Не гореть!

17. «Да мы ж с тобой почти земляки!»

Поезд Киев-Рахов из года в год отправляется с киевского вокзала в 14:28 с тем, чтобы болтать своих пассажиров почти что сутки по городам и весям родной страны. До Ворохты Оле было катиться чуточку меньше. А именно семнадцать с половиной часов.

И все это время от себя никуда не денешься. Оля и рада бы — да как? Болезненные, мучительные мысли сверлят виски, долбят ребра, саднят ранами на коже и не дают забыться ни на минуту. Если бы она не впала в ступор в первые минуты после звонка Денису, наверное, перезвонила бы еще раз. И еще. И еще. До тех пор, пока, в конце концов, не услышала бы его голос вместо постороннего женского. Или пока ее не добавили бы в черный список, из которого не достучаться.

Но дальнейшие Олины действия были сведены к автоматическим. Погрузиться в поезд, влезть на верхнюю полку своего купе. Вытащить бутылку воды и устроить ее рядом с собой. У нее пересыхало горло — она часто пила. И ей хотелось плакать. А плакать, по крайней мере, глупо. Третий час дня. Дэн спит. Наверное, после караула. И в его доме есть женщина, которая считает возможным отвечать на звонки.

Но если дождаться, что он проснется? Может быть, тогда набрать еще раз? Или написать? Они же общались когда-то триста лет назад в Вайбере. Еще на практике. Последнее его сообщение: «Пока еще не начинал» — про издевательства на практике тогда, сейчас оно созвучно итогу всего их знакомства: ничего не начиналось.

Неужели он правда сказал то, что сказал?

Как же не начиналось, если она чувствовала целую бурлящую, бьющую, как родник, жизнь внутри себя только тогда, когда он был рядом? И ведь это она позволила ему… думать так, говорить так. Ей не хватило решимости еще тогда, по телефону, оборвать его, донести до него мысль, что для нее все было. Было тем же, чем и для него!

И вот пожалуйста — не успел уехать, и с его номера отвечает какая-то баба?!

Не в силах сладить с захлестнувшими ее эмоциями, Олька раскрутила свою бутылку с водой и сделала несколько глотков. Интернет среди степей пробиваться не желал. За Винницкой областью следовала Хмельницкая. Отметка на часах приближалась к девятнадцати. И сейчас он точно уже не спит. Звонить?

И опять напороться на эту… которая «слухаю». Оля судорожно и шумно выдохнула.

— Ребенок, ты вечерять будешь? — неожиданно донеслось снизу.

— Нет, спасибо, — отозвалась она. С ней от самого Киева ехал мужичок старше средних лет, мелкий против Ольки, жилистый, усатый. Довольно забавный, говоривший с другими попутчиками медленно, будто подбирал слова, и с сильным акцентом — явно закарпатским. Где-то в районе Фастова выяснилось, что его зовут пан Мыкола, и что им с Олькой прям совсем по пути — ему тоже до Ворохты. Сейчас на все купе они остались вдвоем, потому что остальные высадились еще в Жмеринке.

— Стесняешься, чи шо? — чуток пожевав собственные усы, поинтересовался пан Мыкола, зыркнув на нее острыми темными глазами из-под седоватых пушистых бровей.

— Не хочется.

— Такое худое — и не хочется, — хмыкнул попутчик, видимо, не вдумываясь, что и сам-то плотностью фигуры не отличается. Но аппетит у него был неплохой, это да. — Спускайся и ешь, мне дочка много наготовила, девать некуда. А до Тернополя к нам никто не… подсядет. Я тут… как его… приловчился проверять в интернете, ну… куплены билеты чи не. На станциях, где ловит… эту… ее… связь! О!

— Чего вы мучаетесь? Говорите на украинском, — улыбнулась Оля, свесив голову.

— А на украинском — ты не поймешь ничего. Сам-то я с Лумшорів… Не слыхала? Теперь-то в Ворохте обитаю, на турбазе работаю. У меня жена оттуда. Мы в горах так говорим — никто не понимает. А учился я у Харькове, чуток русский выучил. Потому легче мне по-твоему, чем тебе — по-моему.

— А я тоже в Харькове учусь, — улыбнулась ему Оля со своей верхней полки.

— Та ну!

— Ну да! На заочном. В НУЦЗУ.

— Молодец! В Ворохту чего едешь? Отдыхать? Вроде ж, не каникулы.

— Наверное, насовсем еду… ну, так получилось, — резко смутилась Оля. И вдруг самой себе задала тот же вопрос — насовсем? Насовсем ли? Если у Дэна там баба завелась — какое может быть насовсем? После всего, что она натворила, он имел полное право… Все те месяцы, что она его посылала, давали ему основания считать, что ничего не начиналось, а если не начиналось, то он свободен.

Так насовсем ли она едет?

К нему. Но насовсем ли? А если выгонит? А если вот именно сейчас у него уже все хорошо, и она больше не нужна? Сама ведь для того постаралась. И потому, коль приводить в порядок жизнь, то для начала собственную. Бардак же в голове.

— Работать чи как?

— Пока осмотрюсь, — навела туману Оля, снова пытаясь вынырнуть из своего дурного состояния. Не выныривалось, ничего не получалось.

— А-а-а… ну то правильно.

Справедливости ради, мужичок оказался не слишком говорливый, но какой-то очень деятельный. На том и можно было бы считать их недолгую беседу завершенной, если бы спустя несколько минут Оля не оказалась сидящей внизу и старательно жующей пирог с творогом, запивая его чаем, за которым пан Мыкола сбе́гал самолично. Как так вышло, она и сама, признаться, не слишком понимала. Но теперь он устроился напротив нее, преспокойно что-то читал с ридера и больше уже не приставал, при этом умудрившись заставить ее хоть на время отвлечься и заполнить очередной пустой слот среди часов, отмеривающих ее путь к Денису.

Спала она ночью плохо. Завалившиеся в Тернополе соседи были нешумными, но их многочасовое перешептывание подводило ее к точке кипения до тех пор, пока пан Мыкола сам их не осадил, за что она была ему крайне признательна. И только и смотрела, как медленно меняются на телефоне цифры, показывающие время. Рыться в рюкзаке в поисках наушников Оля не стала — поздно. Отвоеванная тишина пробудила в ней совесть. Так и мучилась до самого утра, то ссорясь, то мирясь с Денисом, пока в тот момент, когда в очередном мареве, в которое она провалилась, вручала ему фарфорового пожарного на шарнирах, пан Мыкола не пихнул ее в спину:

— Вставай, сонько́, наша станция через полчаса.

