аристодемом. Египтянин заявил, что упомянутый ценный груз – а он действительно существует и находится сейчас на барже – принадлежит капитану Клеону, а сам Ани везет этот товар в Александрию, чтобы там продать его и получить процент. Арион же, по его словам, – всего лишь молодой грек, бывший в лагере царя. Он нашел его полуживого на дороге возле Береники после того, как наши войска захватили лагерь. Арион согласился вести его деловую переписку, а тот, в свою очередь, пообещал доставить грека в Александрию. Мы строго допрашивали этого египтянина, и он клялся, что говорит чистую правду. Его люди бурно поддерживали Ани, не скупясь, надо заметить, на оскорбления в адрес купца Аристодема и немного по поводу надменного поведения Ариона. Я решил найти Ариона, прежде чем поверить им на слово.

– Как вижу, ты его нашел.

– Так точно. И сейчас я уверен, что обвинение и в самом деле оказалось ложным. Арион представил все документы, которые убедительно доказывают, что груз принадлежит Клеону, а египтянин Ани действует от его имени. Все необходимые пошлины на товар уплачены. Что касается самого Ариона, то мне не верится, что он может настраивать людей против римлян. Он сам наполовину римлянин и бегло говорит на латыни.

– В самом деле?! – с интересом посмотрев на Цезариона, воскликнул Галл. – Клянусь Юпитером, а я-то думаю, почему это он так смотрит на нас, будто все понимает.

– И очень хорошо понимает, господин. Он также высказал предположение, что обвинение Аристодема равносильно попытке «исказить величие римского права», как он выразился.

– Ты действительно так сказал? – обратился Галл к Цезариону, нахмурив брови.

Цезарион с почтением склонил голову, несмотря на то что у него все плыло перед глазами, и ответил:

– Военачальник, с его стороны это было попыткой использовать ваше могущество для удовлетворения своей мелкой мести по отношению к Ани. Жители Коптоса с готовностью подтвердят, что это обвинение не имело под собой никаких оснований. Они хорошо знают их обоих, а многие даже слышали, как Аристодем при всех поклялся отомстить Ани за то, что тот, опередив его, заключил соглашение с бывшим торговым партнером купца. Если вы поверите словам Аристодема и покараете Ани, то поколеблете веру и уважение, которое испытывают жители Коптоса к Риму. Однако я честно скажу, что меня больше заботит судьба Ани и моя собственная участь, нежели то, что станет в дальнейшем с Аристодемом.

– Юпитер! – не скрывая изумления, воскликнул Галл. – Никогда не слышал, чтобы грек так прекрасно владел латинским! И, будучи сыном римлянина, ты стал другом царя?

– Да, господин. Я умоляю вас, можно мне где-нибудь присесть? Я не очень хорошо себя чувствую.

– Подайте ему кресло, – приказал галл.

С благодарным выражением на лице Цезарион опустился в кресло, держась за раненое запястье.

– Что с твоей рукой? – спросил военачальник.

– Он рассказал об этом происшествии, – с мрачной ухмылкой сообщил центурион Гортал, вспомнив историю о молитвах, об отмщении и кровавых жертвах в храме Лагидов. – Этот юный дурачок пытался срезать свои локоны в знак скорби по Клеопатре и нечаянно порезал руку ножом.

– Это правда? – резко спросил Галл. Гортал презрительно рассмеялся.

– Иначе и не объяснишь, почему у столь гордого молодого грека из знатной семьи может быть такая стрижка, – криво улыбнувшись, произнес центурион. – Будто кто-то орудовал кухонным ножом. – Он бесцеремонно протянул руку и снял шляпу с головы Цезариона.

– Замечание принимается, – с улыбкой сказал Галл. – Смотри, чтобы об этом не поползли слухи. Люди не очень-то любят кровавые клятвы. – Откинувшись на спинку кресла, он уже более приветливо смотрел на юношу. – Итак, Арион, тебе и вправду все равно, что будет с Аристодемом?

– Я понимаю, сударь, – с почтением в голосе вымолвил Цезарион, – что вам не хотелось бы совершать никаких действий против богатого греческого землевладельца во время вашего первого приезда в город. Ведь вся местная знать следит за каждым шагом военачальника. – Юноша понимал это с самого начала.

Последовало неловкое молчание.

– Объясняешься как придворный, – задумчиво произнес Галл. – И что же, по твоему мнению, нужно сделать с Аристодемом? – спросил он и добавил: – Если, конечно, я допущу, что виновен он, а не вы?

– Убедите его отказаться от своего обвинения, – твердо ответил Цезарион. – Предъявите ему доказательства. Этот человек не знал, что я наполовину римлянин, и, скорее всего, надеялся на то, что вы поверите ему, даже не проводя расследование. Когда Аристодем увидит, что ошибался, вынудите его открыто признать, что он просчитался. Если же он будет упираться, то примите меры.

– Славное решение, – констатировал Галл. – А что прикажешь делать с тобой и Ани?

– Отпусти нас вместе с лодкой и грузом. Позволь нам плыть дальше. О большем я не прошу.

