Немного любви

Глава 5 Королева летних стрекоз

Правда была в том, что Эла всегда ощущала себя особенной, отдельной, чуждой, но не знала причины. Теперь понимала… а просто они еда! Волны ненависти, всходящие в ней одна за одной то к телочкам в качалке, то к наглядно обжимающимся с парнями жабкам, были волнами голода. Обычное биологическое потребление, пищевая цепь. Что будет, если позволить волне пройти сквозь нее, не рассыпаться в бесплодном раздражении, не заглушить волнорезом здравого смысла? Что будет, если позволить ненависти торжествовать, какая начнется метаморфоза? И одиночество ее стало объяснимо одномоментно. Как она чуяла в девочках еду, так мальчики чувствовали в ней зверя. Любой мужчина предпочтет самую тупую самку своего вида сколь угодно привлекательному волшебному существу, — кроме самых упоротых по экстриму. А Ян и был именно таким, поэтому его и тянуло, поэтому она не могла забыть. Ничего у них не было и уже не будет, и больше всего хочется самой перестать быть, чтоб не вспоминать. Поиметь бы тебя, Грушецкий, напоследок, да так, чтоб тебе больно стало, люто больно, пожизненно больно, как мне было все эти годы… а там и помереть не жаль. Кабы было у нее всего одно желание в Праге, она загадала бы вот что. Понятно почему он в итоге предпочел, что попроще. Потому что она не женщина. Что она теперь такое? И как с этим жить? И можно ли жить вообще?

Она-то думала, что смерть ходит вокруг нее, что ей показывают акт умирания за тем лишь, чтобы внушить смирение, подготовить к закланию — и не понимала своей роли в мистерии. А смерть в данном спектакле — она сама. Ровно как та сорвавшаяся на школьницу голова Командора. «Ты звал меня, и я явился…».

Но она-то… Она же никого не звала? И кто явился к ней?

Девочка ищет любви, женщина ищет предназначения. А потом выясняется, что любить тебя невозможно, и твое предназначение — смерть. Тонна тренингов, двадцать лет образования, магистратура, монографии, конференции, археология внутри себя и в поколениях на протяжении жизни самой, и… смерть. Вот весь результат. Вот все, что ты умеешь, все, что ты есть на самом деле. Тебя не спрашивали, ты такой родилась, и сорок пять лет тщетно старалась быть как все. Один бонус — теперь ты уже можешь не бояться. Не бояться себя. А они, бесчисленная череда старших длиной в пятьсот лет? Они как жили? Они что о себе знали? Смерть. Каково это — жить, рожать, выбирать себе человека если не для любви, то для плоти, зная, что все они — только твоя еда? Ну… нет. Только не с ней. Ей и так достаточно радостей жизни, чтобы еще и вот это. Наверное, похожим образом люди чувствуют себя, получив необратимый диагноз. Только вчера тебе казалось, что у тебя некоторые проблемы, но, в целом, нормально, а сегодня… а сегодня уже все.

Небывалая легкость в теле. Значит, вот что Магда на деле зовет ее «красотой и неповторимой сложностью». Да, смерть и правда порой выглядит завораживающе.

Она знала эти симптомы — когда тебе кажется, что ты в норме, и здраво оцениваешь ситуацию, и принимаешь логически обоснованные решения, а на деле все вовсе не так. В помрачении рассудка есть своя логика, из которой и действуешь. Просто тебе незаметно, насколько твоя логика не совпадает с действительностью. Она не думала, как станет объяснять лечившему ее психиатру в Брно, что с ней случилось, и как оно произошло. Три виденные ею смерти легко списать на бред — уж она-то знала, как его симулировать, но тут и симулировать не приходилось. Любовь — пищевая цепь. Подумать только!

Эла ощущала себя оболочкой, из которой должно родиться нечто.

Кто та самая старшая, которая всегда возвращается? Она смотрела на оставленное ей чудовищное наследство безумной старухи и строчки плясали в глазах.

