Не гореть!

15. Апокалипсис надёжкинского масштаба

— Ты представляешь, этот придурок Басаргин человека убил!

Оля хапанула ртом воздух, но того ей попросту не хватило. Так, бездыханная, и замерла, глядя на Машку, и ничего не видя перед собой — мир заволакивало черным.

— Короче, просто капец! — продолжала вещать пышущая праведным гневом Голубева. — Вот так живешь с кем-то рядом, общаешься. А он бац! И такое! Ну прикинь урод, а?!

— Кто? — с трудом выдавила из себя Надёжкина, пытаясь отогнать морок. Может быть, послышалось? Может быть, что-то не так поняла. Невозможно же, чтобы так!

— Так Басаргин, я ж говорю! — махнула ей Машка. — Прямо на вызове, Олька! Сам поехал ребенка спасать, а сам его отца из окна, говорят, выкинул, представляешь?

Не представляла. Чушь какая-то!

Он — не мог.

Она видела его на пожаре.

Он — не мог.

И Олька бы и рада это объяснить бестолковой Голубевой, но и слова из себя выдавить не получалось. Да она и не пыталась. Только смотрела на Машку во все глаза, видела, как та все говорила и говорила, открывая и закрывая рот, а внутри нее полыхало осознание случившейся непоправимой трагедии, и от этого, кажется, она уже почти ничего не слышала, каждую секунду борясь с наступающей на горло дурнотой.

— На него дело откроют, — беспощадно и уперто, нависая над Олей, рассказывала Маша, сверкая глазами, полными злости. Когда-то Ольке казалось, что Голубева красивая и вообще красивее других девчонок в части. А сейчас ей рядом с ней становилось все хуже, будто это Машка перекрывала ей кислород. — И правильно, я считаю, хоть потреплют, поделом. Правда, скорее всего, на тормозах спустят, там менты тоже постарались, но ты этих мудаков знаешь, те еще отморозки. Да и родители у Басаргина — батя ж главный экономист какого-то завода. При бабле, при связях. Точно отмажут. А мы с ним общались столько лет, Олька!

— Мы общались с человеком, который тебя, Маш, в прошлом году за твои косяки с журналами Пирожку не сдал. И еще и денег одалживал пару раз, — скрипучим голосом проговорила Оля, глядя на собственные пальцы, чтобы не смотреть в подружкино лицо, в котором не было ни капли доброты. Пальцы подрагивали. Она перехватила запястье и поняла, что почти уже плачет.

— Ну так то бытовуха! — возмутилась Машка. — А тут криминал! Его Пирогов в тот же день снял с должности. Грозил, что еще и добьется, чтоб звания лишили. Теперь фигушки он куда устроится.

— Курица ты, Голубева, — раздалось от двери, когда она замолчала.

Оля вздрогнула. Обернула голову к порогу. Каланча. Самый здоровенный в бригаде, тот, у которого мышечная масса вместо серого вещества в мозгу. Олины глаза, огромные, светлые, сейчас — зияющий черными дырами космос, а не глаза — уперлись в Жорика, и она снова хапанула воздух.

— С чего бы это? — приосанившись, поинтересовалась Машка. — Теперь-то, конечно, спишут на несчастный случай, чтобы часть не запачкать. А ты там был, чтоб языком молоть? Кто вообще там был? Дружки его?

— Так и тебя там не было! — пробурчал Жорик. — Не слушай ее, Ольгунь, врет она все.

— Не вру! — заорала Машка. — Генка тоже с ним не поднимался! Никто не видел! А я слышала по рации, как жена этого бедолаги кричала! Так что, не надо мне тут рассказывать! Басаргин ваш — никогда ангелом не был!

— Но и убийцей не был! — выпалила Надёжкина и не выдержала. Слишком много. Слишком страшно. Слишком больно. Вскочила со стула, понимая, что сейчас попросту разрыдается, и рванула из диспетчерской, даже не чувствуя под ногами пола и теряя связь с реальностью. От такого страха, какого не испытывала, даже когда Диана лежала в реанимации, и никто не ручался, что она выживет. Тогда Оля была ребенком. Тогда Оля еще не понимала до конца, что есть вещи, которые навсегда остаются с человеком. Смерть — одна из них. Смерть близкого или смерть чужого. Не-по-пра-ви-мо-е.

Олька неслась коридором в раздевалку. Туда, к шкафчику, где лежали его вещи, будто бы для того, чтобы самой убедиться — Дэн ушел. Совсем. Его больше тут не будет.

Металлические ящики. Валяющиеся кое-где неспрятанные вещи. Ключ в пустующем. Денисовом пустующем. Оля дернула на себя дверцу и, не увидев ничего, кроме рукавицы, видимо забытой, прижалась лбом к холодному металлу и всхлипнула. Плечи ее задергались в неконтролируемых рыданиях, и она почти что осела на пол, едва ли отдавая себе отчет, что у нее больше нет никаких сил.

Рядом снова нарисовался Каланча. Поддержал, не давая ей упасть, и приобнял за плечи.

— Все, все! Ольгуня, все! Прекращай… не реви. Никого Дэн не убивал. Не слушай Машку, живые все, — бухтел он.

Оля повернула к нему голову и хрипящим голосом спросила, вцепившись в его форму:

— Что случилось? Как так, Жор?

— Ну там… врезал Дэн дебилу одному в морду. А как не врезать? — возмутился Каланча. — Он ребенка хотел из окна выбросить. В квартире закрылся. Сначала мебель выбрасывал, барахло… А потом ребенка собрался. Мудила. Дэн через балкон лез…

— Как ребенка из окна? — выдохнула Оля.

Жорка развел руками.

— И его за это уволили?

— Он сам.

— Как сам?

— Сам заяву накатал.

Оля подняла на Жору глаза и хрипло выдохнула, будто раненое животное. Чертов прибитый жираф.

— Его посадят?

— За что? — ошалело уточнил Каланча.

— Не знаю… за нанесение побоев? Машка же говорит, он его сильно… — Оля всхлипнула и уткнулась лбом Жорке в грудь. А потом так же резко отстранилась.

— Машка наговорит, ага, — ворчливо отозвался он и, быстро глянув на Олю, отнял от нее руки и сунул в карманы. Секундная неловкость, стертая Олиным отчаянным кивком головы, мол: «Понимаешь?». И Жоркино пожатие плечами: «Не дурак».

Еще секунда молчания. А потом Надёжкина шмыгнула носом.

— Зачем ей врать?

— Ну ты даешь, — Каланчовская челюсть отвисла в удивлении. — Она ж за ним бегает. А он ее того… посылает.

Оля вскинула на него глаза.

Длинные слипшиеся ресницы дрогнули.

Пазл сошелся. Все стало на свои места.

— И давно? — криво усмехнулась Оля, заранее зная ответ. Потому что другого ответа быть не могло.

— А как пришла, так и бегает.

Смешно. Оля отошла от Жоры и медленно добрела до лавки, стоявшей вдоль стены. Села. Посмотрела в потолок.

«От него держись подальше».

«Ни одной юбки не пропустит».

«И вообще урод и редкостный бабник».

Урод… Смешно, черт подери!

Сердце тяжело ухало о ребра. Оля устало смежила веки. Как дальше быть? Что теперь? Что осталось? Осталось ли хоть что-то?

И ведь он не позвонил, не написал, вычеркнул. Она добилась того, за что боролась. Он тут один, ее не было. Ее не было, когда ему нужно было, чтобы была…

— Ты не знаешь, как он сейчас? — облизнув пересохшие, воспаленные губы, медленно спросила Оля.

— А у него спросить не судьба? Ты это… какого фига от него столько времени гасишься? — в роли почти свахи Каланча выглядел комично.

Оля горько улыбнулась. Потолку, а не свахе. И устало сказала:

— А потому что дура безмозглая. Прости меня, Жор.

— Угу, — буркнул он. — Ясно.

— Не ясно только, как смену продержаться, — сорвалась она в пропасть.

— Машку не пришиби, — ухмыльнулся Каланча и, потоптавшись рядом, сказал со вздохом: — Пошел я, в общем.

Оля не смотрела ему вслед. Потолок оказался неожиданно примечателен в смысле изучения. Она так и сидела, задрав голову и то и дело скатываясь в банальный бабий рев. И не понимала, как успокоиться. Изо всех людей на земле ей нужен был мужчина, которого она отвергла. Поверив чему угодно, но только не ему. Машке, слухам, собственным глазам, которые могли и врать.

