Не верь, не бойся, не проси. Книга четвёртая

ГЛАВА 72

Очнулся Яр в больнице.

За следующие три месяца он приходил в себя в этой белой палате ещё раз пять, пока она не начала казаться ему родной.

В тот, первый раз, обиднее всего было узнать, что нападавшие раздавили телефон – с таким трудом когда-то полученный аппарат. Единственное из своих вещей, что он категорически не хотел потерять.

Потом, спустя месяц или около того, добавилась ещё одна.

А в тот день ему казалось, что у него не осталось ничего. Яр знал, что это чувство проходит. Знал, что нужно просто подождать, но теперь цифра, кровавыми всполохами отпечатавшаяся в мозгу, обретала совсем новый цвет – десять лет.

Десять лет в его голове означали не остаток жизни. Десять лет означали смерть.

И не важно было, как он смог бы выжить по эту сторону. Не важно было, что могло его ждать. Осознание случившегося пришло скопом, лавиной, накрыло с головой. Смерть уже началась. Нет, смерть уже произошла.

Яр никогда не задавался вопросом, кто он и какое место в жизни занимал. Сама жизнь была для него чем-то вроде войны всех против всех, в которой он привык так или иначе побеждать. Он бил крепче, решал быстрее, точнее стрелял.

И ещё жизнь имела привычку бить под дых. Вышибая воздух из груди. Вот так, как сейчас.

Впрочем, если подумать, это была не совсем жизнь.

В первый раз это был Журавлёв. Яр не любил об этом вспоминать, но ещё в институте Журавлёв стал тем, из-за кого пришлось уйти с курса и отправиться служить.

Второй раз жизнь ударила под дых, когда Яр вылетел со службы и обнаружил, что ему некуда идти – разве что в банду таких же бесполезных необразованных мужиков, отродясь не работавших и не делавших в жизни ничего. Ещё в мае он был офицером. Майора ему дали в самом конце войны, и он приехал довольный как гусь, в новой форме, и уверенный в том, что мир теперь принадлежит ему. Что ему принадлежит вся мирная жизнь. И первым, с кем он решил погоны обмыть, стал Журавлёв.

«Дерьмо, – процедил про себя Яр, ворочаясь на больничной койке с боку на бок. – Лучше бы обмыл с Вано».

И второй раз, когда его жизнь с треском направилась под откос, это снова сделал Журавлёв.

Яр сжал кулаки, когда кристально ясно перед глазами нарисовалось его лицо. Обрюзгшее от сытой жизни, со злыми маленькими глазками, ни цветом, ни формой не похожими на глаза Яны…

И в третий раз это тоже был Журавлёв.

Журавлёв втравил его в это дерьмо.

Яр не хотел знать почему.

Не хотел думать о том, что и сам сделал достаточно всего, что ненависть Журавлёва, скорее всего, не выросла на пустом месте. В голове билась одна единственная мысль: «Журавлёв втравил меня в это дерьмо».

Тогда – на этапе – образ Журавлёва в его голове был холодным. Яр чувствовал, как, нарастая, клокочет в груди злость, только и всего. Он был уверен, что выкарабкается, каким бы густым не было это дерьмо. Был уверен, что пока он жив – сможет бороться, а пока будет бороться – не сможет проиграть.

Тот факт, что одна только борьба не обеспечивает победы, что он в самом деле может не справиться, что ему просто не выпадет нужной карты, и под откос пойдёт неплохой, в общем-то, план, что его поставят веред выбором, в котором правильного ответа он не найдёт, потому что его не может быть, стал последним, четвёртым ударом под дых, но он всё ещё не укладывался у Яра в голове. Он не видел виновных, потому что виновным не мог быть ни он сам, ни тем более жизнь. Ему нужно было конкретное лицо, на котором можно выместить злость, и этим лицом стал Журавлёв.

В ту самую минуту, когда новый смотрящий раздавил телефон, в Яре будто умерло что-то. Что-то, что едва начинало нарождаться, нарастать. Что-то неожиданно живое, едва показавшееся из-под толстой скорлупы, которую он наращивал прошедшие пятнадцать лет.

Скорлупы тоже не было. Она с хрустом разломилась под сапогом. Нет, раньше, когда Яр ощутил, что кто-то входит в его тело, лишает его его самого.

Теперь, лёжа в больнице и глядя в потолок, он чувствовал себя медузой. Крабом, которому раздавили экзоскелет, вывернув наизнанку розовое, беззащитное нутро. Он не мог шевельнуться, потому что привычные импульсы не приводили к движению мышц. Привычных усилий было недостаточно, чтобы собрать изломанные конечности. И посреди кровавого месива, в которое превратились его мысли, кровавым костром пылал Журавлёв.

Он не помнил лиц тех, кто напал на него. Разве что молодое, борзое лицо Живого, искажённое ухмылкой и освещённое каким-то детским, непонимающим взглядом, как у мальчишки, который оторвал крылья комару.

