Немного любви

Глава 3 Расширить границы дружбы

В Праге он был первый раз именно с Элой. «Гаштал» на Гаштальской у Гаштальского костела, который на реставрации — легко запомнить, пять минут до Йозефова, десять до Пороховой башни. Ужинать пошли в итальянский ресторан за углом, утиная грудка и салат, к Эле весь вечер подкатывал официант — типичный Мохаммед, представлявшийся Марселем, и только когда Ян демонстративно уселся с ней в обнимку, отстал. Так и вернулись, обнимаясь, в отель. Маленький балкон во внутренний двор, белое вино. Кровать, занимающая приблизительно всю площадь номера. Пили, разговаривали, пьянели больше друг другом, чем от выпитого. Выпитое вот вообще не брало. Замирала в руках его, как дикий зверек, не хотел спугнуть, был осторожен. Кожа у нее тотчас розовела, нежная, натертая его двухдневной щетиной. Вспомнил, точно увидел сквозь стекло, как тогда, в Праге, побрившись наконец начисто, осматривал в зеркале линии скул, ямочку подбородка — и сам для себя был хорош, и знал, что сейчас выйдет из душа в номер, и она уже не денется никуда. Позволит, откроется, даст, сколько бы ни колебалась. Потому что хочет его до черноты в глазах.

В постели она говорила, как все они, какую-то ерунду, которую он не помнил. Секс всегда забирал его целиком, как небо под крылом самолета, как глубокая вода, это первое; и второе — в том, что говорит женщина в постели, нет никакого смысла, гораздо важней то, что она делает. И там они достигли гармонии, к сожалению. Неистовое весеннее солнце целых два дня лилось в потолочное окно на них, просыпавшихся теперь в обнимку. К сожалению — потому что он-то знал, и прямо сказал, что надолго тут не задержится, хотя она, видно было, начинала надеяться. И это раздражало, потому что чего-чего, а покушений на свою свободу он никогда не терпел. А, получив близость, Эла сделалась душной. С ним глупо претендовать на эксклюзивность, и не надо в него влюбляться, и это он говорил тоже, а то, что она ни черта не услышала — разве его вина? Никто никому жизнь не портил, оба взрослые люди. Он и вообще честно не дал ей испортить об него жизнь, потому что — какая там нормальная жизнь, с ним-то? Ни дома, ни семьи, ни постоянного места проживания, ребенка видит полтора раза в году по неделе. С ним можно утешиться, развеяться, двух ночей более чем достаточно, никто никому не успел надоесть. А там уж — пора, дарлинг, труба зовет к свершениям, и все такое. И когда она кинула его на дружбу в итоге, после того, как откатил условия контакта и внятно пояснил, что секс им только вредит — это было такое, прямо скажем, не вполне честное ее поведение. Конкретно противоречащее тому, что Эла сама же и декларировала, чего она вроде как от него поначалу хотела. Он же ей не обещал ничего.

Ничего в итоге и получилось.

И сейчас пан Грушецкий испытывал мучительное желание слиться отсюда куда подальше как можно быстрее, чтоб снова не вляпаться в ощущение вины за то, в чем был ни разу не виноват, но что-то его удерживало, кроме-то вопроса, крупными мазками, шрифтом театральной афиши написанного на круглом челе Йозефа Новака. Ни капельки не хотел Гонза новой встречи, говоря откровенно, а увильнуть не мог. Судьба-подлянка. Изменила, видать, кривая подкова в гербе.

Секс был прекрасен, но оказался тактической ошибкой. Женщины очень циклятся на сексе, когда это всего лишь способ передать дальше. Кому привет, кому — генный материал. И уж точно не точка сборки, не опора мироздания, не акт особой близости — просто половой контакт. У него так, и она об этом знала, и знала, на что шла. Ну да, она умная, это подкупало. Грудь шикарная, бразильская попа от природы. Но серьезная девица, не в его вкусе, хотя он тогда пробовал разных, чего зря время терять. Но и только-то, что ж теперь? Мог бы — влюбился бы, а так головняк один по итогу. Поэтому он красиво поставил точку в Праге и просто убрал руки, чтоб не испортить то, что у них было…

Ну хорошо, хорошо. Это было не просто. Он понял, что начинает попадать, а попадать не хотелось. Он уже на двойной петле Влтавы, в Крумлове, осознал, что пора валить, его захлестывало. Понял еще до Праги.

Был такой момент.