Могли же? Ему-то зачем?

В конечном счете, если забыть, вычеркнуть, сделать вид, что не было того эпизода в метро годы назад, что остается? Домыслы Голубевой? Про Ингу рассказывала она. Про Таню — тоже. И про инспекторшу. Если вдуматься, то вся ненависть Пирогова — тоже ее рук дело. Довольно слушок пустить, чтобы полкан взбесился. А было там, не было — какая разница? Машке ведь и правда никакой.

Но что заставляло ее врать Надёжкиной? Они же никогда не конкурировали, даже дружили!

«А ты не догадываешься?» — почему-то Денисовым голосом прозвучало в ее вяло текущих мучительных мыслях.

В общем, к бабке не ходи. Но столько лет? Неужели столько лет Машка чуяла в ней соперницу, когда сама Оля ни минуты не представляла себе, чем обернется ее очное знакомство с Басаргиным. Он же и внимания не обращал. Савелий, вон, по сей день в морге валяется, никому не нужный.

Она охнула и подхватилась со скамьи.

Коридор. Морг. Савелий.

Никуда не делся. Как стоял на своем законном месте, так и продолжал стоять. И Оля застыла перед ним, как перед памятником. Ну да, точно. Одному недобитому петуху от одной отбитой курицы.

— Сказал, что символ части не забирают, — буркнул за ее спиной Колтовой.

Оля оглянулась. Генка маячил за ней, сунув руки в карманы, но не смотрел, делал вид, что ему все равно. Они все делали вид, что не замечают. Сколько времени, мамочки? Оля зажмурилась. Снова глянула на Савелия. Тот радостно поймал солнечный луч и засверкал и ярким шлемом, и зелеными глазами.

Нужно было возвращаться в диспетчерскую, браться за работу, делать хоть что-нибудь, а она не могла. Ничего у нее не получалось. Даже сойти с этого места. А потом, когда нащупала в кармане телефон, ее будто обожгло.

Позвонить. Денису позвонить.

Оля откинула со лба челку и рванула на курилку. Откуда-то и силы появились, и желание двигаться — хоть в каком-нибудь направлении. Одна мысль, что сейчас она услышит звук его голоса, вселяла в нее способность действовать, как раньше, как когда все хорошо. Сейчас для того, чтобы было хорошо, единственным и самым важным условием оказался Дэн.

И потом, сидя с ногами на подоконнике, поджав под себя ступни, Оля набирала его номер и молилась неизвестно каким богам о том, чтобы он принял вызов. Только бы принял! Может ведь и не взять? Ведь может?

Не мог.

— Привет, Оль, — услышала она в трубке ровный, спокойный голос.

На мгновение она зажмурилась. Всего-то на секундочку замешкалась. А потом выпалила единственное слово, после которого не знала, что говорить — слишком много всего было необходимо, за раз не скажешь, не в глаза — не скажешь!

— Здравствуй, — на выдохе, когда пальцы отчаянно стискивали телефон.

— Что-то случилось? — в противовес ей, Денис не брал пауз.

— Случилось. Ты… ты как?

— Я — нормально. Так что стряслось?

— Я приехала. А ты… Почему ты мне ничего не… — Оля поморщилась. Все не то, не получается, все совсем не так, как надо. — Почему ты не позвонил?

— Ты довольно четко определила границы нашего общения. Я решил тебя не беспокоить.

Оля прижала ладонь ко лбу, смотрела прямо перед собой и ничего не видела. Взгляд Дениса в учебке видела. И на платформе метро, когда между ними захлопывалась дверца. И в ту ночь, когда он признался ей в любви. И на Новый год, за секунду до сирены, когда почти сказал ей самое главное, чего она не хотела тогда слышать. Тогда — не хотела.

— Если ты думаешь, что я за тебя не волнуюсь, то это не так, — с дребезжащими нотками, прорывающимися сквозь почти бессвязный текст, проговорила Оля. — Я очень волнуюсь, я не знаю, как мне… как быть… я… я должна извиниться, я очень перед тобой виновата, но, клянусь, мне не все равно!

— Я помню, ты это уже говорила, — в его голосе явно слышалась улыбка. — Не волнуйся, у меня правда все хорошо.

Да лучше некуда!

Или это у нее внутри все горит, а он уже успокоился? Нет, так не бывает.

Надёжкина перевела дыхание и медленно спросила:

— Можно я завтра к тебе приеду?

— Олька, не устраивай трагедии на ровном месте.

— Я приеду.

— Далеко ехать, — терпеливо проговорил Дэн. — Я воспользовался неожиданным отпуском и свалил на курорт. Ты, помнится, отказалась. Поэтому, прости, с собой не позвал.

Что-то в ней осело на самое дно. Туда, где черно и мутно.

— Куда на курорт? Надолго?

— Пока мне здесь нравится.

— Ты вернёшься, Денис?

— Сейчас — нет.

— Ты хоть в стране? — вопрос отдавал горечью, но Оля уже плохо контролировала себя. Единственное, что еще удерживало ее от того, чтобы снова зайтись рыданиями, — необходимость договорить недоговоренное до сих пор.

— До Туниса еще не доехал, — весело ответил Басаргин. И от этого его показного веселья она, будто загнанная в угол, уткнулась лицом в коленки, крепко-крепко, так что даже глазам больно стало, но, заставляя себя ровно дышать, проговорила:

— Прости меня, пожалуйста, за все, что я… сделала.

— Забудь.

— Все закончилось?

— Олька, не парься, — его голос снова стал обычным, спокойным. — Ничего не начиналось. Мне пора. Береги себя, у тебя все будет хорошо.

Не будет. Осознание этого провалилось туда же, в муть и черноту, в которой беспомощно барахталось что-то, что, вероятно, и составляло ее душу и сердце. Ничего не будет. Ни хорошего, ни плохого. Людям, которые понимают о себе очень мало и живут, как живется, неизмеримо легче. Оля знала наперед — ничего не будет. Без Дениса — ничего.

Но вместо того, чтобы сейчас же об этом сказать, она, все крепче прижимаясь к коленкам и пытаясь хоть так сдержать слезы, глухо проговорила:

— Тебе тоже удачи. Пока.

— Счастливо, — попрощался Денис и отключился.

А Оля осталась сидеть так, как сидела, без единой мысли в голове, без единого выпущенного на волю чувства — пусть они все остаются внутри, миру их она не отдаст до самого воя сирены, огласившей родную ГПСЧ. Вместе с этим воем и она приходила в себя. Будто бы просыпалась, возвращалась в мир живых.

И в этом мире ей нужно было как-то продержаться текущие сутки.

В этом самом мире самое главное — найти точку равновесия.

И здесь же ей придется принять то, что все закончилось — даже то, что с точки зрения Дениса не начиналось. Точки зрения, которую она ему навязала. От страха, по глупости, из упрямства.

А теперь он поверил. Отпустил. И больше уже не захочет вернуться.

То, что она испытывала, не поддавалось анализу, да Оля и не анализировала. Она просто отстраненно отмечала про себя то, что творилось в ее душе, будто бы раздвоилась и могла наблюдать за собой со стороны. Секунды. И она идет в диспетчерский пункт, чувствуя наконец облегчение. Облегчение — потому что Басаргина не посадят, потому что он ни в чем не виноват. На следующем шагу — нежность. Нежность — потому что все же разобралась, до конца и полностью в том, что испытывал он, и в том, что испытывала сама. Пальцы отбрасывают челку набок — длинная, отросла. А внутри, во рту — горечь. Горечь — потому что все потеряно, и винить в том можно только себя саму. Но самое сильное, самое отчаянное, не дающее забыться — боль. Боль, потому что жить без него — это жить без легкого и задыхаться каждую минуту. Жить без него — это жить с открытой раной, которая если однажды и заживет, все же останется уродливым шрамом. Жить без него — это жить только наполовину. А как можно принимать полумеры, когда уже сгорела вся, полностью, дотла?

Этак, сгоревшей, она и вошла в диспетчерскую, где Машка отдавала путевой лист Колтовому. Это резануло, но не настолько, чтобы как-то комментировать. Программа-минимум — дожить до завтрашнего утра, потому что раньше она попросту не сможет освободиться, чтобы начать думать, как быть дальше. Программа-максимум — не опрокинуть ненароком на белокурую башку Голубевой стул. Ну или там чего потяжелее. Разумеется, Ольку безмерно радовал тот факт, что Денису не грозит лишение свободы, но и самой лишиться возможности дышать вольным воздухом не хотелось.

