Невеста Обалуайе

– Нет женщин, говоришь? – хрипло переспросил Секо, глядя на монитор. – А эта гатинья[56] тогда кто же? Твоя подружка? У-у-у… Порно онлайн, мой красавчик? Развлекаешься, пока дома никого? И что, твой бананчик работает? Впрочем, с твоей рожей и этим креслом ни банан, ни бабки не помогут, да-да… Слушай, как такие, как ты, живут без баб? Этак всю жизнь продрочишь на чужие фотки и сдохнешь как…

Отчаянный тычок в спину от Зе заставил Секо замолчать. В лице инвалида больше не было насмешливого спокойствия. Некрасивые черты исказились таким бешенством, что Секо отшатнулся. Страх шершавыми мурашками скользнул по спине. Что-то странное, нечеловеческое засветилось в глазах урода. Его огромные корявые руки стиснули сосуд на коленях, и Секо, наконец, разглядел, что это – старый тыквенный калебас, заткнутый соломенной пробкой. А за спиной вдруг раздался грохот: это выпал беримбау из рук Зе. Боясь выпустить из виду руки инвалида (а вдруг под этой бутылкой у него пушка?), Секо нервно обернулся:

– Ты сдурел?!

Физиономия друга была искажена ужасом, губы дрожали. Зе смотрел куда-то в сторону и вверх. Секо проследил за его взглядом – и увидел на стене илеке. Коричневые, белые, жёлтые бусины, чередуемые с пучками соломы.

– Обалуайе? – недоверчиво переспросил он. И встретившись взглядом с узкими, беспощадными глазами человека в инвалидном кресле, шарахнулся в сторону. Рядом с ним повалился на пол Зе, и Секо, почти теряя сознание от страха, понял, что это – не галлюцинации и друг видит то же самое: бесформенную, укутанную в солому фигуру, поднимающуюся из кресла, растущую вверх, вверх…

– Обалуайе, антото арере… – срывающимся голосом бормотал за спиной Секо негр, простёршись на полу. Секо упал на колени, хотел было поднять руки в ритуальном жесте – и не смог… В воздухе запахло палёным. Как в кошмарном сне, мулат смотрел на то, как из-под пучков соломы поднимается чёрная, мускулистая, покрытая отвратительными язвами рука. Запятнанные гноящимися болячками пальцы сжали соломенную пробку калебаса – и с силой выдернули её. Секо отбросило к стене, – и улыбающееся лицо мулатки на мониторе померкло.

…– Секо! Секо, вставай! Секо, брат, ты жив? Секо, ради Мадонны, открой глаза!

Морщась, мулат разлепил веки, сел. Под его задом был мокрый асфальт. Небо над крышами города уже светало. Дождь больше не шёл.

– Зе… Какого чёрта? Что случилось?

– Нам конец, – лаконично сообщил негр. И, глядя в его расширенные, полные слёз глаза, Секо понял, что ему ничего не приснилось и не почудилось.

– В чей дом мы залезли, брат? Кто был этот малый в кресле? Я видел то же, что и ты? Мы оскорбили ориша Обалуайе?!

По щеке Зе скатилась тяжёлая слеза. Губы его тряслись, негр не мог даже кивнуть.

– Пойдём к доне Кармеле! – торопливо, стараясь скрыть панику в голосе, сказал Секо. – Идём прямо сейчас, у неё всё равно утренняя смена в отеле! Дона Кармела – Мать Святого, она скажет, что делать! Мы ведь не хотели, мы не знали… Обалуайе должен понять! Можно сделать эбо[57], и…

– Поздно. – Зе вытянул руку.

Сначала Секо показалось, что друга просто искусали москиты. Но, приглядевшись, он увидел у пятнышек, вздувшихся на чёрной коже Джинги, желтоватые головки. Ледяной ужас окатил мулата с головой. Он перевёл взгляд на собственное предплечье. И, зажмурившись, выругался – страшно, отчаянно, безнадёжно.

До рассвета Обалу неподвижно сидел в своём кресле. Пустой калебас валялся у его ног. На полу у порога комнаты лежали два пистолета и беримбау. В раскрытую дверь несло сквозняком. Экран компьютера давно погас.

Дождь перестал и через подоконник осторожно перебрался первый, ещё слабый луч солнца, когда Обалу поднял голову. Протянул руку, оживил компьютер, нашёл вызов такси онлайн и перечислил деньги за поездку в один конец. Затем достал из-за стола костыли и тяжело, с трудом начал подниматься из кресла.

Через полчаса у калитки остановилась машина. Шофёр вышел, помог парню-инвалиду усесться на переднее сиденье, убрал в багажник его костыли и вернулся за руль. Вскоре машина вынеслась на автостраду и ориша Обалуайе покинул Чёрный Город Всех Святых.

До старой фермы, в ворота которой упиралась лесная дорога, такси добралось через час. Обалу отпустил машину, дождался, пока автомобиль развернётся и скроется за поворотом на шоссе. Опираясь на костыли, прошёл в рассохшуюся калитку. Осмотрелся.

Здесь, на ферме бабушки Энграсии, всё было так же, как всегда: тихо, спокойно, наполнено солнечными лучами, летучими тенями, писком птиц, мельканием бабочек над полузаросшим ручьём, монотонным журчанием воды… На листьях питангейр и старого мангового дерева ещё искрились капли ночного дождя. В пёстрых зарослях кротонов копошилось, бранясь резкими голосами, семейство туканов. Целая стайка радужно-зелёных колибри мельтешила в воздухе над пластиковой поилкой, прибитой к столбу веранды. По крыше, цепляясь клювами за черепицу, лазили жёлтые жандайя[58]: птицы здесь совсем не боялись людей. Когда Обалу подошёл к дому, попугаи нехотя взмыли вверх – и тут же опустились на место.

К изумлению Обалу, в старом доме кто-то был. Бабушка умерла несколько лет назад, и в те дни, когда на ферме не проводилась макумба, здесь мог оказаться только один человек. И Обалу, хлопнув в ладоши, позвал:

– Дон Осаин!

Ему ответили не сразу. Но через несколько минут с веранды послышались шаги и на крыльцо, спугнув колибри, вышел чернокожий старик в шортах цвета хаки, с обнажённым худым торсом. Лицо его, поросшее короткой курчавой бородой, было удручённым и усталым. При виде Обалу он поднял брови, недоверчиво почесал в затылке – и вдруг широко улыбнулся, блеснув крепкими, как у молодого, зубами:

– Малыш Обалуайе! Тебя мне сам Господь послал! Иди скорей сюда!

Обалу знал дона Осаина столько же, сколько помнил себя. Бабушкин сосед жил на заброшенной табачной плантации у самой кромки каатинги[59], далеко от автострады и больших городов, в двух шагах от фермы доны Энграсии. Семьи у старика не было. Но дня не проходило, чтобы к разваливающимся воротам его дома не подъехала городская машина. Из автомобиля мать выносила на руках больного ребёнка, или взрослые дети выводили старика-отца, или муж помогал выбраться беременной жене. В хижину на краю леса являлись с гниющими ранами, с непроходящими болями, с безнадёжными опухолями и старыми ноющими шрамами. Иногда к дону Осаину приезжали дипломированные врачи из Баии и Сан-Паулу. Оставив свои дорогие автомобили у ворот, светила медицины босиком проходили на просторную, открытую воздуху и солнечному свету веранду и подолгу толковали с чёрным стариком в линялых шортах и рваной футболке. В нескольких штатах люди знали: дон Осаин поможет там, где в самых дорогих клиниках только разведут руками.

Обалу любил бывать у старика. Когда ты с детства ковыляешь на костылях, футбол, любовь и капоэйра – не для тебя. Приезжая на ферму бабушки, Обалу обычно на весь день уходил к соседу: слишком тяжело было смотреть, как братья носятся, вопят, дерутся и заигрывают с девчонками. У Осаина же было тихо и спокойно. В ветвях пикуи и манго щебетали птицы. Под домом жила чета броненосцев. На глиняной куче грелись игуаны и зелёные черепахи с длинными шеями, а в дупле старого какаового дерева обитало семейство енотов. Из мебели в доме старика была лишь старая, скрипящая на все лады железная кровать, ящик из-под кокосов, заменявший тумбочку, на котором высился древний телевизор с несносным характером, да полки с книгами. Целые дни старик и мальчик-инвалид проводили под тростниковым навесом, где в тени сохли пучки трав и листьев. Там же Осаин готовил свои снадобья. Обалу никогда не бывал в тягость старому знахарю: напротив, им всегда находилось о чём поговорить. К двенадцати годам Обалу знал названия всех трав и корешков, висящих на прочных «табачных» нитях под навесом, помнил, как и для чего их использовать, из каких растений делаются отвары, из каких – порошки, что нужно пить, что – вдыхать через нос, чем смазывать кожу, а что ни под каким видом не пробовать даже кончиком языка. Сам Обалу рассказывал старику о прочитанных книгах, о кино, о компьютерных программах, о квантовой физике, о своём новом айфоне, о выставке картин в Рио, о последних иллюстрациях Марэ… Дон Осаин слушал, кивал, задавал серьёзные вопросы и выслушивал пространные ответы, – а чёрные узловатые руки старика при этом не переставали перетирать, толочь, нарезать, разминать, отмерять, всыпать в кипяток, размешивать, процеживать… Обалу слушал, смотрел и учился. Несколько лет назад он даже решился было совсем переехать к Осаину, но Марэ так всерьёз расстроился… Да и о том, чтобы провести в дом старика Интернет, не могло быть и речи: там регулярно гасло даже обычное электричество…

Сейчас Обалу понял, что ему сказочно повезло: дон Осаин оказался чем-то настолько занят, что ему и в голову не пришло спросить, с какой стати внук Энграсии приехал на рассвете, один, без братьев… Стало быть, здесь пока можно остаться. Хотя бы до тех пор, пока дон Осаин не начнёт задавать вопросы. Что будет после, Обалу не знал и мучительно не хотел об этом думать. Перед его глазами до сих пор стояло перекошенное от ужаса лицо чёрного парня, который, выронив пистолет, рухнул перед ним на колени. В пальцах по-прежнему ощущалась шероховатая соломенная пробка, в ушах звучал глухой стук упавшего на пол пустого калебаса.

«Я не хотел этого… Матерь божья, я же не хотел этого! Если бы только этот болван с пистолетом не оскорбил Габриэлу!.. Мою Габриэлу… Я сделал то, что нужно Нана Буруку… Что же теперь?..»

Вслух же Обалу спросил:

– Что случилось, дон Осаин? Я не вовремя? У вас гости?

– Ты всегда вовремя, малыш. – Старик торопливо поднимался по крыльцу. – Ума не приложу, что делать: он совсем плох… Он шёл ко мне, но упал здесь, у ворот дома Энграсии. К счастью, я пришёл проверить дом после ливня и увидел…

Тот, о ком говорил Осаин, лежал у стены веранды, на полу, на старой тростниковой циновке, запрокинув голову и хрипло, тяжело дыша. Это был чёрный человек лет пятидесяти – огромный, кряжистый, как ствол старого дерева. Даже кожа его напоминала потрескавшуюся кору, сплошь покрытую татуировками. Курчавые волосы были наполовину седыми. Некрасивое, грубое лицо с плоским носом и крупными, потрескавшимися от жара губами показалось Обалу смутно знакомым. Но вспомнить, где он мог видеть этого человека, Обалу не мог.

– Даже не открывает глаз! – озабоченно говорил за его плечом дон Осаин. – Ничего не ест, весь горит! Я приготовил снадобье, но он нипочём не хочет пить! Ты можешь что-нибудь сделать, малыш?

– Конечно. – Обалу, отставив один костыль и держась рукой за перила веранды, неловко опустился на пол. Получилось плохо, он всё-таки упал, но, предвидя это, успел ухватиться за протянутую руку Осаина и не грохнулся на спину. Осторожно провёл ладонями по лицу больного. Сосредоточился.

– Ничего страшного, – сказал он через минуту. – Сердце как у молодого. Простая лихорадка. Нервное истощение. Очень тяжёлые мысли. И, кажется, ещё и… Нет, я ошибся, этого нет. Это очень сильный человек. У него отменное здоровье. Но то, что творится в его голове, хуже любой болезни. Я ничего не могу с этим сделать. Я не работаю с чужим ори, дон Осаин! Нельзя лазить в мозги человека без его разрешения!

– Но лихорадку же можно снять? Это ведь не проклятье и не сглаз? – обеспокоенно спросил Осаин. – Я не почувствовал ничего такого…

– Я тоже не чувствую. Значит, сейчас уберём. – Обалу закрыл глаза и пожалел, что рядом нет Эвы с её ласковой, тёплой аше. При мысли о том, что он долго ещё не посмеет показаться на глаза сестре, у Обалу снова болезненно сжалось сердце. Но сейчас не было времени думать об этом. Он собрался с силами – и его аше цвета стали, колючая, искрящаяся холодными бликами, вошла заточенным лезвием в облако боли, окутывавшее незнакомца. Тот вздрогнул, хрипло выругался сквозь зубы – и затих.

– Кто это такой, дон Осаин? – спросил Обалу час спустя, когда они со стариком сидели на тёплых от солнца ступенях веранды, пили кофе и смотрели, как птицы скачут по ветвям мангового дерева. – Ваш друг?

Старик, помедлив, кивнул.

– У него такие же наколки, как у нашего Ошосси. Он пришёл из тюрьмы?

И снова молчаливый кивок. Плод манго мягко шлёпнулся в мокрую от росы траву возле крыльца. Обалу протянул за ним руку.

– Кто займётся его ори? Я не понимаю, как он может со всем этим спокойно жить.

– Он и не может, – отозвался дон Осаин, допивая кофе. – Но это после… после. Сейчас Рокки просто надо спать.

– Его зовут Рокки? – усмехнулся Обалу. – Как в старом кино со Сталлоне? Тюремная кличка?

Осаин не успел ответить: за калиткой послышался приближающийся рокот мотора. Машина остановилась. Хлопнула дверца. Открылась калитка – и во двор ввалился Шанго. За поясом его торчал пистолет. Футболка была почему-то насквозь мокрой.

– Ты?.. – ошалело спросил Обалу, ожидавший увидеть кого угодно – но не своего старшего брата. – Здесь? Что стряслось?

Шанго покачнулся, неловко ухватившись за перекладину калитки, – и Обалу понял, что брат смертельно пьян. Мобильный телефон вылетел из заднего кармана джинсов Шанго и упал на сухие листья рядом со шлёпанцем Обалу.

– Ты вёл машину в таком состоянии? От самой Баии? В чём дело, Шанго? Что-то дома? С Ошун, с детьми? Я могу помочь? Может, позвонить маме?

Шанго уставился на брата в упор, словно не узнавая. Нахмурился. Сипло выругался, снова качнулся – но на ногах удержался. В этот миг разразился звоном телефон на земле. С его экранчика призывно улыбалась совершенно обнажённая Ошун, и против воли Обалу ощутил испарину на спине.

– Шанго! Тебе звонит твоя жена! Ответь ей!