Яр не хотел быть комаром. И он отлично знал, что для Живого он не просто насекомое и не просто петух. Даже сейчас Живой боялся его. Унизить, уничтожить предшественника было делом принципа, так же, как для Лысого делом принципа было опустить того, кто пошёл против него. Все они двигались как фигурки в настольном футболе – от конца до конца своей колеи. Могли только успевать принимать удары или их пропускать.

Игроком был Журавлёв. И он сам тоже был игроком, потому что пластиковой игрушке сука-Журавлёв мстить бы не стал.

Яр смотрел на Живого, устроившегося в некогда принадлежавшем Яру углу, и представлял, как мог бы сдавить эту шею двумя руками, раздавить в пальцах тоненькие косточки, пока из горла не полезет кровавая каша.

Яр редко убивал вот так, руками, и всё же приходилось пару раз.

Но чего бы он добился тогда? Он умер бы здесь, в вонючем петушином углу, как и мечтал Журавлёв.

«Десять лет», – цифра продолжала биться в голове.

Яр был из тех мальчишек, что ещё читали в пионерском лагере под одеялом – и сейчас он, смеясь над собственной абсурдной надеждой, вспоминал, как читал «Монте-Кристо».

«Тридцать лет… – думал он. – Десять лет – это уже целая жизнь».

Каждый новый день казался бесконечным – особенно первые дни.

За эти первые дни Яра били несколько раз.

Первый раз не свои. На него наехал Стальной, который, как оказалось, собрал сподвижников и попытался измочалить Яра за углом.

Петухов пинками разогнали ребята из хаты Яра, но сами не сказали ему ни слова – только смущённо отводили глаза, как будто сам факт того, что они смотрели на него, мог зашкварить и их.

Бывшие сокамерники не тронули его ни разу – за все три месяца весны. И хотя они явно старались не смотреть на него изо всех сил, всё же несколько раз ловил на себе задумчивые взгляды кого-то из пацанов.

Живой в первые же дни закрыл доступ в качалку и телевизионную, разрешив ходить туда только блатным. Какое-то время братва надеялась, что скоро откроют второй этаж и переселят туда своих – но наивность этой надежды говорила сама за себя. В комнатах Богатырёва посдирали обои, картины куда-то исчезли – видимо, утащили домой менты – но вместо того, чтобы ликвидировать перенаселение, определили туда новичков, так что к лету народу в бараке стало в полтора раза больше.

Пацаны из старых по возможности переводились наверх, где места было побольше и ещё давали о себе знать следы прошлого жильца, так что в хате у Яра оставалось всё меньше «своих».

Новых зеков, впрочем, он не интересовал совсем. Кое-кто норовил подкатывать к Хрюне, а его не видели в упор.

Единственной и главной проблема Яра стал Живой.

Авторитет нового смотрящего стремился к нулю. Никто не говорил ему об этом в лицо, но он был слишком молодой и слишком много говорил. И чем сильнее Живой понимал это, тем сильнее старался укрепить свой авторитет за счёт петухов.

В первый вечер он Яру не сделал толком ничего. То ли побрезговал, то ли не успел – Яр отключился после нескольких ударов в корпус, и только потом, в больнице, ему диагностировали потерю крови и внутреннее кровотечение.

Выпустили через неделю, и в тот же вечер, демонстративно, Живой приказал быкам его скрутить.

Его избили так, что трудно было шевелиться, и приказали петухам зашвырнуть под шконку – из всех петухов отозвался только Хрюня, остальные сидели опасливо в дальнем углу и явно боялись вылезать.

Избиение повторялось ещё несколько раз.

Яру оставалось только сжимать остов шконки до ссадин в руках и представлять, как его руки сжимаются на горле Живого – его пацанов он никогда не представлял. Они были безликими шахматными фигурами, которых Яр не хотел знать даже по именам.

Так прошла ещё пара недель. В больницу Яр попадал дважды, но оба раза на одну ночь – потом его возвращали назад.

Не хотелось ничего – ни пить, ни есть, разве что спать, потому что, провалившись в сон, он мог не чувствовать, где он и что.

Уже ближе к концу апреля Хрюня растолкал его незадолго до рассвета, и когда Яр кое-как продрал глаза, спросил:

– Ты посылки-то будешь получать?

Яр тупо смотрел на него.

– Если тебе не надо, отдай мне.

– Какие к чёрту… – произнёс он хриплым спросонья голосом и замолчал, услышав, как начинает ворочаться кто-то из пацанов.

Сева тоже зыркнул туда и снова посмотрел на него:

– После завтрака пойдём.

Спорить Яр не стал.

Посылки вторгались в происходящее каким-то сюрреалистическим разломом в мироздании. Их не было, когда жизнь в тюрьме ещё можно было терпеть, и не могло быть сейчас – и тем не менее, точно так же подобравшись сбоку к ларьку, Яр обнаружил, что его ждут целых три коробки.

Расплатившись сигаретами, они с Севой потащили их за угол и принялись вскрывать. Яр тупо смотрел на содержимое – чай, крупы. Всё безликое, как и в тот раз, и неожиданно своевременное.