Эта станция должна была стать началом той новой жизни, в которой Дэн, конечно, придет встречать ее на платформе. Если бы она ему дозвонилась, а не трусила, как последняя идиотка. Но вместе с тем Оля понимала, что врываться прямо сейчас — это неправильно. Не после женщины, отвечающей на его звонки. Наверное, ей можно, раз она так…

И все же стоя на ступеньках вагона и передавая вниз пану Мыколе свои пожитки — сумку за сумкой — да щурясь от утреннего солнышка, которое теперь уже начинало совсем не по-апрельски пригревать, Оля все равно улыбалась.

— И куда ты сейчас? — спросил ее неожиданный дорожный товарищ, когда она спустилась к нему на плитку перрона.

— Гостиницу какую-нибудь найду, вещи заброшу. И в часть спасательную. Может, вакансия есть.

— До пожарки неблизко топать. Такси возьми. А то со мной поехали, а? У меня турбаза прямо возле них.

— Не! Справлюсь!

— Ну как скажешь, ребенок. Если чего надо, спросишь про Мыколу Бачея, мы с моей Мирославой всегда поможем. Где найти запомнила?

Разумеется, она запомнила.

Главное, что она запомнила, — турбаза возле части. Возле Дэна. И несмотря на чертову бессонную ночь, и несмотря на собственные вконец измочаленные нервы, Оля, едва оказавшись в гостишке и выгрузив чемодан, отправилась в душ. Напряжение, овладевшее ею, не отпускало ни на минуту. Ни струи теплой воды, стекающей по коже, не помогали, ни собственная мантра: еще немного, и все наладится.

Есть ли чему налаживаться?

Может быть, она сочинила себе все точно так же, как в тринадцать лет, когда решила, что Дэн — тот самый мерзавец, который бросил Диану, когда был нужен ей. Если подумать… если просто подумать! Она ведь совсем почти не помнила времени, когда не знала Басаргина. Иногда ей казалось, что он был всегда.

В детстве — себе-то признаться, в конце концов, можно — он был парнем, о котором она грезила, представляя себе то, что только может представлять себе девочка-подросток в пубертатный период.

Когда ложилась спать, и никто не мог заглянуть в ее мысли. Тогда она еще ни разу не целовалась. Собственно, она до совершеннолетия не целовалось. И это — самое смелое, что Оля отваживалась воображать себе, но чувство стыда за подобные фантазии преследовали днем, когда она вновь вспоминала, что юноша с Арсенальной — Дианкин. Но все же ее первые, не настоящие, придуманные поцелуи — принадлежали ему.

Ничего не начиналось… Для нее все началось слишком давно. В ту пору, когда он еще не знал, что она есть на свете.

Как доказать? После всех собственных «нет» — как это доказать, да и нужно ли доказывать?

Приведя в чистоту тело, но отнюдь не успокоив собственные нервы, Оля переоделась и около одиннадцати утра отправилась в пожарную часть, по совету пана Мыколы вызвав такси. Примерно понимая, что заблудиться здесь попросту негде, она все же не стала рисковать. О том, что они подъезжают, Олька догадалась по каланче, возвышающейся над крышами. Улыбнулась и подумала о том, что все, в конце концов, повторяется. Неважно где и почему. Встретить сегодня здесь Дэна ей не грозило. Если вчера днем он спал, значит, только отработал и сейчас на законном выходном. А ей… ей нужно было подготовиться к их встрече. И отыскать все же слова, если только слова хоть что-нибудь решают для таких, как они.

Нужный кабинет Оля нашла без особенного труда. Парни, убирающие во дворе, подсказали. Смешные, веселые, они проводили ее взглядами до самого входа в здание части, и наверняка кто-нибудь из них вызвался бы отвести ее прямо к подполковнику Лысаку, если бы не маячивший здесь же начальник караула, бдящий дисциплину.

Приемной не было.

Лишь одна-единственная дверь с табличкой.

В нее Оля и сунулась, легко выдохнув и нацепив на лицо вежливую улыбку.

— Добрый день! Григорий Филиппович?

— А он добрый? — полюбопытствовал хозяин кабинета, вскинув на нее глаза, в которых тут же отразилось удивление. — Вас каким ветром к нам задуло?

— Работу ищу! — бодро взяла быка за рога Надёжкина, решив, что напор — самое то, что нужно.

На что у Григория Филипповича едва не отвалилась челюсть, но он вовремя успел удержать ее на месте.

— Какую? — осторожно спросил он.

— Спасателя! — еще более жизнерадостно ответила ему Олька.

Лысак крякнул и потянулся к чашке, стоявшей на столе под рукой. Сделал несколько глотков, не сводя с посетительницы взгляда, и уточнил:

— Кого-кого?

— Спасателя, — повторила она и улыбнулась еще шире. — Квалифицированного пожарного-спасателя. У меня уже летом диплом будет. И по закону — звание младшего лейтенанта положено.

— И откуда шустрая такая?

— Из Киева.

— О как! И что ж в столице не сидится?

— А я по семейным обстоятельствам переехала. Так вышло. Но у меня опыт работы имеется, вы не думайте, Григорий Филиппович.

— Да уж я лучше подумаю! — авторитетно заявил Лысак. — И вакансий у меня нет. Так что придется поискать в другом месте.

— Если вас не устраивает моя гендерная принадлежность как для спасателя, то я могу диспетчером, — тут же переобулась Оля, вовремя сориентировавшись, что лучше с таким авторитетом не препираться — себе дороже, а в часть ей нужно. — Я пять лет в этой должности, работу знаю. Все умею. Закончу университет, получу аттестацию.

— Для столичных вакансий у меня нет!

Вот тут пришла пора Ольге Борисовне Надёжкиной опешить. И растеряться — чего уж там. Несколько секунд она открывала и закрывала рот, глядя на подполковника Лысака. А потом не выдержала и спросила тихим-тихим голосом:

— Почему это для столичных?

