Наследник Клеопатры

ГЛАВА 6

Проснувшись на следующее утро, Цезарион еще долго лежал в постели, прислушиваясь к звукам в доме. Где-то совсем рядом разговаривали две женщины, они болтали на египетском диалекте и время от времени смеялись. Было слышно, как поливают сад, – вода с плеском выливалась из ведер на зелень, растущую на внутреннем дворе в горшках из обожженной глины. Цезарион не ожидал, что усадьба Ани окажется такой большой. Она находилась за чертой города и представляла собой беспорядочное скопление низких строений, вокруг которых росли финиковые пальмы. Здесь также располагались загоны для животных, хозяйственные постройки, служившие складами, мастерские для производства тканей, пруды, где вымачивали лен, и сараи, и которых его просушивали. Ани содержал около десятка рабов. Кроме этого, он нанимал людей для работы в мастерских и на полях. Эти наемные работники, казалось, были его крепостными. Однако же они не могли быть его крепостными в полном смысле этого слова, поскольку земля принадлежала царскому дому, а выращивание льна было монополией государства. Несмотря на это, работники Ани, судя по их поведению, считали его хозяином, который стоит на целый порядок выше них.

В какой-то мере Цезарион почувствовал облегчение от того, что все-таки Ани оказался не простым погонщиком верблюдов. Возможно, с точки зрения жителя Александрии его и нельзя было назвать богатым, но в Коптосе он, несомненно, считался влиятельным человеком, которого, помимо всего прочего, еще и любили. Цезарион это сразу понял по тому теплому приему, который оказали Ани по возвращении из поездки.

Странные люди. Цезариону вспомнилось, как Ани обнимался со своей дочерью, женой и сыновьями, как он обменивался с соседями рукопожатиями и дружескими похлопываниями по спине. Египтяне так часто касались друг друга, что это казалось, конечно, вульгарным и достойным презрения, но в то же время в их отношениях было что-то нежное и теплое. Арион не хотел признаваться, но он чувствовал себя... каким-то изгоем, что, естественно, было очень глупо, поскольку он не испытывал ни малейшего желания, чтобы его обнимал кто-то из этих людей. Он мечтал об одном: побыстрее покинуть их и оказаться в родном городе.

Юноша стал размышлять над тем, как бы он мог поступить в ближайшее время. Они уже вернулись к реке; рана в боку заживает; Ани обещал, что сегодня позовет доктора, чтобы тот снял швы. Значит, совсем скоро он распрощается с Ани, продаст фибулу и своим ходом направится в Александрию... Только вот... слишком уж многим он обязан Ани. Если в Беренике, имея тридцать драхм, он мог расплатиться с ним, то сейчас неизвестно, сможет ли даже сотня драхм покрыть его долг. Петас, хламида, кроме этого – вода, пропитание и верблюды. Во время последнего, долгого и мучительного путешествия у него каждый день случались приступы; дважды он приходил в себя, лежа в пыли под палящим солнцем и чувствуя боль во всем теле. Ани заботливо вытирал его лицо, в то время как Менхес, Имутес и те два моряка – Аполлоний и Эзана – ворчали, что он, мол, нечист и приносит несчастье, что нужно бросить его подыхать на дороге...

Он слишком многим обязан Ани, и это в какой-то степени пугало Цезариона. Юноша уже настолько втянулся в дела египтянина, что они отвлекли его от мыслей о собственной миссии, которую, как считал Цезарион, он должен выполнить, будучи царем. Это было похоже на то, как древко копья, забытое когда-то в саду, вдруг нашлось, но уже обвитое побегами фасоли.

Послышался скрип двери. Повернув голову, Цезарион увидел маленького смуглого мальчика, который смотрел на него, широко распахнув свои большие темные глаза. Мальчик был одет в добротный белый хитон, а на шее у него на веревочке висел защитный амулет. Это не раб, конечно нет. Это один из сыновей Ани – его зовут Серапион. Это имя, хотя и было дано в честь египетского бога, звучало как греческое. Все дети Ани носили греческие имена. Несомненно, Ани готовил их к тому, чтобы они унаследовали его состояние и были уважаемыми людьми, несмотря на незнатное происхождение. От внимания Цезариона не ускользнуло и то, что Ани разговаривал с детьми исключительно по-гречески, тогда как их мать могла изъясняться только на египетском просторечии.

– Ты проснулся! – радостно и немного взволнованно сказал мальчик по-гречески. – Папа велел сказать тебе, что сегодня после обеда мы спустимся к лодке. Если тебе нужно что-нибудь в Коптосе, скажи об этом прямо сейчас.

Цезарион тяжело вздохнул и приподнялся в постели. От этого движения немного заныла рана, но уже не так больно, как раньше. Они только вчера приехали, сегодня собираются грузить товар на лодку, а завтра утром уже поплывут в Александрию – этого трудолюбивого египтянина просто переполняет энергия. Однако Цезарион догадывался, что Ани больше беспокоится из-за Аристодема, хотя и не хочет признаваться в этом. Именно поэтому ему так не терпится поскорее отправиться в путь, чтобы не дожидаться, когда соперник придумает какую-нибудь пакость. Цезарион понимал, что уже достаточно долго отдыхал, но, несмотря на это, все равно чувствовал себя изнуренным. Плыть на лодке, конечно, будет гораздо приятнее, чем ехать на верблюде, и Нил – полноводная река с коричневатой водой, дарующая жизнь всему Египту. Пустыня не шла с ним ни в какое сравнение.

– Где моя одежда? – спросил он мальчика.

Его вещи куда-то пропали еще вчера, и ему пришлось ужинать и позаимствованном хитоне из беленого льна.

Серапион в растерянности огляделся вокруг, а затем вышел из комнаты в коридор и что-то сказал стоявшим за дверью женщинам. Те тут же закудахтали, как курицы, а мальчик, вернувшись в комнату, гордо объявил:

– Они сейчас принесут. – Посмотрев на юношу, он добавил: – И я тоже еду в Александрию.

Цезарион поправил простыню.

– Правда? Серапион кивнул.

– И мама, и Дорион, и Мелантэ. И даже Сенгурис – наша няня. Папа сказал, что мы сможем поехать все вместе. А какая она, Александрия?

Александрия... Город, в котором он родился, город, построенный его предками, – большой, красивый, богатый, населенный огромным количеством людей, местами нищий и беспорядочный. Город, в котором бушуют страсти, из-за чего он подвержен бунтам и беспорядкам, где толпа однажды восстала и низвергла царей. Это город, в котором процветают науки, где лучшие умы собираются в стенах Мусейона[22] и знаменитой библиотеки[23]. Это самый большой в мире торговый порт. В Александрии можно найти и несметные богатства, и безысходную нищету, и грубое невежество, и непревзойденную ученость. И все это Александрия – богатейший, великолепнейший и жесточайший город во всем мире.

– Она похожа на горящий факел наверху термитника, – с тоской в голосе ответил ему Цезарион, подумав о том, что ему, царю Птолемею Цезарю, суждено вернуться в свою столицу на барже крестьянина, нагруженной при этом женщинами и визжащими детьми. – Зачем отец берет вас всех с собой в Александрию?

– Потому что мы все хотим поехать, – немедля ответил мальчик. – Папа говорит, что там есть башня, очень высокая, как если поставить три храма один на другой, а вечером на ее вершине зажигают огонь, который виден далеко-далеко. Поэтому она похожа на факел, да? А при чем здесь термитник?

– Потому что там очень много людей. Я-то думал, что твой отец никогда не бывал в Александрии.

– Он только слышал о ней, – разочарованно ответил Серапион. – А башня такая там есть?

– Да, конечно, башня есть. Она называется Фарос – одно из чудес света. Она освещает вход в бухту.

