Не верь, не бойся, не проси. Книга четвёртая

ГЛАВА 70

Было холодно. Пожалуй, все последние сутки это была единственная мысль, даже несмотря на то, что уже сразу после ужина в первый день Яру передали через опущенных свитер и штаны.

Дыхание замерзало на ворсинках высокого ворота и застывало крохотными искорками льда, на которые постоянно тянуло скосить взгляд, просто потому, что больше было не на что.

Яр вспоминал, как когда ему было чуть за двадцать и его только ещё собирались отправлять в Афган, он читал «Смирительную рубашку» – редкий, чуть ли не запрещённый по тем временам текст. Читал и с высокомерным пафосом, присущим любому юнцу, сравнивал себя, запертого в коробке стального вагона, идущего на юг, с героем Лондона, и думал о том, как хорошо бы сейчас уснуть, свалиться в глубокий самогипноз и оказаться где угодно, только не здесь.

Температура в вагоне была под сорок – правда, выше нуля. Всё вокруг плавилось и растекалось лужицами от жары, но он был одним из тех, кто не боялся того, что ждёт впереди. Нужно было просто немного потерпеть, пока консервы из тушёных новобранцев доставят под Кабул, и вот там для него началась бы настоящая жизнь.

Он и помыслить не мог тогда, что когда-нибудь окажется замаринованным в другой банке, каменной и холодной, где мгновенно превращается в лёд сорвавшийся с губ плевок. Только из этой консервы выхода не было – разве что в другую, немного более комфортабельную, но такую же безысходную. К шестому дню происходящее потихоньку начинало казаться кошмарным сном. Реальность Джека Лондона вставала перед глазами ясней и ясней.

Он почти непрестанно двигался – сначала попросту ходил по камере кругом, затем пробовал отжиматься и даже подпрыгивать – правда, пол был ледяным, как и всё вокруг, и касаться его руками удавалось с трудом, а ногу стало сводить уже к вечеру первого дня – и с тех пор она ныла почти непрерывно.

Спать в камере ШИЗО было невозможно – Яр опасался, что стоит ему закрыть глаза, как утром он уже не проснётся, навсегда превратившись в ледяной труп. И всё равно на третий день, когда очередной обиженный передал ему пакет от Богатырёва с кипятильником, кружкой и письмом – Яр уснул, едва сделав несколько глотков горячей воды. Его попросту унесло.

Спал он недолго и просыпался без конца от бессмысленного желания плотнее закутать ноги в одеяло или хотя бы плед. Одеяла на зоне были шерстяными – или, может, даже сделанными под шерсть. И хотя сам Яр уже осенью обзавёлся нормальным комплектом тёплого и чистого постельного белья, сейчас он был бы согласен на любую тряпку, только бы создать минимальную границу между собственным телом и ледяным воздухом, сочащимся сквозь щели в стенах.

Яр и рад был бы, уподобившись герою Лондона, ускользнуть в эпоху освоения прерий или во Францию времён Людовиков, но каждый раз, когда он вываливался из серой мути сна, перед глазами стояла окрашенная красными подтёками крови коричневая хрень – не вспоминалась даже Кабульская жара, мучившая его во снах всего пару лет назад, только сплошной бесконечный сумбур из отрубленных пальцев и воющих собак. Его собственных собак, грызущих чью-то плоть.

Когда Яр проснулся, наконец, до конца – а сделать это оказалось нелегко, потому что околевшие конечности не хотели двигаться совсем – первым делом он вскочил со шконки и сделал круг по комнате, размахивая руками и стараясь согреться.

Нога ныла с каждым днём сильней, и если бы не холод, он давно перестал бы вставать вообще. К тому же где-то на третий день – а может, четвёртый, Яр быстро перестал понимать, – начался кашель, от которого, казалось, горло выворачивало наизнанку и сдавливало спазмами грудь.

Немного размявшись, он вернулся к тому месту, где остались лежать заледеневший теперь кипятильник и кружка, наполовину наполненная водой, превратившейся в лёд, взял в руки записку и, развернув её окоченевшими пальцами, поднёс к лицу. Буквы расплывались перед глазами. Хотя в камере – в любой камере на зоне вообще – лампочка должна была гореть круглые сутки, здесь её не зажигали совсем. Яр подошёл к окну и, преодолев несвоевременный позыв облизнуть пересохшие губы, принялся читать.

Богатырёв благодарил. Правда, в благодарности его было мало прока, потому что она же и подписывала Яру приговор.

Богатырёв обещал, что на воле, если встретятся, он вернёт Яру всё – вот только для Богатырёва эта воля наступала уже совсем скоро, его, оказывается, переводили в тюрьму под Владимир, а летом должны были выпустить по УДО. Для Яра она грозила теперь не наступить совсем.