— Ну где ты шастаешь? — проворчала Машка, едва Генка ускакал. — То на больничном, то в отпуске, то на практике. Работать вышла — и то пропала.

Оля глянула на нее, прекрасно понимая, что все лицо опухло после недавних слез. Но, с другой стороны, а чего такого-то? Потому усмехнулась и вызывающе ответила:

— Басаргину звонила. Может, чем помочь надо.

Машка побледнела. И растерянно уткнулась в компьютер. Болтала в рацию. Вызов был в район Деснянской набережной. По предварительным данным в реку свалилась машина с пассажирами. Работали и водолазы, и свои. Ничего хорошего — два трупа и ребенок с тяжелыми травмами. Голубева, избегая Олиного взгляда, усиленно работала в течение следующей пары часов. Оля заполняла формуляры, гоня навязчивую идею прямо сейчас свалить из этой чертовой комнатки, в которой задыхается.

Напряженное молчание между ними, в конце концов, прервала сама Машка. Когда расчет возвращался на базу, она глянула на Надёжкину и, как ни в чем не бывало, сказала:

— Ну чего дуться? Если я и ранила твои нежные чувства относительно Басаргина, то исключительно тебе во благо. Оно к лучшему, что он ушел. Я же видела, какую ты выдерживала осаду.

Оля, внимательно выслушав единственную подружку, лучезарно улыбнулась и сообщила:

— Ты права! Только, Машель, крепость пала окончательно и бесповоротно. Потому исключительно себе во благо — больше о Дэне даже не заикайся. А то ж у меня коричневый пояс по тхэквондо, если ты еще помнишь.

Машка в ответ только икнула.

Но Олькино предупреждение подействовало. До конца дня она не лезла. А сама Оля жила в двух параллельных реальностях одновременно. В одной — ковырялась в накопившихся бумагах, поскольку у той же Голубевой к работе был исключительно творческий подход. Если вдохновение имелось, то и в делах был порядок. А если отсутствовало — то оставляла все разбросанным. Последнее случалось невообразимо чаще.

А вот Оля привыкла оставлять после себя все систематизированным и разложенным «по алфавиту». Там, где ей не хватало терпения, она включала упрямство. И переламывала, перемалывала себя день за днем, чтобы соответствовать собственным решениям. Это же так важно — доказать. Себе, родителям, Денису. Себе — особенно. Но оставался вопрос, который бросал ложку дегтя в бочку с медом. Когда посреди всего этого она разучилась испытывать радость? Когда перестала быть счастливой?

Вторая Олина реальность была далека от ее стола и стула в диспетчерской. И в ней творился какой-то апокалипсис надёжкинского масштаба. Постепенно, по кирпичику, Оля разбирала стену, которая стояла между нею и Дэном. И оказывалось, что фундамент, на который она ее ставила, давным-давно просел и почти разрушен. Да и сама стена — изошла толстыми трещинами, сыпется и едва ли выдержала бы даже легкий весенний дождь, не то что летнюю грозу.

А еще она больше не хочет, совсем не хочет пережидать грозы одна, без Дениса.

И тут уже нет речи о том, чтобы просто поговорить. Тут все куда серьезнее. Он — ее. Независимо от всего, что по мнению других могло бы их разделять. Разница в возрасте, темпераменте, представлениях о мире и семье… Его кризисы в виде закончившейся горчицы и ее — в виде изгнания из отчего дома. Нет этих разниц. Ничего нет. Он — ее. Идеально под нее слеплен. Ровно так же, как она слепила себя под него, сама того не сознавая. Все эти годы под одной с ним крышей лепила. И для этого ей не надо было себя перемалывать, переламывать, переделывать. Все получилось с первого раза, даже если она сама наломала дров.

«Ничего не начиналось». Его слова. Но ведь он просто еще совсем ничего не знает. Не представляет, сколько всего она прошла внутри себя, чтобы найти хоть какую-то почву под ногами, на которой не страшно стоять. Она не зыбкая. Она выдержит.

Она выдержит — мысленно произносила Оля, отчитываясь перед Пироговым о том, что приступила к работе.

Она выдержит — твердила, тренируясь с Генкой в учебке, пока он гонял ее, как соленого зайца, чтобы не расслаблялась.

Выдержит — повторяла, сопровождая расчет голосом на очередном вызове, каких были тысячи в ее послужном.

Выдержит, выдержит, выдержит — отзвучало в лязге вагона метро, когда утром следующего дня Оля ехала на Троещину. И в ответ на это «выдержит» к ней приходило понимание того, что нужно просто дождаться Дениса домой. Нужно набраться сил и терпения. А потом он приедет, и она сделает все, что сможет для того, чтобы они были счастливыми. И только вместе.

С тем и засыпала в забитой под завязку разнообразным хламом и неразобранными сумками нежилой, чужой, не ее, съемной квартире. Но на это тоже плевать. Временная мера, чтобы было где протянуть ноги. Дом найдется там, где захочет быть Денис. Теперь точно.

Вот только странное чувство, что она опоздала на собственный поезд следованием Харьков-Киев, не отпускало даже во сне. Мчалась за ним с рюкзаком и неподъемно тяжелым чемоданом, бросала по пути вещи, а догнать не могла. Он отходил, необратимо набирая скорость, а ее ноги, которых она уже и не чувствовала, никак не поспевали. Время ускользало. И вся жизнь ускользала.

Ее, уставшую и разбитую, почти радующуюся тому, что сон прерван, поднял с постели звонок в дверь — громкий и заливистый. Так же громко и заливисто на пороге щебетала Диана. А Оля задней мыслью пыталась понять, как это она думала, открывая глаза, что звонить ей, кроме Дениса, некому, да он бы ее не нашел.

Чтобы окончательно проснуться от тяжелого сна ей понадобилось три секунды. Ровно три секунды Дианкиного щебета прямо в ее дверном проеме.

А потом будто подбросило.

Диана приехала.

К ней приехала Дианка!

Ее Ди! Приехала!

Олька гулко, на весь подъезд охнула. И, наконец, расслышала голос сестры:

— Лёка, милый мой, хороший! Как же я скучала, маленький!

Удар сумочки, грюкнувшейся на пол. Глаза, зрачки которых теряются в густой синеве. Объятие — крепкое, и откуда такие силы? И Оля внутри этого урагана, пронесшегося по миру, совсем не чувствующая опасности, но только нежданную за столько беспросветных дней радость.

— Ты как тут? Ты откуда? Ты когда прилетела? — это уже на кухне, сбиваясь с ног, мечась от пустого холодильника к плите. К кофейнику, к банке с хорошим кофе. Все, что у нее оставалось еще хорошего — это кофе. Итальянский, хорошо прожаренный, с легким привкусом дождя посреди весеннего Киева.

— Да только сейчас и прилетела! Сначала ехала поездом, потом тарахтела самолетом. Ужасный рейс, но было весело. Два раза в турбулентность попадала. Еще и перли через Варшаву. А потом на такси.

— И ничего не сказала! Я бы встретила. Да и родители!

— Вот о них и не заикайся! — отмахнулась Ди, поджав четко очерченные губы без грамма помады или блеска. — И перестань суетиться. Садись. Дай посмотрю. Ты еще длиннее стала!

— Ничего не длиннее, ты отвыкла.

Оля замерла посреди кухни. И обернулась к сестре.

— Это правда ты приехала?

— Правда! Ну правда, Лёка, я! Я соскучилась страшно.

— Да неужели? — хохотнула Оля. — Признайся, что захотелось познакомиться со мной в реале — с тебя не убудет.

На плите в кофейнике зашипело. Диана звонко рассмеялась, правильно расценив шутку.

Она снова задвигалась. Чашки — где-то еще не разобраны. В какой-то коробке. Только одна стоит возле варочной поверхности. Ее собственная, с рыжим мелким корги в балетной пачке. Олька не жаловала собак. Но корги был довольно мил. Во всяком случае, так ей показалось однажды под Новый год, когда она выбирала подарки в часть, а эту безделицу купила себе.

В нее и наливала кофе дорогой и внезапной гостье. И даже руки чуток подрагивали от волнения. С чего им дрожать — а вот пожалуйста.

