Немного любви

Глава 7 Десять лет назад

Фото Чахтицкого града взяты из интернета

На Чахтице пришли в середине второго дня.

Седые камни, сгрудившиеся на вершине, самодовольно взирали на приближающуюся чету. Какой уж тут замок? Самый что ни на есть огромный Чахтицкий град. Было очень странно оказаться здесь, и ощутить связь, и удивиться, почему никогда не приходило в голову приехать сюда, а только теперь, с Яном.

Гора была обитаема уже в палеолите, а в тринадцатом веке (счастливое число здешних мест) строительство началось с тяжелой руки Бэлы Арпада. Второму основателю Венгрии после отката монголов обратно к стойбищам нужен был оплот, огневая точка, база — и Казимир Гунт-Познан вершил по воле короля. Сперва венгров отсюда вынес Пржемысл Оттокар, затем гора перешла в руки шляхтича Сцибора Остоя, а уж после подтянулись и надменные Надашди со своим «Если Бог за нас, кто против нас?». Вот уж действительно, кто, казалось бы, а судьба все-таки подшельмовала. Настоящий город, возрастающий из цельного монолита скалы, с готической капеллой, с муравейником жилых покоев, подсобных помещений и мастерских — увидеть бы такое во дни его славы, когда король Максимилиан даровал Чахтице хваткой вдове Урсуле. Эла в руинах замка ощущала себя вполне комфортно, тем паче, что кровавое капище было совсем не здесь, сюда Чахтицкую пани привезли умирать, всем ведь так было проще. «Руки у меня холодные, пан», уснула и не проснулась. Воротный свод развален почти вчистую, остатки укреплены. Вместо собственно створов — тоннель в толще стены. Заложенные слепые окна — интересно, ее окна? Толщина наружной стены поистине циклопическая, чудовищная, как и вся местная история, собственно. Из двух надвратных башен сохранилась только одна, хотя с чего Эла взяла, что тут нужно две? С того ли, что сейчас увидела призрачную вторую внутренним взором? Жутковато. Потрясла головой. Хотела духов на камнях — получай, нечего кривиться. Но тут Ян взял за руку, и мгновенную подступившую к горлу тошноту смыло исходящей от него телесной волной. Ткнулась лбом в плечо боевому товарищу.

— Ты что? — смотрел пристально. — Голова кружится?

— Мне странно здесь.

— Это нормально. Мы же странствуем.

Он-то, весельчак, озирался с любопытством. Бросили рюкзаки в ближайшем отнорке, облазили все закоулки, все более проникаясь весом монолита истории. Могучее же место заключения для слабой женщины. И почти никого любопытствующих в руинах ввиду холодного апреля. Место захоронения неизвестно, да Эла и не была уверена, что желала бы видеть его. К тому же, Ян отвлекал от единения с корнями — разговорчиками своими не к месту и тем, как сильно от него фонило мужским, било по всем обостренно пробудившимся ощущениям. Забрались на самый верх старой башни, воздетым дьяволовым копытом возвышающейся над окрестностями, над Вишнове, над деревней, и такой простор был вокруг, чтоб тут бы только и ощущать вечность воплощенной друг в друге, и целоваться. То есть, она так думала, а прильнуть опять не решилась, он сам притянул, вроде как согреть на ветру. От ветра и впрямь перехватывало дыхание, или все-таки из-за чего-то иного? Обжиматься в руинах замка — done. И было это, прямо скажем, несколько неожиданно. И был короткий поцелуй — касанием по виску — как будто случайность. Такие вот у Яна причуды дружбы.

Есть моменты жизни настолько невыразимо прекрасные, что их бы и завершить поцелуем, чтобы запечатлеть, ничего личного.

Спустились с Карпат и поймали попутку к границе и в Брно.