Богатырёв этого, в общем-то, не скрывал. Напротив, даже предупреждал, что номер не прошёл. Что кто-то – как он думает, Рыжик – заложил их обоих, и Лысый знает всё.

И последними, самыми полезными буквами в этом письме, внизу значилось число – двадцать восьмое февраля. День долгих встреч.

Яр застонал, преодолевая желание прислониться к стеклу лбом – опасался, что кожа попросту примёрзнет к нему. Закрыл глаза. В общем-то, ничего особого он и не ждал от этого дня. С тех пор, как Яна прислала посылку, прошло уже два месяца, и она больше не давала знать о себе.

Должно быть, коньяк был последним подарком или, так было бы точней – данью памяти человеку, который больше не значит для неё ничего. Особой надежды на то, что Яна приедет к нему, Яр не питал. И всё же… Всё же что-то зудело в груди. Что-то говорило о том, что Яна бы могла… по крайней мере, если бы кто-то и мог, то это Яна.

Там, наверху, остался лежать телефон. И сейчас Яр до скрипа в зубах жалел, что не позвонил. Не позвонил, не дал о себе знать. Но теперь думать об этом было уже бесполезно.

Впрочем, Яна всё равно не смогла бы ничего изменить.

Яр подумал, что это даже хорошо, что Яна не знает о нём ничего. Не видит его таким.

Яр стиснул зубы и, заставив себя сорваться с места, с удвоенной силой замахал руками, разгоняя кровь.

***

Яра выпустили из ШИЗО десятого марта. Он к тому времени с трудом держался на ногах. Зверски хотелось спать. А лучше – попросту упасть и умереть, но он не собирался сдаваться. Назло.

Камера встретила его затишьем и молчаливыми взглядами из-под бровей – почти такими же, какие он ловил на себе в первый раз. Вот только уверенности – такой, как в тот раз – не было ни на грамм.

Яр молча протопал к своей шконке и, покопавшись под ней, извлёк банку с тушёнкой из тех, что переправлял с воли сам себе. Оттуда же достал ложку. Уселся на шконку, закутался в куцый казённый плед.

Вскрыл одним быстрым движением и принялся ковырять холодное мясо. Есть не хотелось совсем – как бывает, когда две недели ешь одно только дерьмо.

Какое-то время в хате продолжала царить тишина. Яр заговорил первым.

– Что, братва, как дела?

Ему не ответил никто. Яр прожевал ещё один кусочек мяса, поднял глаза и обвёл взглядом хату. Едва он оборачивался, сидельцы старательно отводили глаза. Из тридцати взглядов, находившихся в камере, он смог поймать один только взгляд – пронзительный и испуганный – сидевшего у самой двери петуха.

Яр опустил глаза в банку, ковырнул тушёнку ещё раз и продолжил жевать. Он понимал, что этот бойкот должен означать. Можно было подойти к Хрюне, отозвать его в спортзал и прояснить до конца, но Яр не видел особого смысла ещё и Севу подставлять – всё было ясно и так.

Яр медленно ел. Ему хватило терпения на полбанки, затем он отставил тушёнку в сторону и принялся копаться под подушкой, где лежал телефон. Мобильник оставался там, где и должен был быть, вот только заряда в нём не было нифига – Яр чертыхнулся было, но уже через пару минут злость прошла – то, что мобильник не работал, было очень даже хорошо. Иначе он обязательно позвонил бы тому, кому никак не должен был звонить.

Всё так же неторопливо Яр протянул руку за кровать, нащупал розетку и, включив зарядку, подключил телефон. Спрятал его обратно под подушку, сложил руки перед собой замком, хрустнул пальцами и замер – стал думать и ждать.

Ему казалось почему-то, что Лысый, каким бы он не был крутым, не решится расправится с ним здесь. Это был скорее психологический, чем тактический момент – ни один зверь не сунется в логово к другому зверю. Значит, у Яра оставалось время… – он извлёк из-под подушки часы и посмотрел на них – до утра, потому что ужин он уже пропустил. А потом надо было что-то решать.

Наказание должно было быть довольно простым – но каким, Яр не хотел раньше времени представлять. С точки же зрения техники… с точки зрения техники нужно было скорее всего ожидать тёмной. Пары громил где-нибудь в закутке, неожиданной просьбы закурить. И на сей раз договориться получилось бы вряд ли – Лысый прекрасно знал все его возможности, и если бы ему нужен был грев, не пускал бы его в расход.

Яр вытянулся на шконке, размотал своё второе, «неуставное» одеяло, лежавшее до того в ногах, закутался в него и попытался уснуть. Почти сразу он повернулся ко входу лицом, потому что хотя и понимал умом, что здесь на него не нападут, проверять это на практике абсолютно не хотел.