Мальчик засиял от радости. «У меня маленький брат, примерно твоего возраста, – подумал Цезарион, – и ему очень нравился Фарос». Однажды они забрались на самый верх, и им показали, как работают зеркала, отражающие свет, и механизм, при помощи которого поднимают наверх топливо. Они каждый вечер наблюдали за этим, и им нравилось смотреть, как свет становится ярче, устремляясь в ночную темень.

Но об этом он предпочел умолчать. Однако мальчик, похоже, не собирался уходить, и Цезариону пришлось продолжить рассказ.

– Там есть большой парк, который, скорее всего, тебе тоже понравится, – говорил Цезарион. – Он называется Панейон, потому что посвящен Пану – это греческое имя бога, которого вы, египтяне, называете Мином. Это бог всевозможных диких мест. Парк этот разбит на искусственном холме, и дорожка со ступеньками, обвиваясь вокруг холма, доходит до самой вершины, с которой можно увидеть весь город, а также озеро, и море, и Фарос, и корабли в бухте. А в царском квартале, возле Мусейона, находится зверинец. В нем собрано много странных и удивительных животных. Есть змея толщиной в половину обхвата талии.

От удивления мальчик широко раскрыл глаза. – А она кусается?

– Нет. Ее привезли откуда-то с юга, где змеи вырастают огромных размеров, но они не ядовитые. А эта и вовсе ручная. Она может положить голову на плечо охраннику и лизнуть его в лицо.

– Вот бы на это посмотреть! – в восторге воскликнул мальчик.

– Нужно только, чтобы дворцовая часть была открыта, – скачал Цезарион, с опозданием вспомнив, что, возможно, теперь все изменилось. – Она отделена от остального города стеной, и римляне могли закрыть ворота. Но даже если она будет закрыта, все равно можно увидеть много интересного в храмах. В храме Сераписа есть много удивительных механических устройств. Например, машина, которая сама осуществляет возлияние, когда начинают сжигать благовония. Там две золотые фигурки – мужчина и женщина, – и они совершают возлияние вина, как только па алтаре зажигают благовония.

Цезарион вспомнил, как сам был поражен, впервые увидев чудесное изобретение. Родон объяснил ему, что от нагревания воздух внутри алтаря начинает расширяться, в результате чего вино, запасенное внутри фундамента, поднимается вверх по трубочкам, которые выходят к рукам фигурок. И хотя Цезарион знал, как устроена эта машина, он не переставал удивляться. Серапион рассмеялся.

– Я так хочу посмотреть на эти фигурки!

Тут в комнату влетела его сестра, дочь Ани, а следом за ней – девочка-рабыня, в руках у которой была его одежда.

– На что посмотреть? – улыбаясь, спросила Мелантэ. Цезарион нахмурился и поспешно натянул простыню повыше.

Он помнил, как опозорил себя перед дочерью Ани вчера утром, когда они только приехали. Юноша заметил, что с того момента она смотрит на него с жалостью и тревогой, как будто ожидает, что он в любой момент может забиться в конвульсиях с пеной у рта. Хуже всего, что Цезарион пребывал в замешательстве от ее красоты – у нее, как и у отца, была очень смуглая кожа, густая копна черных вьющихся волос и широкая ослепительная улыбка. Губы девушки были просто созданы для поцелуев. И поэтому так горько ощущать себя объектом ее жалости.

– Чудесную машину в храме! – с живостью ответил Серапион. – Арион рассказал мне о ней. А еще рассказал о... как его... о зверинце, где много животных. И о большой змее!

– Может статься, что ты этого не увидишь, – поспешил вставить Цезарион. – Все это на территории дворца. Когда в городе; беспорядки, ворота могут быть закрыты. Я почти уверен, что во дворце сейчас римляне и они крепко заперли ворота в город.

Он представил, как римляне расположились во дворце: сандалии легионеров, подбитые тяжелыми набойками, царапают мраморный пол; Цезарь Октавиан отдает приказ перенести золотых; дельфинов из купальни в свой дворец в Риме. Занимает ли кто-нибудь его собственные покои? Может, Марк Агриппа, правая рука императора, спит сейчас на его кровати из кедрового дерева, укрываясь искусно расшитым хлопковым покрывалом. Или Октавиан приказал ободрать все украшения, вынести все ценное из: комнат и погрузить на корабли?

Александрия пала. Александрия в руках римлян.

– Машин этих там может уже не оказаться, – резко добавил Цезарион. – Их могли забрать римляне. Сами они такие вещи делать не умеют, но они им очень нравятся.

– А я хочу увидеть море, – вступила в разговор Мелантэ, глаза которой просто горели от восторга. – Его-то римляне увезти не смогут! Папа рассказал, что в Красном море он видел цветы, которые питались рыбой.

– Наверное, актинии, – сказал Цезарион, приятно удивленный любознательностью девушки.

– Они так называются? А во Внутреннем море они тоже водятся?

– Мне кажется, что они водятся во всех морских водах, – ответил Цезарион, подумав, что Мелантэ – истинная дочь Ани. – Но только это не цветы. Философы утверждают, что это такие животные, что-то вроде улиток.

– Папа говорил, что они выглядят как цветы.

– Но есть и насекомые, которые похожи на листья деревьев или на веточки.

– Верно! А эти... актинии... они есть в море возле Александрии?

– Их полным-полно во всей бухте, – ответил Цезарион, невольно улыбаясь. – Я раньше развлекался тем, что бросал им улиток. Они засасывают улитку и затем выплевывают одну раковину.

– Я хочу увидеть их, – решительно заявила Мелантэ. Она жестом велела рабыне положить одежду Цезариона на постель и сказала: – Серапион, дай Ариону одеться. Сударь, если вы хотите умыться, вам сейчас принесут воды. – С этими словами она выпроводила брата из комнаты.

Он попросил девочку-рабыню принести воды, умылся и оделся. Его хитон снова выстирали и починили. Грубые стежки, которыми его зашили в Гидревме, сняли, и теперь вместо них Цезарион увидел аккуратный шов, сделанный тщательно подобранной по цвету ниткой. Сейчас уже почти не было видно, что хитон вообще был порван, – на то и мастерская по производству тканей, чтобы в ней нашлись нитки всех цветов. Вместе с водой девочка принесла бронзовое зеркало. Затем она предложила ему немного подстричь волосы.

Пока она орудовала ножницами, Цезарион сидел, держа в руках зеркало. Он давно уже не видел своего отражения и теперь с некоторым изумлением смотрел на похудевшее лицо, темные круги под глазами и опустившиеся уголки рта, в которых застыло выражение глубокой скорби. Его темные волосы сильно отросли, особенно над ушами, и свалялись в колтуны. И еще – какое странное зрелище! – у него над верхней губой появился темный пушок. Юноша робко провел по нему пальцем – волосы были еще тоненькими и мягкими. Щеки тоже покрылись легким пушком, который вскоре превратится в бороду.

Может, ему стоит побриться? Эдакая веха в его жизни... чтобы потом не говорили, что он умер, так ни разу и не прикоснувшись к бритве.

Нет. При данных обстоятельствах усы, даже будучи таким вот едва заметным пушком, – это подарок богов. Здесь, на юге, его видели немногие, а в Александрии таких людей тысячи. Конечно же, всякий, кто имел отношение к царскому двору, узнает его без труда, в том числе общественные рабы, следившие за порядком на Фаросе, городские чиновники, а также простые люди, которым посчастливилось стоять в первых рядах во время торжественных процессий. Усы, конечно, не введут в заблуждение придворных, но, во всяком случае, это снизит риск быть узнанным – особенно в широкополой шляпе и оранжевой хламиде. К тому же он появится в Александрии в компании целой толпы шумных египтян, которые будут рядом с ним. Такое прикрытие даст ему возможность определить, какие настроения царят в городе, выяснить, не смогут ли бывшие приверженцы Клеопатры оказать ему поддержку, а также узнать, какова судьба маленького Филадельфа... И царицы, конечно же, если только весть о ее смерти не дойдет; до него раньше.