– Жена?.. – со странной ухмылкой переспросил Шанго. Выдернул из-за ремня пистолет – и три раза подряд выстрелил в телефон. От грохота с деревьев, панически крича, сорвались птицы. Обалу, потеряв равновесие, повалился на землю. Шанго, шагнув к брату, одним рывком вздёрнул его на ноги, сунул Обалу в руки его костыль, пнул ногой дымящиеся останки телефона, пробормотал сквозь зубы: «Прошу прощения, дон Осаин» – и, тяжело ступая, прошёл мимо ошеломлённого старика к дому. Дверь за Шанго захлопнулась. Чуть погодя послышался отчаянный скрип старой кровати, на которую рухнул центнер живого веса. И стало тихо.

– И тут дождь! – огорчённо сказала Габриэла, когда они с Эвой вышли из аэропорта Баии в душный декабрьский полдень. – Что же это такое? Я-то думала, плохая погода останется в Рио… А в Интернете опять пишут про какую-то эпидемию в Баии! И что людей насильно увозят в больницы!

– Глупости, – рассеянно отозвалась Эва, оглядываясь. – Про эпидемию я бы знала… Где же Ошосси? Он обещал встретить нас! Габи, приготовься, ты сейчас увидишь моего брата своими глазами. И поймёшь, что я не лгу тебе. Что твой Обалуайе, – который, между прочим, уже целую неделю тебе не пишет! – вовсе не тот, за кого выдавал себя. Интернет переполнен такими врунами, ты же знаешь это!

– Я знаю, дорогая, что ты мне не лжёшь. Только это я и знаю. – Габриэла не отрываясь смотрела на серые тучки, которые уползали за терминал аэропорта, очищая влажный, синий лоскут неба. – Но, может быть… Может, ты сама чего-то не знаешь о своём брате? Обалуайе… то есть, Ошосси – взрослый мужчина. У него своя жизнь. Большие мальчики, знаешь ли, не всегда рассказывают о своих делах сёстрам! Тем более, младшим!

– Возможно, – помолчав, согласилась Эва. За минувшую неделю она убедилась, что не спорить и соглашаться – лучше всего. Все влюблённые женщины похожи одна на другую…

– Да вон же он! Ошосси! Ошосси, эй, мы здесь! – И Эва, кинувшись к брату, повисла у него на шее.

Ошосси, рассмеявшись, подхватил сестру на руки, стиснул в объятиях, поцеловал.

– Эвинья! Наконец-то ты приехала! Сколько можно учиться, слушай, малышка? Это вредно для мозгов! Того гляди, сделаешься сушёной гусеницей в очках, и даже твоя шикарная попка тебе не поможет… Сеньорита?..

– Познакомься – это Габи! – с некоторой запинкой проговорила Эва. – Габриэла Эмедиату, моя подруга из Рио! Габи, это мой брат, Ошосси де Айока.

Габриэла шагнула вперёд – и в упор уставилась на Ошосси.

Тот растерялся лишь в первое мгновение. Затем, смерив Габриэлу ответным взглядом, неторопливо, широко улыбнулся. Расправил крепкие плечи цвета молочного шоколада. Солнечный свет, пробившись сквозь тучи, заиграл в зелёных, чуть раскосых, ласковых и наглых глазах Охотника. Десятки белых туристок, возвращаясь домой из Баии, увозили в сердце эту медленную, ленивую улыбку и дерзкую зелень глаз. У многих также в памяти оставались опустевшая на рассвете постель и пустое же портмоне, – но разве это не мелочи?

– Ошосси! – с нажимом произнесла Эва. – Габи – моя ЛУЧШАЯ подруга! Прекрати немедленно!

– Вы… Ты меня не узнаёшь? – тихо спросила Габриэла.

В глазах Ошосси мелькнуло беспокойство. Он перестал улыбаться.

– Прости, гатинья, нет. Где же мы виделись? Я никогда не был в Рио!

– Нил Гейман – просто киношник, а сэр Теренс всё знает о людях…

– Нилгейман?.. – окончательно утратив почву под ногами, Ошосси покосился на сестру. – Он кто? Какой-то гринго, да? Делает кино? Я снимался как-то в сериале, но это было давно, да и то потом всё вырезали…

Но Габриэла уже всё поняла. И на миг закрыла глаза. А когда подняла ресницы снова, то лицо её уже было спокойным, весёлым и мило смущённым:

– Ох, прости, ради бога… Я такая глупая! Спутала тебя с… с одним знакомым. Из… Сан-Паулу… Теперь я вижу, что ты – не он. Извини, пожалуйста, это так нелепо вышло! – Она протянула руку. – Я очень рада познакомиться!

– Ничего страшного! – ухмыльнулся Ошосси. – Я всегда к услугам подруг своей сестрёнки! Особенно таких прекрасных… Эвинья, ай… ну что такое? Я же прилично себя веду! Что обо мне подумает сеньорита?

– Теперь ты видишь? – тихо спросила Эва, когда старый «пежо» Ошосси выехал с территории аэропорта и понёсся по трассе. – Твой… Обалуайе просто использовал чужие фотографии, только и всего.

– Да… я вижу, – безжизненным голосом отозвалась Габриэла, и Эве захотелось немедленно застрелить Обалу. Или, по крайней мере, надавать этому паршивцу полновесных подзатыльников…

– Твой брат в самом деле ужасно красив.

– И хорошо знает об этом, – заверила Эва. – Так что, если начнёт приставать к тебе со всякой чепухой – сразу врежь ему в нос! Клянусь, Ошосси поймёт это правильно!

– Мастеру капоэйры – в нос? – грустно усмехнулась Габриэла, вынимая смартфон. – Я не смогу даже дотянуться до него! Но послушай… Если Обалуайе смог найти фотографии Ошосси… Не пляжные, а домашние… Значит, они с ним хорошо знакомы?

– Ошосси хорошо знаком с половиной Баии, – напомнила Эва, чувствуя себя отвратительно. – У него очень много друзей. Я ведь уже говорила тебе…

– Да… Да, конечно. Прости, что я снова спрашиваю. – Габриэла проверяла сообщения, и Эве не нужно было даже смотреть на неё, чтобы понять: опять ничего…

– Опять ничего! Целую неделю! Обалуайе как сквозь землю провалился! Что же такое случилось, боже мой? Неужели я его чем-то обидела? Или разочаровала? Или… напугала? Господи, Эвинья! Наверное, я успела ему наскучить своей болтовнёй! Взгляни, его даже в сети нет! Всю неделю Обалуайе нет в сети! Он пропал после моего последнего письма!

И об этом Эва тоже знала. И сама уже не на шутку тревожилась.

Вслух же она сказала:

– Думаю, дело тут не в тебе. Если ему надоел ваш ро… ваше общение, он мог бы просто тебя забанить.

– Ты права… Но, значит, случилось что-то серьёзное! – Габриэла с коротким нервным вздохом выключила смартфон. – Мадонна… Я ведь даже не знаю его настоящего имени!

Эва вздохнула, понимая, что ведёт себя как последняя предательница и что после того, как истина вскроется, подруга её никогда не простит. Но кто бы мог подумать, что Габи воспримет всё так серьёзно! Что она будет сходить с ума из-за парня, которого никогда не видела! Лучше бы, ей-богу, ей понравился Ошосси…

А старый «пежо» уже петлял по узким, кривым улочкам Пелоуриньо. Вот замелькали по сторонам разноцветные дома знакомого квартала, пронеслась за окном голубая церковь Розарио-дос-Претос, ресторан «Бринкеду», кинотеатр, кафе-мороженое, фруктовый киоск старика Тадеу… Ещё поворот – и покажется дом тёти с облупившейся краской на стенах и всегда открытыми окнами, выгоревшая на солнце вывеска магазинчика «Мать Всех Вод», распахнутая настежь дверь, смеющиеся туристы у входа, кто-нибудь из братьев, сидящий на ступеньках с неизменной сигаретой…

– Мат-терь божья! – Ошосси внезапно ударил по тормозам так, что обеих пассажирок швырнуло вперёд и чудом не расплющило о передние сиденья. – Это ещё что такое?..

Возле дверей магазина стояло такси с распахнутыми дверцами. Рядом на мостовой в беспорядке валялись три туго набитые сумки и сложенная детская коляска. Из одной сумки свешивалось золотистое вечернее платье. Из другой – скомканные ползунки. Тут же лежал на боку пакет-майка из супермаркета, полный скомканных, мокрых детских пелёнок. Рядом с вещами стоял Эшу в сбитой на затылок бейсболке и держал на руках голого чёрного младенца с таким видом, словно это была граната с выдернутой чекой. Второго ребёнка, заливающегося криком на всю площадь Пелоуриньо, держала соседка, дона Аурелия, и на её коричневом, сморщенном, как сушёный плод, личике застыло выражение сокрушительного любопытства. А мать Божественных близнецов, жена Шанго – Повелителя Молний, красавица Ошун, самозабвенно выла на груди своей свекрови. Сквозь её рыдания прорывались самые головокружительные ругательства Города Всех Святых, над которыми, впрочем, всецело доминировало одно:

– Сукин сын! Ах, он сукин сын! Ну что же за сукин сын, Святая дева! Дона Жанаина, дона Жанаина, он просто последний сукин сы-ы-ы-ын… Он бросил меня! Он ушёл от своих собственных детей! Он… он… Он не любит меня больше!

– Девочка моя, девочка моя! Моя драгоценная девочка! – В голосе доны Жанаины нарастало гневное крещендо. – Погоди минутку… Не плачь же, Ошунинья… Ты же знаешь своего мужа! Когда это у Шанго была голова на плечах? Почему ты не позвонила мне сразу? Зачем терпела целую неделю?! Погоди, вот я ему задам, дай только дотянуться до телефона! Он у меня узнает, как издеваться над женой! Этот бандит заплатит за каждую твою слезинку, или я ему не мать!

Ошосси осторожно присвистнул. Эшу повернул голову. Увидел Эву – и на миг в его широко раскрывшихся глазах вспыхнула радость. Но сразу же взгляд Эшу метнулся в сторону. Младенец в его руках спокойно спал – зато тот, которого держала дона Аурелия, завопил вдруг так надсадно и отчаянно, что на миг не стало слышно даже Ошун.

– Мам, Эвинья приехала! – вклинившись между женскими и младенческими воплями, сообщил Ошосси. Ошун и Жанаина мгновенно умолкли, повернулись… и Эва чуть не лишилась чувств.

Ошун, красавицы Ошун, появление которой на перекрёстке города легко могло спровоцировать дорожную аварию, сейчас нельзя было узнать. Правая её щека была рассечена царапиной, на скуле красовался синяк. Как ни была ошеломлена Эва, она всё же определила, что царапина – старая, поджившая, а синяк уже сходит. Волосы Ошун висели всклокоченной массой, измученное лицо было немилосердно зарёвано. Но гораздо более этого Эву напугало то, что над головой Ошун блёклыми газовыми огоньками стояло голубое свечение. Такое же, которое неделю назад она увидела у Эшу. Сияние, говорящее о лжи.

Всего один миг Эва и Ошун смотрели друг на дружку – но Эва успела заметить в глазах подруги отчаяние, мгновенно перешедшее в панический ужас. А затем Ошун ахнула, всплеснула руками, хрипло закричала: «Дона Жанаина, ради всего святого, я не могу, не хочу её видеть, не пускайте Эву ко мне!» – и, закрывая лицо руками, кинулась в дом.

Эва остолбенела. Ошун не хочет её видеть?..

Едва оказавшись с освобождёнными руками, Жанаина выхватила из кармана платья древний мобильный телефон и принялась тыкать в кнопки, от волнения то и дело попадая не туда и яростно чертыхаясь.

– Эшу! – воспользовался Ошосси моментом. – Что стряслось? Ошун ушла от Шанго?!

– Ушла? – Эшу взмахнул племянником так, словно намеревался запустить его в витрину магазина. – Да это Шанго её бросил! Вместе с детьми! Неделю назад свалил из города неизвестно куда! Нашёл время, засранец! Он ещё и вмазал Ошун – ты видел её лицо?

– Твою ж мать… – Ошосси даже присел. – Что Ошун могла такого сделать? Они же четвёртый год живут! И Шанго даже пальцем её не тронул никогда! Он что – был пьян? Или под маконьей?

– Что ты ко мне пристал? – огрызнулся Эшу. Исподлобья взглянув на Эву, невесело ухмыльнулся. – Видишь, какие дела творятся, малышка… И не смотри на меня так: я знать ничего не знаю! Чёрт бы драл всех младенцев… Чем его заткнуть?!

Эва отвернулась, не в силах видеть голубых просверков над головой Эшу. Паника поднималась в ней стремительно, как рвотный позыв. Она посмотрела на тётю, – та, не замечая ничего вокруг, остервенело тыкала в кнопки телефона. Скосила глаза на Ошосси, – тот, уставившись в мостовую, мрачно дымил сигаретой. Было очевидно, что ни брат, ни тётка не видят этого мерзкого синеватого сияния.

«Что же это такое? – с ужасом думала Эва. – Эшу лжёт, но что с него возьмёшь, он всю жизнь такой… Но Ошун?!. Почему, что случилось? Ведь мы же подруги! Для чего ей обманывать меня?»

– Эвинья, мне, наверное, лучше поехать в гостиницу, – вполголоса сказала стоящая за её спиной Габриэла. – Когда в семье неприятности, чужим людям лучше не…

– Перестань, пожалуйста! – сердито отозвалась Эва. – Я не знаю, что произошло, но…

– И телефон молчит! – простонала Жанаина. Её синие глаза от слёз сделались ещё ярче, грудь гневно вздымалась под платьем. Встретившись взглядом с матерью, Ошосси в панике шагнул за спину сестры.

– Мам! Я ничего не знаю! Ей-богу! Я ни с какого боку!..

Эва немедленно уставилась на него. Никакого голубого света над дредами Ошосси и в помине не было.

– Эвинья! – Дона Жанаина, не замечая попятившегося от неё сына, как фрегат под всеми парусами, двинулась через улицу к перепуганной племяннице. И с каждым шагом её лицо менялось, и, когда тётя заключила Эву в свои объятия, она уже широко и счастливо улыбалась:

– Эвинья, девочка моя, моё утешение, моя радость! Ты приехала, наконец-то! Я так счастлива, ты целуешь моё сердце! Но хоть бы раз, хоть бы один раз ты приехала в семью на каникулы – а тут всё было в порядке!

– Почему Ошун не хочет меня видеть, тётя? – взволнованно допытывалась Эва. – Ведь я ни в чём не могу быть перед ней виновата! Меня полгода не было в Баие! Разрешите, я поднимусь и сама поговорю с ней?

– Нет, моя Эвинья. – Жанаина, слегка отстранив племянницу, посмотрела ей прямо в лицо большими, мокрыми от слёз, нестерпимо синими глазами, и Эва невольно подумала: как мог отец уйти от такой красоты?..

– Прости меня, малышка. Но наша Ошун сейчас в таком состоянии, что с ней лучше не спорить. Не дай бог, у неё начнётся настоящая истерика, пропадёт молоко, и что я тогда смогу сделать со своими голодными внуками? Поверь мне, когда всё это разрешится, Ошун придёт в себя и вы поговорите, но сейчас… Сейчас ей можно только плакать.

Эва тяжело вздохнула.