— Ня, — поставила Оля чашку перед Дианкиным носом. — Только больше у меня и нет ничего. Я позавчера вернулась из Харькова и сразу в смену.

— Бестолочь, — ласково отозвалась сестра, принюхиваясь к аромату.

— Это ты бестолочь! Кто так приезжает? А если бы я была где-то в дороге или вообще поездка затянулась, что бы ты делала?

— Можно подумать, гостиниц нет!

— Гостиницу тебе Влада не простила бы.

— Просила же — не заикайся! Кофе вкусный.

— Кофе как кофе.

А Диана как Диана.

Будто не было ничего. Ни пожара, ни реанимации, ни последующих лет мучительного восстановления. Ей достало сил. Она сидит напротив — здоровая, спокойная, красивая. Только губы сурово сжаты, и глаза уже больше не светятся, как в девятнадцать лет. А еще она не красит волосы. Ей двадцать семь, а среди локонов затерялась седая прядка, которую Ди не прячет. И ни намека на косметику на лице, которое, впрочем, и без оной все еще бесконечно красиво. Только крошечный шрам на щеке остался на месте, но он давно уже ее не портит — цвет сравнялся с остальной кожей.

На ней серый брючный костюм, а в прежнем Дианкином гардеробе Оля не помнила серого. Одно хорошо — несмотря на всю свою унылость, костюм сидит ладно по фигуре, хоть и скрывает все тело от горла, где глухой ворот, до пят. Ди как в броне. Но эта броня не касается той любви и нежности, которые одним махом Диана обрушивает на свою «Лёку». И уже в них, как в броню, она готова укутаться.

Так же внимательно, как Надёжкина осматривает старшую, старшая глядит на нее. Они молчат несколько минут, а потом Диана, наконец, первый раз по-настоящему улыбается:

— Главный лепрекон в нашей семье превратился в грациозного серебристокрылого эльфа.

— Тебе бы в романистки, — фыркнула Оля.

— Думаешь?

— Попробуй, может, выгорит. Слишком метафорично для диспетчерши пожарно-спасательной части. Но ты тоже хорошо выглядишь.

Ди пожала плечами и снова отпила из чашки. Оля потопталась на месте и подсела к сестре. Все еще не верила в этот приезд. Сколько лет уж прошло, как они виделись последний раз. Надо было находиться рядом, чтобы чувствовать.

— Чего не сиделось на Ла-Манше? — задала она вопрос, с которого следовало начинать. — «Пролив» написан, ищешь новое вдохновение?

— Можно и так сказать. Приехала тебя, дурашку, спасать.

Оля удивленно вскинула брови.

— Зачем это меня спасать?

— Ну, бабушкин дом. Хочу отыграть свою роль в вашей дурацкой пьеске, — с минуту Диана с загадочным видом помешивала ложечкой кофе, а потом принялась рассказывать: — В общем, я задолбалась слушать, как они всё замечательно придумали, чтобы водворить тебя в нашу восхитительную семейку. Вопрос решу радикально. Завтра же свяжусь с риелтором, пусть организует сделку купли-продажи. Оформим дом на твое имя — и дело с концом.

В ответ на эту пылкую тираду Надёжкина икнула — совсем как Машка еще вчера, когда она угрожала ей побоищем в лучших традициях корейских боевых искусств.

— Слушай, а ты разговаривать с людьми не пробовала? — осторожно уточнила Оля. — Ну, прежде чем решать радикально.

— С ними — нет. И не буду. Я устала от того, что они бесконечно тебя заклевывают. Ладно — я сбежала, пользуясь положением всеобщей любимой калеки. А ты куда убежишь на свою зарплату?

— Ну не в зарплате же дело. Это мамин дом. Хочет продавать — пусть продает. Ее право.

— По всем законам логики и человечности он — твой. В конце концов, какого черта ты должна жить так, как им надо? Благодеяния хороши до того момента, пока они не превращаются в изнасилование. Они мне всю психику искалечили, тебя-то, славтехоспади, пока такая участь миновала. И я сделаю все, чтобы миновала впредь.

— Мы помирились.

Эти слова вырвались сами. И были неожиданными для Оли никак не меньше, чем для ее сестры. Впервые самой себе она позволила думать о случившемся в последнее время в подобном ключе и будто освободилась в тот же миг. От собственного терзающего душу отрочества, продолжающего держать в цепких лапах вечного унижения. Тоже высокопарно. И глупо. Так глупо, что лучше забыть.

— Мы помирились, — повторила Оля и мягко улыбнулась. — Если конечно, можно сказать, что мы были в ссоре.

Теперь молчала Диана. И на ее лице улыбки не было. Только чужие, хозяйские часы над дверным проемом отсчитывали время, нарушая тишину.

— Мы правда помирились, все хорошо, — выдохнула Олька, уронила голову сестре на плечо. И прижалась к ней, крепко-крепко. Как даже в детстве не делала. Они не дружили тогда — Оля взрослой Диане не была интересна. Эта нежность родилась меж ними, когда Ди была больна и в болезни своей беспомощна. Но даже и тогда старшая младшую близко не подпускала. Их настоящее общение началось в скайпе, когда Диана уже уехала. Будто бы между приятельницами, которые только начали друг друга узнавать. Сейчас Оля отбросила прочь воспоминания. Не хотела думать, не хотела снова накручивать прежний клубок. Потому что неминуемо возвращалась к словам о лжи. Кто кому лгал. Дэну она верила. Ди — тоже не могла не верить. Значит, она — лгала себе.

— Тогда ты великодушнее меня, — усмехнулась Диана. — Я не смогу. Не сейчас.

— Они тебя любят.

— Они себя любят. Я — вечное дополнение к образу. Гениальная актриса, ее гениальный муж и их гениальный ребенок. Идеальная модель мира.

— Эй! Да ты же правда гениальный ребенок!

— Ни черта я не гениальный. Обычный. Который хотел быть как другие, а вместо этого… я, Лёка, всю жизнь соответствовала. Всегда. И боялась не оправдать. Ровно до тех пор, пока не стала настоящим разочарованием.

— Ну это ты хватила лишку, — возмутилась Оля. — Не было такого, никто не разочаровывался!

— Только я одним прекрасным утром — сама в себе, — Диана усмехнулась и мотнула головой. — Ладно, не обращай внимания! Если ты хочешь дом — я тебе добуду твой дом.

— Да не хочу я никакого дома! — миролюбиво рыкнула Олька. И снова сделала открытие — она действительно не хочет никакого дома. То, чего она хочет, оно не заключено в конкретном месте. В нем нет привязки к географии. То, чего она хочет — оно в ней и ее. Как Денис — ее человек. Только ее.

Дом-черепаховый-гребень рассыпался навсегда. Он наконец-то отпустил ее на свободу.

— Даже если я скажу, что мать хотела назвать тебя Хельгой, но Леонила взбеленилась? — рассмеялась Диана.

— Серьезно? — опешила Оля и только после этого почувствовала, как крепко, неразрывным объятием обхватила ее сестра. Так они и застыли на кухонном диванчике, смеясь и плача друг другу на два голоса. И время шло уже совсем другим ходом.

В этот день было столько всего. Столько разного.

Они ездили в магазин и покупали продукты. Диана, вечный двигатель прогресса, готовила феерический ужин. А потом они решали, как разместиться, и кто где будет спать в этом «храме хаоса и тесноты», как окрестила Диана Олино новое жилище, по которому по-прежнему валялись неразложенные баулы.

И уже засыпая, Оля в очередной раз подумала, как представит Дэна семье. Когда-то же все равно придется. Что скажет Ди. Что скажет Ди, и кто лжет, кроме ее собственных глаз. И не плевать ли, кто и что скажет. Будет как будет. Раз в жизни — единственный раз — она хочет выбрать себя.

А потому — дождаться. Обязательно надо дождаться возвращения Дениса. И тогда станет легче, рубеж будет пройден.

Но как дождаться человека, возвращение которого может остаться незамеченным по целому ряду причин? К исходу своего третьего выходного, последнего перед караулом, Оля застыла с телефоном в руках на разостланном диване и внимательно разглядывала Денисову фотографию, сделанную прошлой осенью на речке, куда он ее, болезную, отвозил подышать воздухом.

В ее понимании сейчас все выходило скверно и совсем не так, как представлялось в день приезда Дианы. Тогда она была будто пьяная и совсем не отдавала себе отчета в том, как поступить дальше. Даже главные проблемы сознавались сквозь завесу отупения, которая мутным облаком окутывала все вокруг.