Любая из нас может, но не всякая сразу почувствует в этом вкус. Надо жить долго, и есть долго, и тогда оно станет твоим. Пока ты ешь — живешь, отпустишь — тебе конец. Никогда не отпускай еду. Старшую надо прогуливать, иначе она сожрет тебя целиком. Выбирай пару из твоего вида, тех, в ком нет сердца, но только порода и рассудок. Пусть осеменят и погибнут. Детей расти с заботой, ибо они твой корм. Старшая корм всегда. И старшая всегда возвращается.

Вот оно, то, о чем Малгожата говорила за день до смерти — то, чего не хочет разумница Криста, то, с чем не справится Агнешка, а она, Эла, может. О да, она, Эла может все, она же сильная! Сколько раз на том, что она может все, красиво выезжали другие люди? Муравьиная королева сперва пожирает, а после порождает других королев на закате жизни, но Малгожате в последний раз не позволили. За тем ли она ждала Элу в субботу? И что было бы, если бы дождалась? И каково это — быть убитой человеком, которого любишь? И послужить ему спасением, пищей, радостью, возможно, последней? Коробка с кольцом и запиской оказалась похожа на замурованную личинку осы, теперь вывалившуюся из гнезда, пробужденную к жизни, жалящую насмерть. И вся, вся любовь в ее жизни — простая пищевая цепь, даже и та, которая казалась ей материнской, грела ее все эти годы при холодной матери, та любовь, что давала смысл дышать. Госпожа Малгожата любила, чтобы съесть, просто не успела добраться.

Вся ее жизнь — ложь от начала и до конца, все в ней не то, чем кажется. И эта мысль добила. Как же она плакала! Так горько, наверное, только в детстве последний раз. И похоронила ту маленькую девочку в себе. И повзрослела.

Вконец заледенев под толстым одеялом, кое-как разогнулась, сползла с кровати, побрела в ванную умыться. Долго грела руки под горячей водой — бессмысленно, потом разделась, залезла в кипучий душ целиком. Струи били по коже, так и остававшейся холодной. Вытерлась, вынудила себя поднять глаза на стекло. Она готова была увидеть пурпурного кракена в омуте зеркала, но нет. Внешне она не изменилась.

Внешне она хорошела.

Отупело Эльжбета некоторое время рассматривала себя, свое отражение, поневоле отмечая невероятное — чужая смерть омолаживает. Подтянутый живот еще можно списать на редкие трапезы последних дней, но лицо… лицо возвращало себе четкий овал, кожа разглаживалась, лицо приобретало фарфоровую чистоту. Никаких теней под глазами у нее, сутки не спавшей, рыдавшей вот только что. Никаких морщин-марионеток, недовольной складкой опустивших уголки губ. И тонкая насечка, сухая кракелюрная сетка на виске, в уголках глаз тоже разошлась. Вот и про тезку-родоначальницу говорили, что ее чужая кровь омолаживала, за тем и убивала Эржбета из Эчеда. Да была ли кровь вообще, если и она могла, наверное, подушечками пальцев холеной руки ощутить последнее биение жизни в жертве, съесть его, съесть? И жить дальше праведной христианкой, благородной матроной, владетельницей земель, защитницей христиан от неверных? Алое белье натянула, еще раз подняла глаза в зеркало. Магор ты, Ян Грушецкий, вечно гори огнем, не сгорая. Магор. А я королева летних стрекоз, самая из них быстрая. Господи, как жить-то теперь с этим? Зеленый камень в кольце, брошенном на постели, тлел тепло и приманчиво.

Никто не свяжет ее с чередой странных смертей, но надо уходить… Уехать отсюда, привести голову в порядок, продать чудовищный бабушкин дом со всеми его тайнами, но сначала пройти те самые дороги, которых она так боялась — обратно от Староместской, Тына, Пороховой башни до Йозефова, Парижской и «Гаштала».

Теперь-то бояться нечего, все случилось уже.

Чего ей теперь бояться?