Когда Эла смотрела, он ощущал себя так, словно его затягивает в глубину ее глаз, словно куда-то падаешь. Это было как когда кончаешь: щелчок, удар крови, потемнение в голове, и тебя уже нет. Как при сексе, только без секса, странно же. Было в ней что-то неодолимое привлекательное и потому опасное для его свободы, его независимости, летучести. Это очень беспокоило, потеряться в ней не хотелось. Отдать себя целиком? Ну уж нет. Такое у него уже было с Хеленкой, с той, которая сказала, что ей довольно, и ушла, а он как дурак влюбился. Больше такого не повторится. Ну и он испугался, натурально, он еще от той боли не отошел, а тут эта. Больше девки никогда не возьмут над ним верх, но останутся для постели, для развлечения. Ну и он будет делать им приятное время от времени, он же не скотина какая. Женщина, она для здоровья должна быть в жизни мужчины, а не для выноса мозга. А эта, Эльжбета Батори… Уменьшить ее не удавалось, пришлось сократить. И в имени, которое использовал для нее, и в жизни. Острая жажда любви, живущая в ней, скорее отталкивала, чем привлекала. Он, скажем так, попытался пойти навстречу — не в любви, того не было, что ж теперь… но таких и вовсе невозможно любить, таким всегда мало, сколько ни отвали. Что бочка Ниобеи не наполнится — ладно, но и саму Ниобею залить собой до отказа невозможно. Словом, он не захотел, и на этом все.

Что ж теперь.

А теперь она должна подойти через полчаса.

Хлопнула входная дверь, что-то сказал бармен, женский голос окликнул Новака.

Обмануться невозможно, это была она.

До последнего момента он еще надеялся, что ошибка, совпадение и все такое, но нет, не свезло: смотришь как на поезд, который приближается неумолимо, сейчас размажет тебя по рельсам, а отойти некуда. В том, как она вошла, как сощурилась со света в сумрак зала, десять лет минуло и пропало. Все та же. Неизменна и остра, как лезвие ножа, полускрытое в кулаке, показавшееся в щелчке из замка.

И ударила, как прежде, мгновенно:

— Так это ты?

— Так это ты?!

Произнесли одновременно, так, как когда-то кончали.

Она разозлилась, вспомнив. Она помнила черную польскую гриву, забранную в хвост, а это… это просто немыслимо. Грушецкий… и с проседью! Это значит, время действительно существует. Но хуже того были щемящая тоска, и любовь, и рвущаяся из груди душа, и восторг. Да что же это такое! Она же вылечилась! Оно же ему не надо, ни тогда не было надо, ни сейчас! И тогда, и сейчас Яну годно только одно: обожание женщин, позволяющее без хлопот покрасоваться. Этим он и питается, легко исторгающий женскую душу. Он ведь влет сжирает эту вылетевшую из куколки твоего тела Психею, тем и живет.

Стоп.

Что-то очень похожее. Она внутренне поежилась. И почему это пришло ей в голову при виде него? Наверное, от неожиданной подлости встречи сейчас, когда она уже все похоронила и исцелилась.

И разозлилась еще сильней:

— Янек, дарлинг, ты ли это? Как дела? Неужели таки нашел ту, у которой поперек?

— Эл, ты прозорлива, как обычно. Тоже рад тебя видеть.

— Пепа, — она повернулась к молчащему третьему, — никак нельзя послать Чешским лесом эту… этого…

— Пана журналиста? — переспросил Новак подчеркнуто услужливо. — Тебе, Эла, можно все. Не пренебрегай.

Эльжбета пристально взглянула еще раз на Грушецкого и фыркнула:

— Усы?! Еще и усы! Янек, это какая дура сказала, что тебе идет? Ты себя в зеркало видел? О, ходи так всегда! Я хотя бы буду знать, от чего меня в тебе тошнит… До чего ж блевотная рожа.

— Так вы знакомы! — картинно умилился скотина Новак. — Значит, договоритесь.

Он, тварь, явно получал удовольствие, поставив самого Гонзу в неловкое положение.

— Едва ли, — Грушецкий посматривал то на одного, то на вторую. — Пепа, при всем моем к тебе… поменяй мне информанта. Иначе я за себя не ручаюсь.

— При твоей тактичности я абсолютно в тебе уверен, — тот улыбался слишком широко для человека, совершившего подставу ненамеренно.

— Вот только я не обещала быть тактичной, — процедила сквозь зубы пани психолог.

— От тебя и не ожидал, — парировал пан журналист.

— Лесом вали.

За этими словами пани Батори развернулась на месте, так и не присев к ним за стол, — и хлопнула в тамбуре дверь. Новак посмотрел вслед ей, потом на Грушецкого:

— Чего она так на тебя взъелась сразу-то? Я, что, прости-господи, прав?