А проблемы были, и серьезные.

Во-первых, Дэн не в отпуск ушел. Он уволился. У него были на то свои причины, и почему-то Ольке казалось, что одна из них заключалась в ней самой. Наверное, это было самонадеянно, да и просто глупо, только по-другому думать не получалось. Но как, бога ради, выяснить, вернулся ли человек, если он теперь уже никогда не выйдет на работу?!

Во-вторых, она не знает его точного адреса. Только то, что это где-то на Теремках и приблизительно — улицу. Но не ходить же по всем подряд квартирам, прожигая звонки, с единственным вопросом: Денис Басаргин не здесь живет?

Знание адреса дало бы ей хоть какую-то возможность с ним пересечься. Например, можно было бы пару-тройку раз в неделю мотаться к нему домой и, в конце концов, обязательно попасть на его присутствие. Идиотизм, конечно, но что еще-то она способна сделать, если звонить ей он больше точно не станет? И даже наоборот — почти что пожелал счастья в будущем.

Можно, конечно, прижать к стенке кого-нибудь из ребят. Того же Каланчу как самого неустойчивого. Но пока эта мера представлялась ей совсем крайней. Да и как прижмешь этакого бугая?

Ну, а в-третьих, в настоящее время Оля даже не имела информации о том, где вообще находится Денис. До Туниса он не доехал, но мало ли куда занесло. Тот факт, что он ответил на ее звонок, вселял некоторую уверенность, что все же в пределах досягаемости. Но с другой стороны, ничего не мешало ему взять трубку и заграницей, если Дэн счел это целесообразным.

Целесообразность того, чтобы позвонить ему самой, сейчас Олей не рассматривалась. В основном, из накрывшей ее нерешительности. А в том, что он ей больше не позвонит, она не сомневалась ни минуты. Похоже, что он-то как раз тему для себя закрыл. Но, бога ради, она ведь не закрыла! Стучаться в закрытые двери — недолго ссадить костяшки. Дэн за столько времени, похоже, ссадил до костей. А все потому что она… безмозглая курица и невозможная трусиха.

Но бездействовать даже эта курица не могла.

В следующий караул Оля только тем и занималась, что изыскивала возможность допросить с пристрастием кого-нибудь из мужиков. Общались же они с Денисом! Затихшая в прошлую смену Машка в этой разошлась не на шутку. Не на предмет Дэна. Просто дергала ее по каждой мелочи, теребила, придиралась, всем видом демонстрируя, что Олька делает все не так и, похоже, всерьез копила поводы для жалоб или, еще лучше, докладной, вот только причин пока не было. Оля это видела, но молчала, никак не реагируя. Только один раз, когда Колтовой забежал за путевым, а Машка лезла под руку с указаниями и недовольной миной, Олька позволила себе на нее гаркнуть. Это ее не угомонило, даже напротив, распалило еще больше.

«Как можно за четыре года работы ничему не научиться! — возмущалась Голубева после этого дурацкого вызова. — Все делаешь медленно. Метеосводки всегда в первую очередь смотрела, сегодня вообще забыла! О чем ты думаешь, Надёжкина?»

Надёжкина думала о том, как бы заткнуть Машке рот. Потому язвительно выпалила в ответ: «Ну так сходи к полкану, настучи. Не первый же раз, да?»

И с этими словами улепетнула на курилку. Нервы лечить. В одиночестве. А там неожиданно повезло. Курил Генка, который при виде нее выровнялся и подбадривающе улыбнулся: проходи, мол, товарищ.

Оля и прошла.

И, ни минуты уже не медля, без излишних вступлений и драматических пауз спросила:

— Где Денис?

— Ты сама, что ли, не знаешь? — удивился Колтовой.

— Не знаю. Так вышло.

Генка помолчал, переваривая услышанное и пытаясь понять, как «так вышло». Плюнув на это неблагодарное дело, проговорил:

— Он в Ворохте.

— Горно-лыжный сезон же все уже, — удивилась Оля.

— У-у-у, мать, — расхохотался Генка. — Там круглый год какой-нибудь сезон.

— Не была, — теперь уже после паузы пробормотала Надёжкина. В Куршевеле была, однажды родители брали с собой, а вот в Ворохте не была. Но Генке об этом знать не обязательно. Кто и что вообще про нее знает теперь… — У него тур еще долго?

— Так закончился давно.

Теперь уже совсем ничего не понимая, Оля уставилась на Колтового и похлопала ресницами. Впрочем, удивлялась недолго — почему-то ответ на ее следующий вопрос пришел сам. Одновременно с четким представлением о Дэновых мотивах.

— Очень ему там понравилось? — хрипловато спросила она.

— Ну походу… Погода, природа…

— Черт…

Оля отвернулась от Генки и оперлась пятой точкой о подоконник. Теперь, по крайней мере, ясно, почему Денис так говорил с ней, будто бы говорит последний раз. Уехать к черту на рога, так далеко от столицы, в которой столько лет текла жизнь, — разве в его духе? Впрочем, откуда ей вообще знать, что в его духе, а что нет? Откуда, если она сама всегда отмахивалась от любого познания?

Он все решил. Имел право. Оля судорожно перевела дыхание, нащупала в кармане пачку сигарет, но вместо того, чтобы закурить, хотя очень хотелось, снова ринулась в бой:

— Он насовсем? Не говорил?

— А он там работу нашел. Место было в их части деревенской.

— Шустро как…

Генка с удивлением вскинул брови и буркнул:

— Могла б порадоваться!

— А я рада! Не видно, что ли? — резковато ответила она. А потом выдернула-таки пачку. Несколько секунд крутила ее в руках. Совершенно бесцельно и бестолково, размышляя над тем, как быть теперь, понимая, что именно сейчас надо и ей уже что-то решать. Но что тут решать? Диплом не дописан — это минус. Да только какая разница, где его писать. В необжитой квартире здесь, в бабушкином доме или в селе на другом конце страны?

— Прости, — пробормотала Оля, снова глянув на Гену. — Я не ожидала, что он так… Как думаешь, меня по соглашению сторон быстро отпустят или заставят отрабатывать?

— Я ж не отдел кадров, откуда я знаю! — пожал плечами Колтовой.

— Ну да… А Денис… Ты же с ним в той смене был… Его сильно помяли? Пирогов там… и вообще…

— Да полкан только счастлив был, — буркнул Генка. — Избавился наконец.

— Идиот несчастный… Ладно… Спасибо, Ген.

С этими словами она сунула сигареты обратно в карман и поплелась в диспетчерскую. Хмуро глянула на Машку. И сознавала, что совсем не может работать.

Она и злилась, и хотелось ей плакать. И одновременно с этим Оля очень хорошо понимала причины, по которым Денис поступал так, как поступал. Это он не ее вычеркивал. Это он просто пытался найти себе применение. Сейчас, в новой жизни, на пороге которой оказался, выходило, что решить, куда двигаться дальше, важнее всего. Вот только ее рядом с ним нет. Он не видит ее рядом с собой. И это тоже ее вина.

Но как он мог ни слова ей не сказать? Почему? Она ведь звонила, пыталась поговорить. Разрушила свою стену, чтобы наткнуться на его!

Только теперь между ними еще и сотни километров расстояния. Если верить Гугл-картам, которые она открыла, едва села на свой стул — девять часов машиной. Или четырнадцать поездом с пересадками. Или семнадцать с лишком — прямым. Или сто двадцать часов пешком.

— Надёжкина, там еще по утреннему вызову журнал не дозаполнен, чего спишь? — проворчала Машка, то ли возомнившая теперь себя начальницей по принципу старшинства и устраивающая по этому поводу диктатуру, то ли вконец охреневшая.

Оля подняла голову от компьютера и, воззрившись на бывшую подружку, легко пожала плечами:

— Тебе показать, как это делается?

И с этими словами вскочила со стула и, не давая себе времени не то что усомниться, но даже и минутку подумать, снова двинулась из диспетчерской. На сей раз в кадровую службу, где за следующие пять минут произвела настоящий фурор.

Не меньший фурор был результатом ее деятельности и в кабинете полкана. А ведь и действий-то всего ничего. Один лист бумаги, придвинутый к нему по столу. И включенный режим «дурочка в розовом платьишке» — в голосе и выражении лица.

— Роман Васильевич, простите, что отвлекаю. Но очень ваша подпись нужна.