В Брно им постелили отдельно, ибо Ян не был представлен семье как молодой человек тридцатипятилетней дочери. Не возразил и никак не откомментировал, даже несмотря на то, что пани Криста очевидно преисполнилась надеждой сосватать наконец дочь за приличного человека — и Ян был единственным из знакомцев Элы, кому она кричала вслед: «Приезжай еще!». В Брно Ян троллил Элу костехранилищем — не пошли — и потащил на поле Аустерлица, как истинный фанат Буонапарте, и уговорились вернуться сюда в декабре посмотреть реконструкцию. Уговорились. С Яном. Да, сейчас трижды смешно вспоминать об этом. А оттуда уже сорвались в Крумлов, по которому Эла скучала, а Ян там и не был. Крумлов лежал вдоль реки как городок из пряничных домиков под глазурью, и кружило голову невероятное ощущение, что Эла вдруг выиграла в лотерею — и рядом мужчина, который ее понимает и принимает такой, как есть. Бабушке оставалось два года до смерти, она была еще и в силах, и в уме. Жесткие линии солнечного света на деревянном полу, запах воды от Влтавы, влетающий в распахнутое окно, сервиз с луковками на квадратном столе, на колом стоящей от крахмала скатерти с кружевными вамберкскими бортами. Неизменные баварские лепешки и Ян, изысканно благодарящий за гостеприимство. Когда они остались с хозяйкой вдвоем, в разом повисшей без Яновых баек тишине, на руке госпожи Малгожаты тотчас взблеснул крыльями неведомый зеленый жук со спинкой из молдавита.

— Хочешь? — спросила бабушка, протягивая к ней руку, и совершенно непонятно, что имела в виду — мужчину или перстень?

Эла поняла про кольцо, покачала головой. Ей было неловко — она знала, что мать не одобрит, да и ей казалось, права на все «драгоценности» госпожи Малгожаты принадлежат априори пани Кристе. Бабушка перевела долгий ироничный взор на дверь, в которую только что Ян вышел перекурить:

— Я бы с ним не стала. Он дикий.

— Не знаю, мне нормально.

— Он мне не нравится.

— Почему?

— Тебе рано. Хоть твой красивый мальчик и из нашей породы.

— Да у него нет ни чехов, ни евреев, ни венгров. Он чистый поляк.

— Чистый-речистый. Это неважно. В нем наша кровь.

И теперь Эла знала, о чем она говорила. Ян, как чистое желание, разрушал собой все, к чему бы ни прикасался.

На третьей декаде апреля они ворвались в Прагу, обнимаясь, и не разнимали рук, пока приключение не завершилось. Поцеловал он, только заведя в гостиничный номер у Гаштала, закрыв за собою дверь, отделив их тайну от остального мира. Тогда она думала, что это тайна, сокровенное, близость, интим. А оказалось — просто эстафета с передачей палочки в виде члена из рук в руки, женский забег, в котором дозволил ей поучаствовать. Но это оказалось потом. А была ведь взрослой дурой тридцати с лишним лет, а туда же — попалась в глупой вере, что он может быть с ней не таким, как с другими, что она чем-то отличается от его других. Удивительное было ощущение его обнаженности перед нею — не только телесной. Телесная обнаженность как раз более естественное для него состояние в отличие от душевной. Головокружительно позволить себе в своем огне идти до конца, даже если знаешь, что сгоришь понапрасну.

— Какой же ты…

Он повел бровью:

— Тварь? Мразь? Магор?

— Сукец.

— Вот. Вот ты тоже называешь меня после близости по фамилии…

Грива эта его черная ясновельможная течет по плечам, махнет головой, и пошла шелковая волна, сплошная зависть — отращивал если бы, так была б коса в руку толщиной, зачем такая парню? Зачем такие ресницы? Смотришь вблизи, и душа вон, а ведь не красавец, как он это делает? Как он добивается вот этого «ах!», еле слышного, едва слетающего с губ навстречу его взгляду? И бьет на взлете?

Лег рядом, близко, но далеко, не притираясь, как лег бы со своей. И касания его были такие, осторожные очень, пробующие, мол, как сложится.

— Странное ощущение…

— Согласен.

— Надо было остановить тебя, но я не смогла.

— А хотела?

Она промолчала. Нет, конечно. Она защищалась, ей хотелось казаться менее уязвимой. Хотя куда уж менее, если всё ему наизнанку и нараспашку, по-другому никогда не умела, если любила. Любила, любила, да.