— Ну… у нас было. Давно.

— Почему я не удивлен? Погоди, дай угадаю. Ты предпочел ей свой любимый кондитерский формат жерди? Ну, тогда я тебе не завидую. Она злопамятная.

— Как она вообще тут жила эти годы? Ты ее давно знаешь?

— Спросил бы ты у Элы сам. И пусть бы она тебя доела. Я ее звал не за тем, чтоб ее личную жизнь обсуждать. Это твой единственный источник информации, официально я тебе помогать не стану. Как хочешь, так и договаривайся с ней. Хоть снова трахни, в конце-то концов.

— У пана инспектора исключительно профессиональный подход к проблеме.

— Пан инспектор старый.

— И ленивый?

— Нет, опытный.

— Но я же могу зайти сверху — с жалобой, что ты не желаешь сотрудничать.

— Не зайдешь, Гонзо. Нет, ты, конечно, с твоей скользящей способностью влезть без мыла куда угодно, можешь зайти, но тогда я действительно не пожелаю сотрудничать. И ты сразу поймешь разницу между сейчас и потом.

Это он услыхал уже в спину — засунув под тарелку пару купюр, глотнув для храбрости, стремительно вымелся вон, на Цигелну.

Далеко не ушла.

Стояла, странным взором вперясь в разрезанное надвое оконной рамой лицо Франца Кафки в розовом доме напротив. Ярко-синяя куртка, алые вельветовые джинсы, берет и шарф осенне-коричневые с переходом в болотно-зеленый. Очень ренессансный берет. На ком другом подобный подбор цветов смотрелся бы чудовищно безвкусно, но это же Эла, ей можно. Подошел — она даже не обернулась.

— Я… Ты… Слушай, я очень рад!

Самое нелепое, что можно было сказать, но сказал первое, что пришло в голову, с удивлением ощущая, что говорит правду. Действительно рад. Или просто приход на адреналиновый шторм в крови, вызванный встречей? Эла Батори рядом с ним, как много лет назад? Уму непостижимо. И совсем не изменилась… почти. На диво хорошо выглядит. Ноги, грудь и задница остались на месте, но остриглась короче и пополнела. Яну не хватало той ее длинной косой челки — даже визуально, не говоря уже…. Как она скользила этим каштановым ливнем вдоль по его обнаженному телу от лица к бедрам! Ни одна из его бывших не додумалась до столь изысканной ласки, а Ян ценил красивые жесты. Он кашлянул и покосился на нее, так и глядящую мимо. Грудь размера С скрашивала любое безнадежное предприятие. Он не гадал, какой она формы, потому что помнил. Ерунда это все, когда понтуются «забыл», все равно помнишь каждую хоть самомалейшей деталью, особенно вспыхивает в голове, если снова приведется встретиться. Грудь всегда сильно отвлекала от того факта, что Эла не была дурой, отвлекла и теперь. Теперь у нее лицо недовольной кошки, темные круги под глазами и полное пренебрежение к своей красоте. Но как же хороша и такой… С любой другой он бы попытался обновить приятные воспоминания, но… Это же Эла. Размер груди не компенсирует размера тараканов. И тогда-то дурак был, что повелся.

Она, наконец, отклеилась взглядом от пана Кафки и уставилась на него, не сделав и попытки сбежать. Осматривала как ощупывала — по плотности взгляда. Спросила, прищурясь:

— Погоди, ты… седой?!

Седой Грушецкий, божечки. Ее чуть покачивало, мостовая плыла из-под ног. Паника скрутила, словно рукой сжала желудок. Даже вечно юный Грушецкий теперь седой. Он молчал, нависал над ней, только глаза сияли.

— Эк тебя жизнь потрепала, Яничек. Или, прямо скажем, бабы?

— Прямо не скажем, Эла.

— Ну конечно, конечно, увертлив до последнего вздоха. Давно завел себе нового зверька? Или будет правильнее сказать: заимел нового зверька?

— Тебе не идет пошлость.

— Вот еще ты будешь решать, что мне идет, что нет.

— Тебе с чего сдалась моя личная жизнь и мои бабы? Тебя вроде бы это довольно давно не касается. Это все, о чем бы ты хотела меня при встрече спросить?

Только в этом раздражение и проскочило, как посмотрел. Только на малую крошечку выгулял себя, позволил уследить за нутром. Значит, где-то внутри еще живой, значит, можно и нужно достать в живое:

— Ты думаешь, мне еще есть, о чем тебя спрашивать? Думаешь, что-то осталось? Прага — последнее место на земле, где я хотела бы оказаться вместе с тобой снова.