– А кто эта сеньорита? Твоя подруга? Та самая Габи? – Жанаина выпустила из объятий племянницу и протянула обе руки Габриэле. – Доброе утро, девочка моя! Мне нет прощения за то, что моя семья вот так встречает вас!

– Ни о чём не беспокойтесь, сеньора де Айока. – Габриэла с улыбкой пожала ладонь Жанаины. – У меня самой четыре брата и две сестры, так что я всё понимаю, честное слово! Вы бы видели, что творилось у нас в доме, когда мой брат Антонио собрался жениться, а невест оказалось две! Причём одна – на сносях!

Ахнув, Жанаина всплеснула руками и покачала головой.

– Но вы приехали отдохнуть, а тут – такое! Мне так стыдно, девочка моя…

– О-о, я отдохну любой ценой! – с улыбкой заверила её Габриэла. – Баия – моя мечта, я не была здесь десять лет! Я уверена, мы с вами ещё найдём о чём поболтать, а сейчас – я еду в гостиницу.

– Ни за что на свете! – снова всполошилась Жанаина. – Только этого не хватало – в гостиницу! Подруга нашей Эвиньи! Какой позор! Эва, объясни, сколько сейчас стоит номер в отеле, и…

– Мы вместе поедем в Бротас, к Оба. – Эва не сводила глаз с занавески на втором этаже дома, которая чуть заметно покачивалась. Девушка знала – там сейчас, прячась, стоит и смотрит на неё Ошун. – Габи, даже не вздумай спорить! Сестра будет счастлива, что мы остановились у неё! Бротас – это, конечно, не Пелоуриньо… Но тебя никто не тронет: там все знают, ЧЬЯ я сестра! Сможешь даже, если хочешь, гулять по району с фотоаппаратом на животе и пачкой долларов в руке, как гринга! Пойдём в школу Йанса, посмотришь потрясающую капоэйру! И там – террейро доны Кармелы! Увидишь настоящую макумбу, а не шоу для туристов! Думаю, Оба сможет договориться, чтобы тебя туда пустили. Ошосси! Грузи наши сумки обратно, мы едем в Бротас!

– Обинья, честное слово, я больше не могу! – простонала Эва, из последних сил откусив от кокосового бригадейру[60]. – Всё очень-очень вкусно, но… в меня больше не войдёт!

– Вот так всегда! – провозгласила Оба, воздевая к потолку руки. – Девочка приезжает из своего университета худая, как палка, – и ничего не хочет есть! Что от тебя скоро останется? Один чёрненький кудрявый скелетик?!

– Обинья! Я же съела фейжоаду[61], сарапател[62], мунгунзу[63], акараже, наверное, десять штук…

– Три!!!

– Зато каких! – Эва обессиленно указала на тарелку с акараже, каждым – размером с кулак Шанго. – Да ещё и бригадейру!

– Просто смешно! – гневно подытожила Оба. – Только не говори мне, что ты села на диету! Как все эти чокнутые кариоки!

– Ещё не хватало! – фыркнула Эва.

Оба недоверчиво посмотрела на младшую сестрёнку. Со вздохом положила недоеденный бригадейру обратно на блюдо. Покосилась на оплетённый фиолетовыми, розовыми и белыми ипомеями балкон, где в широком индейском гамаке, свернувшись в клубок, мёртвым сном спала Габриэла. Улыбнулась.

– Какая чудная девчушка! Говоришь, она – художник? Критик? Пишет в журналы про всякое ваше искусство? Подумать только, а по ней нипочём такого не скажешь! Управлялась сегодня у меня на кухне, как последняя негритянка с холмов! Я бы просто пропала без вас обеих!

Эва улыбнулась. Когда утром они с Габриэлой вышли из «пежо» Ошосси перед рестораном «Тихая вода», из распахнутых окон заведения доносились отчаянный грохот и ругань. Не успела Эва испугаться – а ей навстречу уже вылетела старшая сестра – запыхавшаяся, растрёпанная, в залитом маслом платье и, к ужасу Эвы, тоже зарёванная.

– Обинья! Святая дева, что ещё случилось?

– Ой! Эвинья! Моя маленькая, ты приехала, слава богу, наконец-то! Что случилось, спрашиваешь ты?! Две мои вертихвостки, Теа и Ясмина! Вдвоём свалились с этой непонятной хворью! Обе в волдырях с головы до пят и со страшной температурой валяются дома! Ясмину заразил муж, этот раздолбай Зе Джинга! А Теа – брат! И что, вот что мне теперь делать?! У меня вечером должны отмечать помолвку, сняли зал за неделю, – а я совсем одна! Слава богу, хотя бы успела купить продукты, но ведь я ничего теперь не успею и… Кто эта сеньорита, Эвинья?

– Добрый день, дона Оба, я – Габриэла Эмедиату, – в который раз за день представилась Габриэла, бросая в угол сумку и деловито увязывая в хвост свои золотисто-пушистые волосы. – Мне приходилось работать на кухне. Покажите, где можно помыть руки, – и я к вашим услугам!

Растерявшаяся Оба не нашлась что возразить. Ошосси потащил сумки Эвы и Габриэлы наверх, а сами девушки ринулись на кухню. Работа закипела. Эва успела только простонать: «Боже, Габи, я испортила тебе каникулы…», получить в ответ свирепое: «Не выдумывай, моя радость!» – и Габриэла накинулась на кучу неочищенных креветок. Кухня наполнилась клубами пара, грохотом посуды, энергичной бранью Оба, стуком ножей и шумом воды: для вечернего ужина требовалось перемыть целую гору овощей и фруктов. Эва плохо умела готовить, но помогать старшей сестре любила: Оба творила еду на кухне так, что наблюдать за ней можно было лишь затаив дыхание от восторга. От острых, пряных, сладких и крепких запахов можно было сойти с ума! Булькало в огромной кастрюле кокосовое молоко. Лилось в сковороду тёмно-янтарное дендэ[64], летели следом розовые, похожие на кораллы, креветки, вскрывались моллюски, чистилась рыба. Варилась и растиралась в плотное тесто для аракаже фасоль. Обжаривались орехи кажу, сыпались к ним креветки и имбирь, и семена киабу[65], варясь в кастрюле, становились из белых – розовыми… И, как всегда, в тот самый миг, когда, казалось, ещё ничего не было готово, – с улицы раздался пронзительный автомобильный сигнал и сразу четыре машины запарковались у края тротуара: прибыли гости. Оба, ахнув, чуть не опрокинула на пол миску с ватапой[66]. Эва уронила нож. Габриэла смахнула со лба пот, дёрнула резинку, распуская свои фантастические кудри, сорвала с талии заляпанный маслом и рыбьей чешуёй фартук, улыбнулась, как королева самбы, – и, схватив блюдо с салатом из морепродуктов, кинулась в зал. Опомнившись, Эва помчалась за ней с бутылками гуараны и вина. Следом принеслась Оба со стопкой белоснежных тарелок, – и праздник начался.

Ресторан опустел заполночь. Измученная Габриэла, даже не приняв душа, рухнула в гамак и уснула. Сёстры остались вдвоём на опустевшей веранде. Над Бротасом раскинулось тёмное, забросанное звёздами небо. Воздух был напоен запахами фруктов и цветущей табебуйи. Лунный свет дрожал на тёмно-красной, как вино, гуаране[67] в высоком стакане. И в сердце Эвы постепенно, тёплыми волнами, входил покой. Несмотря ни на что, она была дома! Дома, в Чёрном городе Всех Святых, спящем в мягких ладонях холмов, под бархатным небом баиянской ночи. Дома – в своей семье…

– Откуда оно взялось? – сонно спросила Эва, кивая на молодое деревце, раскинувшее крону у самого порога ресторана. Ветви дерева были сплошь увешаны цветными тряпочками, шнурками, браслетами из бусин, амулетами из раковин, камешков и перьев и просто перекрученными записочками. – Полгода назад его не было! Это ведь гамелейра, да? Она же очень медленно растёт! Ты купила готовое дерево в кадке?

– Платить деньги за деревья? – фыркнула Оба. – Я пока ещё в своём уме!

Прихлёбывая гуарану, она рассказала сестре о том, как они с Йанса взяли приступом старый шкаф на чердаке. Эва, слушая, только качала головой – ничему, впрочем, не удивляясь.

– Говоришь, тебя просила об этом наша бабушка?

– Именно она. Могла ли я ей отказать? – Оба вздохнула, задумавшись. Смахнула со стола богомола, штурмовавшего недоеденный Эвой бригадейру, и откусила от пирожного сама. – Уф… Этак я скоро перестану пролезать в двери ресторана! Надо почаще заниматься любовью, вот что! Самый надёжный способ похудеть!

– Переезжай к Огуну в Рио! – улыбнулась Эва. – Через месяц станешь тощей как жердь.

– Ну да, и он тут же меня бросит! Очень нужно! – Оба взглянула на увешанную подношениями гамелейру – и сразу перестала улыбаться. – Я зарыла под её корни нож Огуна. Может быть, потому она одна и не сохнет?

– А другие погибли? – уточнила Эва.

– Да, представь себе! Все пятнадцать! Даже та, которую посадила у себя на террейро дона Кармела! Такая жалость, ведь сначала они хорошо начали расти! Так же быстро, как и моя! А неделю назад, как только в Бротас пришла эта проклятая хворь, так сразу и… Неужели человеческие болезни могут убивать деревья? Никогда о таком не слышала!

– Так это правда? – Эва мгновенно забыла про гамелейру. – Я читала в Интернете, но… Оспа в Бротасе – это не новостная утка? Но как же такое может быть? Последняя вспышка была… погоди, дай вспомнить… кажется, ещё в семидесятых! И с тех пор во всём мире ни разу… Даже прививок уже нигде не делают!

– Но у нас тут, слава богу, не оспа! – Оба нахмурилась. – То есть, очень на неё похоже: и волдыри, и гнойники, и температура, но – люди не умирают! И не вылечиваются! Больницы уже забиты! Объявили карантин, на выездах из района вот-вот встанет полиция! Так что очень хорошо, что ты сегодня приехала ко мне! День-другой – и в Бротас уже никто не сможет пробраться! А в других районах ничего такого в помине нет! Это чьё-то колдовство, не иначе!

Эва вздохнула, зная, что в Баие такое случается сплошь и рядом. Подумав, осторожно сказала:

– Должно быть, я зря притащила сюда Габи. Она же может заразиться!

– Брось, – отмахнулась Оба. – Она под моей защитой! Может, я и не самая сильная из ориша, но защитить подругу сестрёнки всё же сумею! Ничего не будет, обещаю тебе!

– А что наш Обалу говорит об этом? Болезни – по его части…

– Ничего не говорит! – сердито фыркнула Оба. – Не отвечает на звонки, не появляется даже в Сети! Ты же знаешь своего брата! Если на него накатит – он ни с кем не станет разговаривать! Возможно, для тебя сделает исключение…

Эва ничего не ответила, но твёрдо решила завтра же повидаться с Обалу – даже если для этого ей придётся карабкаться в окно его дома по лиане.

– А что произошло у Шанго с Ошун? Они, кажется, никогда ещё так не ссорились!

Оба сокрушённо покачала головой.

– Не знаю, Эвинья. Клянусь, я ничего не знаю. Шанго ушёл от жены неделю назад…

– Когда началась эта… «оспа»?

– Кажется, да… Скандал был страшный! Они с Ошун орали друг на друга на весь квартал, все соседи проснулись! Шанго даже избил её, вот ведь сукин сын! Но, когда прибежали я и Йанса, его уже не было, а Ошун рыдала на лестничной клетке как полоумная. Мы хотели ей помочь, но она даже не впустила нас в квартиру. Даже не дала взглянуть на детей! Сказала, что прекрасно справится сама, и захлопнула дверь перед нашими носами!

«Как сегодня – перед моим,» – подумала Эва. В голове царил сумбур. Значит, это правда: Шанго бросил жену и ушёл из дома! Но что тогда означало это проклятое голубое свечение над головой Ошун? Что – если не ложь?!

– И вот… Шанго как в воду канул, даже телефон – вне зоны действия! Ошун целую неделю промучилась с детьми одна, а сегодня, видишь, уже не выдержала… Там и в самом деле что-то неладное, Эвинья! Маленькие дети, конечно, много плачут, но ведь не с ночи же до утра! Они вообще ни на миг не умолкают! Я уверена, Ошун даже двух часов не смогла проспать за эту неделю! Кто сможет выдержать такое? А Шанго, ей-богу, нашёл время для выкрутасов! В квартале – эпидемия! Люди лежат по домам и стонут! Даже деревья вон сохнут! Полиция шляется по улицам, как у себя дома, – разве это порядок? Ходят слухи, что отключат свет и воду! И всех утащат в больницы! Похоже, правительство решило просто уморить весь Бротас разом! Кто может, тот бежит в другие кварталы, люди ещё как-то умудряются прорываться через дальние улицы в Тороро и на Федерасао, но скоро и там всё перегородят! А Шанго на всё наплевать и… Эвинья, о чём ты думаешь?

– Я думаю о том, почему всё это случилось сразу. – Эва задумчиво трогала глянцевитые листья молодой гамелейры. – Эти деревья… «Оспа»… Несчастье в семье Ошун… Шанго должен вернуться, Обинья! Вернуться – и навести порядок в своём доме!

– Завтра дона Кармела обратится к Повелителю Молний на макумбе, – решительно заявила Оба, засовывая в рот последний бригадейру. – Если даже это не поможет – Бротасу конец!

– Да, девочка моя, Бротасу – конец, – задумчиво повторила Нана Буруку, глядя на экран своего компьютера. – Я даже не предполагала, что всё окажется так легко. Стоило Шанго исчезнуть из города – и полиция уже делает в квартале всё, что ей нужно! Ты глупа как пробка, Оба, но вот моя Эвинья уже начинает понимать… Впрочем, и она ничего не сможет сделать. Пятнадцать семян Ироко уже погибли. И будь ты проклята, Оба, вместе с этим ножом Огуна, который ты додумалась закопать под последнее дерево! Если бы не он – Ироко был бы уже мёртв! А теперь… Теперь я должна призвать Ийами Ошоронга. Видит бог, я этого не хотела. Ничуть не хотела. Но у меня нет выбора. Нет! Нет…

Задумчиво произнося всё это, дона Нана постукивала ногтями с лавандовым маникюром по стеклянной столешнице. Левая рука её в это время методично перебирала чётки из раковин-каури, похожих на кофейные зёрна: щёлк… щёлк… щёлк…

– К тому же, нужно будет расплатиться с Обалуайе: он выполнил мою просьбу. Болезнь косит людей в Бротасе. Обалуайе получит свою девчонку: он это заслужил. А Эвинья сильно облегчила мне задачу, притащив эту Габриэлу прямо в Баию! Но это – после, после. А сейчас…

Не договорив, Нана Буруку порывисто поднялась из-за стола и вышла из кабинета. Секретарша в приёмной подняла голову.

– Вы уходите, дона Каррейра?

– Да, Мария. До завтра меня не будет. Со всеми вопросами обращайтесь к дону Ошала. Если будут звонить из мэрии насчёт Бротаса – говорите им, что подготовительные работы уже начались.