Он попытался сосредоточиться на мыслях о том, как можно уйти от казавшейся неминуемой судьбы, но вместо путей к отступлению в голову постоянно лезли мысли о том, как именно это могут осуществить.

Яр слышал байки о том, как кого-то из опущенных подпускали поближе к «приговорённому» – расцеловать.

Яр невольно перевёл взгляд на Севу, который всё ещё зыркал на него глазами из своего угла, а теперь почему-то кивнул, будто подтверждал: «Да. Всё будет именно так». Яр торопливо мотнул головой. Значит, Хрюню к себе не подпускать. Это первый пункт. Что ещё?

Он перевёл взгляд на храпевших в паре коек от него быков. Эти не стали разговаривать с ним, как и все. Значит, от них ничего хорошего можно было не ожидать.

Яр скрипнул зубами. Ему до посинения надоело только и делать, что ожидать предательства от всех. Он закрыл глаза, но тут же ему показалось, что у кровати скрипят половицы и кто-то приближается к нему. Яр опять распахнул глаза. Был, кажется, ещё один ритуал. Он нервно провёл пальцами по губам.

Ритуалов был миллион. И от всех разом было не сбежать.

Яр попытался перевернуться поудобнее и тут же зашёлся в кашле. Он кашлял долго, сжимая одной рукой грудь, а другой горло, но всё равно не в силах успокоить подступивший зуд, а когда затих наконец, в голове будто прояснилось в один заход. Лазарет.

В больничке кто-то должен был дежурить постоянно, с кашлем его вряд ли стали бы принимать раньше девяти. С другой стороны, пока один только дежурный сидел на посту, можно было попробовать договориться. Что-то пообещать. Например, бабло. Ну, или барахло.

Яр поколебался ещё какое-то время, а затем выдернул из розетки телефон. Вместе с зарядкой сунул его за шиворот. Спрыгнул с кровати и, чуть припадая на повреждённую ногу, которую после отдыха стало дёргать ещё сильней, двинулся к двери.

Пацаны поджидали его за поворотом, у самой двери. Не было никаких «Дай закурить» или «Слышь, ты чего». Молча пришёл удар под дых, который Яр в темноте пропустил, зато в ответ, не целясь, почти инстинктивно отмеряя высоту и наклон, он врезал так, что у кого-то затрещала кость.

Яр ударил снова и ещё раз пропустил удар. Кто-то шумно дышал, хрипел в темноте – не видно было ничего. Потом он понял вдруг, что его больше не пытаюсь бить.

Повёл ногой и натолкнулся на что-то неподвижное, тёплой кучей лежащее в углу. Ныл правый кулак, а левое запястье, казалось, кто-то пытался выкрутить винтом, но это было ничего – пожалуй, даже хорошо. Не дожидаясь, пока нападавшие придут в себя, Яр двинулся к выходу.

Между бараком и входом в лазарет было метров сто. У обоих дверей стояли ребята с автоматами – Яр только поприветствовал их, махнув рукой. Оба конвоя знали его хорошо.

На полпути остановился, повернулся лицом к стене, старательно делая вид, что попросту отошёл по нужде, опустил руку до уровня пояса и вынув плохо сидевший кирпич, засунул в образовавшуюся нишу провод и телефон. Затем вставил обратно кирпич и направился дальше ко входу в лазарет.

В больничке и в самом деле не было почти никого – тускло горел свет, и пожилой врач, которого Яр не знал в лицо, потому что не оказывался под надзором медиков уже давно, читал, подставив книгу под лампу, какой-то детектив.

Яр прокашлялся и тут же зашёлся в кашле.

Врач подскочил на месте и на секунду опасливо отошёл.

– Туберкулёз? – спросил он.

Яр покачал головой, но вслух произнес:

– Не знаю. Две недели в ШИЗО.

Врач ткнул ему на дверь перевязочной и сам направился туда. Включил свет и уже внутри указал Яру на койку, затянутую белой простынёй.

Здесь лампы были куда ярче, и врач, подойдя к Яру вплотную, тихонько выругался, взял его за подбородок и заставил покрутить головой.

– С лестницы упал?

– Так точно… Да.

– Сиди, за зелёнкой схожу.

Вернулся врач не только с зелёнкой, но и со стопкой бумаг. Осмотрел и обработал ушибы, затем принялся слушать спину и грудь, а в конце концов покачал головой.

– Хорошо бы флюорографию. И надо в больницу класть.

Яр кивнул. Не пришлось даже ничего объяснять. Затем врач отошёл, принялся перебирать пожелтевшие листки.

– Фамилия, номер как? – спросил он, опустив глаза в разлинованную полосками тетрадь.

– Ярослав Толкунов. Четыреста восемьдесят три.

Рука врача дрогнула и замерла. Затем он медленно поднял глаза. Яр тоже смотрел на него, не зная, чего ожидать.