После окончания стрижки он надел оранжевую хламиду и вышел во внутренний двор. В дальнем его конце в тени фигового дерева сидел Ани. Он держал на коленях своего маленького сынишку и внимательно слушал пожилую худощавую женщину, которая докладывала ему, как обстоят дела в мастерских. Мальчик ел фигу, оставляя на отцовской тунике липкие красные следы от своих ручонок.

– Здравствуй! – радостно поприветствовал его Ани. – Сегодня, похоже, ты чувствуешь себя лучше, не так ли?

– Да, спасибо, – испытывая некоторую неловкость, ответил Цезарион.

– Это очень хорошо! Подумал, что тебе нужно купить, прежде чем мы отправимся в путь?

– Я считаю, что нам понадобится оружие, – нерешительно произнес Цезарион. – Нам могут встретиться разбойники или дезертиры.

– Нет, – без колебаний ответил Ани. – Всякий, кто решит напасть на нас, скорее всего, будет вооружен лучше, чем мы. Если у нас будет оружие, нам не избежать смерти. Кроме того, нет там никаких разбойников и дезертиров. По крайней мере, я ничего такого не слышал. Кроме, возможно, какого-нибудь воина, возвращающегося в родные края. – Ани с сочувствующей улыбкой посмотрел на Цезариона. – Я бы не стал брать с собой детей, если бы узнал, что подобное путешествие небезопасно. А пока говорят только о том, что амнистия на самом деле действует. Ты, я вижу, все еще считаешь императора крокодилом?

– Крокодилом с набитым брюхом, – угрюмо пробормотал Цезарион и, тяжело вздохнув, продолжил: – Октавиану нужны деньги, чтобы рассчитаться со своей армией и расплатиться со всеми долгами, в которые он влез из-за войны. Гонения и всяческие притеснения населения ему ни к чему: они уничтожат мелочники дохода и ничего ему не дадут. Он и так уже получил все, ради чего вел эту войну.

Цезарион прекрасно понимал, что пресловутая амнистия на пего самого не распространяется. В душе он был согласен с рассуждениями Ани, который решил не брать с собой оружия. Однако же, несмотря на это, юноша понимал, что он чувствовал бы себя гораздо спокойнее, если бы у него под рукой было копье. Во всяком случае, в нужный момент он мог бы не только защититься, но и был уверен в том, что с оружием достойно встретит смерть. Но Ани, разумеется, о достойной смерти пока не думал и вряд ли пи и обучен держать в руке копье.

– Нет так нет, – с сожалением сказал Цезарион. – Тогда мне, наверное, ничего не требуется.

Вскоре лодку подтянули к причалу, находившемуся рядом с полем, которое принадлежало Ани. Земля здесь еще сантиметров на двадцать скрывалась под водой. Окинув причал унылым взглядом, Цезарион понял, что им, судя по всему, придется идти к лодке по жидкой грязи. Он подозревал, что лодку загружали именно здесь, а не на общественных причалах в самом Коптосе, опасаясь вмешательства Аристодема, и это приводило его в ярость, поскольку лично ему этот человек не внушал никакого страха.

Лодка представляла собой видавшую виды грязную баржу с парусом, но еще довольно крепкую, с вместительным трюмом и крытыми соломой каютами, расположенными прямо на палубе. Всего на лодке была дюжина пар весел, но Ани решил использовать лишь восемь. На веслах будут сидеть четверо рабов Ани, двое наемных работников и моряки Клеона. Когда Цезарион прибыл на место, жена Ани была уже на борту и занималась обустройством жилья.

Юноша остановился посреди заболоченного поля, по щиколотку в грязи, и в растерянности смотрел на лодку. Было очевидно, что отдельной каюты лично для него на барже не предусмотрено. Цезариону вспомнилось его собственное парусное судно «Птолемаида», на котором он приплыл в Коптос всего два месяца назад, когда Нил был в разливе. На царском корабле было сорок пар весел, пурпурные паруса и нос из чистого золота. На нем хватало места для шестидесяти человек, а его собственные покои располагались в просторной каюте на корме судна, рядом с которой находилась его личная трапезная с золотыми светильниками...

После высадки в Коптосе он отослал «Птолемаиду» вверх по реке. Для отвода глаз капитану было приказано сначала доплыть до Фив, а уж затем вернуться в Александрию. Таким образом, его собственный корабль уже давным-давно ушел, река вернулась в свои берега, и ему теперь приходится возвращаться домой на этой вот... посудине.

– Здравствуй, Арион! – немного стеснительно, но радушно поприветствовала его Тиатрес и улыбнулась. Повернувшись к падчерице, она сказала на египетском просторечии: – Мелантэ, покажи Ариону, где он будет спать.

Цезарион уже успел заметить, что познания молодой женщины в греческом были довольно скудными.

– Я говорю на египетском, – резко сказал он и с недовольной миной побрел по грязи, держа в одной руке сандалии, а другой брезгливо подобрав подол хламиды.

– Неужели? – воскликнула Тиатрес, пораженная его признанием.

Раньше он не упоминал об этом и невольно подумал, что, возможно, не стоило этого раскрывать. Его признание сняло еще один барьер между ним и этими людьми. Однако уже слишком поздно отказываться от своих слов. Тиатрес тут же радостно затараторила на египетском просторечии, объясняя ему, что он может спать и каюте на корме судна, вместе с Ани и людьми Клеона. Помедлив, женщина добавила, что она с детьми и няней разместится в носовой части баржи, ну а все остальные будут спать прямо на палубе, что, в общем-то, совсем неплохо при такой благоприятной погоде.

Как же все это убого и жалко! Однако делать нечего. Цезарион кивнул, не решаясь что-либо сказать в ответ, поднялся по сходням и помыл ноги в Ниле, перед тем как ступить на палубу.

Тюки со специями подвезли к реке на ослах – Менхес с Имутесом уже загнали верблюдов обратно в стойла – и, держа ценный груз на голове и на плечах, пронесли его через заболоченное поле, чтобы осторожно разместить на барже. Работа была закончена, когда уже сгустились сумерки. Ани и все, кто отправлялся в плавание, шумно и многословно попрощались с рабами и наемными работниками, которые оставались дома, после чего те, взяв в руки поводья, повели за собой ослов через грязное поле назад, к усадьбе. Лодка легко покачивалась на волнах, пришвартованная за нос и корму к столбам, вбитым в берег. Звезды становились все ярче на потемневшем вечернем небе. Тиатрес разожгла огонь в небольшом, мнительно огороженном каменном очаге в носовой части палубы, и вскоре в воздухе запахло лепешками и чечевичной похлебкой.

Ани подошел к Цезариону, который с угрюмым видом сидел на корме. Сделав глубокий вдох, Ани потянулся и с довольным видом воскликнул:

– Вот как нужно путешествовать! Цезарион искоса посмотрел на него.

– Я всегда надеялся, что когда-нибудь эта лодка послужит мне по-настоящему, – продолжал Ани, любовно похлопав рукой по деревянному борту. – До сегодняшнего дня я перевозил на ней только лен.

Цезарион презрительно скривил губы.

– А название у нее есть? Ани покачал головой.

– Я называю ее «моя лодка»». А для всех других она – «лодка Ани». Я приобрел ее два года назад, когда ее последний владелец утонул. Из-за несчастного случая она считалась несчастливой и, понятное дело, продавалась задешево. Я пригласил жреца, чтобы тот освятил ее и вернул удачу. Пришлось лишить лодку прежнего названия, но новое давать не хотелось. Думал, что назову ее по-новому только тогда, когда она действительно послужит мне.

– Ты уже два года назад задумал стать купцом? – с любопытством спросил Цезарион.