«БМВ» доны Каррейра летел по улицам Баии, устремляясь за город. Сразу за Кабулой начались сертаны[68], поросшие редколесьем, солёные болотца, тростниковые заросли. Здесь почти не было машин: лишь дряхлый рейсовый автобус с деревенскими жителями, кряхтя, содрогаясь и отчаянно пыля, полз вверх по холму. Оставив автомобиль на обочине пустынного шоссе, Нана пешком углубилась в каатингу.

Она шла – и менялась с каждым шагом. Дорогой офисный костюм цвета лаванды становился широким лилово-белым иро[69], складками спускающимся до земли. Чётки из каури стали цепью опеле, спадающей, как ожерелье, с шеи ориша Нана. Фиолетовая повязка скрыла волосы. Лицо цвета терракоты напоминало жестокую маску. Холодно, жёстко сияли впадины глаз. Плотно сжатые губы казались каменной складкой древнего ландшафта. Нана Буруку шла и шла – и впереди уже показалась жёлтая линия полувысохших болот, поросших тростником. В воде бродили белые цапли. То и дело они резко опускали клювы, выхватывая из воды лягушку или рыбу – и, запрокинув головы, судорожно заглатывали добычу. При виде Нана они не прервали своего занятия. Та улыбнулась, увидев птиц. Подобрала полы своего одеяния – и пошла дальше по щиколотку в воде. Когда же вода поднялась до её коленей, ориша остановилась. Подняла руки, выпустив из пальцев подол одежды – и её лиловый иро широким кругом лёг на воду.

– Адже Ийами Ошоронга[70]! Я, Нана Буруку, Та, Что Знает, прошу твоего времени! Будем полезны друг другу! Твой брат Ироко вернулся к людям.

Цапли – их было несколько сотен на этих гниющих болотах – повернули головы – и в тот же миг, с шумом хлопая крыльями, поднялись в воздух. От сквозняка закачались стебли тростника, парусом взметнулось одеяние Нана, закачалась её бисерная вуаль. Чёрные впадины жестоких глаз ориша следили за тем, как стая цапель мечется над водой и в мельтешении белых крыльев проявляется сухой, укутанный в белое силуэт измождённой женщины. Ийами Ошоронга неподвижно стояла по колено в воде. Жёлтые безумные глаза не мигая смотрели в лицо Нана. Сквозняк ещё шевелил её седые редкие волосы. Скрюченные морщинистые пальцы перебирали рукоятку клюки.

– Моё почтение, адже, – медленно, вежливо сказала Нана. Сдержанно поклонилась. Ведьма не ответила ей, продолжая смотреть в лицо ориша немигающим пустым взглядом. Цапли, крича, кружились у неё над головой.

– Ориша Ироко вернулся в свой дом. Сейчас он очень слаб. Для тебя не составит труда уничтожить его. Если ты убьёшь Ироко – я дам тебе ребёнка. Слышишь ли ты, Ийами Ошоронга? После смерти Ироко ты получишь ребёнка из моих рук! Даю тебе в том слово Нана Буруку – Той, Кто Знает!

Ийами Ошоронга, не отвечая, смотрела в лицо Нана пустым и страшным взглядом сумасшедшей. Нана выдерживала этот взгляд из последних сил, стараясь не показать охватившего её смятения. Выдержка её уже была на исходе, когда ведьма открыла огромный рот, пронзительно вскрикнула по-птичьи – и стая цапель, шумя крыльями, опустилась на воду в том месте, где только что стояла белая фигура. Сложив крылья, птицы снова принялись невозмутимо вышагивать в воде.

Нана Буруку закрыла глаза, чувствуя, как стала мокрой спина под одеждой. Медленно, с достоинством сделала несколько шагов назад. Но птицы больше не обращали на неё никакого внимания, и Нана, то и дело украдкой оглядываясь через плечо, давя в себе нестерпимое желание побежать, пошла через болото к оставленному на шоссе автомобилю. Её сотрясала дрожь, по лицу бежали струйки пота.

– Будь ты проклят… Будь ты проклят, Ироко! – бормотала она, спотыкаясь на вылезающих из сухой земли твёрдых корнях каатинги. – Будь ты проклята, моя мать! Вот чем приходится заниматься! Ошала, будь ты проклят! Ты никогда, никогда не мог меня защитить! Ты пил мою аше, как кровь, – и плевать на меня хотел! Будь ты проклята, моя сестра, – если бы я знала… Если бы я только знала!..

Близнецы не переставали вопить ни на миг. Стоило Ошун дать грудь одному из них – как тут же принимался реветь другой. В маленькой комнате на втором этаже дома Жанаины было душно, старый кондиционер отважно гудел, но не справлялся с густой декабрьской жарой. Ошун, заплаканная, измученная, ходила от стены к стене то с одним, то с другим малышом на руках уже несколько часов. Волосы, выбившиеся из узла, падали ей на лицо. Ошун не убирала их. Её потухшие глаза смотрели прямо перед собой – без чувств, без света. Она качала детей на руках машинально, не глядя в их сморщенные от крика рожицы – молчаливая, прямая, с окаменелым лицом. Несколько раз она слышала, как осторожно стучит в запертую дверь Жанаина. Но заставить себя открыть дверь Ошун так и не смогла.

В сумерках над черепичными крышами Пелоуриньо взошла луна. Её холодный свет вкрадчиво скользнул в комнату. Близнецы совсем обессилели от крика и теперь лишь жалобно попискивали. Ошун на цыпочках подошла к развороченной постели, осторожно опустила на неё малышей. Выпрямилась, закусив губы и стараясь не расплакаться от боли в спине. От высохших слёз саднили веки. Смертельно хотелось упасть вниз лицом на скомканную простыню, закрыть глаза и умереть.

Вместо этого Ошун взяла со стола пластиковую бутылку и долго тянула из неё теплую воду, роняя капли на липкую от пота грудь. Затем двумя решительными движениями скрутила перепутанные волосы в жгут и, как кинжал, вогнала в них шпильку. Высморкалась в мокрую детскую пелёнку. Шумно вдохнула и выдохнула. И, подняв руку к мертвенному лунному лучу, ползущему по стене, сиплым от слёз и усталости голосом воззвала:

– Салуба, Нана Буруку!

Из лунного света соткалась высокая женская фигура. Нана Буруку шагнула в комнату и непринуждённо присела на край стола.

– Оро ейе, прекрасная Ошун, звезда любви, приветствую тебя!

В её голосе было столько издевательской насмешки, что у Ошун сдавило горло. Не желая показать свой страх, она отступила в тень. Стараясь, чтобы голос звучал ровно, спросила:

– Зачем тебе понадобилось сломать мою жизнь, Нана Буруку?

– Позволь не объяснять тебе моих путей, девочка, – холодно отозвалась Нана. – Помнится, год назад я просила тебя – очень вежливо, между прочим! – не соваться в мои дела. Но ведь ты привыкла думать только о своих капризах и прихотях.

– Это была не прихоть! И не каприз! Я…

– Ты всего лишь влезла не в своё дело, красавица Ошун. И предоставила расхлёбывать это другим.

– Что толку сейчас говорить об этом? – вздёрнула Ошун подбородок. – Ты вздумала отомстить мне? Сейчас? Больше года спустя? Месть – блюдо, которое подают холодным, но не протухшим, Нана Буруку!

– Много чести – мстить тебе, – презрительно отмахнулась Нана. – Ты всего лишь глупая девчонка, которая не видит дальше собственного носа. Никак не могу понять, за что тебя так любит моя Эвинья. Эва непослушна и совсем не чтит мать, но надо отдать ей должное: она очень умна. Ты ведь недаром сегодня сбежала от неё, пряча лица своих малышей, не так ли?

– Сука… – процедила сквозь зубы Ошун. – Проклятая сука!

– И это говоришь мне ты? – подняла брови Нана. – Ты, – которая обманывала мужа, ложась в постель с его братьями? Ты, – которая обманывала единственную настоящую подругу, трахаясь с её… Дьявол, кем же всё-таки Эшу приходится моей Эвинье? Братом или мужчиной? Они, наконец, разобрались с этой нелепостью?

– Эшу не брат Эве по крови. У них нет общих родителей, все об этом знают. – Ошун облизнула пересохшие губы. – Да и какое тебе до этого дело, если им хорошо вместе?

– Никакого… – зевнула Нана Буруку. – Ровным счётом никакого – до тех пор, пока вы не вмешиваетесь в мои дела. И то, что с тобой стряслось, целиком и полностью твоя вина, девочка! Ты сама улеглась в постель с Эшу. Тебе нужна была помощь, а Эшу никогда и ничего не делает даром. А заплатить ты можешь только одним. И то, что Таэбо и Каинде родились от Эшу…

– Это неправда! Неправда! – Ошун, теряя голову, бросилась к Нана – и замерла, остановленная её ледяным взглядом. – Я видела своих детей сразу после рождения! Они были похожи на Шанго! Их отец – Шанго и никто другой!

– Прекрасно, девочка моя. Осталось только убедить в этом Шанго! – пожала плечами Нана. Покосившись на хнычущих близнецов, она усмехнулась краем губ. – С ума сойти… Ведь и впрямь на одно лицо с этим мерзавцем Эшу! Только моя идиотка сестра могла не заметить этого сегодня! Впрочем, ты ведь, кажется, так и не дала своих детей ей в руки? Умно, нечего сказать… Но ведь это не может продолжаться вечно, а, Ошун? Рано или поздно Жанаина увидит своих внуков – и поймёт, от какого её сына они рождены!

– Ты навела порчу… – в отчаянии прошептала Ошун, закрыв лицо руками. – Ты призвала духов и испортила моих детей! Недаром они плачут не переставая с самого рождения! Недаром они не похожи на своего отца! Никто, кроме тебя, не может сделать такое! Никто не осмелится! Проклятая ведьма, ведьма! Стерва! Сука!

Нана тихо рассмеялась, достав пачку сигарет. Закурила, выпустив облако дыма, ставшее в лунном свете голубым.

– У меня мало времени, Ошун, и поэтому позволь перейти сразу к делу. Я полагаю, что дети, рождённые от Эшу, тебе не нужны? Прекрасно – я заберу их. Не спорь, не спорь со мной сразу, девочка! – пренебрежительно взмахнула она сигаретой, видя, как Ошун, ахнув, загородила собой близнецов. – Успокойся, не скаль зубки и подумай своими куриными мозгами! Что плохого в том, что известная модель, актриса, лицо фирмы «Эстрелу» отдаст своих детей на воспитание тётке мужа? Очень богатой тётке, хочу тебе напомнить! Я не причиню вреда своим внукам, поверь мне! У них будет всё, чего в детстве не было ни у тебя, ни у твоего Шанго. Они вырастут в богатом доме и не будут ни в чём нуждаться. Они получат прекрасное образование. И не сделаются бандитами и убийцами, как твой муж и его братья! Разве ты не хочешь счастья своим детям, Ошун?

– Счастья?.. – шёпотом переспросила Ошун. – У тебя?! Да Оба, Эвинья и Марэ чудом не задохнулись в твоём доме! А ведь это были твои собственные дети!

– Но ведь не задохнулись, правда же? – невозмутимо отозвалась Нана, глядя на кольца сигаретного дыма, оставляющие на стене причудливые тени. – И жизнь их сложилась недурно. И стала бы ещё лучше, если бы они меня слушались… Но кто в наше время слушает матерей?

– Но зачем, зачем тебе мои дети?! Я не отдам их! Ни за что на свете!

– Боже, какая же ты дура! – вздохнула Нана, выбрасывая сигарету за окно. – Ну, подумай хоть немного, красотка! Что ты будешь делать с малышами, оставшись совсем одна? Прими хоть раз в жизни ответственное решение и не делай глупостей. Отдай мне Таэбо и Каинде, и…

– Оставь меня в покое, Нана Буруку! Ты не получишь моих детей, кто бы ни был их отец! Они мои, ты слышишь? Мои! – Ошун оскалилась, как уличная кошка. – Я родила их, я их мать! И я не позволю тебе…

– Не позволишь – мне? – скучающе переспросила Нана Буруку, пряча сигаретную пачку в сумочку. – Хочу тебе напомнить, девочка, что ты сейчас совершенно беспомощна. Муж бросил тебя – и поделом. Жанаина, когда узнает о твоих проделках, тоже не захочет тебя видеть. Она, как все добродетельные особы, не выносит шлюх. Эшу… ну, это Эшу. Он – сукин сын, но не дурак и понимает, что со мной лучше дружить. Как думаешь, смогла бы я приблизиться к твоим детям без ведома Эшу Элегба?

Ошун беззвучно ахнула. Её лицо стало пепельным.

– Я заберу твоих детей тогда, когда захочу, безмозглая тварь, – холодно подытожила Нана, поднимаясь. – Путь открыт, двери нараспашку. И ты ничего не сможешь сделать. Смирись с этим. Ты ведь не спишь уже несколько ночей подряд, Ошун, не правда ли? Ты слаба, как выброшенная на берег медуза. Ты едва держишься на ногах. Минута-другая – и всё…

С минуту Ошун в ужасе смотрела в бесстрастное лицо Нана Буруку. А затем рухнула на колени.

– Нет… Нет! Нет! Что угодно, но не это! Не трогай моих детей! Не прикасайся к ним! Я больше никогда не встану у тебя на пути! Я прошу прощения за всё, что сделала! Я уеду из Баии, увезу детей, и ты больше никогда обо мне не услышишь! Я сделаю всё, что ты прикажешь, всё, слово ориша Ошун, – но не забирай моих детей! Прошу тебя! Прошу!

Нана спокойно, задумчиво смотрела на рыдающую у её ног женщину.

– Ты сделаешь то, что я хочу, Ошун?

– Всё, что ты хочешь! Да! Всё, что ты хочешь!

– Хорошо. Услуга за услугу, девочка. Если ты выполнишь моё условие, одного малыша я оставлю тебе. Второго заберу. Уж прости, но он мне нужен для дела.

Ошун с ужасом закрыла лицо руками.

– Слушай меня очень внимательно, Ошун: реветь продолжишь, когда я уйду. Завтра моя дочь Эва приведёт на террейро в Бротасе свою подругу – эту кариоку Габриэлу. Завтра на террейро день Ошун. Барабаны будут греметь в твою честь. И во время макумбы ты должна будешь спуститься к Габриэле и овладеть ею. И после этого ты сделаешь с ней то, что прикажу тебе я. И, разумеется, никто не должен об этом узнать. Ты согласна? Тогда я удовольствуюсь лишь одним твоим сыном. С другим можешь делать что хочешь.

Ошун, не отвечая, плакала навзрыд. Нана Буруку наблюдала за ней с брезгливой улыбкой. И отпрянула от неожиданности, когда Ошун вдруг, вскочив, выпрямилась во весь рост, отбросила с мокрого лица волосы и истошно завопила:

– Дона Жанаина! Одойя, одойя, одойя, Йеманжа, аго!!!

С треском распахнулась, сорвав хлипкий замок, входная дверь. В комнату ворвался солёный и влажный океанский бриз. От яростного ветра забилась и захлопала кружевная занавеска. Остро запахло водорослями. Глухие, тяжкие удары волн, мешаясь с грохотом барабанов, заполнили маленькую комнату, – и на пороге выросла Йеманжа – Мать Всех Вод. В её полных гнева глазах билась и пенилась буря, дымилось чёрное грозовое небо. И в голосе ориша рокотали и вставали на дыбы страшные волны.