Пожал плечами:

— Ясно. У тебя ничего не поменялось. Ты так и не простила меня за чувство, которое сама же ко мне и испытывала. Если бы я мог усилием воли включить любовь, то я бы непременно…

Дернулась, словно обварил ее кипятком, а не довольно с его точки зрения тактичным образом вспомнил минувшие дни:

— Какой же ты мудак, Грушецкий! Какой. Ты. Мудак. Никогда не говори ничего подобного ни одной женщине — про усилие воли — если, конечно, у тебя возникнет в жизни хоть одна, которая будет тебе не как я, а действительно дорога.

Уже. Уже возникла, но предпочел, понятное дело, промолчать. Возразил с досадой:

— Я вот говорю тебе что-то человеческое, но для тебя остаюсь просто мудак. Если раньше мы хоть в чем-то пересекались в понятиях о жизни, то теперь… а, нет никакого смысла в этих разговорах.

— Нет, — она снова чуть покачнулась. — Нет смысла, Ян, и не было. Я всегда разговаривала с пустотой внутри тебя, которую сама же и наполняла смыслом. А с кем разговаривал ты? Мне на Нове Место. Сделай одолжение, оставь меня в покое и вали по своим делам. А Йозефу я сама все скажу, пусть подложит под тебя Богумилку, она в твоем вкусе и судмедэксперт вдобавок…

— Да лесом всех Богумилок, Эла, мы не виделись десять лет, я… ну неужели это все, что ты мне скажешь?!

— Ты меня предал.

— Ты заблокировала меня в соцсетях!

— Каждый в любой момент времени может откатить условия взаимодействия до приемлемых. Ты откатил до того, как было удобно общаться тебе. Ну и я — как удобно мне, в свою очередь.

— То есть, не общаться.

— То есть, да. Человек, которого я любила в тебе, умер давным-давно, много чести оставаться в контакте с его бренной оболочкой.

— Я тебе говорил, что так будет. Я сделал, что ты хотела, в итоге потерял друга. Любовь все разрушает.

— Ты поимел друга, если точней. Всего-то и надо было, чтоб сохранить дружбу, быть немного честней — с другом, даже если он женщина. Я же спрашивала тебя до встречи, с кем ты. Разве ты ответил мне как есть? А потом, лежа со мной, писал своей девке «хочу к тебе» и показывал мне, как другу, эту переписку… Любовь разрушает? Любовь созидает все, если ты осмелишься отдаться ей, как потоку, как пламени…

— Отдаются обычно женщины. Это не ко мне.

Пустой и пошловатый. Как ты безжалостна, жизнь, к лучшим своим творениям.

— Я не понимаю, зачем тебе это было нужно, Ян, если не значило ничего.

— Ну почему ничего?

— По результату.

— А какого результата ты ждала? Ты получила, что хотела — меня — так? Ну, не роман же было с тобой заводить.

Каждым словом делал нестерпимо больней. О да. Четко и правдиво — роман заводят с другими. А ты в пролете всегда. Ты не из тех, с кем заводят роман живые человеческие мужчины, желаемые тобой превыше всего. Не роман. Зачем же было тогда… если не значило ничего?!

— Так или иначе, ты выбрал то, что выбрал. Имей теперь то, что выбрал. И нет, мне неважно, что ее хватило тебе только на три года.

— Так ты все же следила за моей жизнью? Польщен.

— Вместо меня ты выбрал того себя, которому время от времени нужна новая щель. Прекрасно, это твой выбор. Но при чем тут так называемая дружба? Вот с этим я должна была «оставаться в контакте»? Самому нигде не печет от постановки вопроса?

— Подожди. Я давно хотел сказать тебе, но все не случалось. Прости за все — и за все спасибо.

— Да пошел ты! Не нужна мне твоя благодарность. И извинений твоих я не принимаю. Для меня вся эта история была не про «прости и спасибо». Для тебя это просто слова, ничего больше, а мне подаяний не нужно, Яничек, перегорело. Мало того, что перегорело, так и не было ничего. Единственный реальный твой вклад в мою жизнь — то, что ты был сделанной мною ошибкой. Сам же ничего не сделал и не вложил. Ты умер для меня, и я не рада явлению подгнившего трупа. Смердит!

Развернулась, не прощаясь, пошла прочь.

Грушецкий некоторое время смотрел ей вслед, потом пожал плечами, медленно двинулся обратно вверх по Цигелне.