– Честно говоря, я думал об этом почти всю жизнь! – искренне ответил Ани. – Вот только деньги и благоприятные условия появились совсем недавно. – Египтянин облокотился о борт и продолжил: – Будучи еще мальчишкой, я постоянно видел, как с рыночной площади отходят караваны, и мечтал о том, что когда-нибудь убегу из дому с одним из них – поеду и увижу весь мир! – Он рассмеялся. – Но последние несколько лет меня больше заботило, как бы этот мужеложник Аристодем не одурачил меня на тканях.

– А такое бывало?

– Милостивая мать Изида, конечно! С самого начала, как только я начал продавать ему свои ткани, и каждый раз, когда: я повышал качество своего товара, он все больше надувал меня. – Бросив снисходительный взгляд на Цезариона, Ани серьезно сказал: – Понимаешь ли, я все время пытаюсь улучшить свой товар и всегда стараюсь производить то, что пользуется спросом на юге. Клеон зарабатывал большей частью на мое товаре, а хитрец Аристодем наживался на том грузе, который привозил Клеон. В результате мне доставались лишь крохи. Я всегда был уверен в том, что Аристодем врал, когда говорил о своей прибыли, и Клеон подтвердил это. Выходит, что благодаря чужому труду этот вор-развратник стал самым богатым человеком во всей округе. А я гнул спину на него!

– Признаться, я считал, что больше всего денег можно заработать на товаре из Александрии, – с удивлением в голосе сказал Цезарион.

– Угу. Это точно. У Клеона есть человек в Опоне, которому нужно олово для отлива бронзы. На этом основана вся его торговля: благовония – в обмен на олово. А весь навар – за счет которого, в общем-то, и выросли его доходы за последние несколько лет, – был с продажи моих льняных тканей. Я ведь начинал с того, что продавал некрашеное полотно, причем в небольших объемах, как делал еще мой отец. Потом я как-то подсчитал, сколько мне приходится платить за лицензию государству. Ведь, как ты знаешь, выращивание льна – это монополия царского дома. В итоге я пришел к выводу, что, занимаясь одним лишь производством тканей, не очень-то разбогатеешь, – я не говорю, разумеется, о самой царице. Поэтому я решил заняться пошивом одежды – на это ведь лицензии не требуется. Заработав на пошиве денег, я убедил некоторых соседей продавать мне свой лен и отбить таким образом те деньги, которые они платили за лицензию. Затем я начал продавать свою продукцию Аристодему и думал, что дела у меня идут неплохо. Купил несколько новых станков, повысил качество тканей, что позволило мне просить большую цену, давал соседским женщинам денег взаймы, чтобы они тоже купили себе новые станки. Потом уже начал окрашивать скани, используя хорошие красители и надежные закрепители. Я предпочитаю яркие цвета, как это любят на юге. И сейчас у меня весь товар очень высокого качества. Клеон говорит, что в Адунисс, Мунде и Опоне все просто с ума сходят по моей одежде, которую можно продать вдвое дороже, чем некрашеное полотно. А от Аристодема я получал лишь маленькую часть всей прибыли, он-то ведь солидный купец-грек, а я всего лишь мелкий крестьянин, поэтому вся прибыль его, хотя только благодаря мне он и заработал свой капитал. Но теперь я сам купец и намерен взять то, что мне причитается.

Цезариону стало немного не по себе. Если все, что рассказал египтянин, правда, понятно, почему Аристодем так разозлился и почему Ани беспокоится по этому поводу. Новая сделка не принесет тех доходов, которые упустил купец. Аристодем наверняка беснуется, жалея о том, что позволил Ани поехать в Беренику.

– А ты все-таки прав, – с присущим ему оптимизмом продолжил Ани. – У лодки должно быть имя, ведь теперь она превратилась в настоящее торговое судно. Подскажи какое-нибудь хорошее название для торгового корабля на греческом, чтобы оно было для нас добрым знаком.

Цезарион окинул взглядом побитую, грязную посудину.

– Как насчет «Сотерии»? – предложил он.

В самом этом названии сквозил сарказм: «Спасение» – величественное божественное имя – давали торговым кораблям и военным судам. Тем не менее Ани, казалось, был доволен.

– Здорово! Ведь называют же бога Сераписа и великую мать Изиду спасителями. И ваших греческих Диоскуров тоже зовут спасителями. Верно? К тому же они покровители мореплавателей и купцов. Это же в их честь у вас в Александрии празднуется Сотерия?

– Нет, в честь первого Птолемея и его жены, – поправил его Цезарион, вдруг ощутив тяжесть на душе. Предложив это название, он хотел высмеять притязания Ани, а на деле все обернулось насмешкой над ним самим. – В Александрии их называют богами-спасителями.

Птолемей Сотер, сын Лага, основал прославленную династию, от которой остался лишь жалкий представитель, который плыл сейчас на этом дырявом корыте.

– Тем лучше! – воскликнул Ани. – Жену первого царя звали Береникой, правда? В ее честь назван порт! Это говорит, куда мы направляемся! А еще лучше, что это слово как бы подразумевает безопасность. «Сотерия»! Хм. Здорово придумано!

Египтянин хлопнул рукой по борту и зашагал к носовой части лодки, туда, где горел вечерний костер, отбрасывая оранжевые, блики на тихую речную гладь.

– Арион предложил название для лодки, – радостно сообщил Ани всей семье. – Вы не против, чтобы назвать ее «Сотерия»?

«Сотерия» отправилась в плавание на рассвете. Ани вытянул один кол, к которому лодка была привязана в носовой части, а Эзана – другой, со стороны кормы, после чего Аполлоний вывел судно на середину реки, где начиналось сильное течение. Серапион с радостными криками носился по палубе, а затем подбежал к промокшему насквозь отцу, который перелез через борт лодки, и крепко обнял его.

Весь день они плыли вниз по течению; гребцам едва ли приходилось налегать на весла – только для того, чтобы кормчий мог управлять судном. Все оказалось еще более убогим и жалким, чем думал Цезарион. К тому же было очень тесно. Пройтись по палубе, нe рискуя наткнуться на гребцов, сидящих на веслах, или не наступить на тех, кто в этот момент отдыхал, было невозможно. Только присядешь – и люди тут же начинают сновать вокруг тебя, особенно дети, которые целый день носились взад-вперед по палубе. Ни о каком уединении не могло быть и речи. Египтяне, ничуть не смущаясь, мочились прямо за борт; причем мужчины соревновались, кто дальше, и скабрезно шутили по поводу причиндалов своего соседа. Испражнялись прямо с кормы. Женщины вели себя скромнее. Они прятались за ширму, но последовать их примеру значило превратиться во всеобщее посмешище.

Большинству египтян молодой грек не понравился. Из уважения к Ани никто не осмеливался открыто оскорблять Цезариона, и люди лишь угрюмо смотрели на него исподлобья. Они относились к нему так, будто он был нечист, – но не тайно, как это было в условиях дворцовой жизни, а вполне открыто и враждебно. Они сплевывали, случись юноше задеть их, и мыли все, к чему он прикасался. Ани вел себя совсем по-другому, и Тиатрес, естественно, последовала примеру мужа. Все остальные – и наемные работники, и рабы – испытывали к нему неприязнь. Этого, конечно, нельзя было сказать о детях, которым было все равно, по Мелантэ, смотревшей на Ариона с искренней жалостью.

Аполлоний, будучи еще одним греком среди египтян, мог бы, по идее, проявить больше сочувствия, но именно он оказался самым задиристым из всех обидчиков. Цезарион понимал, в чем тут дело, и мог лишь продемонстрировать свое презрение к нему, но не более того. Как только они выехали из Береники, Аполлоний с присущей ему бесцеремонностью попытался заигрывать с Цезарионом, но юноша с отвращением отверг его домогательства. Аполлоний решил, что этот молодой грек, собственно, ему и не нужен, а проклятая болезнь окончательно сделала Цезариона омерзительным в его глазах. И теперь моряк старался настроить подобным образом всех остальных.