– Ты?! Здесь?! Отойди от моей дочери! Прочь отсюда! Как ты осмелилась войти в мой дом, Нана Буруку?!

Ошун, схватив детей и с ногами взлетев на кровать, завизжала от страха. В ушах её гремели океанские валы, свистел и ревел ураган, хлопья солёной пены хлестали в лицо. Ошун видела, как Нана Буруку надменно выпрямилась и подняла тёмное, цвета первородной глины лицо с тёмными ямами глаз и узкой расщелиной презрительного рта. Рёв ветра заглушил барабанный вой. Огромная волна вознеслась к небу, закрыв расколотую луну чудовищным гребнем пены. И Ошун, слабо прошептав что-то умоляющее, лишилась сознания.

…– Девочка моя, очнись! Ради бога, приди в себя! Всё хорошо!

– Дона Жанаина… – простонала Ошун, не открывая глаз. – Дона Жанаина… Что вы сделали?

– Всего лишь выкинула из дома вверх тормашками мою потаскуху-сестру. – Жанаина сидела на смятой постели рядом с Ошун, держа голову молодой женщины на своей груди. Поймав испуганный взгляд невестки, она вдруг довольно усмехнулась. – Не поверишь, сколько лет я об этом мечтала! Чего Нана хотела от тебя, девочка? Что ты успела ей пообещать?

Ошун молчала, зажмурившись. И вдруг вскочила на ноги с придушенным воплем:

– Дети! Мои дети, где они? Почему так тихо?!

– Таэбо и Каинде спят, – спокойно отозвалась Жанаина. – Спят в моей комнате. Я положила их к Эшу.

– К Эшу?..

Жанаина тихо рассмеялась: в полумраке блеснули зубы, рыбкой сверкнула серебряная подвеска серьги.

– Разве ты не знаешь, малышка Ошун? У моего Эшу на руках умолкает любой ребёнок[71]! Даже с больным животиком! Даже с зубами, которые режутся ночь напролёт! Помнишь, два года назад малыш соседской Тетиньи проглотил рыбью кость и вопил как резаный на весь квартал? Эшу, слава богу, оказался дома, взял его на руки – и несчастный ребёнок сразу же умолк, а через минуту – уснул! И спал до самой больницы, пока доктор, благослови его Святая дева, не вытащил кость…

– Так Эшу – здесь?.. – пробормотала Ошун.

Жанаина внимательно посмотрела на неё. Затем задумчиво сказала:

– Пойду-ка я сварю кофе. Ночь, вижу, будет дождливая…

Тёплый ливень барабанил по черепичной крыше. Душная декабрьская сырость входила в открытое окно. В маленькой кухне Жанаины пахло кофе. На круглом столе, покрытом потёртой голубой скатертью, стояли чашки, бутылка с молоком, керамическое блюдо с нарезанными плодами манго, тарелка со свежим кокосовым печеньем. Между сахарницей и кофейником, брезгливо обходя крошки, не спеша разгуливал серый палочник. За ним с подоконника жадно следил маленький геккон. В большой розовой раковине, заменявшей пепельницу, лежали несколько окурков.

– Клянусь вам, я не лгу, дона Жанаина, – сдавленно говорила Ошун. Она обречённо смотрела в стену, на щеках её белели дорожки высохших слёз. – Мой Шанго ни в чём не виноват. Да и Эшу тоже… Я не хвастаюсь, нет, – но, когда ориша Ошун предлагает свою любовь, ни один мужчина не в силах отказаться. Вы же знаете это.

Жанаина молчала. Её лицо казалось спокойным. Прямо перед ней на столе сидел большой вагалуми[72] с горящими огоньками на спинке. Женщина время от времени легонько касалась его пальцем, и брюшко светлячка загоралось зеленоватым светом, а сам вагалуми угрожающе подскакивал. Казалось, ничто на свете не занимает сейчас Жанаину более прыжков рассерженного насекомого.

– Дона Жанаина! – прошептала, наконец, Ошун. – Почему вы молчите? Скажите мне хоть что-нибудь…

– Я думаю, дочь моя, – медленно отозвалась Жанаина. – Думаю о том, зачем моей сестре понадобились твои малыши. Нана никогда не были нужны даже её собственные дети! Она так и не поняла, для чего их рожают! Если бы не Ошала – ни Обалу, ни Марэ, ни Эвинья не дожили бы до своего рождения: Нана избавилась бы от них в больнице, как последняя гринга! Про Оба и говорить нечего… А теперь ей зачем-то так понадобился младенец, что она вытащила на свет эту прошлогоднюю историю с тобой, Эшу и Ошосси[73]?

– Так вы… Вы всё знали, дона Жанаина? – со страхом спросила Ошун. – Но как же… Вас же тогда не было в городе! Вы были в Рио на празднике Йеманжи и…

– …и вернулась. – Жанаина по-прежнему осторожно трогала пальцем светлячка. – И увидела своих сыновей! А когда и Огун, и Эшу, и Ошосси улыбаются, как ангелы у алтаря, и хором уверяют, что всё хорошо, то сразу же пугаешься до смерти, скажу я тебе! И тогда я поехала к Шанго.

– Что?.. – Ошун в ужасе покачала головой. – И Шанго смог… рассказать… вам?!.

– Видишь ли, дочь моя… – Жанаина грустно улыбнулась. – Мой сын Шанго – не святой, что и говорить. Но он никогда не лжёт. И если ему задают прямой вопрос, он даёт прямой ответ. И так уж вышло, что мне известно о том, как год назад тебя понесло к эгунам в Пернамбуку. И кто тебе в этом помог, и какую ты заплатила цену. Об Эшу, правда, Шанго, не знал. И, к счастью, не догадался, что никто другой не смог бы пропустить тебя в мир эгунов без разрешения Йанса.

Ошун, беззвучно охнув, закрыла глаза. Чуть погодя хрипло выговорила:

– Я знаю, я просто шлюха, дона Жанаина. Вы можете выгнать меня из дома и поискать своему сыну женщину получше. Думайте про меня всё, что хотите: я это заслужила. Но я клянусь вам, клянусь всем святым, что Таэбо и Каинде – дети Шанго!

– Боже, это же само собой! – Вагалуми, наконец, смирился со своей судьбой и свалился на пол. Жанаина, наклонившись, подняла уставшего светлячка, покачала головой и, приподняв занавеску, выпустила его в сырую мглу ночи. – Не забудь, девочка, я сама приняла у тебя роды! Я видела близнецов своими глазами сразу же после их рождения!

– Но почему же… Почему же сейчас… Почему же они стали так похожи на Эшу?! Они даже улыбаются, как он! Плачут – и улыбаются, как Эшу! Я не могу на это смотреть! Мне страшно, дона Жанаина, – но я не могу видеть собственных детей!

– Это – колдовство моей сестры Нана! – На короткое мгновение лицо Жанаины превратилось в застывшую маску, и у Ошун по спине побежали мурашки. «Святая дева… Как же они всё-таки похожи, эти сёстры!»

– Ори Таэбо и Каинде расколото. Они плачут, потому что в их головы вошло безумие. Нана сделала страшное дело, испортив души детей… Она перешла все границы! Она так ничему и не научилась! Ей по-прежнему мало, мало, всего мало! Мало того, что она забрала моего мужа! Оставила без отца моих сыновей! Разбила детство Оба, Марэ и Эвиньи! Отравила старость нашей матери! А Рокки? Что она сделала с ним?!

– Рокки?.. – непонимающе переспросила Ошун. – Кто это?

Но Жанаина лишь мельком взглянула на неё.

– Это всё старые-старые истории, девочка моя… Скучные и неважные. А сейчас важно то, что моя мерзавка сестра не побоялась навести свою порчу на Божественных близнецов! И, видит бог, этого я ей не прощу! Боже мой, как Шанго мог отказаться от благословения своего отца? Если бы Ошала благословил Таэбо и Каинде, никакое колдовство не смогло бы навредить им! Даже Нана не сумела бы ничего сделать! Она никогда не была сильнее Ошала, никогда… – Жанаина покачала головой. Надолго задумалась, глядя в окно, за которым, тихий и вкрадчивый, шелестел дождь.

– Дона Жананина… – осмелилась нарушить молчание Ошун. – Но… что же мне теперь делать? Что будет с моими детьми? Со мной? С… Шанго?

Жанаина повернулась к ней. Ошун увидела синие глаза в сетке усталых морщин. Мягкую, спокойную улыбку.

– Иди спать, Ошунинья. Иди спать. До утра ещё часа четыре, успеешь передохнуть. Так, говоришь, моя сестра хотела, чтобы ты овладела той девочкой? Габи?

– Да… Но я не хочу вреда для этой кариоки! Я и так виновата перед Эвиньей! Я сойду с ума, если она узнает, что я и Эшу в прошлом году… – Губы Ошун затряслись. – Ох, нет, дона Жанаина, только не это! Эшу никогда не был в меня влюблён, это была просто глупость и… Он не сможет жить без Эвиньи!

– Доверься мне. – Жанаина взяла в обе руки холодные, дрожащие пальцы Ошун, улыбнулась. – Просто верь мне, малышка. Я не обману тебя. Я никому не позволю разбить счастье моих детей. Нана слишком долго испытывала моё терпение, и… и, кажется, оно лопнуло, наконец! Здесь, в моём доме, никто не посмеет прикоснуться к моим внукам! И мне наплевать, который из моих сыновей их делал! Если Нана ещё хоть раз появится здесь, я своими руками утоплю её в море! Раз и навсегда!

Жанаина отвела измученную невестку в спальню, сама перестелила постель, сменив простыни, достала чистую ночную рубашку. Когда Ошун легла, Жанаина взяла щётку, села в изголовье кровати и, взяв голову молодой женщины себе на колени, принялась распутывать её вьющиеся, густые волосы.

– Боже мой, какая красота! Если бы у меня были такие волосы в молодости!.. Зачем тебе сдался мой бандит Шанго, он же пальца твоего не стоит! Пусть только попадётся мне на глаза, о-о-о! Он у меня получит за всё! Взял моду – распускать руки! Что это за мужчина, который может ударить женщину?!.

– Шанго не бил меня, дона Жанаина… Клянусь вам, этого не было! Просто оттолкнул… И я не удержалась на ногах, а там ещё и стул…

– «Просто оттолкнул»?! Он что – забыл о своей силе? Да ты могла головой стену пробить и лететь до самого моря от его «просто оттолкнул»! Скотина! И не смей его защищать! Тебе надо найти себе кого-нибудь поприличней и…

– Нет, никогда… – Глаза Ошун уже слипались. – Шанго… Только он один… Боже, как я скучаю…

Жанаина молча улыбалась. Ошун засыпала у неё на коленях – и с каждой минутой лицо Йеманжи менялось. Темнели, как штормовое море, полнились гневом глаза. Таяла ласковая улыбка, жёстко сжимались губы. По-мужски каменели скулы. Щётка выскользнула из её руки, и пальцы сжались в кулак. Дождавшись, пока невестка уснёт, Жанаина как можно осторожнее переложила её голову на подушку, встала и, тихо ступая босыми ногами, вышла из комнаты.

В спальне чуть слышно цвиркала цикада. Эшу спал на спине, привычно разметавшись морской звездой по большой кровати матери. Под каждой его рукой лежало по племяннику, и умиротворённое посапывание всех троих наполняло комнату. Стоя на пороге, Жанаина мрачными глазами смотрела на эту исполненную святой невинности картину. Затем решительно шагнула к кровати, сняла резиновый шлёпанец, молча замахнулась, подумала… и отшвырнула тапку в угол.

– Эшу! Паршивец! Вставай!!!

Эшу торчком уселся в постели. Увидев мать, отпрянул к стене.

– Мам! Что случилось? Я ничего не делал! Ночь же на дворе! Я ничего не…

– Как ты мог снять защиту с детей своего брата? – ровным, тусклым голосом перебила его Жанаина. – Я спрашиваю тебя, Эшу Элегба! Как ты мог оставить открытыми Пути? Нана Буруку свободно вошла к Божественным близнецам и разбила их ори! Как у тебя хватило совести допустить это?!

– Что?.. – недоверчиво сощурился Эшу. – Что-что сделала эта шлюха Нана? Я никуда её не впускал, что за фигня? Мам, тебе что-то не то рассказали! Когда перестанешь слушать своих дур-соседок? Если им…

– Я слушала Ошун, – бесстрастно перебила его мать, и Эшу умолк на полуслове. – Она спит сейчас, бедная девочка… но до этого целую неделю не спала ни часа! Сегодня ты держал на руках её детей! Ты видел, на кого сделались похожи сыновья Шанго? Видел?! Видел, или нет, Эшу? Я спрашиваю тебя!

Эшу молчал, опустив голову. Из темноты доносилось его отрывистое, тяжёлое дыхание.

– Мне наплевать на твои постельные дела, сукин сын! Мать не должна задавать вопросов взрослым сыновьям, если хочет сохранить рассудок! Но как ты мог оставить без защиты детей своего брата?! Отвечай немедленно и не смей лгать мне в глаза!

Эшу вжался в стену.

– Я же… Я не… Мам! Ну да, да, да! Я её впустил! Впустил тогда, ночью! Когда родились Таэбо и Каинде! Но Нана поклялась мне, что ничем им не навредит! Она сказала, что хочет лишь благословить малышей! Мне в голову не могло прийти, что она…

– «Не могло прийти»?! Да ты знаешь, что час назад Нана Буруку явилась, чтобы отнять детей у Ошун? И если бы несчастная девочка не позвала меня!.. И войди я хоть мигом позже!..

– Что? Нана вошла… СЮДА?! – опешил Эшу.

– И это твоя вина! – рявкнула Жанаина так, что занавеска заходила ходуном. – Я едва успела спасти детей! Близнецы беззащитны, их отец отказался от них, их мать беспомощна, а ты… А ты!.. Что тебе пообещала Нана за твою услугу? Отвечай!

– Ма-а-ам…

– Говори!!! – загремела Жанаина, и раскаты прибоя послышались в её голосе. Эшу зажмурился.

– Я… Клянусь, я ничего не знал! Не знал, что Нана хочет сделать! Это правда, мам… Я просто не хотел, чтобы узнал Шанго. И… и Эвинья… О том, что мы с Ошун… Я не хотел, чтобы Эва грустила… – Эшу умолк, отвернувшись к стене.

В спальне повисла тяжкая тишина. Жанаина застыла у окна. Капли дождя изредка падали на её разгорячённое лицо. Веки женщины дрожали, из-под них бежали слёзы, но губы Жанаины были плотно сжаты, и ни одного рыдания не прорвалось наружу.