Галл улыбнулся в ответ. Он жестом приказал своему слуге подать Цезариону чашу, и тот немного пригубил.

– Весьма снисходительное решение, – заметил он. – Гортал, наверное, грубо с тобой обошелся? Ты на него не в обиде?

Цезарион почувствовал, как к лицу прилила краска. Сейчас он ясно понимал, что центурион вполне осознанно пытался сломить его волю, и в душе злился, что этому грубому солдафону почти удалось это сделать.

– Ему дали на рассмотрение лживое обвинение, которое нельзя было проигнорировать, – устало ответил Цезарион. – Центурион должен был провести допрос. Мы поступили бы точно так же с человеком, которого обвинили бы в подобном преступлении. Я считаю... – Он посмотрел на седовласого центуриона. – Я считаю, что у него большой опыт в этом вопросе и он прибегал к силе не чаще, чем этого требовала ситуация. Признаться, было бы глупо с моей стороны отрицать это.

– Практичный подход к делу. Создается впечатление, что ты неплохо приспосабливаешься к римскому правлению. И все-таки, судя по всему, ты намеревался уехать вместе с царем из страны, а потом еще срезал свои волосы, скорбя по царице. Неужели ты на самом деле смирился с римским господством? – Галл не сводил с юноши пристального взгляда. – Или все, что ты тут нам говорил, – это обычная ложь?

– Я мечтал жить и умереть, сражаясь за царскую династию Лагидов, – стараясь сохранять самообладание, ответил Цезарион. – Но династия пала, и я не смогу сделать ничего, чтобы ее возродить. – Юноша тяжело вздохнул и процитировал: «Не будь глупцом: увидев чью-то смерть, скажи, что это смерть, не бойся...»

– Великие боги! – вновь изумился Галл. – Ты читал Катулла?[30]

– Да, мне нравится поэзия Катулла. Что в этом плохого?

– Чтобы александриец любил латинскую поэзию? Клянусь всеми богами, вы же, греки, считаете нас варварами, у которых даже алфавита нет!

– Мне нравится латинская поэзия, как и наша собственная. Насколько я знаю, вы тоже ее любите. Ваши любовные элегии очень напоминают по духу александрийскую лирику – они полны изящества и остроумия, – с искренностью произнес Цезарион.

– Ты на самом деле так думаешь? – воскликнул польщенный военачальник, и Цезарион вдруг понял, почему пожилой центурион так настороженно посмотрел на него перед тем, как они вошли к Галлу. Военачальник был падок на лесть.

– Да, я действительно так думаю, – подтвердил он. – Особенно то произведение, в котором речь идет об измене Ликориды и о вороне. Оно достойно самого Каллимаха[31].

Эти стихи ему действительно нравились, но, по правде сказать, Цезарион был знаком с ними только потому, что любовные элегии Галла, адресованные некой Ликориде, на самом деле были посвящены артистке по имени Киферида – бывшей любовнице Марка Антония. Время от времени Антоний декламировал эти стихи на пирах, отпуская скабрезные комментарии по поводу прелестей известной особы и не скупясь на язвительные замечания в адрес мужского достоинства самого Галла. Его друзья смеялись над этими шутками. Но Цезарион, естественно, воздержался от этих замечаний.

Галл просто сиял от умиления.

– Никогда еще не встречал грека, который был бы знаком с моими стихами, если только раньше я не читал ему что-нибудь сам.

– Они заслуживают самой высокой оценки, – бесстыдно лгал Цезарион, понимая, что иначе ему не удастся вырваться из когтей беспощадного Гортала.

Губы Галла снова растянулись в улыбке.

– Ты сегодня ужинал? Может, нам стоит перекусить и выпить немного вина, если, конечно, ты хорошо себя чувствуешь? Уже который месяц мне не с кем поговорить о поэзии. Одни только прелестные музы знают, что для меня она превыше всех бессмертных божеств.

– Для меня это была бы большая честь, – с готовностью ответил Цезарион. – Мне тоже не хватает бесед с образованным человеком. Я был бы бесконечно рад, если бы меня удостоили чести быть вашим слушателем.

– Сударь! – в растерянности воскликнул Гортал. Галл в нетерпении посмотрел на него.

– Что тебе еще?

– Как прикажете поступить с другими пленниками – Ани, сыном Петесуха, и со всеми остальными?

– Отпусти их, – приказал Галл. – Нет, погоди. Нужно сначала заставить этого землевладельца из Коптоса отказаться от обвинения. Завтра же утром приведите Аристодема, покажите ему доказательства и пригрозите, что если он не уступит, то ему предъявят обвинение в измене. Как только он пойдет на попятную, отпускайте их вместе с лодкой и грузом. – Помедлив, он добавил: – Проследи, чтобы с ними нормально обращались, как с невиновными. – Галл снова повернулся к юноше. – Как хорошо, Арион, что мы с тобой встретились. Я сейчас как раз кое-что пишу... так, небольшое стихотворение, посвященное святилищу Аполлона в Гринее. Я пишу его дактилем, которым смею гордиться...

– Я с радостью вас послушаю, – с восхищением в голосе заверил его Цезарион.