Иногда Цезарион воображал, каким наказаниям подвергла бы его Клеопатра, но эти фантазии не приносили особого утешения. Царица в плену, все ее приверженцы отступились или погибли, и теперь уже ни она, ни он сам никогда не вернут былое могущество.

Когда наступила ночь, они встали на якорь в тихом месте у берега. Москиты мешали спать. Постель Цезариона находилась рядом с циновкой, на которой спал Аполлоний, который старался отодвинуться от него. Под килем шумно журчала вода. Египтяне, спавшие на палубе, громко храпели.

Утром, пока еще никто не проснулся, Цезарион сошел с лодки и побрел по берегу, подальше от вони и шума. Оказавшись в роще финиковых пальм, он ненадолго присел у колодца. В кронах деревьев щебетали птицы, где-то неподалеку слышалось мычание коров. Неожиданно Цезариону в голову пришла мысль о том, чтобы бросить все и остаться здесь, а «Сотерия» пусть плывет себе дальше без него.

Но вспомнив, что он слишком многим обязан Ани, Цезарион тяжело вздохнул и поплелся назад, к лодке.

До реки оставалось еще минут десять ходьбы, когда он встретил Мелантэ. Она куда-то спешила, подобрав подол своей юбки. У нее были очень красивые ноги.

Увидев его, девушка остановилась и, смутившись, опустила юбку.

– Ой! – радостно воскликнула она. – Вот ты где. Мы уже отправляемся. Почему ты ушел?

– Чтобы побыть одному, – процедил сквозь зубы Цезарион.

Юноша хотел было горделиво пройти мимо нее, но она бросилась к нему, как будто он нуждался в помощи.

– Тебе не следует уходить одному, – покровительственным тоном заявила Мелантэ. – Ты можешь упасть.

– Ты тоже, – огрызнулся он.

– Но я же не больна!

– Ты можешь поскользнуться или споткнуться обо что-то. Это более вероятная причина для падения, чем приступ. Даже для меня. Если тебя это не беспокоит, то почему ты так волнуешься по поводу моих приступов?

– Мне показалось, что ты не очень хорошо себя чувствуешь. Я начала переживать.

– В этом нет никакой нужды, уверяю тебя, – голос Цезариона прозвучал надменно и холодно.

Они шли к лодке в полном молчании, пока Мелантэ не решилась наконец сказать:

– Мне очень жаль, что все остальные так плохо к тебе относятся. Знаешь, было бы лучше, если бы ты включился в совместную работу – помог бы, например, принести дрова или помыть посуду. Все бы увидели, что ты стараешься помочь, и не думали о тебе как о какой-то обузе.

Цезарион приостановился, в изумлении глядя на нее.

– Ты предлагаешь мне носить дрова и мыть грязные кастрюли? – возмущенно спросил он. Его глаза злобно сверкнули, и с языка чуть не слетело: «Да ты вообще знаешь, с кем разговариваешь?» Но девушка, разумеется, этого не знала, а он ни за что не осмелился бы рассказать ей о себе.

Все остальные помогают, чем могут, – продолжила она, удивленная его реакцией. – Папа садится время от времени на весла, как и все остальные мужчины. Это, наверное, слишком тяжело для тебя, но...

Грести веслами для меня не «слишком тяжело», – перебил Цезарион. – Но я не собираюсь делать это просто потому, что люди моего положения не занимаются холопской работой. Клянусь Дионисом! Неужели тебе нужно это объяснять?

Удивление на ее лице сменилось обидой.

– Но папа же работает вместе со всеми.

– Твой отец, девушка, простолюдин. Именно поэтому он и заключил со мной договор. Если же он хочет, чтобы какой-нибудь знатный человек имел с ним дело, ему придется вести себя по-другому и не становиться на один уровень с рабами.

Она ошеломленно посмотрела на него, а затем, охваченная яростью, воскликнула:

– Мой отец – самый уважаемый человек в Коптосе! – В ответ Цезарион только презрительно фыркнул.

– Ах да, конечно, самый уважаемый египтянин во всем огромном, прославленном городе Коптосе! В Александрии таких, как твой отец, нанимают, чтобы подметать полы. Если Ани хочет сойти за купца, ему нужно вести себя подобающим образом. Мочиться за борт вместе с рабами и позволять своей жене сидеть на корточках у огня и готовить обед – это неслыханно для благородного человека! О Зевс!

– И что плохого в том, что Тиатрес занимается приготовлением еды?

Цезарион закатил глаза.

– У благородных особ есть рабыни, которые этим занимаются. Если женщина сама делает домашнюю работу, это значит, что рабов у нее нет.

– Но ты же знаешь, что у нас есть рабы! Тиатрес просто хочет помочь и не задирает нос, как некоторые! Она никогда не откажет в помощи. К тому же ей нравится готовить; лучше нее не стряпает никто во всем доме.

– Тогда пусть занимается этим дома. Это позор для твоего отца – позволять ей делать это при всех. И почему он не настаивает на том, чтобы она говорила по-гречески?

– Потому что ему небезразлично, как она при этом будет себя чувствовать. Она робеет и теряется, когда делает ошибки. Эти попытки говорить по-гречески только расстраивают ее. Если отец будет настаивать, Тиатрес начнет переживать, что она недостаточно хороша для него. Он беспокоится о ней!

– Если он хочет быть купцом, ему придется меньше думать по поводу глупых переживаний, а больше заботиться о своем достоинстве.

– Надеюсь, что этого не произойдет никогда!

Цезарион вздрогнул – но не от слов Мелантэ, а потому, что вдруг осознал: он и сам внутренне признавал ее правоту. Однако юноша был слишком зол, чтобы согласиться с Мелантэ. К тому же Цезариону казалось, что, признай он свою ошибку, ему никогда не удастся достигнуть ничего больше, чем у него есть сейчас.

– Он же спас тебе жизнь!

– Это единственная причина, по которой я все еще нахожусь здесь! Не будь этого, я бы давно плюнул на ваше грязное корыто, которое вы называете лодкой.

– Мне было жаль тебя, – запальчиво сказала Мелантэ. – Но сейчас уже нет. Как у тебя хватает совести говорить так о моей семье?

– Я говорю только правду, – угрюмо ответил он. – И если это избавит меня от твоей жалости, девушка, я буду только счастлив.

В напряженном молчании они дошли до берега, у которого стояла «Сотерия». Лодка действительно была готова к отплытию, и вся команда злилась на Цезариона из-за того, что пришлось ждать. Не говоря ни слова, он направился прямиком к каюте на корме.

Затем был еще один ужасный день. Поздно вечером они приплыли в Птолемаиду Гермейскую.

Оказавшись вдали от родного Коптоса, Ани, вероятно, подумал, что опасность подвоха со стороны Аристодема миновала и можно спокойно встать на причал в городских доках. Встретившись там с людьми с других лодок, он завел с ними оживленный разговор о торговле и возможной опасности, поджидающей их па предстоящих участках пути. Тиатрес не терпелось пойти на рынок, чтобы успеть купить свежих овощей на всю команду, перед тем как закроются лотки. Мелантэ собиралась посмотреть юрод. Цезариону же просто хотелось сойти с «Сотерии», и ему волей-неволей пришлось сопровождать обеих женщин в город.