Еда Яра не слишком интересовала. Были тут ещё вещи – какие-то мягкие свитера, которые здесь, в петушином углу, было попросту жалко надевать. А ещё книги, глядя на которые Яр на какое-то время завис:

За Довлатова Яру Яну захотелось просто убить. Примерно такой же эффект произвёл лежавший рядышком Кафка – их Яр даже Севе не решился тогда подарить, решив пожалеть его мозги. Зато здесь же он увидел своего любимого Лондона, и от одного вида этой книги на сердце стало тепло. Будто отлив отступил окружавший его со всех сторон мрак. Меньший эффект произвёл незнакомый тогда Яру «Побег из Шоушенка».

Ещё была классика, которую Яр и сам когда-то читал, но с Яной не ассоциировал никогда. Здесь были Лермонтов и Стивенсон, и, открывая страницы наугад, Яр будто чувствовал, как захлёстывает его солёная, тёплая вода. Тут же лежали какие-то книги, которых Яр вообще не знал.

Еду Яр разделил – отдал Севе пару упаковок сахара и прочей мало значимой для него ерунды. Всё это имело вес как валюта, но Яр не собирался ни с кем торговать.

Книги он спрятал под шконкой, закутав в старую одежду, а один из свитеров надел – и тут же ощутил себя посвежевшим и помолодевшим на десять лет.

На какое-то время ему по-настоящему захотелось жить. Выбраться отсюда и просто обо всём забыть.

Вечером он устроился на своей шконке – Живой почему-то так и не решился его согнать – и принялся читать. Он начал с «Владетеля Баллантрэ», которого, как и многое тут, когда-то читал. Выбрал его потому, что хотел хоть ненадолго ощутить запах бесконечных морских просторов и горькой травы. И едва перелистнув несколько страниц, обнаружил, что что-то падает ему на грудь.

Яр поднял выпавший листок и тупо уставился на него, пытаясь понять, что видит перед собой.

В руках он держал фото. На фото была Яна. Серьёзный грустный взгляд делал её старше, скулы заострились, а черты лица потеряли знакомую сладость, но Яра заставило сомневаться не это.

Девушка, изображённая на фото, была одета в белую блузку, воланами спускавшуюся вдоль тонких плеч. Блузка была глубоко распахнута на груди – настолько, что кому чужому стыдно показать. Рыжевато-золотистые волосы мягкими волнами лежали на плечах.

Яр не почувствовал возбуждения. Только злость, которая подступила разом, а затем медленно стала таять, по мере того, как Яр вглядывался в фото. Каждая линия, изгиб руки, небрежно поднятой перед собой, тонкие пальцы… всё это будило в теле такую дрожь, которую не могло бы вызвать возбуждение сексуальное. Скорее это походило на то, как по затёкшим, давно потерявшим чувствительность сосудам снова пускают кровь. Яр прикрыл глаза и едва сдержал стон, вызванный этим ощущение жизни, бегущей по венам. Даже так, с закрытыми глазами, он видел, как неестественно изгибается мизинец Яны, и от вида этой неправильности грудь пронзала боль, смешанная с чувством вины.

А потом всё изменилось в один миг. Будто включили – или, наоборот, выключили – свет в кино.

– Это чё? – услышал он голос неожиданно близко от себя. – Нам-то дашь подрочить?

Яр открыл глаза и увидел Живого и его быков совсем рядом с собой.

– Урод, – тихо сказал он. То ли слишком тихо, то ли слишком привычно, чтобы Живой отреагировал на эти слова.

– Давай-давай, педрил, ставь на вторую коечку. Может, на девку у меня встанет лучше, чем на тебя.

Яр опустил глаза на фото. Всё происходило непривычно медленно – он всегда сначала бил, а потом уже понимал, что бил, но только не в этот раз. Мгновение, когда он смотрел на лицо Яны, смотревшее на него с фотографии, казалось бесконечным. Яр успел необычайно ясно осознать, что тронуть фото они не решатся всё равно. Что Яна никогда не узнает об этом и что ему, наверное, всё равно. Яна теперь смотрела на него с укоризной, и это стало последней каплей керосина, которую для растопки роняют в костёр.

Яр вскочил со шконки и ударил – сначала Живого, потом подоспевшего сбоку быка. Вывернул руку быку и со всей дури впечатал в стену башкой.

Живой ещё раз накинулся на него, и Яр толкнул его в грудь, так что тот сделал назад несколько шагов и едва успел отступить в сторону, чтобы не попасть в парашу ногой.

Сбоку на Яра бросился второй бык – Яр ударил его под дых, затем быстрым движением схватил за пах и, нащупав яйца, крутанул, рванул на себя, заставляя завыть, и тоже уронил.

В хате, наверное, был кто-то ещё – Яр почти не сомневался, что был, но ему было всё равно, даже если бы сейчас на него накинулись всей толпой. Он ударил ещё несколько раз ногой – первого из быков, а затем, подскочив к почти восстановившему равновесие Живому, развернул его к параше лицом.

Живой взвыл, Яр почувствовал, как тонкими струйками по пальцам бежит кровь, а потом ошалевшие на секунду быки поднялись на ноги и, выкрутив ему свободную руку, поставили на колени и принялись избивать – сильно, быстро, отработанными годами движениями кулаков, так что Яр уже не смог встать.