Наконец, Мать Всех Вод не глядя нащупала на подоконнике пачку сигарет сына, сунула одну в рот, щёлкнула зажигалкой. В комнате запахло крепким табаком. Эшу, боясь пошевелиться, не решаясь поднять глаза, сжался на смятой постели. Один из близнецов сладко чмокнул во сне и выронил соску. Красная пустышка упала на пол, и Эшу вздрогнул. Осторожно покосился на мать. Та, по-прежнему стоя к сыну спиной, вполголоса сказала:

– Завтра на террейро у доны Кармелы будет макумба в честь Ошун. Ты спустишься на неё первым – как обычно. И впустишь на террейро меня. Меня – слышишь, Эшу? Это в твоей власти, и только попробуй начать валять дурака! Первой завтра на макумбу в Бротасе спустится Йеманжа, а не Ошун! Иначе…

– Я сделаю это, – торопливо пообещал Эшу. – Я смогу всё исправить, мам! Клянусь тебе, я в мыслях не держал…

– Убирайся вон, – не оборачиваясь, велела Жанаина. Эшу поспешно поднялся. Осторожно, по стенке, прошёл мимо матери к дверям, подхватил с пола свою бейсболку – и тенью выскользнул за дверь. Вскоре внизу, в магазине, стукнула дверь. Коротко прозвенел колокольчик. Послышалось фырканье мотоцикла, короткий визг шин – и снова всё смолкло.

Недокуренная сигарета упала на подоконник, рассыпав золотые искры. Жанаина, закрыв лицо руками, тяжело осела на пол. Горестный, протяжный всхлип заставил замолчать цикаду за шкафом.

– Святая дева, кого же я вырастила… Если бы только у них был отец!.. Всё бы было по-другому… Будь ты проклят, Ошала! Чтоб ты сдохла, Нана! Ну почему у меня в молодости не хватило ума тебя придушить?! Глядишь, и не посадили бы надолго…

За стеной чуть слышно застонала во сне Ошун, и Жанаина умолкла. В окно душной сыростью входила ночь. Город Всех Святых спал во влажных, обманчивых объятиях дождя, дышал песнями цикад, шорохом капель. В лужах дробился жёлтый, неверный свет фонарей.

Под утро в шелест дождя над Бротасом вплелись странные звуки. Сквозь сон, в тёплой полудрёме Эва слышала, как кто-то, шёпотом чертыхаясь, отодвигает опущенные жалюзи, спрыгивает с подоконника на пол. Два мягких удара сброшенных шлёпанцев. Жалобный скрип просевшей кровати. Горячая, нетерпеливая рука, скользнувшая под простыню.

– Эшу… – ничуть не удивившись, пробормотала Эва. – Это ты?

Конечно, это был он – кто же ещё? Эшу пришёл, как приходил всегда, – без предупреждения. Забравшись под простыню, он обхватил Эву, прижался к ней, приник всем телом, словно испуганный ребёнок. Не открывая глаз, Эва почувствовала, что он дрожит.

– Эшу, что случи…

– Ничего… Ничего плохого, клянусь. Спи, любовь моя… Ещё совсем рано, ещё темно… Идёт дождь, спи… Я так скучал по тебе, Эвинья…

И по этому виноватому шёпоту Эва поняла, что он ничего не расскажет. Но Эшу был так тяжело печален и так расстроен чем-то, что она, вздохнув, повернулась, обняла его, мягко привлекла к себе, тихонько погладила по голове, по напрягшемуся под её рукой плечу.

– Ты опять что-то натворил… Разберёмся потом. Спи. Я же здесь! Спи…

Он уснул, уткнувшись лицом в ямку под ключицей Эвы и что-то обиженно бормоча сквозь сон. И Эва, улыбаясь и поглаживая курчавый затылок Эшу, уснула тоже. Когда же час спустя она открыла глаза, смятая подушка ещё хранила запах крепких сигарет и кашасы, – но рядом уже никого не было.

За окном наливалось рассветной голубизной небо. Слабый ветер доносил с моря запах соли, чуть заметно ерошил головы пальм. Было так рано, что даже Оба ещё не вставала: с кухни не доносилось ни звона посуды, ни пения. В комнате, которую отвели Габриэле, тоже было тихо. Эва на цыпочках спустилась в огромную, пустую, зеркально чистую кухню сестры, тихонько сварила себе кофе, взяла из накрытой полотенцем тарелки пончик и вышла с дымящейся чашкой в руках в маленький патио, перетянутый бельевой верёвкой, на которой поникшими бом-брамселями висели два огромных цветастых купальника Оба. Присев на ступеньки, Эва глотнула крепкого, горячего кофе, откусила пончик. С беспокойством вспомнила о том, что Эшу сбежал от неё на рассвете – хотя считал утреннюю любовь лучшим занятием в жизни…

Кое-как допив кофе, Эва вскочила с крыльца. Вернулась в дом – но лишь затем, чтобы написать короткую записку для сестры и взять из комнаты рюкзак. Через минуту она уже шла вверх по холму в сторону Ондины. Автобусы в такую рань ещё не ходили, но до дома её братьев Ошумарэ и Обалуайе можно было добраться пешком за полчаса.

Город Всех Святых дремал в розовой тишине утра. Серебристая вереница облачков спешила по небесной трассе в сторону океана. Неподвижно застыли сейбы и бананы. Свешивались через ограды ветви кротонов и манго. Мимо Эвы проехал разноцветный автобус: туристы возвращались с экскурсии «по ночной Баие». За автобусом протащился разбитый, обшарпанный «фиат», из которого высунулась и подмигнула Эве сонная чёрная физиономия: знакомый «кот» развозил по домам после рабочей ночи своих девочек. И спящая улица снова опустела.

Калитка оказалась заперта. Несколько минут Эва терпеливо жала на кнопочку звонка, но не слышалось ни ответа из домофона, ни щелчка замка. Эва знала, что Марэ до сих пор находится на фестивале современного искусства в Рио. Но Кика, смешливая девчонка-негритянка из Бротаса, единственная прислуга в доме братьев, кухарка, горничная и медсестра в одном лице, обычно в это время уже вовсю распевала на кухне, готовя завтрак. Эва в последний раз нажала на звонок – и решительно полезла в рюкзак за ключами. В конце концов, войти сюда она имела право без всякого звонка и в любое время!

В большом дворе с бассейном и плодовыми деревьями было пусто.

– Кика! – на всякий случай позвала Эва, хлопая в ладоши. – Кика, доброе утро! Ты здесь?

Никто ей не ответил. Из зарослей питангейр донёсся насмешливый скрип попугаев. Это означало, что служанка ещё не пришла: обычно рабочий день Кики начинался с того, что она с воплями и проклятьями изгоняла аратинг и ларанжейр из ветвей садовых деревьев, уверяя, что эти крикливые твари не столько едят, сколько портят фрукты. Забеспокоившись, Эва прошла к бассейну. Увидела позеленевшую воду, на поверхности которой островками плавали сухие листья, плоды, птичьи перья и лиловые цветы, осыпавшиеся с жакаранды, – и тревога её выросла до невероятных размеров.

Входная дверь оказалась заперта. У Эвы дрожали руки, когда она отыскивала на связке нужные ключи и, от волнения не попадая в скважины, торопливо открывала все четыре замка. «Успокойся… Все двери заперты, значит – не бандиты… Но что же могло случиться, где же Кика? Где Обалу?!»

В огромном холле было пусто, и Эва облегчённо перевела дух: она уже успела нарисовать в своём воображении мёртвое тело и лужу крови на полу.

– Кика! – уже в полный голос закричала она, и голос её гулко отозвался от стен. – Кика! Обалу-у! Где вы?

Никто не отозвался. Эва швырнула в угол рюкзак, сбросила шлёпанцы и босиком помчалась на кухню.

Там было чисто и прибрано: Кика не терпела беспорядка в своём царстве. Но, едва войдя, Эва почувствовала отвратительный запах тухлятины. Стоило ей подойти ближе, как из большой хромированной раковины, жужжа, взвились к потолку мухи и летучие тараканы. Зажав нос, Эва бросилась открывать окно и размахивать полотенцем. Когда насекомые были изгнаны, она увидела в раковине остатки их пиршества: большой, безнадёжно протухший кусок говядины. Разглядев его, Эва пришла к выводу, что мясо испортилось несколько дней назад. Очевидно, Кика вытащила его из морозилки, чтобы приготовить на другой день… Кое-как прихватив мясо полиэтиленовым пакетом, Эва отправила его в мусорное ведро и кинулась в комнаты.

В комнате Обалу – пустота. Большой компьютер выключен. Книги аккуратно сложены в несколько высоких стопок. Вбежав, Эва споткнулась обо что-то, больно резанувшее её по щиколотке, и, ахнув, остановилась. На полу лежал беримбау. Рядом с ним валялись два пистолета.

Эве приходилось держать в руках оружие: трудно было избежать этого, имея в братьях троих уличных королей и одного полковника военной полиции. Повертев в руках пистолеты, Эва убедилась, что они – старые и не заряженные. На всякий случай она сунула оружие в свой рюкзак. Затем взяла в руки беримбау.

Он оказался сломанным: глубокая продольная трещина тянулась по верге и тыква-кабаса была расколота. Эва изумлённо разглядывала инструмент, понимая, что он неуместен в этом доме ещё больше, чем оружие. Ни Марэ, ни Обалу никогда не интересовались капоэйрой. Осторожно положив испорченный беримбау на край стола, Эва осмотрелась.

Она увидела белёсые островки высохшей воды на полу. Какие-то рассыпанные семена и растительную труху. За дверью обнаружился старый, потрёпанный красный мужской шлёпанец сорок пятого размера. Инвалидное кресло Обалу стояло у окна, но костылей нигде не было видно. Зато из-под стола Эва извлекла пустой калебас – серый от времени, бугристый, с сухой землёй, забившейся в трещины, со стёртым орнаментом. Там же валялась соломенная пробка. Ничего не понимая, Эва положила эти вещи рядом с беримбау. В полной растерянности отошла к окну – и увидела телефон. Чёрный «Galaxy» Обалу лежал на подоконнике. Он был полностью разряжен.

Эва снова выбежала в холл. Стационарный телефон на низеньком столике у двери мигал красным огоньком. Эва увидела одно оставленное сообщение. Не задумываясь, она нажала кнопку воспроизведения, и звонкий, встревоженный голос Кики хлынул из динамика:

Сообщение прервалось. Эва даже не смогла улыбнуться. Взглянув на дату сообщения, убедилась, что Кика пыталась дозвониться до Обалу почти неделю назад. Ровно день спустя после того, как она, Эва, отправила брату роковое письмо…

«Господи, что же произошло? Что Обалу вбил себе в голову? Куда он ушёл из дома? Один, на костылях, с разбитым сердцем… Но что же я могла, что должна была сделать? Как поступить?..»

Глядя на телефон, Эва вдруг поняла, почему Кика больше не пришла. Заболела? Да! Конечно! Ведь она из Бротаса! Снова эта «оспа», будь она проклята…

Силясь успокоиться, Эва снова взяла в руки беримбау. Её познания в капоэйре были небольшими, но отличить настоящий инструмент от сувенирной поделки для туристов она могла. Беримбау, который она держала в руках, был «гунга» – большим. Старую вергу обматывал у одного основания кожаный, потрескавшийся от времени ремешок вишнёвого цвета, а на торце поблёскивало тонкое, хорошо наточенное лезвие. Музыкальный инструмент в любой момент мог сделаться смертельным оружием. Так делали беримбау в давние времена, когда капоэйра ещё не стала игрой, когда она несла смерть и была запрещена, а её мастерам приходилось защищать себя от полиции. Эва понимала, что сейчас в её руках старый, очень почтенный инструмент, святыня и гордость для хозяина. Как вышло, что он валялся здесь сломанным, с расколотой кабасой? Кто так спешил покинуть дом, что бросил такую ценность? Кем приходился этот человек Обалу? Ему ли принадлежали оба пистолета и красный шлёпанец? Вопросов было много, ответов – ни одного. Впрочем, насчёт беримбау, по крайней мере, было у кого спросить.

Школа капоэйры «Дети Йанса» представляла собой бетонную крышу на бетонных же столбах в переулке Бротаса. Вокруг росли пальмы, бананы и огромная жабутикаба, ствол которой был покрыт чёрными, лоснящимися ягодами, уже наполовину объеденными юными учениками Йанса. Во внутреннем дворе, где обычно отдыхали после тренировок и играли на инструментах, росло большое манговое дерево, дающее густую тень. Ещё с Рио-Бранко Эва услышала вкрадчивое постукивание барабанов и низкое, осиное зудение беримбау. Несмотря на ранний час, капоэйристы Йанса уже собрались.

На тротуаре у школы стояло жёлтое такси с поднятыми, несмотря на духоту, стёклами. Водитель – светлый мулат в теннисной майке – сидел внутри, с опаской поглядывая на стоящих тут и там в лениво-непринуждённых позах аборигенов квартала. «Туристы приехали!» – догадалась Эва, помахав рукой знакомым и проходя в патио.

Войдя, Эва сразу же увидела Ошосси. Тот увлечённо болтал по-английски с четырьмя белыми мужчинами в гавайских рубашках. Остальные члены школы в возрасте от четырёх до тридцати лет стояли вокруг, напряжённо вслушиваясь в поток малознакомых слов. Йанса нигде не было видно. Эва потянула за майку восьмилетнего негритёнка.

– Гильермо, что случилось?

– А, Эвинья, приехала, наконец… – Гильермо, приподнявшись на цыпочках, по-взрослому и очень нежно чмокнул девушку в щёку. – Вот, явились какие-то грингос, занимаются, понимаешь ли, капоэйрой!.. – Мальчишка, не удержавшись, фыркнул. – И хотят драться с самой местре!

– С Йанса? Драться?!

– Ни больше, ни меньше! Представляешь себе, а? Ошосси им говорит – платите пятьсот долларов и деритесь со мной – не соглашаются! – Гильермо захихикал в кулак, блестя белками глаз с угольно-чёрной рожицы. – Они что – самые великие мастера Америки?! Пусть играют со мной! Я возьму всего двадцатку и, ей-богу, никого не покалечу!

– А где Йанса? – невольно улыбнулась Эва.

– Переодевается, сейчас будет. Не хочешь тоже поиграть, Эвинья? Я тебе одолжу штаны! Они у меня от брата, до шеи дотягиваются, так что…

Покачав головой, Эва присела на потрёпанную циновку у стены и приготовилась ждать.

Йанса появилась, как всегда, внезапно, ураганом ворвавшись в зал. Жгут унизанных бусинами афрокосичек реял за ней, как хвост кометы.

– Что случилось? – отрывисто спросила она.

– У нас гости, местре, – почтительно, без тени улыбки ответил Ошосси. Йанса подошла к американцам, вежливо улыбнулась. На плохом английском сказала:

– Добрый день. Любите капоэйру? Я – местре Йанса, к вашим услугам, сеньоры.

На лицах американцев отразилось крайнее изумление, на глазах переходящее в сомнение. Они возбуждённо заговорили все разом, и Эва, которая прекрасно знала английский, поняла, что гостям и в голову не приходило, что знаменитый местре – женщина. Йанса, однако, и бровью не повела. Жестом показала на эмблему школы – красную полосу ткани с кистью из конского волоса с надписью «Filhos deYansan» и спросила, угодно ли будет гостям поиграть с ними в общей роде.

Но на общую игру американцы не соглашались. Они много лет занимаются капоэйрой у себя в Детройте, они много слышали о знаменитом… о кей, о кей, знаменитой местре Йанса и проделали долгий путь, чтобы сразиться с ней в бою. Они готовы заплатить столько, сколько попросит местре.