Со времени утреннего происшествия Мелантэ немного поостыла, но продолжала дуться и не хотела с ним разговаривать. Рыночная площадь в Птолемаиде была расположена на возвышенности, и поэтому речные воды во время разливало нее не доходили. По этой же причине путь от причалов до рынка был неблизкий. На главной улице было полным-полно людей: все отправлялись за покупками под вечер, когда спадала дневная жара. Тиатрес купила петрушку, лук, кориандр, огурцы, фиги и сложила все покупки в корзину, которую специально для этого захватила с собой. Кое-что она положила во вторую корзину, которую несла Мелантэ. Никто из них даже не заикнулся о том, чтобы Цезарион помог им. Ему не пришлось отказываться от выполнения такой унизительной работы, и он почувствовал облегчение.

Когда они пришли на саму площадь, Мелантэ настолько увлеклась разглядыванием достопримечательностей незнакомого города, что даже позабыла о своей ссоре с Цезарионом.

– Посмотри на этот храм! – в восторге воскликнула она. Это было изящное, выдержанное в греческом стиле строение, перед которым стоял целый ряд статуй и жертвенников. Цезарион подумал, что это здание, должно быть, отличалось от громадных, тяжеловесных храмов, характерных для Коптоса. Птолемаида изначально строилась как греческий город, оплот эллинизма в исконно египетском Верхнем Египте.

– Он выглядит таким легким и изящным! – продолжала восхищаться девушка. – Мы можем зайти внутрь? Ну пожалуйста, Тиатрес!

– Каким богам он посвящен? – нервничая, осведомилась Тиатрес у Цезариона. Женщина, очевидно, чувствовала себя не в своей тарелке. Ей совсем не хотелось молиться незнакомым божествам в городе, где она никого не знала.

Цезарион никогда раньше не бывал в Птолемаиде и поэтому не мог точно ответить на ее вопрос, но какие-то предположения у него все же появились. Чтобы узнать точно, они пересекли площадь. Надписи на алтарях подтвердили его предположения. Жертвенники были посвящены богам-спасителям Птолемею и Беренике, а также божественным брату и сестре Птолемею и Арсиное. Храм был основан первым из Птолемеев и посвящен династическому культу Лагидов.

Мелантэ и Тиатрес обрадовались тому, что храм посвящен богам-спасителям, и тут же решили, что им просто необходимо воздать почести покровителям, в честь которых назвали их лодку.

Тиатрес купила немного вина и масла для подношения, и они прошли через открытую дверь в полутемное святилище.

Внутри было еще больше статуй. Огромные, в два раза больше натуральной величины, облаченные в выцветшие пурпурные одежды, украшенные золотом, они выстроились вдоль стен поодиночке и по парам. На их мраморных лицах застыли улыбки. Снисходительно взирали они на верующих. Многие алтари не были освещены, но у некоторых мерцали лампады, и в этом неровном свете казалось, что статуи живые. У Цезариона внезапно перехватило дыхание. Он отступил на шаг назад, чувствуя, как его сердце начинает бешено колотиться. Это всего лишь статуи мужчин и женщин, мысленно говорил он себе. Богами их называли только для пропаганды. В любом случае, пусть даже они и боги – это мои предки, а значит, помогут мне.

Но чувствовал он совсем другое. Все поколения Лагидов с досадой и гневом смотрели на него, как на низкое отродье, которое положило конец всему тому, что так славно было ими начато.

Мелантэ подхватила край его хламиды.

– Что с тобой? – с тревогой в голосе спросила она. На лице девушки читался вопрос: «У тебя сейчас случится приступ?»

– Я подожду снаружи, – с трудом произнес Цезарион. – Все это... уже утрачено. Я не смогу этого вынести.

– На самом деле для всех это тяжело, – донесся голос из сумрака, сгустившегося позади них.

Они обернулись и увидели жреца, который зажигал благовония у одного из боковых алтарей. Он был с покрытой головой, в белом одеянии. Когда жрец вышел на свет, лившийся из открытого дверного проема, его таинственность тут же улетучилась. Он оказался обыкновенным греческим священником средних лет и среднего достатка.

– Что вам надо? – поинтересовался он, явно волнуясь.

– Мы хотели бы совершить подношение богам-спасителям, – объяснила Мелантэ, бросив неуверенный взгляд на Цезариона.

Жрец ничего не сказал, но его тревога сменилась благодушным одобрением.

– Это хорошо, – сказал он. – Духи богов-спасителей все еще с нами и все так же содействуют благосостоянию своего народа.

Я очень рад, что вы пришли в храм, чтобы принести им жертву, особенно в теперешние времена. – Он с любопытством посмотрел на Цезариона. – Ты грек и, судя по твоим словам, из тех, кто верен царице и опечален ее поражением. Не уходи. Принеси жертву вместе со своими друзьями, а затем соверши еще одно подношение – духу божественной Клеопатры. Это облегчит твое горе.

Внезапно все вокруг поблекло, слившись в одно пятно. Сердце сковало холодное оцепенение. «Нет, только не приступ, – в отчаянии думал Цезарион. – Пожалуйста, не надо! Я должен отдать ей честь!»

– Друг, – еле переводя дыхание, хрипло произнес Цезарион. – Меня не было в Египте. Последнее, что я слышал, – это весть о том, что царица в плену. Если до тебя дошли какие-нибудь другие новости, умоляю, скажи мне!

Жрец нахмурил брови, пораженный пылкостью юноши.

– Разве ты не... – начал было он и, придав лицу серьезное выражение, сообщил: – Несколько дней назад стало известно, что царицы больше нет в живых. Она отказалась покориться воле Цезаря Октавиана и сама лишила себя жизни. Говорят, что ей тайком пронесли змею, спрятанную в корзине с фигами. Ее похоронили рядом с Антонием, но дух ее бессмертен.

Цезарион отчаянно хватал ртом воздух. Он же знал, с самого начала знал, что мать не вынесет унижения плена, что она никогда не согласится следовать за триумфальной колесницей Октавиана и терпеть насмешки толпы. Она была настоящей царицей, достойной преемницей Лагидов, последней наследницей этих улыбающихся божеств...

В отличие от него, самым глупым образом оставшегося в живых, чтобы позволять рабам плевать на себя, Клеопатра предпочла умереть.

– Где ее алтарь? – спросил он у жреца.

Тот указал на место, где стоял он сам, когда они вошли, – сразу справа от входа. На маленьком алтаре стояла чаша из оникса, в которой курился ладан. Лампада на позолоченной подставке освещала мягким светом улыбающуюся статую: Клеопатра с короной в виде змеи, как у богини Изиды, с ребенком на руках.

В свое время мать приказала сделать множество подобных статуй. Такое изображение было даже на монетах. Изиду часто изображали с сыном на руках – египтяне назвали его Гором, а греки – Гарпократом, – и Клеопатра начала позировать так после рождения Цезариона.

Царица отождествляла себя с Изидой, а Юлия Цезаря – с верховным богом Сераписом; впоследствии она оплакивала Цезаря так же, как Изида горевала по своему убитому мужу. Еще позже, и она на этом настаивала, так же как Серапис воскрес из мертвых, ее бог тоже обрел новое человеческое воплощение и вернулся к ней в облике Марка Антония. Цезариону были известны все бесстыдные искажения, которым подвергся этот миф, и все же, стоя перед статуей матери, баюкающей ребенка, которым был он сам, юноша не удержался от судорожных рыданий. Он знал, что царица умрет, но это известие ранило его в самое сердце.

– Скажи, друг, не найдется ли у тебя ножа? – спросил он у жреца. – Я бы хотел справить по ней поминальный обряд.

Жрец удивился, но протянул ему небольшой нож, которым он пользовался для отрезания кусочков ладана. Взяв в руки нож, Цезарион подошел к алтарю, снял петас и начал ожесточенно срезать свои волосы, целыми пригоршнями бросая их прямо в чашу с ладаном. Черные локоны моментально сгорали, и дым от них портил приятный аромат ладана. Цезарион внезапно полоснул себя по голове, и струйка крови потекла к уху, но он почти не почувствовал боли.