— Потому что один у меня уже есть, — пояснил Григорий Филиппович. — И все бы ничего, да всех баб взбаламутил. А у меня часть, а не бордель! Ясно?

Оля сглотнула. Ледяные иголки пробежали по пояснице. Но, заставляя себя не подать виду, она с легкой улыбкой лукаво произнесла:

— Ясно. Но я не собираюсь баламутить ваших баб, товарищ подполковник.

— Ну ты мне тут того… — напустил строгости Лысак. — 95-й квартал не устраивай… Не до шуток мне. Нет у меня свободных мест, и не предвидится.

— А для этого… который бордель устроил — было?

— И ты туда же?

— Куда? — не поняла Олька, судорожно придумывая аргументы, почему Лысак должен согласиться. А в голове почему-то, едва прозвучал намек на Дэна, стало плотно и полно настолько, что ничего другого, кроме него, уже не втискивалось.

— Туда! Уйди с глаз моих, — ворчливо, но добродушно пробухтел Григорий Филиппович, — и чтобы я тебя у части близко не видел!

— И уборщицей не возьмете?

— Не возьму.

— Тоже вакансии нет?

— Нет.

— Я не собираюсь за этим вашим столичным бегать, — хрипловато прозвучал Олин последний аргумент. И был вполне правдив. Бегать она и правда не собиралась. Собиралась — чтобы он забрал ее к себе, как когда-то предлагал. Предлагал же. Правда до того, как с его телефона стали отвечать другие женщины.

— Все вы так говорите, а потом глазом моргнуть не успеешь — и уже в декрете.

— Что? — горько усмехнулась Оля. — Уже есть претендентки на декрет?

— Нет, — быстро ответил подполковник. — Временной работы тоже не предвидится.

— Черт… ну и куда мне идти?

— Возвращалась бы ты домой, дитё, — назидательно выдал Лысак. — Скучно тебе у нас будет.

— Да мне уже… весело, — растерянно промямлила Оля. От ее давешнего напора и воодушевления не осталось и следа. — А если я поеду в Яремче вашему начальству жаловаться, что вы женщин не берете, а по закону мы право имеем… все равно не подействует, да?

— Ну съезди, — весело пожал плечами Григорий Филиппович. — Там с тобой рассусоливать, как я, не будут. Там сразу объясняют и про права, и про обязанности.

— Извините… — хлюпнула носом Надёжкина и направилась к выходу. — До свидания.

— И нечего мне здесь жидкость разводить. Своими запасами справимся.

Оля застыла. Закусила щеку изнутри. И вдруг поняла, что… сердится. Не только на себя. Но и на Дэна. И на этого придурочного Лысака. Да и вообще на всех. И это как-то враз привело ее в чувства. Она затормозила у выхода. Перевела дыхание, и когда обернулась к подполковнику, глаза ее выглядели не больными, а почти такими же, как когда она входила.

— А я еще приду, — улыбнулась Олька. — Я к вам каждый месяц теперь ходить буду, пока на работу не примете. У меня в этом отношении опыт есть.

— Ну-ну! Это мы еще посмотрим, — отмахнулся подполковник и демонстративно уставился в бумаги, разложенные по столу.

«Посмотрим!» — мысленно вторила ему Оля, выходя из кабинета. И точно так же — выбираясь из здания пожарной части. И даже с капелькой злости — когда шла пешком улицей, может быть, не единственной, но, наверное, главной, в обратную сторону, направляясь в центр поселка, где у нее была гостиница.

Злость — не та черта, которая была ей свойственна в полной мере настолько, чтобы в ней терять разум. И все-таки она злилась. Как после проваленного экзамена. На себя, что не взяла высоту. Или не сдала норматив. Такого с ней обыкновенно не случалось, да и отвыкла от неудач в достижении целей. Слишком много всего навалилось разом. И она слишком самонадеянна. Стала такой. Приучила себя побеждать. Но потом оказывается, что половина женского штата сельской пожарки в декрет от Басаргина рвется, ее не берут даже уборщицей, он сам отказывается с ней разговаривать.

Конечно, отказывается. Как иначе расценивать тот факт, что не перезвонил?

Неужели совсем не интересно, зачем был ей нужен? Неужели настолько «ничего не начиналось»?

— Ну ладно! — фыркнула Оля, преодолевая очередной подъем и едва ли хоть что-то видя вокруг себя. Ни черта не видела. Даже солнца. Где уж разглядеть, куда занесла ее жизнь. Шел себе сердитый молодой жирафик, посверкивая инопланетными глазами, и смотрел под ноги. В то время как солнце подсушивало асфальт и землю, которая уже покрывалась зеленой порослью, наполняя мир красками, какие не встретишь ни в одном городе мира. Ночью, наверное, шел дождь. И сейчас там, где попадались лужи, она иногда замечала собственное отражение, как в зеркале. Но и себя при этом тоже не видела. Ни какой была вчера, ни какой стала сегодня. Ни какой будет уже завтра, когда переживет эти бесконечные сутки и, может быть, наконец, решит, что делать дальше.

Пока что грядущее представлялось ей чем-то таким, что никогда не наступит. И отсрочить принятие решений тоже казалось выходом. В Олиной измученной голове по-прежнему было плотно и полно. И тяжело настолько, что она не понимала, из чего состоит ее чертов мозг.

Как бы ни было, а сидя в гостиничном номере и сжимая виски пальцами, что ничуть не умаляло пульсирующей в них боли, Оля в который раз изучала Денисов контакт в своей телефонной книжке и думала о том, что это нечестно. Нечестно — звонить ему прямо сейчас. Потому что злость пройдет, а если она на эмоциях ворвется в его наладившуюся жизнь, то как ей себя за это простить? Ведь что бы там ни было, а она сама во всем виновата.

И Дэн имел право. Новая установка — надо повторять почаще.

Она за день ничего толком не съела и вряд ли хоть минуту помнила об этом. С самого детства стрессы сказывались на аппетите вплоть до того, что Леонила Арсентьевна заставляла ее питаться почти насильно.

Она не помнила, как заснула, но провалилась в дрему очень рано, когда было еще светло, толком не укладываясь и не раздеваясь. Как пришла — в брюках и рубашке, в которых ходила на неудавшееся собеседование. И чувствовала себя совсем потерявшейся на самом краю земли, где еще сутки назад возможность счастья казалась ей не только возможной, но и непременной.