Мы встретимся, дарлинг, он сказал, неизвестно только место и время. Потом, два дня спустя, они долго, медленно целовались под бой часов на Староместской площади, и он развернулся и ушел в направлении метро-аэропорт, нежно поблагодарив за чудесно проведенное время, и вернулся к своей девушке, которая им уже конкретно так имелась — потому что сделал выбор заранее, еще до всей безумно романтической Праги, отнюдь не поставив в известность перед постелью. А Эла? А что Эла, она же сама хотела. А он ничего не обещал, ни о какой любви не говорил, ни в чем не обманул. Это была такая дружба, она его неверно поняла. Хорошую дружбу сексом не испортишь, другое дело, что секс как форма близости слишком явно вскрывает слабости дружбы, проявляет каверны. Если ты отдавала в дружбе, почти ничего не получая взамен, то так может продолжаться годами, но в форме близости оно видно сразу — когда используют и отказывают. Собственно, основная претензия к нему в том, что он где-то до сих пор жив. Без нее, ни капли ей не интересуясь. Все эти десять лет. Ей осталось на память неисцелимое желание, тщетно забываемое в другими. Лучше бы вовсе не давал, чем так.

Смотришь одно и то же кино в своей голове десять лет подряд, прокручиваешь его и прокручиваешь, в тщетной надежде понять, где же тот кадр, в котором нажать на стоп. Замираешь, пытаясь догадаться, что же в тебе не так, если других желают и любят, а тебя — нет, никогда. Километры прочитанных книг, если выложить их слоем обрез к корешку, килотонны извлеченного душевного шлама, бесчисленное количество испробованных техник, и собственная профессия психолога, все, чтобы доказать себе только одно — время не лечит, пуля не извлекается, разве что обрастает плотью. Вот, покатай бугорок под кожей, он навечно с тобой. Ян навечно с тобой. И еще килотонны вины, которую на нее пытались за эти годы навесить очень немногие, посвященные в историю. Мать так и говорила — сама виновата, кому ты нужна такая. Мужики не любят, когда выпячиваешь свой ум, да вдобавок ты и считаешь себя особенной, лучше других, не такой как все. Мать так и говорила: сколько можно носиться с одним вулом, было и прошло, мало ли вулов в отдельно взятой пся крев Польше, тебе просто нравится страдать, мотать на кулак сопли, лежать лицом в стену, ничего не делать. Просто перестань о нем думать, давно пора. Просто возьми себя в руки. Просто.

Им всем вокруг нее было очень просто жить. Но кто-то же должен платить полную цену.

И она стала лгать себе и другим, что просто перестала. Это как иметь подвал в доме, и знать, что там лежит труп, и труп будет смердеть все чаще и резче, но ты делаешь вид, что нет ни подвала, ни дома, ни трупа. А они есть.

И вот она лежала в кровати, словно гробу, хотя, может быть, и в колыбели, и колокольный звон от святого Вита долбился в тонкие стены, гудел в перекрытиях, охватывал коробочку комнаты целиком, как море, как вечный зов небес, которых никогда не достигнуть. Непонятно, зачем от природы иметь возможность так чисто, ярко и тонко чувствовать, если в возлюбленные тебе жизнь дает людей с эмоциональным интеллектом улитки. Хотя улиткам и вовсе любовь ни к чему, у них процветает гермафродитизм. Зачем это всё? Зачем природа это тебе дала, если не для какой-то цели? Это как оперному сопрано петь среди глухих и жаждать понимания красот его искусства. Это как быть женщиной среди мужчин — порой ощущаешь полную, беспросветную опустошенность. Даже и секс невозможен, потому что секс с дебилом есть преступление против естественного отбора. Она все билась и разбивалась об этот лютый вопрос «зачем?». Зачем она родилась и выжила, если ей не было уготовано любви? Только любовь дает право на жизнь, а ей в этом с рождения отказано. Нелюбовь рождает чудовищ, и одно из них ворочалось в ней прямо сейчас.