– Арион! – испуганно окликнула его Мелантэ.

Юноша не обращал на нее внимания. С короткими, обрезанными как попало волосами, он стоял и неотрывно смотрел на тлеющие угли, тяжело дыша и крепко сжимая в запотевшей ладони рукоятку ножа. Тиатрес с беспокойством требовала объяснить ей, что все это значит. Она не поняла ни слова из разговора между Цезарионом и жрецом. Мелантэ начала шепотом пересказывать ей все на египетском просторечии.

– Ты не знаешь, что стало с детьми царицы? – не поворачивая головы, спросил Цезарион у жреца.

– Молодой царь Птолемей Цезарь погиб. – Жрец, казалось, испугался не меньше самой Мелантэ. – Римляне проезжали через город пять дней назад, увозя с собой его прах.

– Это мы знаем, – сообщила ему Мелантэ, прервав разговор с Тиатрес. – Арион был другом царя. Его ранили, когда он попытался защитить своего господина.

– Он никогда не представлял собой ничего особенного, – резко отозвался Цезарион. – Я спрашиваю о других детях царицы – о Птолемее Филадельфе, Александре Гелиосе и Клеопатре Селене. Ты не знаешь, остался ли кто-нибудь из них в живых?

– Нет, – так же испуганно ответил жрец, но уже с некоторым уважением. – Я ничего о них не слышал.

Может быть, они уже все мертвы? Даже если это не так, каким образом он сможет им помочь? Никто не помог его матери, когда она была в плену, и никто не осмелится идти против римлян сейчас, когда ее уже нет в живых.

Все его планы, которые он выстраивал и которыми жил, начиная с самого отъезда из Береники, рухнули. Ему нечего делать в Александрии. Ему следовало уйти из жизни уже тогда, когда стало очевидно, что из Береники сбежать не удастся. Нет, ему следовало умереть уже на том костре. Царица предпочла лишить себя жизни, нежели принять унизительное отношение со стороны римлян. А он слепо и неразумно покорялся всему, опускаясь все ниже и ниже ради сохранения своей жизни, которая, как сказал ему Родон, не стоила и гроша. Цезарион снова посмотрел налицо матери, на ее застывшие глаза, улыбку и змеевидную корону, и она, как это уже не раз случалось, показала ему, что надо делать.

– Мне очень жаль, – обратился он к ней вслух. – Я не оправдал твоих надежд. Прости меня. Я постараюсь исправить положение. – Затуманенным взором посмотрел он на нож в своей руке, а затем решительно прижал лезвие к своему большому пальцу на левой руке.

– Арион! – пронзительно закричала Мелантэ.

Девушка стремительно бросилась к нему и попыталась выхватить у него нож. Он оттолкнул ее и полоснул острым лезвием по запястью. Брызнула горячая красная кровь, зашипев на тлеющих углях. Та же кровь, что текла в жилах Птолемея Сотера, торжествующе подумал он, нечистая и, быть может, отмеченная болезнью, но все же достойная очищения смертью.

Вдруг кто-то с силой толкнул его в бок, и он упал на пол. Сверху на него сел жрец и крепко прижал коленом. От резкой вспышки невыносимой боли Цезарион пронзительно закричал. Мелантэ тем временем выхватила нож из его вялых пальцев.

– Как ты смеешь осквернять этот храм? – гневно закричал на него жрец.

– Осквернять? – изумился Цезарион, старясь освободиться. – Нет! Никогда в жизни! Клянусь Аполлоном!

Тиатрес схватила его пораненную руку и, пытаясь остановить кровотечение, начала обматывать запястье оторванным подолом своего пеплоса.

– Ты осквернил алтарь человеческой кровью, – уже немного спокойнее сказал жрец. – Этим ты не чтишь память царицы, молодой человек, уверяю тебя!

Цезарион застонал, почувствовав запах гнили. Нет, только не это! Неужели он почтит память царицы, забившись в конвульсиях у жертвенника?

– Помогите мне встать, – взмолился он. – Выведите меня отсюда. Я не хочу осквернять храм.

Жрец помог ему подняться. Цезарион тщетно пытался высвободить свою руку из руки Тиатрес, которая все еще сжимала его запястье. Ноги подкашивались; боль, которую он раньше не ощущал, казалась нестерпимой. Держась за бок, он прислонился к жертвеннику. Пролитая кровь затушила ладан в чаше, а одежда статуи была забрызгана темными каплями, поблескивающими в лучах вечернего солнца. Жрец взял его под руку и повел к двери. Цезарион стоял, пошатываясь на одеревеневших ногах, и боролся с приближающимся приступом. Тиатрес все еще прижимала пеплос к его запястью.

– Принесите мне что-нибудь, чем можно было бы перевязать его рану, – попросила она жреца, – или нож, чтобы я могла отрезать кусок от платья. У него все еще идет кровь.

Она говорила на египетском просторечии, и жрец непонимающе смотрел на нее. Удрученная происходящим, Мелантэ повторила просьбу мачехи на греческом.

– Снимите это! – попросил Цезарион, бессильно взмахнув рукой. – Я уже не оскверняю храм.

Но Тиатрес не отпускала его. Двигать рукой было больно, кружилась голова. Жрец снова подставил ему свое плечо.

– Пойдем-ка ко мне домой, – собравшись с духом, сказал священник. Он повернулся к Мелантэ и объяснил: – Это недалеко, напротив храма. Моя жена поможет вам промыть и перевязать рану. Вам нельзя идти в таком виде через площадь. Кто-то может позвать стражу.

Спотыкаясь, Цезарион позволил помочь ему сойти по ступенькам. Перед глазами все плыло, знакомое зловоние не давало дышать полной грудью. Сквозь этот смрад и обрывки ужасных воспоминаний постепенно проступили очертания внутреннего двора, вымощенного камнем. Он сидел, прислонившись спиной к колонне. Тиатрес в одном хитоне стояла перед ним на коленях, перевязывая его запястье полоской чистой ткани. Позади нее какая-то женщина наполняла водой большой чан.

Подошла Мелантэ, в руках она держала глиняную чашу. Она тоже была одета только в хитон, ее обнаженные предплечья цвета темного меда светились в лучах солнца. Она опустилась на колени с противоположной стороны от Тиатрес и поднесла чашу к его губам.

Цезарион сделал несколько глотков, потому что очень хотел пить. Это оказалось разбавленное вино с медом и еще чем-то горьким на вкус. Он выпил чашу до дна, совершенно не заботясь о том, какое лекарство ему дали. Мелантэ поставила сосуд на камень и сердито посмотрела на него.

– Ну что, очнулся? – строго спросила она. – Ты зачем это сделал?

Он начинал понимать, что действительно совершил какую-то позорную, недопустимую глупость.

– У нее хватило смелости лишить себя жизни, – объяснил он, пытаясь оправдаться. – Мне тоже нужно было так поступить. Я ошибался, когда думал, что могу что-то сделать.

– Зачем тебе нужно убивать себя? – требовательно спросила Мелантэ, незаметно смахнув навернувшиеся слезы. – Зачем? Что бы из этого получилось?

– Если я останусь в живых, то все равно ничего не смогу сделать, – ответил он ей. – Я никогда не представлял из себя ничего путного, ничего из меня уже не выйдет. Если раньше моя жизнь была для меня бременем, то сейчас я просто мертвый груз на этой земле. Все, ради чего я жил, пропало. Если я выживу, то предам самого себя и своих близких.

– Но ведь Клеопатра не была хорошей царицей! – возразила Мелантэ.

Цезарион бросил на нее гневный взгляд.

– Как ты смеешь говорить такую гнусную ложь!

– Вспомни многочисленные войны! – в слезах воскликнула Мелантэ. – Все эти подати, которые нужно было платить! И монеты из олова... А сама она никогда не давала денег на ремонт плотин, каналов и дорог. А еще она убила свою сестру и братьев...