— Это еще что за графомания? — хмуро глянул тот в листок и вскинул обратно взгляд на Олю. — С чего вдруг?

— Надо! Срочно меняю место жительства, — звонко отозвалась она, не присаживаясь.

— И куда это ты собралась?

— Далеко. В Ворохту. Там красиво, говорят.

— И что ты забыла в той глуши? — хрюкнул Пирогов. — Любовь в заднице взыграла? К леснику? Или на депутата[1] запала?

— Не-а, — качнула головой Олька. — Я исключительно по велению сердца. А оно немного повыше задницы расположено. — Оля чуть подалась к полкану и, доверительно понизив голос, добавила: — Говорят, в глубинке быстрее карьеру сделаешь. Я ж женщина, тут меня никто двигать не будет, а в селе кадров не хватает.

— Так у меня тоже не хватает! Будешь отрабатывать две недели, как по закону положено.

— Ну Роман Васильевич! — принялась увещевать Надёжкина. — Нету у меня двух недель. Ехать надо. А Голубева… вы же сами знаете, — очень ценный сотрудник и многофункциональный… и сколько она все за меня тянула, пока у меня то больничный, то отпуск, то практика. Небось же, еще и жаловалась вам, что я ничего не делаю, да?

— Лучше плохой диспетчер, чем никакого, — включил начальника полкан. — Две недели!

— Значит, все-таки жаловалась, — хохотнула Олька. Причем скорее себе, чем Пирогову. — А без начальника отделения легко обходиться? Или это только диспетчеров отпускать тяжело?

— Ну ты не сравнивай! — Пирогов набычился, и на щеках появились красные пятна. — Чему вас там в ваших институтах учат, что ты нихрена не понимаешь? Начальник отделения под монастырь может всю часть подвести в секунду. Мне такого счастья не надо.

Оля только кивнула. Мучительно соображала, как избежать двух недель отработки, но сознавала, что фиг — полкан заупрямился. А сейчас она его еще и разозлила. Ну пусть.

— Заявление датировано сегодняшним числом, — сказала она. — Подписывайте, Роман Васильевич. Я ни дня дольше положенного не останусь.

— Это за все хорошее, да? — проворчал он. — То «возьмите меня», то «не останусь». Тоже мне, карьеристка…

Пирогов поставил закорюку на заявлении и вернул Оле. Та забрала бумагу. Удар по совести был очень точным. В конце концов, Пирожок ей ни разу ничего плохого не сделал. Но и она была не слепой. Правда ведь не слепой! Потому, уже совсем уходя из кабинета обернулась вдруг на пороге и почти отчаянно выпалила:

— А Басаргин, кстати, ничего не крутил с Ингой Валерьевной, даже если Машка и утверждает, что своими глазами видела.

— Как не крутил? — неожиданно позабыв о том, что он — начальник, а Олька — лишь мелкий диспетчер, спросил Роман Васильевич.

— Не крутил, — улыбнулась Надёжкина. — Ничего у него с ней не было. У него со мной было. Голубева все перепутала.

Пирогов булькнул что-то нечленораздельное. А Оля с чувством выполненного долга выскользнула за дверь.

Отсчет пошел. У нее четырнадцать дней, прежде чем наступит свобода. Четырнадцать дней на прощание. И четырнадцать дней для того, чтобы все здесь закончить — бог знает, когда еще доведется.

Но самое главное — в совершённом она ни секунды не сомневалась, наконец, ясно понимая, что ей действительно, по-настоящему, больше всего на свете нужно. Дэн не звонит. Подумаешь, не звонит! Ей тоже страшно, как никогда в жизни. Но когда она окажется на его пороге, далеко от всего мира, когда они останутся наконец только вдвоем, должно же их отпустить обоих? И он обязательно все поймет. Она все-все ему расскажет, больше уже ничего не тая. А он все расскажет ей. Так, как она решила раньше. Это всего лишь отсрочилось, но это обязательно будет. Ему ведь тоже, наверное, нужно время, чтобы перебеситься.

Утром следующего дня было совсем тепло. Яркое солнце касалось лучами влажного после ночи асфальта и серебрило, золотило его, заставляя сверкать и переливаться. Сверкал и переливался Днепр, когда Оля ехала по Северному мосту, выглядывая в приоткрытое окошко — пока никто не возмущался тем, что дует. Ветер разметал ее волосы, и без того почти не причесанные, а она продолжала подставлять лицо потокам воздуха и тепла. Весной пахло. Надеждой пахло. Свободой, приблизившейся почти вплотную. Но лучшее во всем этом то, что теперь Оля знала наверняка, что делать дальше.

Диану она застала в квартире, задумчиво стоящей у окна с чашкой чаю. Все эти дни сестра торчала у нее, кажется, не собираясь никуда съезжать, и продолжала здесь же прятаться от родителей и бог его знает от чего еще. Вопросов ей задавать совсем не стоило, а то, что дело отнюдь не в доме, Надёжкина понимала достаточно хорошо. Ди в эти дни бывала задумчива, но бывала и весела. И Оля по старой памяти не лезла в первом случае и поддерживала настроение во втором. Они столько лет были по сути своей чужими друг другу людьми, а теперь странным, непостижимым образом обнаружили, что корневища у них сросшиеся. Да и суть — одна на двоих. Их беды слишком похожи при всей своей разности.

Они много гуляли по улицам и постепенно разгребали Олины завалы. Вечерами разговаривали, пока не начинало болеть горло, а потом старшая поила младшую чаем с медом. Когда Оля уходила спать — а рубило ее ввиду совсем сбитого графика очень рано — Диана еще долго стучала пальцами по клавиатуре, набирая свои тексты. «Они хотят спектакль поставить по «Проливу» — приходится дорабатывать», — с грустной улыбкой сказала писательница Белозёрская, не уточняя, кто эти «они». Оля и не спрашивала. Она просыпалась посреди ночи, когда Ди давно уже дрыхла, и начинала возиться с фарфором. Потому что заказы. Потому что работы непочатый край.

А сейчас вот сестрица стояла у окна и тоже ловила на себя лучи солнца. Да она и была солнечной — все еще, несмотря ни на что. Светлые волосы — как влажные улицы, как волнующийся Днепр, как продолжение киевской весны — сверкали и переливались. Золотились там, где были золотистыми. И серебрились среди седины, которую она не прятала, а будто нарочно обнажала. В одной руке — по-прежнему чашка. А другой — перебирает Олины эскизы, разложенные на широком подоконнике. Здесь же — несколько бисквитов, оставленных с прошлой ночи. И две куклы, видимо, Ди сама их сюда пересадила из коробки.

— Лёка, я тут посмотрела, чего ты творишь! — обернулась Диана, услышав за спиной шорох. — Это же… я даже не знаю, что тут можно сказать.

Оля устало похлопала ресницами. Скинула куртку и медленно прошла в комнату.

— Доброе утро, — поздоровалась она, и в ее голосе отчетливо слышалась робость. И еще страшно хотелось спать.

— Это же… — не слушая ее, продолжала Ди, — я никогда не думала, что твое творчество — это вот это все… ты когда успела-то?

— Если ты о куклах, то тут половина — бабушкины. Я не смогла их в доме оставить.

— Я в состоянии отличить твои от бабушкиных. У тебя стиль, у тебя талант, у тебя… Лёка, у тебя свой почерк в них. Я была в прошлом году на выставке этой кукольницы… ты про нее много говорила… Марины Бычковой[2]. Вроде как, твой идейный вдохновитель. Помнишь, я тебе фото присылала? Так вот, ты не хуже, Лёк. Я даже предположить не могла, а ты не хуже.

— Перестань! — Оля поморщилась и протянула ладонь, чтобы забрать одну из кукол. Маленький фарфоровый мальчик с глазами-изумрудинками. Ему планировался сложный костюм Пьеро. И это было не на заказ, потому работа шла медленно, в перерывах между первоочередным.

— Уже не заткнешь. Это ты меня пустила на свою территорию. А вот это? Это все ты уже сделала или планируешь? — Диана кивнула на эскизы, стала перебирать их один за другим. Гуинплен, эльф, винтажная девочка, фонарщик, Дэн. Дэн — не для куклы. Дэна — руки сами нарисовали.

Кровь прилила к Олькиным щекам. Она быстро перелистнула на предыдущий рисунок. И будто застыла на самом краю пропасти. Один взгляд на сестру. Вроде, не увидела, не поняла, не узнала.