Спала, не видя снов, как днем не видела ничего, что ее окружало. Понимала только, что, потеряв Дениса, себя она потеряла тоже. С этой мыслью Оля выныривала иногда из кромешной тьмы своего сознания во тьму ночной комнаты, куда едва-едва пробивался свет из окошка, когда мимо гостиницы шумно проезжали машины, ослепляя дорогу светом фар. И кажется, снова шел дождь, а значит, опять асфальту сохнуть под нежарким апрельским солнцем.

А еще здесь же, под этим же дождем, совсем рядом, спит человек, которого она любит. Спит и не знает, что она есть. И что она вздрагивает в одиночестве от первого в этом году грома.

Следующий день настиг Олю в тот момент, когда она в очередном витке собственной темноты и бесконечного лабиринта оформившихся в глухие стены мыслей подхватилась с кровати так, будто ее подбросило.

Часы укоризненно демонстрировали, что она, мягко выражаясь, заспалась — почти полдень. А Вайбер маячил несколькими сообщениями от Дианы. Та интересовалась, как Оля устроилась на новом месте.

Устроилась она. Как же.

Надёжкина недовольно поморщилась и вспомнила итог самого идиотского в ее жизни дня. Впрочем, сколько таких дней уж было. Вот нарушение сна и отсутствие аппетита — реально проблема. Во всяком случае, с точки зрения превратившейся в наседку Ди, которая, видимо, взяла на себя то ли роль психоаналитика, то ли миссию Леонилы Арсентьевны.

«Да уедешь ты в свою Францию или нет, в конце-то концов?» — сердито строчила ей Олька, на что получила в ответ:

«Нас и тут неплохо кормят. У меня еще несколько сеансов в салоне, куда мне ехать полуфабрикатом?»

А у Оли на коже зудела ее новая татуировка. И пленку пора снимать. Уж пятый день прошел. Этим она и занималась следующий час, тихонько матерясь под нос и охреневая с того, какие слова, оказывается, знает.

Потом сидела в душевой и отмокала. Бодриться ей было уже не надо — бодрости теперь хватало на весь день — после пленки-то. А вот решение, как дальше жить, — пока так и не пришло. Возвращаться в Киев она не собиралась. Это, в конце концов, глупо. Прямо сейчас она не была готова ко встречам с Дэном, но это вовсе не значит, что им и поговорить не о чем. Ей бы только разобраться. С тем, кто там шастает вокруг него. И с собой заодно. Потому что это в себе она запуталась. В своей ревности и в своих страхах — снова быть ненужной. И неважно, что Оля никогда и не жила иначе, чем в состоянии ненужности. Важно быть необходимой, как воздух, тому, кто необходим самой. Надо же… она, оказывается, привыкла, что он за ней носится. Противоположную ситуацию принять сложнее.

Оля мрачно рассмеялась.

Потом вылезла из душа, осторожно вытерлась и напялила свободную футболку, в которой почти что тонула. И только после этого стала придирчиво разглядывать себя в зеркале, понимая, что Дэн, в сущности, прав. Настоящая Ёжкина-Матрёшкина. Взъерошенная, бледная, худая, одни кости и мышцы. Она не знала, не имела понятия, какие женщины ему нравятся. Никогда не задумывалась над этим. Было довольно того, что ей самой ее внешность никогда не нравилась и тем более странным казалось, что на мужчин вокруг она последние несколько лет производила впечатление, притом совсем к этому не стремясь. Ей и без того было к чему стремиться в режиме учебы и караулов.

Стремиться к чему — было. А реального плана не было. В часть ее не взяли. Денег — впритык. Не пошла бы с Ди в салон — осталась бы заначка.

И знакомых на весь поселок — мужичок, с которым в поезде ехала и чью фамилию не помнила. Зато помнила, что у него турбаза где-то возле той самой пожарки, в которой Дэн…

Олька вспыхнула.

Даже бледные впалые щеки с четко очерченными скулами подернулись румянцем. Как если бы посреди зимы вдруг выглянуло нежданное солнце. Басаргин отучил ее не гореть. Одним взглядом в диспетчерской, первым поцелуем у реки на закате, прикосновением ладони к коже в новогоднюю ночь. И тем, что было, когда остался в ее доме после тяжелой смены. Дело ведь даже не в сексе. Не только в нем. Дело в том, что с ним она чувствовала себя настоящей. Какой должна быть, а не такой, какой ее пытались лепить другие.

Где располагалась та чертова турбаза, Оля, признаться, накануне толком и не поняла. Видела только каланчу, возвышающуюся над другими зданиями. Потому теперь, разглядывая широкие деревянные ворота с фирменной вывеской в народном стиле и живописные коттеджи, она удивлялась, как это так — накануне и не заметила. И возвышающиеся вершины гор вокруг поселка не видела. Только сейчас все, что ее окружало, пусть и не было наполнено яркими красками, но все же начинало дышать весной. Дэн — близко. Руку протяни — и вот он. И все равно, что она не знает ни где он живет, ни с кем. Со всем этим Оля обязательно разберется, но позже. Сейчас — приведет в порядок собственную жизнь, чтобы было что ему предлагать. Сейчас — вспомнит себя, какую уже и забыла, но которая когда-то жила, не ставя себе целей, которые ей и не нужны. Сейчас — пройдет смывкой по бисквиту, снимая краску, которая ей, наверное, и не подходит даже. Обязательно найдется ее настоящее лицо. Отыщутся черты, которых она не помнит. И тогда наконец позволит себе гореть.

Пана Мыколу Оля нашла на удивление быстро. В сущности, даже искать не пришлось. Он торчал во дворе, раскладывая по крыльцу скарб из своего необъятного походного рюкзака. А увидав ее, почему-то обрадовался, сверкнув глазами и брякнув: «О! В пожарку не взяли, да?»

