Немного любви

Глава 12 Немного любви

Прага ее подкосила, конечно. До Праги она почти приняла свою метаморфозу. Здесь же каждый камень был драгоценен, куплен дорогой ценой, превращен в сокровище былым счастьем — и человеком, идущим рядом, даже при том, что знала о его равнодушии. Здесь их близость, парность, тождество были так очевидны, как невозможность разомкнуть рук, снова найдя друг друга. И, тем не менее, это было ошибкой… Самое главное было не обольститься происходящим вновь, потому что оно не могло значить ничего — с Яном ничто ничего не значит, кроме самого ощущения, момента переживания — и не могло иметь продолжения. Но она традиционно не устояла. На какой-то момент опять показалось — «но если тебе показалось, тебе просто показалось, пойми меня правильно», как он выразился однажды — и Ян, конечно, тут же этим воспользовался. А как же иначе, это же Ян… А теперь нужно воспользоваться им самим. Он и не догадается, мир Яна Грушецкого заканчивается на самом Грушецком.

Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?

К чему сомнения, это же воистину прекрасный финал. Умереть, держа за руку человека, которого любила. Любишь. Хотела. Хочешь. Какая разница, что рядом с ней седой громила с широченными плечами и рожей убийцы, если где-то внутри него спрятан прежний Ян с тонкой и гибкой талией, с тягучей пластикой движений, с глазами эльфа? В конце концов, ей даже досталось немного любви за целую жизнь — целых три дня с ним в Праге. Просто они уже были и не повторятся. Как не повторится ничто. То, что мы любим, не умирает никогда, другое дело, что мы любим всегда только свою иллюзию. Удивительная пошлость эта ваша жизнь. Я на нее не подписывалась. Подвиг любви в том, чтоб сделать то, о чем просит любимый человек, даже если тебе это доставит легкую неприятность. В чешском нет примиряющей долготы гласных.

Smrt.

Шелест и скрежет, как будто выбирается бабочка души из мумии liebe. И впрямь, пора бы ей выйти, освободиться.

— Между живой и мертвой всегда выбирай мертвую, ибо она безупречна. Что, ей тоже «прости и спасибо» сказать хочешь? Не рановато ли хватился? Я смотрю, чем старше, тем дольше ты тормозишь в плане отношений, Грушецкий…

— Что надо делать?

— Ничего особенного. Держать за руку. Если я верну забранное, то умру, а ты на несколько прощальных мгновений, возможно, получишь ее. Подлинную, Янек, готов? А не ту, что видал под собой живую? Концентрированное содержание, самый сок, истинная глубина, никогда не достигаемая тобой в женщине…

— Какая же ты…

— Не унижайся до брани, дарлинг. Надо же, на старости лет нашел особенную, у которой поперек? Ничего, сейчас узнаем. Как обидно, мадонна стрекоз, что на сей раз я проиграю даже не живой — мертвой.

Быстро глянул в сторону, прошипел от боли в воротник куртки черную ругань, черную, как глаза, как пустота пистолетного дула, повернулся к ней:

— Давай руку.

И пальцы переплелись.

Как хороша была эта последняя их человеческая теплота.

Времени не засек, время остановилось, затем остановились наручные часы.

Ночь вокруг сделалась подобна гранитной плите Вишновецкого погоста, только теперь имя и лицо на ней совпадали. Узкая сухая ладонь, застывшая в его левой руке, постепенно холодела, а liebellula корчилась, молча клонилась лицом в колени, дышала тяжело, все реже, заваливалась набок. Они все, все собравшиеся в ней разом, препятствовали освобождению сожранного, но Эла всегда была сильна, и она побеждала… чудовищные роды наоборот длились, длились и длились.

А после он очнулся от холода, когда порыв ветра прохватил по влажной от пота спине.

Над телом женщины, скорчившейся рядом, курился серый туман. Туман обвил его самого, и во влаге, поглотившей и без того слабый свет, была мутность илистого дна реки. И пустота, кромешная пустота. Мгновенно он понял, ощутил — вот оно… но где же она, его последняя, истинная его? Какие-то осколки слов, глупые визги, треск, сопли мелодрамы. Ничто. Пустота. Обрывки птичьего щебетания, попискивания, как если бы он любил канарейку, сношал хомячка. Миленький пушистик, но вот его не стало — и пшик. Эла не солгала, отдала ему пищу liebe, душу любви, как и обещала, но какая же чудовищная то была месть с ее стороны! От Натали Смит на прощанье не осталось ни одной внятной мысли, ни единого образа, как если бы ее не было на свете и вовсе. Да была ли она вообще? С чего он взял, что любил ее? Мыслимо ли такое любить?!