Год просидела на антидепрессантах и нейролептиках, год пролежала лицом к стене, потом встала и пошла, как терминатор, клацая обгорелым остовом. Периодически Ян возникал в сети там, где случайно еще не был забанен, типа, поздравить с днем рождения. В такие минуты Эла серьезно сомневалась, а не кретин ли он. Он называл это «оставаться в контакте». У Яна маниакальное стремление собирать бывших в курятник. Курятник был нужен для того, чтобы время от времени подтягивать ниточки диалогов, скидывать фоточки, торс, бицепс, ах, как ты хорош, ты мой герой и так далее, тому подобное. Он нежился в тепле женского внимания, как ящерица на солнце. Когда, переспав, Яничек встроил Элу в эту систему, она вздрогнула — во-первых, потому что сразу стала ясна мнимая уникальность его предыдущей откровенности, во-вторых, потому что это было чудовищно пошло. Попала в энтомологическую коллекцию, не иначе. Такие чудесные крылышки есть только у нее, и в этом ее уникальность. Есть вещи, которые делать больно, и все остальные, которые необходимо. Каждому нужен свой срок, чтобы отгоревать, однако, зная себя, она понимала — горевание грозит затянуться на жизнь. Поэтому надо убить его в себе, чтоб не плакать понапрасну. Сперва заблокировала телефон и соцсети. Потом стерла книги, которыми делились, музыку, которую советовал, на которую подсадил. Пустота в плеере была синхронна пустоте сердца теперь. Остался лишь мемфисский бог, но он там был всегда, с ним легче.

Депрессию очень легко просмотреть, особенно когда ты точно знаешь, как она выглядит. Побочный эффект квалификации, до последнего уверена, что уж у тебя точно не оно. Ты бы не просмотрела, если бы вдруг. А оно — вот. Просто ты устала. Очень устала. Много дней подряд очень устала. Не первый год. А потом ты открываешь глаза и обнаруживаешь себя однажды утром лежащей лицом в стену и не имеющей сил пошевелиться. И закрываешь глаза. И она так лежала в Брно, пока госпожа Малгожата понемногу при жизни спускалась в царство теней.

— Депрессия, — говорила, поджимая губы, Агнешка, — случается у тех, кто неверно организует свою жизнь. Если человек не умеет справляться со стрессовыми или просто напряженными ситуациями, не умеет принимать быстрые и правильные решения, пускает дела на самотек… А с двумя детьми и вообще нет времени ни на какие депрессии!

Эла подозревала, что дело в организации нервной системы, не жизни. Есть те, кого не пробить и ядерной войной. Есть те, у кого ядерная война внутри, кто легко вспыхивает, быстро и сильно выгорает, и там, на месте души, остается пепел. И еще тени людей, которых ты когда-то любила — как в Хиросиме — выжженные на стенах. Когда человека довольно долго нет в твоей жизни, на его месте образуется пустота. Затирается, лоснится, приобретает заплаты. Нет, не болит. Там нарастает кусочек кожи над пустотой.

Нельзя потерять то, чего у тебя нет. Любви Яна, да и самого Яна, у нее и не было. Теряешь возможность, развилку судьбы, желание близости, никогда не утоляющееся досыта — понимаешь, что этого не было и не будет, но больно, как будто было и отняли. Мозг не различает мечту и реальность, потерять то, о чем мечтала, равно потерять то, чем жила. А если дали подержать и отняли — больнее вдвойне. Далеко не в каждом хочется раствориться, далеко не с каждым дано потерять себя. Секс сравним с желанием как верхушка айсберга с его же подводной частью. И это — всё? Так мало? Так пошло, коротко и бессмысленно?

Да, потеряла то, чего не имела. Вроде бы не должно болеть, а вот поди ж ты, который год траур как по живому. Надо было вернуть ему Мелвилла, но том затерялся при переезде. Собственно, только это и связывало — призрак книги.

Ничего больше. Больше никогда.

Магда подняла трубку и разрешила приехать, и в этом было спасение. А коронер разрешил выехать, смерть розовокудрой нимфы признали естественной, хотя совершенно внезапной. Гораздо спокойней было считать, что так оно и есть.