Как так вышло, что по истечении следующего часа она оказалась в штате турбазы вторым инструктором, Надёжкина не понимала уж точно. Не иначе звезды стали — в районе местной кухни, где завтракало начальство, и куда приволок ее пан Мыкола. Точно так же, как накануне у Лысака они от нее усердно отворачивались. Но тут неожиданно сыграли в плюс и ее образование с физподготовкой, и то, что она девушка, — туристы-де любят, чтобы в группе была девушка, чтоб за детишками присматривать, и ее возраст довольно-таки располагал. А уж что не умеет ничего, гор не знает — так научится. Вот пан Мыкола Бачей и научит всему, бери, мол, в команду, давно же просил второго инструктора для походов. Так рассудила Людмила Назаровна, заведовавшая всем этим шумным хозяйством, разглядывая Надёжкину с долей снисходительности и благожелательности.

«Да мы ж с тобой почти земляки!» — в ответ на Олины благодарности с искренним гостеприимством и почти что отеческой интонацией отмахнулся от нее уроженец села Лумшоры в Закарпатье, учившийся в Харькове, но обосновавшийся во Франковской области.

Так же лихо он решил и вопрос ее проживания в поселке, уже к вечеру перевозя вещи на базу, где ей выделили комнатку. О том, где здесь она будет размещать уже первую партию кукольного барахла, которое вскоре начнет переправлять к ней Диана, Оля пока не думала. Все и без того слишком быстро происходило, чтобы вникать в такие детали. Крыша над головой есть — уже хорошо. Работу нашла — прекрасно. Дэн где-то в пределах досягаемости — это куда лучше, чем когда она в Киеве, а он в шестистах километрах от нее.

С остальным она станет разбираться потом. И куда печку с пакетами фарфорового порошка ставить, где рабочий уголок себе определить и что делать с Дэновыми бабами. А пока она слушала наставления пана Мыколы относительно уже следующего дня и едва успевала за этим деятельным, хоть и не очень шумным мужичком.

«Обутку тебе, главное, удобную на завтра, маршрут не суперактив, но и подъем там — не детская прогулка… в плохой обуви умаешься, разношенное бери», — бухтел он, показывая ей хозяйство туристической базы, состоявшей из нескольких коттеджей, беседок, многочисленных молоденьких смерек[1], высаженных с эстетической целью, и гуцульского уголка с живописным сеновалом — видимо, тоже из соображений красоты и для придания колорита.

А Олин взгляд неизменно возвращался к каланче, расположенной прямо за этим чертовым уголком. И слушая чуть заторможенную речь пана Мыколы, скрашенную акцентом, она только и пыталась, что кивать в такт.

— К семи завтрак, — наставлял он ее. — Туристы к восьми выходять, но мы в это время уже готовы всегда. И смотри мне, завтрак не пропускать, поняла?

— Поняла, — раз за разом выдавала ему Оля, мол, я по-прежнему слушаю.

И когда вечером того же дня, к исходу которого успела оформиться в отделе кадров и отыскать местный рынок, чтобы купить недостающее в хозяйстве на первое время, она, наконец, оказалась в одиночестве и тишине, вдруг обнаружила, что и окна ее комнаты выходят все на ту же каланчу, темнеющую в полумраке сумерек, разбавленных светом фонарей во дворе базы. Горло ее судорожно сжалось, и она дернулась к телефону. Позвонить? И что сказать? «Привет, Басаргин, я приехала!»

И услышать в ответ: «Нафига?»

Это в лучшем случае. В худшем — продолжить общение с барышней, которая «слухае», пока он «спыть».

Впервые за несколько минувших суток, помимо страха, обиды и бог знает чего еще из разряда эмоций «чет я приуныл», в Надёжкиной наряду с ревностью шевельнулось острое желание узнать, кто она такая, эта… с кем он там «спыть». Кто там от него в декрет собрался. И какого черта он так быстро нашел ей, Оле, замену.

Впрочем, наверное, усмехалась Оля, она слишком высокого мнения о своей персоне — какая может быть замена тому, что даже не начиналось? Она ведь сама убеждала его, что то, что у них произошло, — всего лишь секс по пьяни.

И снова возвращалась к точке, с которой набирал оборотов ход ее титанических рассуждений: это она обидела его, а не он ее. Ей и разбираться.

Вот только примерно через четыре дня Олиных вялотекущих разборок с собой мир едва не пошел трещинами.

Четыре дня это не так уж и много, когда привыкаешь к новому распорядку и новым людям. Она по-прежнему мало что замечала вокруг себя, бродя замыкающим в хвосте туристических групп во время походов. Четыре дня — четыре похода. Старалась соответствовать, не отставать, запоминать. Дипломная работа на финишной полосе отодвинулась на задний план — да Надёжкина впервые в жизни и не знала, надо ли оно ей, для чего надо, зачем. Месяц остался, рецензирование впереди, и по сути ей в июне в Харьков рвать, а не тут сидеть. Но Оля занималась тем, что черпала из всемирной сети знания о технике безопасности и правилах поведения в горах. Все это выходило механически. Она даже гор этих дурацких почти не разглядела. Глазами — видела. А внутри самой себя так и не осознала.

Зато осознала, когда, выбравшись утром своего первого выходного дня на пробежку, увидала Дэнов Тигуан за одним из тынов вдоль главной ворохтянской улицы — Данилы Галицкого. Он стоял себе, поблескивая в лучах восходящего солнца, загнанный на подворье. Черный, глянцевый, идеально намытый, зараза. Часто им тут пользуются? Чего тут пользоваться — от части и пешком недалеко.

Чувствуя, как внутри колотится сердце, вовсе не из-за взятого темпа, а от бешеного волнения, Оля остановилась посреди дороги и долго-долго смотрела на машину. Потом, будто во сне двинулась ко двору. За невысокими воротами с низким забором и узкой калиткой. Такой же невысокой была гуцульская хата с маленькими окнами — удивительно светлая и органично вписывающаяся в изумрудную зелень, пробивавшуюся из земли и начинающую устилать горы, в отличие от машины — совершенно чужеродной посреди этой великолепной, живописной простоты.

Наверное, Оля и вошла бы. Чего там сто́ит через забор перемахнуть? Наверное, вошла бы. Если бы мимо нее, обгоняя, деловито не прошлепала молоденькая, «фигуристая» женщина в родной форме сотрудника спасательной службы — прямиком в ту самую калитку. Да не мелькнула ее толстая, в кулак, коса в проеме закрывающейся двери.

Оля охнула и рванула в обратную сторону — к своей базе, чтобы не дай бог не показаться хоть кому-нибудь на глаза.