Ничто. Пустота. Мы всегда любим только то, что выдумываем, то, что у нас в голове. Человека, которого ты любил, больше нет.

Ян выпустил потяжелевшую, безжизненную руку Элы. Что теперь? Надо ждать? Не может быть, чтобы и она умерла. Так прошло с полчаса, в которые он боялся пошевелиться, надеясь услышать дыхание, пока не смог признаться себе: эта была мертва совершенно точно так же, как та, не ошибешься.

И было больно вдвойне, за двоих. Уйти и бросить его — как она могла?! Ладно, он ее не любил, но предать в нем друга?

И накрыло одномоментно, жестоко. Острота утраты впилась в виски до черноты в глазах, он выл, он оплакивал останки погибшей любви. Он тосковал не об избранной, не об одной из них, но о единой, какой никогда не видел, однако желал всем сердцем, вечно перебирая, причащаясь в любой. И два откровения доедали его изнутри заживо. Во-первых, это точно была она, лишившая его всего, наиболее ценного в жизни, сорок дней назад. Теперь уже не скажешь, что Новак ошибся. Во-вторых, она точно была мертва. Тут они ошиблись оба. Он хотел, чтоб она поверила любой ценой — и она поверила, слишком, больше, чем необходимо. Он думал, инстинкт самосохранения, могучий в нем самом в каждой клетке тела, удержит ее, пересилит — и просчитался. Он ждал, что ненависть к нему хотя бы заставит ее жить, мстить — и ошибся. Репутация, которую создал, сыграла против него. Она поверила, да… Сгорело разом все, не было любви, молодости, жизни, не было больше никого — и его самого не было тоже. Какой там кризис среднего возраста? Бескрайная тьма черной дыры, пожравшее все, что было за годы накоплено сердцем, обернувшая глаза зрачками в душу. И смотреть туда ему не хотелось ни разу.

Как там сказал Новак? Дал бы любые деньги, чтоб не знать ничего? Предупреждал ведь сукин сын энтомолог.

Время шло, ночь текла, а он сидел с пустыми руками возле тела, ставшего восковым, словно оболочка нимфы, перескочившей стадию метаморфозы в зрелую стрекозу. Внутри сухой желатиновой капсулы, обладавшей внешними чертами любимой, не было ровно ничего живого, как и в его душе. Какая Натали Смит, что это было вообще и зачем это было надо? Сидел и нехорошо улыбался, лишенный женщины, потомства и самого себя в том виде, к которому он привык. И надо было привыкать к новому. Рядом лежал янтарный остов того, что было когда-то человеком. Женщиной, желавшей любви, убивавшей от голода. Почему, почему она выбрала смерть, не различив шанса остаться с ним? Почему им никогда не суждено договориться? Грушецкий тяжело поднялся со ступеней Марии Тынской и побрел обратно к Карлову мосту, к кресту Непомуцкого.

Загадывать больше нечего. Непомуцкий не воскрешает мертвых. Прага спишет, Прага и не такое сожрет.

Дух рассеялся втуне.

Перед ним текла Влтава, который век безразличная к утопленным в ней святым и надеждам. И все, что ему осталось — до самой смерти видеть ее глаза. Чьи? Которой из двух? Впрочем, иллюзий на свой счет он не питал и знал, что довольно скоро обеих сменит какая-нибудь третья. Потому что Гонза Грушецкий не может жить без женской души, сбитой влет, всякий раз свеженькой. Учитывая, как liebe редки, шансов встретить еще одну у него нет, придется перебиваться по мелочам. Никого никогда не ненавидел он так сильно, как Эльжбету Батори, в тот момент уже мертвую. Материала на книгу у него теперь хоть отбавляй.

Вложил прилипший к ладони незаряженный пистолет в кобуру.

Немного любви, Эльжбета, дай мне немного любви.

Жить без нее, тосковать по ней. Издалека прозвучал легкий перестук, отзвук шагов, нечто — тень женщины — мелькнуло в начале моста, в проеме замковой башни.

Грушецкий обернулся, долго посмотрел ей вслед.

5 марта — 20 апреля 2023 г.