– Помолчи! – повернувшись к ним, одернула ее незнакомая женщина. – Я согласна с тобой, милая, вот только муж мой за такие слова может выставить вас вон. Он всегда восхищался нашей царицей и хранит траур с тех пор, как узнал о ее смерти. – Она присела рядом с Цезарионом. – Ведь ты тоже с ними как-то связан, молодой человек? – окинув взглядом Цезариона, она не удержалась: – О Геракл, что ты натворил со своими волосами?!

Юноша смотрел на нее мутным взглядом. Это была полная темноволосая женщина, одетая в белое льняное платье. Он никогда раньше ее не видел. Почему она так беспокоится о его волосах, когда он хочет только смерти?! Он вопрошающе посмотрел на Мелантэ, но та лишь хмурила брови и молчала.

Женщина взяла его левую руку и осмотрела повязку.

– Кровотечение должно вот-вот прекратиться, – сказала она па египетском просторечии. – Милостивая Изида, надо ж такому случиться! И как не вовремя! Римляне сейчас в городе, пойдут слухи. Люди видели, как ты выходил из храма в крови, и начнут сплетничать. Я замочила твои вещи, сестра. Пятна крови легко отмоются, если сразу замочить. Ваши пеплосы будут чистыми, когда мы их выжмем.

– Мы очень благодарны вам, – мягко произнесла Тиатрес, подойдя к чану с водой. И тут Цезарион запоздало вспомнил, что она останавливала ему кровь, перевязывая рану своим пеплосом.

Он понял, что с него сняли хламиду и... «Наверное, там все было в крови, – мрачно подумал он. – А эта женщина, скорее всего, жена жреца. Он вроде говорил, что она должна помочь промыть рану». На минуту юноша задумался, куда делся сам священник, но вспомнил, что перепачкал кровью алтарь и статую. И этот набожный человек, должно быть, снова пошел в храм, чтобы навести порядок.

О боги! Он снова выставил себя полным идиотом. Клеопатра продумала свой уход из жизни очень тщательно. Он же в порыве безрассудной глупости искромсал себе руку в присутствии людей, которые, естественно, бросились спасать его и вернули к жизни. Все, в чем он преуспел, так это умение выставить себя в дураках. Кажется, он при этом еще запачкал статую матери. Глаза запекло от слез, и Цезарион остервенело начал тереть их здоровой рукой.

– Римляне здесь? – обеспокоенно спросила Мелантэ.

– Они приехали из Панополиса около полудня, – ответила жена жреца. – Целая армия. Император послал одного из военачальников вверх по реке для охраны границ империи. Они разбили лагерь за городом, но объявили, что завтра военачальник приедет в город, чтобы рассмотреть прошения, а затем будет присутствовать на присяге верности. Мой муж сидел весь день в храме, размышляя над тем, давать ему присягу или нет.

– Он обязательно должен это делать? – осведомилась Мелантэ.

– Он ведь член городского совета, – с грустью сообщила женщина. – Их всех заставят принять присягу. Даже не знаю, что будет, если он решит отказаться. К тому же римляне требуют, чтобы город отдал им все храмовые драгоценности, чтобы покрыть расходы на войну. А мой муж... – Она умолкла, боясь произнести, что мог бы сделать ее супруг. Не скрывая тревоги, она посмотрела на Цезариона. – Извините, что спрашиваю, но этот юноша – дезертир?

– Нет, – поспешно ответила Мелантэ. – Отец говорил, что римляне уже допрашивали его в Беренике и отпустили, сказав, что он не представляет для них опасности. Мой отец предложил ему поехать с нами в Александрию, чтобы он помогал ему вести деловую переписку. Мой папа купец, – добавила она с особой гордостью.

Жена жреца с облегчением кивнула головой. Цезарион понял, что ее муж настоял на том, чтобы приютить у себя беглого друга царя, и она боялась, что это может навлечь беду на всю семью. Внезапно к его собственному горю добавилось острое чувство стыда перед этими добрыми, отзывчивыми людьми, которые могут пострадать из-за своей преданности династии Лагидов.

Хлопнула дверь, и во внутренний двор вошел жрец. В руках у него были корзины Тиатрес и шляпа Цезариона. Он сложил все это у колонны и подошел поближе. Его белый плащ все еще был в крови.

– Мы дали молодому человеку чемерицы, – сообщила ему жена. – Я не думаю, что он потерял очень много крови, как показалось поначалу. Вы вовремя его спасли.

Жрец одобрительно кивнул и занял место, где минуту назад сидела его жена.

– Мой молодой друг, – со всей серьезностью обратился он к Цезариону. – Я понимаю твое горе и разделяю его. Но такими безрассудными поступками ты не сможешь воздать должное царице. Если ты и в самом деле, как рассказывают твои друзья, был другом царя, то не забывай, что царица выслала своего сына из Египта для его же безопасности и послала тебя вместе с ним. Если ты лишишь себя жизни, то окончательно погубишь ее дело. Мы можем чтить богов, только оставаясь в живых, а не кровавыми жертвами самоубийства.

– Мне очень жаль, сударь, что я осквернил ваш храм, – еле слышно произнес Цезарион. Это была небольшая часть правды, которую он мог высказать вслух, а не те отчаянные мысли, которые он не осмеливался озвучить.

– Я верю, что ты не хотел проявить неуважение к богам, – ответил священник. – А ты на самом деле был другом царя Птолемея Цезаря?

– В той степени, в какой можно допустить, что у такого человека могли быть друзья, – ответил Цезарион. А про себя подумал: «Может, сказать ему всю правду? Зачем притворяться, если я все равно собираюсь уйти из этой жизни?»

Но он тут же отмел эту мысль, понимая, что ничего не скажет, потому что ему было очень стыдно. Царь Птолемей Цезарь должен был стоять в том зале со статуями, сохраняя царственное величие, а он – весь в слезах и крови, ощущая приближение приступа, все испортил.

– А царица? – шепотом спросил священник. – Ты ее тоже знал?

Цезарион с болью перевел дыхание.

– Да.

– А-а... – Жрец замолчал и после небольшой паузы взволнованно продолжил: – Однажды я видел ее, когда она останавливалась здесь по пути в Фивы. Для меня она была самой величественной и божественной женщиной, которую я когда-либо видел. Скажи, если ты был в том отряде, которому Клеопатра доверила своего сына, то, вероятно, знал, что она, должно быть, упоминала о том... о том... что должны делать ее подданные в случае... если война будет проиграна?

Цезарион устало посмотрел на жреца.

– Она говорила, что им следует сделать все возможное, чтобы спасти свою жизнь, – без промедления ответил он. На самом деле Клеопатра больше говорила о том, что проклянет тех, кто предал ее еще до конца войны. – Сударь, ваша жена сказала, что вы не знаете, нужно ли вам клясться в верности Риму и позволить им забрать все храмовые драгоценности. Я могу вам точно сказать, что царица велела бы вам поступить именно так. Ей были дороги жизни ее подданных. Я думаю, она бы согласилась с вами в том, что мы славим наших богов в нашей жизни, а не путем саморазрушения. Вы были совершенно правы. Я руководствовался страстью, а не рассудком. Она ушла к своим предкам. И вы не окажетесь предателем, если поклянетесь в верности новому правителю Египта. Не забывайте о том, что римский император – приемный сын Цезаря, которого царица любила. И хотя она была против Октавиана, она никогда не считала его недостойным.

Лицо священника просветлело, и он с облегчением вздохнул. У него за спиной стояла жена, и в ее сияющем взгляде сквозила безмерная благодарность Цезариону. Юноша заморгал, удивляясь тому, какую радость принесло ему осознание, что среди царящего в жизни хаоса он сейчас сделал маленький, но зато правильный поступок.