Тёмное, резкое лицо Йанса осталось непроницаемым. Внимательно выслушав гостей, она начала говорить, жестом попросив Ошосси переводить.

Местре согласна на игру, хотя капоэйра – это не драка. Она уважает своих гостей, и ей приятно, что люди в Америке интересуются бразильским искусством. Но в этой школе свои правила, и их придётся соблюдать. Гости должны начать игру вместе со всеми в общем кругу. Если кто-то вызовет их поиграть, они должны принять вызов. Местре сама пригласит их в роду, а не наоборот: таковы традиции. Никаких контактных ударов, никаких тяжёлых приёмов. Они могли бы согласиться на игру с кем-нибудь из учеников местре, и это стоило бы дешевле, но если уж им хочется сражаться с самой местре – да, это стоит тысячу долларов. Если кому-нибудь из гостей удастся во время игры коснуться местре – деньги будут им возвращены.

Американцы, сначала слушавшие недоверчиво, заулыбались – и согласились. Ухмыляющийся Гильермо повёл их переодеваться. Музыканты взяли инструменты, по залу понесся пробный стрёкот барабанов, трескучий звон пандейру[74]. Когда гости вернулись из раздевалки, игра уже началась, и в кругу из трёх десятков человек, ритмично хлопающих в ладоши, вертелись Йанса и огромный мулат Тадеу. Затем вместо Йанса вышла юная Маринья, которая носилась вокруг гиганта Тадеу, как мушка вокруг медведя, затем мулата сменил Ошосси, а смеющаяся Маринья уступила место Гильермо. Барабаны гремели, трещала агого, пел беримбау – и в какой-то миг Эва поймала себя на том, что хлопает в ладоши и раскачивается из стороны в сторону вместе с другими, подчиняясь ритму песни. Такая уж она – их капоэйра!

В круг снова ворвался Ошосси и пригласил в игру одного из гостей – мускулистого, как Рэмбо, парня с песочного цвета волосами, спрятанными под бандану. Он был выше Ошосси почти на голову, гораздо шире в плечах и, принимая вызов, снисходительно ухмыльнулся. Эва улыбнулась, вспомнив сентенцию Эшу: «Весовые категории в капоэйре, детка? Фигня! Кто быстрее – тот и король!» И сейчас Эва наблюдала за тем, как Ошосси внутри круга с упоением валяет дурака. Он двигался в десять раз медленнее, чем мог, глупо пропускал атаки и несколько раз в самый последний момент с испуганной рожей уходил в защиту. В конце концов Охотник добился своего: у американца сложилось полное впечатление того, что он держит игру под контролем и с минуты на минуту уложит на пол этого вёрткого мулата. Товарищи гринго восхищённо вопили, прыгая в кругу. Краем глаза Эва покосилась на Йанса. Та стояла с обычной безмятежной маской на лице, ритмично постукивала бакетой[75] по струне беримбау. Понаблюдав некоторое время за выкрутасами Ошосси, местре покачала головой, решительно передала инструмент Маринье и вошла в круг, разбивая играющую пару. Рода разразилась восторженными криками. Американец задвигался в джинге, Йанса взлетела в воздух… и с этого мига Эва перестала её видеть. Вместо мулатки в кругу завертелся вихрь из белых штанов, красной майки и афрокосичек. Банда[76] – кешада[77] – негачива[78] – холе[79] – бенсау[80] – армада-де-мартэлу[81] – компасу[82] – компасу… За этим взбесившимся ураганом нельзя было проследить даже взглядом – не говоря уже о том, чтобы вмешаться в стремительные, как падение воды, как порывы ветра, движения. Гринго кое-как держал оборону, уже давно забыв об атаках. Его покрасневшее лицо покрылось бисеринками пота, улыбка пропала. Йанса появлялась перед ним – и тут же исчезала, оказываясь сбоку, за спиной, внизу и – взвившись в воздух в невероятном кувырке – над головой… Да, гринго действительно умел кое-что. Но бывшая сержант мотострелкового корпуса «Планалто» была лучшей в Баие. И у американца не было шансов.

Долго мучить своего гостя Йанса не стала – и вежливо, почти нежно уложила его очень мягкой хаштейрой[83], сама же и подхватив парня в нескольких сантиметрах от пола. Тот вскочил с обиженной и сердитой физиономией – но, увидев уставившиеся на него смеющиеся рожи всех оттенков коричневого, попытался сохранить лицо и криво усмехнулся. Йанса сразу же обняла его за плечи, пожала руку, выразила серьёзное восхищение уровнем его подготовки и предложила приходить сюда каждый день. Сколько сеньоры пробудут в Баие? Две недели? Но это же прекрасно! За две недели многому можно научиться, и она не возьмёт с них ни реала, они же друзья! «Дети Йанса» будут рады видеть американских гостей у себя в школе, капоэйра – это просто игра, и все они – добрые приятели, которым есть чему поучиться друг у друга, не так ли? Ошосси переводил суховатую речь своей местре мягким, проникновенным голосом, показывая в широкой ухмылке великолепные зубы, и в конце концов американцы улыбнулись в ответ. Маринья умчалась готовить кофе для всех, а Ошосси уже показывал гостям свой коронный компасу, вертясь на бетонном полу, как ополоумевшая карусель.

– Рада тебя видеть, дочь моя. Всё-таки надумала заняться капоэйрой?

Эва подпрыгнула от неожиданности: Йанса словно соткалась из воздуха точно у неё за спиной. Но, встретившись глазами с Эвой, местре перестала улыбаться.

– Ты пришла не просто так. Что стряслось?

Эва протянула беримбау – и, заметив, как жёстко напряглись губы мулатки, испугалась:

– Йанса, в чём дело? Ты знаешь, чей это инструмент?

Недолгая пауза.

– Он мой.

Через полчаса красная «тойота» с помятым бампером летела через Бротас. Йанса вела машину одной рукой, держа в другой сигарету. Эва сидела рядом и слушала.

– Этот инструмент мне подарил местре Алуно, ученик местре Бимба[84], после того, как я победила его на «Жогас бразильерас». Пару недель назад я заметила, что с кабасой что-то не то: плохо резонирует. Посмотрела – она треснула. Зе Джинга сказал, что знаком с мастером Морейра из Амаралины и что тот починит незадорого. Я отдала ему беримбау… и вот теперь получаю его из твоих рук! Бог знает в каком виде! Я убью парня, честное слово! Он же знал, ЧЕЙ это был инструмент! Как можно было так с ним обращаться?! Да местре Бимба проклянёт меня из рая! И будет трижды прав!

– А… куда мы едем? – рискнула, наконец, спросить Эва.

– Как – куда? – изумилась Йанса. – Зе Джинга не появляется в школе уже неделю! Что ж, я сама приду к нему, раз такое дело! Кстати, дочь моя, – как к тебе вообще попал мой беримбау?

Эва рассказала, – и Йанса замолчала надолго, глядя прямо на дорогу и смоля одну за другой сигареты. За окном «тойоты» мелькали кварталы, пальмы, разноцветные киоски, остановки автобусов – а Эва тщетно старалась спрятать между колен дрожащие руки и с отчаянием думала: может быть, она сделала ошибку, придя к Йанса? Но, судя по окаменевшему лицу мулатки, что-то менять было уже поздно.

Йанса остановила «тойоту» в узком проулочке в тени рваного парусинового навеса, и дальше они пошли пешком. Чистые тротуары и аккуратные дома с высокими заборами давно остались позади. По сторонам грязной, залитой помоями улицы высились обшарпанные, облезшие от зимних дождей, покрытые трещинами, граффити и нецензурными надписями дома. На разбитых ступеньках подъездов играли полуголые дети. В пыли, вытянувшись, лежали собаки. Перекрученные жгуты электрических проводов тянулись по стенам, как лианы в лесу. Вверху на верёвках полоскалось убогое бельё. Пахло перезрелыми фруктами, гниением. Из одного окна вопил сериал, из другого – надрывно визжала женщина и орал мужчина, из третьего раздавался детский плач, из четвёртого – рёв футбольного матча… На земле валялись апельсиновые корки, обрезки кожуры, использованные шприцы и презервативы, окурки, ореховая скорлупа, смятые памперсы… Эва и прежде бывала в фавелах, но всякий раз сердце её болезненно сжималось при виде этих загаженных улиц, грязных домов, чумазых детей и сморщенных стариков с погасшими глазами. Она знала, что не в её силах исправить этот мир нужды и злобы – но от этого делалось лишь тяжелее.

Йанса быстро шагала вверх по холму. Её здесь хорошо знали, и Эва, с опаской поглядывая на чёрных парней с пистолетами за ремнями, в конце концов успокоилась, глядя на то, как эти короли фавел с широкими улыбками приветствуют местре. Наконец, мулатка остановилась, резко свернула в какую-то щель (Эва едва успела юркнуть следом), взбежала по ступенькам, пронеслась по крытой ржавой, дырявой жестью галерее, нырнула в дыру за дверью, украшенной порванным календарём с полуголой Ильде Калма. Эва бежала следом и, когда мулатка резко остановилась, со всего размаху впечаталась ей в спину.

– Матерь божья, что здесь творится? – пробормотала Йанса, стоя на пороге полутёмной комнаты и оглядываясь. – Ясмина! Дона Дора! Зе! Есть кто-нибудь живой?

Никто не отозвался.

Из-за плеча Йанса Эва ошеломлённо осматривала комнату. В ней было на удивление чисто: стены побелены, на задёрнутых занавесках – ни пятнышка, пол, застеленный рваными кусками линолеума, выметен. Но из крохотной кухни тянуло резким запахом тухлятины. Заглянув туда, Эва увидела раковину, забитую грязной посудой, и остатки испорченной еды. Она взмахнула рукой, и со стола, жужжа, взвились эскадрильи летучих тараканов. Давя тошноту, Эва поспешно захлопнула кухонную дверь – и одновременно с кровати у стены поднялась исхудалая рука.

– Кто здесь? Теа, ты? Убирайся сейчас же, ты заразишься…

– Ясмина, это я. – Йанса приблизилась к кровати. – У вас тоже все больны? Где дона Дора? Где твой муж?

Эва подошла ближе: голос девушки показался ей знакомым. Так и есть: на смятой постели, скорчившись и дрожа от озноба, лежала Ясмина – помощница Оба. Её лицо, покрытое набухшими нарывами, блестело от испарины.

– Дона Йанса… Боже мой, что вы здесь делаете? Уходите, уходите, вы тоже подцепите… эту мерзость… Мы все… И соседи… Один только малыш Йо здоров!

Словно в подтверждение её слов, из соседней комнаты послышалось весёлое урчание, и из-за двери на четвереньках выбрался крошечный негритёнок, волоча за собой пластиковую красную машинку без колёс и капота. Увидев незнакомых женщин, малыш насупился и задом, пятясь, уполз обратно.

– Неделю назад всё началось, дона Йанса… Зе вернулся домой больным, свалился – а наутро и все мы… Соседи говорят – уже половина Бротаса лежит с тем же самым! Мы рассердили Бога… или ориша… Или всех сразу… Уходите, ради всего святого, дона Йанса!

– Не бойся, дочь моя, со мной ничего не случится. Как твоя мать?

– Плохо, благослови вас господь… Я ещё могу подниматься, а мама лежит и не встаёт. Я так замучилась с ними… Зе… О, ему совсем худо! Вы ведь пришли к нему? Он здесь, но… – Ясмина, не договорив, со стоном упала на смятую подушку. Эва, сморщившись от жалости, со страхом смотрела на неё. Йанса же не сводила взгляда с надувного красного матраса, лежавшего у другой стены, возле картонной коробки с детскими вещами. На матрасе распластался чёрный парень лет восемнадцати в одних шортах. Вся его спина была покрыта уже лопнувшими язвами, и золотистые капли гноя блестели, сочась из ран. От него несло жаром, как от раскалённого песка в полдень на пляже. Зе был в забытьи.

– Плохи дела, – пробормотала Йанса, склоняясь над парнем и рассматривая страшные нарывы. – Эвинья, мне нужно любой ценой с ним поговорить!

– Но… что же я могу? – растерялась Эва. – Йанса! Я же не умею лечить! Я даже не понимаю, что это за болезнь! Один только Обалу…

– Я знаю, – нетерпеливо перебила мулатка. – Но твоя аше – лучшая! Может, попробуешь? Нужно выяснить, что произошло, а уже потом – решать проблему! Такие болезни насылает наш Обалуайе, когда выходит из себя… а Зе, как я вижу, побывал у него! Что он там делал, хотела бы я знать?

Не дожидаясь ответа, Йанса отошла к кровати, ловко, по-мужски подхватила на руки Ясмину (девушке было так плохо, что она даже не протестовала) и вынесла её в соседнюю комнату. Эва ещё не успела сообразить, зачем это было проделано, – а мулатка уже вернулась и требовательно уставилась на Эву.

– Давай, Эвинья, сделай что можешь! Мне нужен ясный рассказ о том, что стряслось неделю назад в доме Обалу!

Эва села на пол рядом с матрасом. Взяла сухую, горячую руку парня. Заметив на его запястье илеке, сплетённый из чёрных и красных нитей, спросила:

– Зе служит Эшу?

– Да. Так что тебе будет легко.

Эва грустно улыбнулась. И прикрыла глаза.

Она даже не ожидала, что всё окажется так просто. Делиться энергией Эва привыкла с братьями, но сейчас аше поднялась из сердца так быстро, что Эва едва успела направить её в руку и зажмуриться от бело-розового, как рассвет, сияния, вспыхнувшего между ней и лежащим на матрасе парнем. На мгновение она даже испугалась: энергия ориша, даже аше мягкой и ласковой Эуа, могла оказаться слишком сильной для обычного человека. Но розовый свет ещё не успел погаснуть – а Зе Джинга уже закряхтел, фыркнул и приподнялся на локте. Чёрные и блестящие, как ягоды жабутикабы, совершенно ясные глаза с недоумением вытаращились на Эву.

– Кто ты такая, красотка? Где моя Ясмина?

– Как… как ты себя чувствуешь? – запнувшись, спросила Эва. Парень растерянно улыбнулся, пожал крепкими плечами… и его взгляд упал на стоявшую у двери Йанса.

Лицо местре не выражало ровным счётом ничего. Зато на физиономии Зе в один миг сменили друг друга изумление, недоверие, растерянность, ужас и страшное смущение. Он заморгал. Приоткрыл пересохшие губы, словно собираясь что-то сказать… но вместо этого вдруг стремительным движением перевернулся на живот и уткнулся в смятую подушку. Это вышло так по-детски беспомощно, что Эва чуть не рассмеялась. Вопросительно взглянула на Йанса.

– Не беспокойся, дочь моя. Ему просто стыдно, – бесстрастным голосом пояснила мулатка. – Зе Джинга, не валяй дурака. Наша Эва не для того облегчила твои страдания. Будь мужчиной, поднимись и расскажи, где ты потерял мой беримбау.

– Местре, я… Я сильно напортачил, да? – раздался чуть слышный, сдавленный голос.

– Прилично, – согласилась Йанса. – Но попробуем всё исправить. Сядь, малыш. И рассказывай.