Как так?

Так не бывает.

— Кое-что и не сделаю никогда, просто рисунки, — не своим голосом ответила она. И ощущение было, что все пространство вокруг звенит от напряжения.

— Учитывая, что у тебя здесь почти ничего нет, смею предположить, что продаются они хорошо.

— Я предпочитаю считать, что они находят дома и семьи.

— Здорово… И главное, в твоем репертуаре. Сидишь тут… тихушница!

— У меня другое поле битвы, Ди, — Оля еще мгновение смотрела на пальцы Дианы, которые неспешно водили по линиям эскиза. Внутри нее назревал кризис почище отсутствующей горчицы. Ну да. Апокалипсис по-надёжкински. Этап следующий.

Олька некоторое время, совсем недолго, продолжала стоять на краю пропасти. А потом поняла, что уже больше и не может на нем оставаться. Сейчас шагнет. Осознание этого случилось позже, чем она снова перелистнула на портрет Дэна. Очень простой, карандашный, но выполненный практически с фотографической точностью. Дэн на нем не улыбался почему-то. У нее не очень получалось рисовать искренние улыбки.

Этот портрет отличался от того, подросткового, который она сунула под нос Диане триста лет назад. Но не узнать его было совсем невозможно, даже несмотря на то, что Денис повзрослел.

Оля оставила его сверху. И теперь внимательно наблюдала за реакцией сестры, натягивая собственные нервы, как струны на гитарный гриф. Тронешь — даст звук.

Но реакции по-прежнему не было. Ди рассеянно посмотрела на рисунок и отпила чаю из чашки. Еще хоть минута ее молчания — и Оля уже закричит: да неужели же ты не видишь?! Неужели не узнаешь?!

— Черт, красиво, — вдруг сказала Диана и улыбнулась. — Вот, вроде, просто же, ничего сложного. А так здорово. Это реальный человек или придумала?

В Олином горле запершило. Задрало так, что ни протолкнуть, ни прокашляться. Свистящим шепотом, не в силах вымолвить в голос хоть слово, она сказала:

— Это реальный человек. Я очень люблю этого человека.

— Серьезно? Из института? Или кто-то с работы? — Ди перевела на нее взгляд и только сейчас увидела, как красный с лица сестры медленно сходит, как его заменяет мертвенная бледность. Как дрожат крылья носа. И как ходуном ходит горло, прокатывая раз за разом слюну. Всего-то еще один миг глаза в глаза друг другу. И Оля медленно произнесла:

— Его Денис зовут. Денис Басаргин. Он… спасатель.

— Он женат? Или что-то еще? Что с тобой? Чего ты такая? — недоумевая уточнила Ди.

— Ничего. Ничего, я просто спать хочу, устала очень.

Последнее — едва слышно. Момент прошел. Точки расставлены. Диана Белозёрская Дениса не узнала. Действительно не узнала. Этого быть не может — но она не узнала его.

А значит, Дэн говорил правду. Всегда. С самого начала. И это врали ее чертовы глаза. И если она вранью верила, то им действительно не о чем разговаривать. Он был прав.

Как будто больная Оля поплелась к дивану, рухнула на него, едва стянув джинсы. Сил снимать еще и футболку не было. И после провалилась в тяжелый, мучительный, высасывающий последние силы сон.

Чьи-то руки накидывали на нее сверху одеяло, она выбиралась из-под него, но ее снова кутали. Чей-то негромкий голос иногда раздавался в комнате, заставляя принимать тот факт, что она все еще здесь. Потом легкий стук клавиш ноутбука. Пальцы шуршат по клавиатуре. И снова голос. Телефонный разговор, кажется. Старается тихо, но невдомек, что Оля и здесь, и не здесь одновременно.

Внутри себя она беззвучно рыдает.

Внутри себя она больше не знает, что хорошо, а что нет.

Внутри себя ей страшно. Где-то очень внутри. Где черно и мутно.

Потому что окажись она на месте Дениса при всех вводных, шансов бы себе не оставила. Никаких.

И хуже всего то, что теперь каждый день из этих двух недель не приближает ее к нему, а ставит новый камень в стену между ними. Потому что он — там. А она — все еще не в пути.

Оля проснулась только под вечер. По квартире лился аромат выпечки. Диана уже успела сбегать в кондитерскую. Разведала в соседнем квартале чудесное местечко, там и затаривалась, подкармливая сестру. Откуда в ней взялась эта «домовитость», Оля не имела ни малейшего понятия, но буквально в первые же дни своего пребывания на Олиной территории быт Диана взвалила зачем-то на себя, успешно с ним справляясь. «Ты даже на мой вкус слишком худая!» — заявляла она, совсем как Леонила Арсентьевна еще незадолго до того, как слегла. Но в отличие от бабушки, которая умела лишь самое необходимое, Диана и правда хорошо готовила. Мечта, а не женщина, таких не бывает.

Только зачем-то прижизненно замуровала саму себя в стену монастыря. Оттуда ее никто не видел, а она могла писать свои книжки и не привлекать ничьего внимания. Ее лицо и фигура все еще оставались красивыми. Того, что под одеждой, не позволялось видеть никому. Шрамы — это только ее, больное.

И было что-то еще. Что-то, что Диана обозвала разочарованием в себе.

Оля встала и медленно пошла на кухню. На запах. Ди была там, стояла над плитой и внимательно следила за тем, что происходит в джезве.

У этой женщины, восхитительной, самой лучшей, ничего не было с Денисом. Никогда ничего не было.

— О! Ты встала! — обрадовалась Диана, увидев Олю, которая только по стечению обстоятельств в виде Леонилы Арсентьевны носила свое обыкновенное, как у всех, но не как в ее семье, имя. Ди крутанулась вокруг своей оси и поставила на стол тарелки. — Сейчас мы будем ужинать, даже если совсем не хочется! Я обнаружила замечательный овощной магазинчик. Потому сегодня у нас будет очень полезный суп.

— Сейчас мы будем слушаться младшую, даже если совсем не хочется, — с улыбкой сообщила ей лохматая и сонная Оля, у которой изрядно болела голова и чесались руки — врезать самой себе по мозгам. Так, чтобы боль от удара перекрывала ту, что она испытывала теперь. Теперь, когда нужнее всего было улыбаться и исправлять ошибки. Свои, чужие, общие. Чтобы однажды все пошло правильно, надо наводить порядок. Систематизировать. Раскладывать по алфавиту.

Заполнять дни деятельностью — так быстрее пройдут две недели.

Этот вечер они с сестрой проводили вдвоем. Без мальчиков, но отчасти — в присутствии прошлого. Яркий свет не давал одной прятать глаза от увечий и не позволял другой привычно прятать себя в скорлупе. Женское обнаженное изуродованное до половины тело отражалось в зеркале, висевшем в комнате, которая могла бы быть Олиной мастерской, если бы она решила остаться в этой квартире. Но сейчас эта комната и была мастерской, в которой творилось новое тело. Без умелых пальцев пластических хирургов, без чудодейственной длани господа бога. Лишь посредством Олиных рук, державших кисть.

Так, шрамы от самых ступней и вверх наполнялись густыми, насыщенными цветами, превращавшими Диану в нечто новое, во что-то, чего она еще не знала, и чего не знала Оля. Легко представить себе, что эта кожа — материал, с которым тоже надо работать. Не фарфор — но нечто драгоценное.

Наносить краску и делать куклу живой, настоящей было Олиным излюбленным процессом. Делать живым, настоящим человека ей приходилось впервые в жизни. Ночь работы. И к рассвету все полотно опаленной, но зажившей, зарубцевавшейся плоти стало цветной картиной. По ногам и по бедрам на спину — ветви розовых кустов с шипами и листьями, да алые пятна бутонов. Устремленные вверх, переплетающиеся узором, спутанные и темные, с затерявшимися среди них крошечными эльфами и феями, без сомнения, прячущимися от чужих взглядов. А уже на спине, там, где брызги огня оставили когда-то свои страшные рытвины — стайки ярких бабочек, разлетающихся над этим волшебным садом. Одна из них, самая крупная, села Ди на плечо, взмахнула крыльями и едва не выпорхнула на волю.

— Смотри, так ведь не видно, да? — спросила Оля, разглядывая сестру почему-то в зеркале, а не напротив себя.