Теперь она знала две вещи. Несомненно, важные, и черт его знает какая из них важнее.

Во-первых, где живет Денис. Уже что-то. В условиях, когда она не может заставить себя ему позвонить или написать, крайне ценная информация. Можно, например, сходить к нему в гости — естественно, без предварительного звонка. А можно просто вот так в выходные на окна пялиться. Тоже молча.

Во-вторых, баба у него действительно завелась. Мало того, что местная, так еще и диспетчерша. Убиться. И даже не успев толком ее разглядеть, не отметить Олька не могла — задница и грудь у барышни присутствовали.

Не в пример ей.

Кто такая — Оля тоже скоро узнала.

Самым нетривиальным способом еще через несколько дней.

Ела она обычно на кухне, в столовую не ходила, чтобы не мелькать лишний раз среди отдыхающих. Но именно в тот вечер эти чертовы люди, эти чертовы их разговоры, постоянные оклики с предложениями подсесть — она-де, оказывается, яркая, внимание привлекает… именно в этот вечер все это вместе выводило ее из себя настолько, что она всерьез задумывалась над тем, что пан Мыкола не зря ей присоветовал дальше кухни не соваться, когда не на работе.

Здесь, среди поварешек и кастрюль, было вполне сносно, устроиться в уголке и сидеть, слушать вместо радио бухтение тетки Оксаны, рассказывавшей о своем замечательном внуке Макарчике. Оля сидела за столом, подперев подбородок кулачком, и ковыряла вилкой нечто, носившее гордое название «банош»[2]. Правда, пан Мыкола утверждал, что Оксана своей стряпней напраслину возводит на знатное гуцульское блюдо, и обещал Надёжкиной накормить ее настоящим, когда они однажды поднимутся к чабанам.

Неожиданно прямо перед ее носом возникла белая вазочка с небольшим букетом уходящих этой весной крокусов и первых в году нарциссов. Такие же вазочки стояли на столиках отдыхаек, только в них были «казенные» обычные розы в количестве равном один стол — одна роза.

— Найгарніші весняні квіти для пані Ольги, — донесся до нее сверху голос Олеся, официанта, подрабатывающего здесь с весны до осени. — Ви сьогодні трохи сумна. Посміхніться![3]

И с этими словами Олесь ретировался обратно в зал, а Оля так и замерла, разглядывая цветы, все еще по инерции чуток колышущиеся.

— Пані Ольга не сумна, а дурна[4], - забухтела тетка Оксана, не преминув «уколоть» новенькую. Она всех понемногу покалывала, если те не вторили ее восхищениям внуком. Оля еще пока не успела раскусить этой закономерности, потому удивленно воззрилась на повариху. — Не видишь, что ли, хлопец вокруг тебя, как вокруг царевны какой?

— Олесь? — на всякий случай уточнила Оля.

— Ну а кто еще-то? Да и не только он, мальчишки как подурели. Раскрасавица столичная приехала, как же! Только другие подойти боятся, а Лесь с детства самый бойкий был, оболтус, — тетка Оксана крутанулась вокруг плиты и подсела к Оле, придвинув к ней корзиночку с хлебом и поправив нарциссы в вазе: — Тебе-то он нравится, а?

Оля тоже взглянула на неуместно жизнерадостные цветочки, так неожиданно нарушившие ход ее унылых мыслей. Но, справедливости ради, новость, что здесь вместо Каланчи наметился какой-то Олесь, совсем ее не порадовала. Собственно, она и имя-то его не вспомнила бы, если бы не бейджик на рубашке. А уж как он выглядит — она вообще смутно себе представляла. Не разглядывала. Светленький, худенький, смазливенький. Все.

— Не нравится, — сказала Оля и снова уткнулась в тарелку, надеясь, что повариха потеряет к ней интерес. Но просчиталась. Та неожиданно рассердилась, рыкнув:

— Ну так чего прямо ему не скажешь?

— Да я тут без году неделю, о чем говорить? — вскинулась Надёжкина.

— О том! Чтоб не бегал тут вокруг тебя, не привыкал… а то взяли моду! Приехали из столицы — и людей вокруг себя не видите. Перебе́ситесь здесь и обратно. А наши девчата и хлопцы — страдай.

— Оксана Тарасовна, ну какой страдай! Я его вообще не знаю!

— Ты не знаешь, ага. А у Леся выражение лица, как у нашей Марычки. Добром не закончится.

— Какой еще Марычки, Господи!

— Та невестки моей! — сокрушенно вздохнула тетка Оксана. — Мать нашего Макарчика, будь она неладна, бестолковая. В пожарке работает, диспетчершей. Явился тут один… лейтенант… тоже из Киева. В часть к ним устроился. Она ему хату сдала, и сама к нему бегает. Совсем девке голову заморочил. Видно же — бабник. Нет, она туда же! Где вы только беретесь?

Оля глотнула и медленно опустила ладони на стол, лишь бы не уронить ложку. Взгляд ее, сейчас расфокусированный, ровным счетом ничего не видел. Она только смотрела куда-то внутрь себя, туда, где впечаталось Дэново «ничего не начиналось», и ошеломленно втягивала воздух. Крылья ее носа широко и часто раздувались, но она ничего не могла с этим сделать. Почти не слыша, что продолжает болтать тетка Оксана.

— Так он ее из семьи увел? — глухо спросила Оля, не веря, что допускает даже мысль подобную в отношении Дениса.

— Да если б из семьи! Нет, я понимаю, мой Андрей плохо с ней поступил, не тому мы с батьком его учили. Они поженились сразу после школы — загуляли, она и забеременела. Пришлось. Ну пусть я не хотела Марычку невесткой, уже тогда видно было — дела не будет. Но ведь смирилась. То одному ее подучу, то другому. Да и Макарчик… хороший хлопчик у них получился. Я тебе его покажу, он завтра со школы к нам обещался. Или вы с Мыколой в поход идете?

— Идем, — шевельнула пересохшими губами Надёжкина.