– Вот ты какой… Ярослав Толкунов… – медленно произнёс он.

Яр сидел неподвижно, пытаясь прочитать что-то в этих глазах. Врач так же молча смотрел на него какое-то время, а потом произнёс:

– У меня сын. Был. К Брюсову пошёл.

Яр молчал. Дело с Брюсовым закончилось так давно, что он если бы и хотел, не смог бы сейчас ничего сказать.

Ему даже не сразу пришло в голову, что больничка, кажется, накрывается медным тазом.

– Мне жаль, – произнёс он и невольно закашлялся опять.

– А людей не жаль было убивать?

Яр молчал. Он не хотел врать. Даже сейчас ему не было жаль того, кого он и вспомнить-то толком не мог. Того, кто если бы был жив, возможно убил бы его.

Врач опустил глаза и принялся что-то быстро писать.

– Мне идти в барак? – тихо спросил Яр, уже не глядя на него.

– Куда? – врач быстро поднял взгляд. – Других заражать?

Яр пожал плечами. Таким щенком он не чувствовал себя ещё никогда.

Яр хотел было спросить, на сколько он может рассчитывать, но теперь решил промолчать.

Врач отвёл его в палату и, сухо объяснив, что к чему, захлопнул решётчатую дверь и запер на замок.

Яр уснул мгновенно абсолютно мёртвым сном, а проснулся только, когда солнце уже вовсю светило за окном.

Первые два дня к нему заглядывали только, чтобы принести еду. Она была не такой сытной, как та, которую Яр ел у себя, но тоже, в общем-то, ничего. После двух недель голода и холода в больничке было более чем хорошо.

Как сказал в первый же день не слишком-то разговорчивый медбрат, у него обнаружили пневмонию, и лежать ему тут было не меньше двух недель.

Яр не мог бы сказать, что вздохнул с облегчением – слишком отчётливо он понимал, что такое две недели на фоне грядущих десяти лет.

Он слышал о людях, которые вскрывались ещё в СИЗО. В каком-то смысле Яр их понимал.

К концу первой недели тишину палаты нарушил Хрюня, почему-то появившийся на входе со шваброй в руках – Хрюню он обычно работать не отправлял, если только не нужно было за кем-нибудь проследить.

Хрюня долго тёрся вокруг его двери, явно пытаясь привлечь внимание. Яр же поглядывал на него с опаской. С одной стороны, чтобы здесь, в больничке, ни произошло, Лысому вряд ли удалось бы что-то доказать. С другой – в сложившейся ситуации он вовсе не горел желанием подпускать к себе петухов.

В конце концов Хрюне отперла дверь медсестра, и он принялся возить тряпкой уже в непосредственной близи от койки больного. Медсестра ушла, а Хрюня, опасливо выгнув шею и из-под бровей бросив на Яра очередной косой взгляд, сообщил:

– Тебе посылка пришла.

Яр вскинулся и внимательно посмотрел на него.

– Что?

За дверьми послышались шаги, и Хрюня тут же торопливо уставился обратно в пол. Яр закашлялся и на всякий случай отодвинулся от него.

Прошли двое врачей, и Хрюня заговорил опять:

– Я там попросил отложить. Если надо получить – объясню, как.

Яр отвернулся от него и уставился в потолок. В голове крутилась тысяча вопросов, ни на один из которых Хрюня не мог дать ответ – от банального «От кого?» до не менее банального «А тебе-то что?»

На последнее Сева всё-таки догадался ответить сам, не дожидаясь, когда Яр решит спросить:

– Хреново вышло, Хромой. Они ж, как выйдешь, тебя накажут и там уже будут всё отбирать. Ты через общую очередь не ходи получать. Я тебе там покажу кой-чего.

Яр не знал, что ответить. Да и не успел сказать ничего. Уже через секунду снова послышались шаги, и они отшатнулись друг от друга как два прокажённых.

Новость о посылке всколыхнула что-то новое внутри Яра. Какую-то свежую струю с примесью любопытства и надежды. Ему даже захотелось выйти из больнички поскорей, хоть умом он и понимал, что именно этого делать нельзя никак.

Его выписали двадцать четвёртого марта, с утра. Его барак как раз ушёл на завтрак, а сам он никуда уже не успевал. Зашёл ненадолго в камеру, сменил свитер и, проведя рукой по отросшей щетине, направился к дверям. Он настолько хорошо знал закуток по дороге от барака к столовой, что именно от этого места подвоха никак не ожидал. Оно было слишком широким, чтобы устраивать здесь тёмную – для троих места было слишком много, а вот десятеро помещалось легко.

Кто-то толкнул Яра в бок, больная нога скользнула по влажной земле, загребая грязь, и он с трудом успел ухватиться рукой за стену, а потом чья-то фигура заслонила проход – будто выключили свет за спиной.