Десять минут спустя Зе Джинга сидел на своём матрасе, согнувшись и закрыв лицо руками, Эва изо всех сил старалась не расплакаться, а Йанса стояла у окна, скрестив на груди руки, с застывшим лицом.

– Клянусь вам, местре, всё было так… Именно так, я не вру… Я просто… просто вошёл в открытую дверь.

– В открытую дверь? В Ондине? В богатом квартале?

– Местре, жизнью сына клянусь, калитка стояла нараспашку! Я не взламывал замок! Если вы не верите мне, то спросите у… – Зе осёкся, но было поздно.

– Так ты был там не один?

– Местре…

– Не лги мне, пацан, – всё тем же спокойным, бесцветным голосом перебила его Йанса. У Эвы по спине побежали мурашки. Зе опустил искажённое стыдом, залитое слезами лицо.

– Местре, я… Простите меня. Но я не могу…

– Не можешь выдать друга? – Йанса отошла от окна, села на пол напротив Зе и мягко приподняла за подбородок его голову. – Малыш, ты ведь не на допросе в полиции. И я не расстреляю тебя. Я не легавый из участка, а твой местре. Можешь больше ничего не говорить – но я-то ведь знаю тебя с тех пор, как ты бегал по этому кварталу с голым задом! Вы с Мулатом Секо неразлучны с пелёнок! И если кто-то и был там с тобой, то только он! Итак, вы вошли внутрь и…

– Клянусь, местре, мы и в мыслях не держали!.. Но когда такой богатый дом открыт настежь… Мы хотели только взять что-нибудь по-быстрому и уйти… Матери нужно было платить за свет… Местре, клянусь, мой пистолет даже не был заряжен!

– Вы вздумали пристрелить Обалуайе?!

– Да ведь он выстрелил первым, местре! Не из оружия, нет… Он открыл свой калебас… Сыном клянусь, если бы я только знал!.. Секо распустил язык, рассердил ориша и…

– Что такого сказал твой друг, Зе? – осторожно вмешалась Эва. – Моего брата очень трудно вывести из себя.

Зе с ужасом уставился на незнакомую мулатку, от которой ещё исходило слабое бело-розовое сияние. Едва шевелящимися от страха губами выговорил приветствие ориша:

– Рирро, Эуа…

Эва кивнула. Присев перед парнем на корточки, ободряюще улыбнулась.

– Пойми, Зе, это очень важно. Чем вы оскорбили Обалуайе?

– Не его, сеньорита… Нет, не его! Но у него на компе… На экране… какая-то девушка… Золотистая мулатка, очень красивая… И Секо, чтоб он провалился, развязал язык! Он обозлился, что в доме не нашлось ничего ценного, и… Вы же знаете, местре, уж если на Секо накатит… Клянусь, я пытался его остановить! Я уже заметил илеке на стене, но…

– Вот эту девушку вы увидели? – Эва сунула под нос парню свой смартфон. С экрана улыбалась Габриэла.

– Кажется… кажется, это она, сеньорита. Да… точно, она!

Йанса с любопытством взглянула на смуглое, весёлое лицо Габриэлы, на её солнечные кудряшки, стянутые в роскошный пушистый хвост на затылке, на широкую, открытую улыбку.

– Обалу свихнулся? – задумчиво предположила она. – Что у него может быть общего с такой красавицей? Кто она? Твоя подруга, Эвинья?

– Да, – обречённо подтвердила Эва. – И она сейчас в Баие. И, наверное… – Она не договорила, потому что горячая, жёсткая рука Зе вцепилась в её запястье.

– Дона… Дона Эва… спасите мою Ясмину! Спасите мою мать! Они уже неделю не могут подняться! Я всё сделаю для вас… До конца моих дней я буду вашим должником! Прикажите – и я сделаю всё! Всё!

– Послушай, но я не могу… – беспомощно начала было Эва. Йанса перебила её, положив руку на вздувшееся нарывами плечо парня.

– Ничего не выйдет, Зе. Эуа не может отменить решения своего брата Обалуайе. Она лишь дала тебе своей аше, но не вылечила тебя. Только Царь Выжженной Земли может снять собственное заклятье. Только он один загонит болезнь обратно в свой калебас и заткнёт его пробкой. Ты – сын Святого и знаешь это сам.

– Мы хотели, местре… – опустив голову, чуть слышно выговорил Зе. – Мы собирались пойти к доне Кармеле. Она бы сказала, что делать… Но я уже был весь в этих пузырях, и Секо – тоже. Мы еле дотащились до Бротаса и свалились с ног. И… всё. Что же нам теперь делать?

Аше Эвы гасла. Розовый свет мерк – и меркла жизнь в широко раскрытых, испуганных глазах Зе Джинги. Его пальцы ещё умоляюще хватались за руку Эвы – но голос уже рвался, взгляд мутнел, потрескавшиеся губы разомкнулись от хриплого дыхания. В конце концов Зе повалился ничком на матрас – и не шевелился больше.

– Он умрёт? – со страхом спросила Эва.

– Не знаю, – отрывисто отозвалась Йанса, поднимаясь на ноги. – Может, и нет. За неделю в Бротасе ещё никто не умер, как видишь.

– Но… почему же те, кто больны, не идут в больницу?

– Ты в своём уме, дочь моя? – вспылила Йанса. – В больницу – добровольно? На верную смерть?! Тут, знаешь ли, не клиники для богатых в Рио-Вермельо! Кинут на тюфяк в коридоре и бросят подыхать! Все, кто может, уже мчатся из Бротаса куда глаза глядят, с детьми и стариками на горбу! Со дня на день власти спохватятся и оцепят район! Чтобы больные не бежали в Пелоуриньо и Питубу, где полно туристов! Да тут же революция начнётся: люди начнут с боями прорываться! А Шанго никакого дела нет! Смылся из города невесть куда! Нашёл время, придурок…

Эва не нашлась, что сказать.

Два часа Эва и Йанса потратили на то, чтобы под слабые протестующие возгласы Ясмины перемыть посуду, выгнать мух и тараканов, почистить овощи, сварить суп, накормить малыша, купленным в аптеке раствором спирта промыть нарывы у всей семьи и каждому (кроме Зе, который впал в забытье) сунуть в рот жаропонижающую таблетку.

– Это всё бесполезно, – проворчала Йанса, выходя из дома на залитую солнцем улицу. – Если Обалуайе открыл свой калебас – спасенья нет. Боже, что творилось у него в голове, когда он сделал это?! – Мулатка неожиданно сделала широкий шаг вперёд и встала прямо перед опешившей Эвой, загородив ей дорогу. – Я не буду тебя расспрашивать, Эвинья. Я понимаю, что здесь что-то… не для чужих ушей. Но можешь ты мне объяснить, на что рассчитывал Обалу, когда связывался с ТАКОЙ девушкой? Твоя подруга красива, как Ошун! А Обалу – калека! Я люблю его, он умный парень и не виноват в своём несчастье, но… но жизнь есть жизнь. Ты же понимаешь… – Йанса вдруг покачнулась, взявшись за виски, сморщилась. – Дьявол, да что же так голова кружится?

– Может быть, ты заразилась? – всполошилась Эва.

– Я – ориша, дочь моя! – сквозь зубы напомнила Йанса, прислонившись к стене и шумно вдыхая горячий воздух. – Для того, чтобы я заболела, Обалу пришлось бы заняться со мной индивидуально! Да это и не в первый раз… Ну вот, всё… Уже отпускает. Пошли.

– Я поеду за Обалу сегодня же, – пообещала Эва, когда они уже подходили к машине.

Йанса резко остановилась.

– Ты знаешь, где он?

– Думаю, на ферме бабушки. – Эва слабо улыбнулась. – Все мы едем туда, когда дела плохи. Я, конечно, могу ошибаться, но…

– М-м… Ты права, – медленно, словно раздумывая, выговорила Йанса. – Но сегодня вечером тебе лучше остаться в городе.

– Но почему?

– В Бротасе будет макумба. Сегодня, конечно, день Ошун и её ждут на террейро в первую очередь, но Дети Святых будут взывать к Обалуайе. Возможно, он услышит их голоса. Возможно, до него дойдёт, что нельзя решать свои проблемы за чужой счёт! Дьявол, я теперь и сама не знаю, чем всё кончится! Но я буду вечером на террейро матери Кармелы! И Ошосси будет тоже! И Эшу, и Оба, и дона Жанаина! И все другие! Потому что от гнева Обалу страдают те, кто ни в чём не виноват, и он должен это понимать!

– Да… Да, конечно. Я приду на террейро, – поспешно согласилась Эва. Йанса кивнула и села за руль.

Йанса вернулась домой, когда гроза уже бушевала над городом. По улицам вниз с холмов неслись потоки мутной воды. В дымящемся небе грохотало и бухало. Бледные вспышки молний то и дело озаряли мокрые, блестящие, похожие на спины доисторических животных черепичные крыши кварталов. Вода прозрачными лентами бежала по окнам, низвергалась из водосточных труб, неистово молотила по листьям бананов и пальм.

Едва сбросив шлёпанцы, Йанса пронеслась в комнату. Там на разобранной постели распростёрся Ошосси. Его смуглая, покрытая татуировками грудь блестела от пота. Перед ним на экране телевизора мелькали кадры рекламного ролика: арктические льды и снег.

– Хочу туда! – мечтательно заявил Ошосси, увидев в дверях подругу. – И чтоб никакой жары, никакой духоты и никакого ливня! Пингвины и лёд, чёрт возьми, и пиво прямо из-под айсберга… Ты сегодня рано, мой жжёный сахарок. Что-то стряслось?

«Жжёный сахарок», не сказав ни слова, совершил чёткий солдатский разворот и скрылся в душе. Дверь с грохотом захлопнулась.

Ошосси сел. На всякий случай выключил телевизор. Глядя на потоки воды, сбегавшие по оконному стеклу, начал припоминать все свои грехи за последнее время. Он не вспомнил и половины, когда Йанса, обёрнутая полотенцем, на ходу вытирая сочащиеся водой косички и оставляя на полу мокрые следы, вернулась в комнату и ударом кулака распахнула окно.

– Зальёт полдома, любовь моя… – робко заметил Ошосси, глядя на струйки воды, немедленно побежавшие с подоконника. – Что случилось?

Йанса не отвечала. Рука её нервно искала на столике пачку сигарет. Ошосси осторожно пододвинул к ней свои «Seleta». Послышался сухой щелчок зажигалки. Запахло крепким табаком. Ошосси набрался храбрости.

– Кто-то тебя расстроил, малышка? Случайно, не я?

Йанса обернулась и в упор уставилась на него. Когда тревога Ошосси достигла наивысшей точки, мулатка хмуро усмехнулась:

– Успокойся, Охотник. Я ничего не знаю, и мне ничего не рассказывали.

– Да?.. Ну и слава богу… А о чём это тебе не рассказывали? Если Эшу опять распустил язык, то знай: мой младший брат врёт как дышит!

– Я знаю. Расслабься. У меня и без тебя хватает проблем.

Ошосси понял, что дела действительно плохи. Поднялся, подошёл к Йанса, обнял её.

– Ну, в чём же дело, местре? Я не могу даже спросить? Разве я тебе чужой?

Йанса молчала. Сигарета в её губах погасла. Плечи под рукой Ошосси казались каменными. И, когда Ошосси испугался уже всерьёз, Йанса хрипло, чуть слышно спросила:

– Что толку, Охотник? Скажи мне, что толку в том, что я делаю? Я не вернулась в армию. Как последняя дура, осталась здесь, в Баие. А ведь мне обещали место в Рио! В ВОРЕ! У «черепов»!

– Только тебя там не хватало! Огун никогда бы на это не сог…

– И я с удовольствием бы там оказалась! Но я здесь! Я здесь!!! Занимаюсь чепухой в Бротасе! Показываю шоу для туристов! Для дураков-грингос, которые думают, что капоэйра – это такой экзотический мордобой! И спрашивают, как это пригодно для реальной драки! И готовы потерять тысячу долларов, лишь бы подраться со мной! Подраться! Будто мне заняться больше нечем! Им что – некому ставить синяки в их Детройте?!

– Так это сегодняшние американцы тебя так расстроили? – поразился Ошосси. – Брось, они неплохие парни, им очень понравилось у нас… Играют, конечно, как мотыгой машут, но чего же ты хочешь от белых? А их деньгами уплатим налог и аренду! Чего в этом плохого? По-моему, сегодня все просто хорошо позабавились и… Йанса! Детка, повернись же ко мне! Ответь, что случилось? Мне что – на колени перед тобой падать, как в сериале?

– Оставь этот цирк для своих туристок! – свирепо огрызнулась Йанса. Искоса взглянула в обиженное и растерянное лицо Ошосси. Шумно вздохнула, преодолевая вновь подступившую тошноту. Взяла сигарету на отлёт и принялась рассказывать.

Когда Йанса умолкла, в комнате повисла тишина. Гроза уползла за холмы, молнии больше не сверкали над городом. Усталый дождь мягко шуршал в отяжелевшей листве. Брошенный в скорлупу кокоса окурок тлел, обессиленно мигая малиновой искрой.

– Послушай, местре, – наконец, очень осторожно начал Ошосси. – Джинга и Секо, они… Ну да. Конечно, парни виноваты, нечего сказать. Они обещали тебе – и… вот. Но пойми же…

– Я всё понимаю! – перебил его хриплый голос Йанса. – Ты даже представить себе не можешь, Охотник, как я всё понимаю! Я знаю, что не имею никакого права брать с них обещания! Я знаю, как живут они и их семьи! Почти вся моя школа – пацаны с холмов! Всех их я учу капоэйре, чтобы они хотя бы не толкали наркоту в порту и на первой линии! И ни с кого из них я никогда не брала ни реала! Но приходит день – и они вспоминают о том, что капоэйрой не заплатишь ни за свет, ни за квартиру, ни за еду! И идут в богатые кварталы! И достают пистолеты! И всё возвращается к началу! И так будет всегда! Всегда, всегда!

– Ну, местре… Это же не так. Не все уйдут назад. Вот я же здесь!

– Ты!.. Если бы не Огун!..

– При чём здесь Огун? – сразу ощетинился Ошосси, и Йанса устало махнула рукой.

– Бесполезно, Охотник. Всё – бесполезно. Я ведь сама выросла здесь, в Бротасе! На этих самых улицах! Вспомни, чем я занималась до армии! Я начала ловить мужчин в четырнадцать лет, в переулке возле Пелоуриньо, где всегда толклись грингос! И неплохо зарабатывала! Потому что дралась лучше всех в квартале: меня учил сам местре Алуно! «Коты» просто боялись ко мне приближаться: вся выручка доставалась мне одной! Но моя мать в конце концов выкинула меня на улицу, потому что мужчины, которых она приводила домой, таращились на мои отросшие сиськи, а не на её отвислую задницу! Вспомни!

– Детка, но…

– Я помню, как бродила по пляжу и думала о том, что лучше – в море головой, чем вернуться домой… И увидела солдат, которые занимались капоэйрой. И пошла к ним. И, после того, как я уложила на песок их капитана, Огуна де Айока, четыре раза подряд, он сказал, что в Рио и Бразилиа женщин берут в армию. И все эти ребята скинулись мне на билет. И я ушла с ними на вокзал прямо с пляжа.