— Ну потом покажу. Красивенький, умненький… Три года они прожили семьей, и тут Андрей на заработки собрался, в Польшу — новый дом строить хотел, машину поменять. А вот только умотал, нашел себе бабу местную, да там и остался. Ни дом ему тут не нужен, ни машина, ни Макарчик, черт с ней, с Марычкой. Ему даже мать с отцом не нужны! Так то дурбецало от обиды два года с нами не разговаривало и Макарчика не пускало! Только-только все наладилось — теперь столичный этот приехал. Он, конечно, видный. И она — дивчина ничего, но не про ее ж честь такой павлин! Поиграет — да и выкинет.

— А если не выкинет?

— Еще хуже! Надоест ему наше село, домой соберется и ее с Макарчиком увезет. И тогда мне внука совсем не видать! Я понимаю, Марычка — молодая, ей мужик нужен, так что ж? Своих нет? Ворохтянских? Обязательно приезжего, да еще из столицы? — сокрушенно выдохнула тетка Оксана и посмотрела на Олю так, будто бы та должна была знать ответы на все ее вопросы. И, честно говоря, Оле и самой хотелось бы понять — неужели местных нет? Но следующие поварихины слова заглушили этот вопрос.

— Что в семнадцать лет головы у нее не было, что теперь… а я говорила Андрею: гулящую к отцу в хату ведешь!

— Андрею вашему и самому сколько было?! — гарпией взвилась Оля и вскочила из-за стола. — И вообще… не ваше дело, с кем ваша бывшая невестка жить хочет!

Она сама не поняла, как умудрилась такое ляпнуть. Но, пожалуй, что не жалела — стоило видеть выражение глаз тетки Оксаны, удивленное и испуганное, чтоб мысленно похвалить себя, воюющую за гендерное равенство и неприкосновенность права на личную жизнь. Но хватило ее ненадолго. Ровно настолько, чтобы выйти из кухни, подхватить сумку, висящую на вешалке у выхода, и рвануть во двор, в этот вечер, который неожиданно был теплее предыдущих. Накрыло ее уже у ворот, когда она пронеслась мимо группки туристов, вернувшихся из поездки на Верховину. Из глаз брызнули слезы, побежали по щекам, холодя кожу, и Оля понимала, что лицо ее пылает. Иначе с чего бы такой контраст?

Да и лицо не пылать не может. Внутри она давно уже горит. Может быть, догорает.

Одно Оля сознавала ясно и точно: там, где есть ребенок, там не может быть шутя. Не с Денисовым характером. Не станет он развлекаться за счет ребенка, пусть и чужого. И вероятность того, что это у него всерьез — слишком высока, чтобы и дальше бездействовать.

В одном тетка Оксана права. Нельзя доводить до того, чтобы у человека, которого не любишь, появились надежды. Нельзя допускать привычки быть влюбленным. Нельзя позволять тому, что должно называться флиртом, стать чем-то настоящим. И если с Дэном это уже случилось… если она опоздала…

Оля истерично всхлипнула и бросилась по улице, лишь на мгновение задержавшись у пожарной части, чтобы мазнуть по ней взглядом и вспомнить, что ее внутренний отсчет его смен с того дня, когда ей Марычка — скорее всего, она — ответила по телефону, гласит, что сегодня у Дэна выходной, а в караул ему завтра. А дальше — в лесок, подальше, туда, где родник и маленькая деревянная беседка среди смерек, похожая на избушку. Черт знает зачем. Просто посидеть. Побыть одной. Подумать.

Достать скетчбук из сумки, карандаши. И там, в тишине и сумерках, снова и снова рисовать Дэновы черты: здесь губы — она, наконец, научила их улыбаться похоже, здесь — глаза с четко прорисованной радужкой. Здесь — скулы. Он весь — здесь, в ее голове. Его не вместить на бумагу.

Но все же раз за разом, не зная, как поступить, она рисовала его, выплескивая в рисунках то, что недосказала.

С тем же скетчбуком она и отправлялась на следующий день на ворохтянскую ЖД, чтобы вместе с группой отбыть на дизеле на станцию Вороненко — оттуда был проложен их очередной маршрут под названием «Старые мосты» — от виадука к виадуку, разбросанных по округе. Маршрут несложный, недлинный, без резких подъемов. Но Оле и его хватало после очередной бессонной ночи, итогом которой было твердое решение позвонить Денису и договориться о встрече. Может быть, ему уже и не надо, но разговор отчаянно нужен ей.

Разрешив эту задачу, она как-то враз успокоилась и теперь шла замыкающей в цепочке туристов, пытаясь уследить за детьми, которые заартачились у симпатичного железнодорожного тоннеля, ведущего в Закарпатье. Оля не очень поняла со слов пана Мыколы, действующий он или нет — двое мальчишек — Леша и Олег, заглушали его рассказ воплями, что надо непременно зайти внутрь и проверить, что на другом конце. Остальные детишки подхватили. Впечатления определенно были смазаны. Собрать всех в кучу оказалось непросто, родители были заняты фотоаппаратами. Многие явно с бодуна по поводу первого этапа празднования майских праздников. И никто особенно не озадачивался, чем занято их чадо. Но, в конце концов, группа двинулась дальше. Мосты производили на детей и взрослых впечатление не меньшее, и даже Ольку постепенно все это выводило из жуткого транса, в который она сама себя вогнала. Возможно, потому что сейчас, после выходного, она не чувствовала так отчаянно каждую мышцу в теле, как когда они на прошлой неделе прошли десять километров со спусками и подъемами.

И неожиданно стало получаться отвлечься.

Она даже в какой-то момент и сама достала из кармана телефон, чтобы сделать несколько снимков на память. А потом, на привале, торопливо переносила на бумагу — снова вооружившись карандашом и скетчбуком, с которыми здесь и не расставалась. В отсутствие материалов для работы с фарфором руки ее совсем не терпели праздности. Но вот пейзаж она делала едва ли не впервые в жизни. Знала, что с ошибками. Знала, что в ее воображении все это несколько иначе, чем выходит на бумаге. И фантастические виды округи смешиваются с придуманными в ее голове. Но это было так удивительно и волшебно — начать замечать хоть что-то вокруг себя. И лица, которые ее окружали, так замечательно вписывались в этот спокойный день, что она, волей-неволей, задумывалась не только о куклах, а о целой инсталляции в этом стиле. Кажется, в ней просыпалась ее бабушка-декоратор.