Та молчала и думала, ничего не говорила и ни о чем не спрашивала. Только палитра эмоций на ее лице свидетельствовала, что случившееся для нее откровение. А ведь отнекивалась. Не хотела. Глупость какая — часами сидеть голой, пока тебя красят. «Где я, а где твоя тату-культура, Лёка?» — смеялась она, когда Оля ее уламывала. А сейчас, затаив дыхание, Ди боязливо трогала пальцами собственное бедро, опасаясь, что краска сотрется.

Да она и сотрется — всего лишь гуашь. Смоется.

— Если это набить… оно будет так же? — как зачарованная, неуверенно и с совсем не свойственной себе мягкостью спросила Диана.

— Не совсем. Не так ярко. Но перекроет. Будет очень красиво, Ди.

— Будет очень красиво, — повторила та и обернулась к сестре. — Только если ты сделаешь эскиз. Это можно?

— Ну если уж я в это влезла, — пожала Оля плечами.

И вновь стала подгонять время, устремляясь вперед, туда, где реяла несбыточной мечтой ее свобода.

Она делала заказы, стремясь отдать последние работы перед отъездом.

Она встречалась с родителями и за руку тащила к ним Диану, не потому что так надо, а потому что хватит уже их локальных войн, в которых необходимо занять чью-то сторону. Нейтралитет — к семье отношения не имеет. И даже если они никогда не будут близки, что-нибудь все равно будет. Пусть сейчас рядом с ними и холодно.

Она исправно выдерживала походы в часть. Привычные. Сутки-трое. И выполняла свои обязанности по-прежнему на совесть, потому что иначе и не умела.

Она договаривалась с салоном, чтобы отвести туда свою «белозёрскую» принцессу. И параллельно исчерчивала лист за листом набросками рисунка, увиденного однажды на груди и плече Дениса. Зачем — а вот черт его знает, но уже по истечении первой недели без него этот рисунок был соединен с ее минималистичной розой, и они, вписавшись друг в друга, становились одним целым настолько, что, когда Ди явилась на первый тату-сеанс, которых теперь последует несколько, потому что забивать нужно много, сама Оля устроилась рядом, чтобы позднее выйти из салона с пленкой на теле, под которой прятался натуралистичный глаз под ключицей, ресницы которого превращаются в ветви дерева, уходящего на плечо. И ветви эти облеплены вороньем. Только вместо Дэновых часов — роза, раскрашенная теперь красными пятнами, похожими на брызги. Она и придавала целостности всей картине.

Если ему доведется это увидеть — наверное, он умрет со смеху.

Если только ему доведется.

Тогда же, в тот день, когда они с Ди далеко не первый час работы валялись на своих креслах в салоне и терпеливо ждали, пока мальчишки-мастера бегали на частые перекуры, она и услышала впервые, что же тогда случилось, когда со своей веселой улыбкой в их жизнь вклинился Денис Басаргин. Вернее, вклинился в Олину жизнь. А Дианкину — совсем не потревожил.

— Иногда он объявляется, — прикрыв глаза, говорила Диана, и Оля сразу поняла, о ком речь. О том, за которого она много лет принимала Дэна. — Теребит, пишет по электронке. На Новый год добрался до моей Франции, мы даже кофе вместе выпили. Переживает, я вижу. Мне почему-то жалко его.

— Ты потому и примчалась?

— Да. Теперь у него там гастроли, а я быстро сюда сбежала, чтобы быть подальше… Чтобы понять, чего хочу я сама, потому что сколько знаю его — завишу только от его желаний. Он же развелся с тех пор, представляешь…

— Господи, Ди! — простонала Оля, не зная, в каком месте надо плакать, а в каком смеяться. — Он еще и женат?!

— Ага! — легко улыбнулась Диана. — Нам вообще было… не судьба. Он препод, старше меня на пятнадцать лет, у него семья, а я второкурсница, бегала за ним, как дура, он отмахиваться не успевал, бедолага. Ужасно стеснялся наших отношений. Доводил меня до бешенства. А я даже мальчишек иногда каких-нибудь цепляла, чтобы он поревновал. То из универа, то левых каких. Так он, придурок, говорил, что все правильно, что мне ровесника надо. Если бы не пожар, вряд ли он вообще ко мне серьезно стал относиться…

— Но он же бросил тебя тогда.

— Ну бросил… Его и сейчас ко мне тянет только из чувства вины. Я себе напоминаю об этом каждый раз. И эти чертовы шрамы…

— А после него ты никогда больше не влюблялась?

— Ни до, ни после. Так, Лёка, бывает.

Лёка знала, что так бывает. Бывает еще и не так. Бывает — как у нее. Когда сама во всем виновата. Но как виновная она не бралась теперь судить, стоит ли Дианкин препод прощения. Сама ведь тоже — сотворила ровно то, что сотворил он, пусть и причины у нее были иными.

Две недели, в конце концов, истекли. Последний день. Пирог для любимого расчета, испеченный вместе с Дианой на кухне их простого жилища, в котором не могли жить дочери народной артистки Белозёрской и профессора Надёжкина. Ласковый взгляд на Савелия — что-то еще тут от них с Денисом останется. Назло Машке и неожиданно подобревшему Пирогову. Трудовая книжка в отделе кадров. И слова сожаления и пожелания удачи и от начальства, и от ребят. И обязательное, традиционное «не гореть!», сказанное ей почти что хором. И ее отзыв «мы не горим, мы тушим» — сквозь слезы.

Потом Юрка с Генкой зачем-то вызвались подвезти ее домой вместе с коробкой от бумаги, в которую она сложила остатки своих вещей, то, что не вывезла раньше, — мол, дождись на КПП, мы только смену сдадим!

А на следующий день у нее был поезд. Купила первый попавшийся билет — лишь бы скорее. Лишь бы к Денису. И сразу бы уехала, черт с ним — отоспаться при желании можно и в плацкарте. Да только на «прям щас» ни одного места не нашлось.

Потому остаток этих суток был посвящен тому, чтобы собрать чемодан — иначе, ей-богу, уехала бы с одним рюкзаком и ноутбуком — диплом-то все равно надо дописать. А Диане был проведен инструктаж — постепенно перетягать Олькины принадлежности для лепки кукол на почту.

«В этом селе хоть отделение есть?» — с сомнением в голосе поинтересовалась Ди.

«Конечно, есть! Там вообще что хочешь есть. Пирогов намекал, что даже депутаты среди туристов водятся! Но самое главное — моя печка! Проследи, чтобы хорошо упаковали, она у меня японская, дорогая, зараза».

«Да поняла я, поняла!» — смеялась сестра. И угрожала приехать, когда станет скучно в Киеве. О Франции пока не вспоминала.

Последнюю ночь Оля снова бодрствовала. Не потому что график сбился. Иногда она так уставала, что сутками могла спать. А потому что держала перед самым носом телефон с открытым на нем контактом Дениса.

Позвонить ему? Написать?

«Встречай на станции, еду Раховским поездом».

Смешно. И так страшно, что лучше даже не дышать.

Но желание услышать его голос на протяжении этих чертовых двух недель было столь сильным, что в эпицентре апокалипсиса по-надёжкински она едва не сгорела. Истончала ее броня. А чтобы быть с Денисом, броня совсем не нужна.

Ночь Оля продержалась. И утром держалась — при Диане, которая усиленно ее опекала, а уже днем, стоя на перроне железнодорожного вокзала и ожидая свой поезд, все-таки плюнула и набрала его номер.

Ей пришлось выслушать бесконечное количество гудков, пока наконец в трубке не раздался звонкий женский голос.

— Слухаю!

Оля резко убрала телефон от уха и, разблокировав экран, глянула на контакт. Фото Дэна. «Басаргин» в подписи. Она ошалело выдохнула и, быстро вернув трубку в исходное положение, спросила:

— А Дениса можно?

— Не можно, — получила она категорический ответ. — Спыть Денис.

Олька медленно кивнула — будто бы эта баба на другом конце могла ее видеть. И тихо проговорив: «Извините», — отключилась. Звук прервался. Звенящая тишина в ушах. Она даже не помнила, как прибыл поезд, и как сама оказалась на второй полке купейного вагона, чтобы потом под едва пробивающийся к ней мерный стук колес медленно осознавать, что вся ее будущая жизнь с этого момента — один сплошной знак вопроса.

[1] В Карпатах — хозяин полонины, самый главный чабан.

[2] Марина Бычкова — канадская художница, писательница и дизайнер шарнирных кукол, ювелир русского происхождения.