— А хорошо выходит, ребенок, — услышала она за спиной голос пана Мыколы и обернулась. Он стоял возле нее с чайником и кружкой. — Только я, как обычно, не видал тебя жующей хоть что-то. Здесь аппетит хороший должен быть.

— Чай — буду, — улыбнулась ему в ответ Оля. И за эту улыбку тут же была вознаграждена чашкой душистого травяного чаю. Пан Мыкола поставил его на стол, сколоченный из грубо обработанных досок. Здесь, на лужайке, у леса, под открытым ясным по-весеннему чистым небом, глядя на продолжающих балагурить под гармониста совершенно бестолковых отдыхаек, Оля готова была вечно сидеть. Будто время замерло, будто никакой беды не стало, не надо думать про Марычку, не надо искать, как все исправить. Эти мысли снова явятся ночью, но сейчас она, пусть ненадолго, чувствовала себя свободной от них. И даже свободной от того, чтобы вспоминать о том, что так и не решила, что ей делать с собой и профессией, ставшей как-то враз чужой и ненужной.

— Давно рисуешь? — снова спросил пан Мыкола.

— С детства.

— Покажешь?

Оля, поколебавшись минутку, протянула ему альбом. Он с серьезным видом полистал его, поусмехался себе в усы, а потом совершенно серьезно сказал:

— У нас Говерла завтра. Там еще лучше рисунки получатся.

— Наверх поднимемся?

— А то! Мотай на ус и запоминай, что да как. Года через два сама водить начнешь.

— Я не знаю, где буду через два года.

— Где-то да будешь. Знаешь, как про меня жена говорит? Жизнь — это то, что случается со мной между двумя вершинами.

— А у кого-то — жизнь между чашками чаю! — хохотнула Оля, придвинув к себе свою долю и отхлебнув.

— Вот и решай, что тебе ближе. Горы покорять или, вон, присёрбывать. Допивай и собирайся, дальше пора! — рассмеялся в ответ пан Мыкола. А Оля так и провела остаток своего дня, размышляя о вершинах и чае. А еще о несданных нормативах, где она сама себя подвела. Или подвела кого-то другого. Или придумала себе, что подводит.

Долго ли при ее воображении?

В невоображаемом значился Денис, который с утра должен вернуться из караула, а значит, пора уже выходить из подполья и решать, как им жить дальше. Жить ли им вместе.

Решилось, однако, все несколько иначе, чем планировалось еще накануне вечером.

С утра пресловутые мальчишки Леша и Олег, самые главные зачинщики всех безобразий в этом заезде, хоть и совсем еще шкеты, пропали в неизвестном направлении, а их родители всю базу на уши поставили в попытках тех найти. Разумеется, обнаружить, что детей нет, только за завтраком, куда те не явились, — это круто и для самых бездарных родителей, даже если они квасили всю ночь напролет. И где провели пацанята ночь, тоже вопрос задачи.

Словом, первая утренняя трапеза не задалась. Обещанный поход на Говерлу отменился. Возможность после работы отправиться к Дэну — представлялась теперь весьма туманной. Вместо этого по поселку искали пропавших, впрочем, совершенно безуспешно.

Оля поселок знала пока не очень хорошо, потому, оставшись на базе, бродила по окрестностям, далеко в лес не забираясь, чтобы не заблудиться самой. Для полного счастья за ней увязался Лесь, рассказывающий дурацкие истории о том, как на его памяти потеряшек мертвыми находили. То зверь какой задавит, то в буревале шею сломают, то просто обезвоживание.

А потом, когда Надёжкиной позвонил пан Мыкола, вызывая срочно на базу, она выдохнула с облегчением — при нем влюбленный официант смирнел, кажется, считая их родственниками.

— Я к спасателям, вызывают на подмогу, — без капли осознания собственной важности сообщил ей Бачей, едва завидев. — Думаю, надо все же прочесать вчерашний маршрут. Он простой, оболтусы могли намылиться.

— Они возле тоннеля бесились, заглянуть хотели, — кивнула Оля. — Мосты, железная дорога, виадуки… думаете, решили подвиг повторить?

— Отож-бо! Ще й переплюнуть! Их же туда так и не пустили.

— А что, если мне вдоль рельсов поискать? — возбудилась Оля, сверкнув глазами. — Там я точно не заблужусь, но… и они могли решить, что не заблудятся, если так пойти, а? Рельсы и рельсы.

— От еще неугомонное! Тебе будто запретишь! Сама только не ходи, — разрешил пан Мыкола. — Бери мужиков, девчат и топайте. Только не отдыхаек! Ты вообще заблудившихся когда-нибудь искала, спасательница?

— Не-а. Но дверь, например, легко вскрыть могу! — хохотнула Олька, вдохновленная собственной мыслью, и последовала за Бачеем, который на правах лидера взялся командовать поисковыми мероприятиями сотрудников базы.

И, наверное, если бы не его бухтение, не шла бы она теперь среди других шести человек от станции Ворохта к станции Вороненко пешком, выкрикивая имена мальчиков на все лады и отчаянно прислушиваясь — вдруг ответят.

Никто не отвечал, зато среди травы, теперь уже достаточно густой, майской, устремившейся с неимоверной скоростью в рост, Оля обнаружила ярко-синюю кепочку, в которой накануне ходил в поход один из потеряшек. Об этом она немедленно сообщила пану Мыколе, удовлетворенно усмехаясь — таки правильный маршрут почуяла именно она, а не профессионалы. Дэну наверняка было бы смешно наблюдать сейчас некоторое ее преждевременное самодовольство — детей же они по-прежнему не находили. А значит, это почти что «Кнопик». А еще Денис сказал бы, что она потому угадала, что сама думает, как ребенок — нифига не выросла.

Впрочем, при встрече ничего подобного произнесено не было.

Было сказано единственное: «Здрасьте».

[1] Ель европейская

[2] Банош — украинское гуцульское традиционное блюдо, крутая каша из кукурузной муки, сваренная на сливках или сметане (реже на молоке). По традиции, готовится исключительно мужчинами на открытом огне. Подается со шкварками, сыром, брынзой или грибами.

[3] Самые красивые весенние цветы для пани Ольги. Вы сегодня немного печальны. Улыбнитесь! (укр.)

[4] Пани Ольга не печальная, а глупая (укр.)