Невеста Обалуайе

– Ты молодец, – тихо заметил Ошосси. – Ты вырвалась из этого дерьма. Вырвалась сама. И… вытащила меня. И других.

– Нет! Не ври! Никого! – оскалилась ему в лицо Йанса. – Никого я не вытащила, если они при первой же возможности… сразу же… Да, потому что человек такая скотина, что каждый день хочет есть! Он хочет есть – а работы нет! И дети сидят голодные! И никому никакого дела! И эти парни с холмов останутся ворьём, даже если я расшибусь в лепёшку! И в Бротасе теперь творится чёрт знает что! И это Джинга и Секо принесли туда болезнь! И они наказаны справедливо, и я теперь даже боюсь просить Обалуайе за них на сегодняшней макумбе, потому что…

– Малышка, ты не можешь отвечать за этот мир! – заорал Ошосси. – Не ты держишь его на плечах! Не ты его сделала таким! И не ты его исправишь! Переделывать можно только себя, – так говорит моя мать, и она права! За остальных ты не в ответе, местре!

– Да, я местре. Местре для этих пацанов. И я за них в ответе. – Йанса упрямо смотрела в окно. – Охотник, я буду сражаться за них. За Бротас. За тех, кто ни в чём не виноват… и за тех, кто виноват, тоже. И если Обалуайе не поймёт этого и не снимет своё заклятие, – я буду воевать с ним. Я, Йанса, хозяйка ветров и эгунов. Завтра я еду на ферму доны Энграсии. Наша Эвинья сказала, что Обалу – там. А она редко ошибается, когда дело доходит до её братьев.

Ошосси подошёл к мулатке. Жёстко, почти грубо сжал её плечи.

– Ты можешь хоть раз в жизни заплакать, как нормальная женщина?

– Если бы я только могла, Охотник… – всё тем же тусклым голосом отозвалась Йанса, не поворачиваясь к нему. – Брось. Оставь меня на минуту одну. Сейчас я приду в себя и…

– Детка, я вот иногда думаю – на кой чёрт я тебе вообще нужен? – печально спросил Ошосси. – Молчишь? Вот-вот… Завтра я еду с тобой.

– Только этого мне не…

– Я твой мужчина, Йанса! И чего я буду стоить, если не смогу помочь тебе? А сейчас… Сейчас у нас есть ещё время до макумбы. Иди ко мне!

– Ошо-осси… Ради бога… Не сейчас…

– Поверь мне, детка, это занятие лечит всё! Ну же, повернись… Посмотри на меня… И перестань шипеть, как жибойя[85]! Охотники, знаешь ли, не боятся змей: они умеют с ними обращаться! Боже, гатинья, я с ума схожу от тебя… как ты прекрасна! Нет-нет, расслабься, ни о чём не думай, любовь моя… Я всё сделаю сам…

Вечером над Баией раскинулся тревожный, пурпурно-фиолетовый, искромсанный золотыми лезвиями последних лучей закат. Прокатившаяся над городом гроза не помогла: после ливня духота сделалась лишь гуще. Сладко пахло цветущими гардениями. Около невзрачного белого здания в Бротасе, скрытого в зарослях бананов, гибискуса и огромных сейб, стояли, перегородив узкую улочку, десятка два автомобилей и мотоциклов. В наполовину крытом плотной парусиной патио было полно народа. Мужчины в белых брюках и футболках настраивали инструменты. Женщины в цветных и белых платьях носились туда-сюда с блюдами фруктов, орехов и сластей, отмахивались от вертящихся под ногами детей, которых, впрочем, всерьёз никто не прогонял. Все то и дело обеспокоенно поглядывали на небо, где вновь сходились грозовые тучи. Внутри террейро горели светильники, и свет косо падал из широкого оконного проёма на скрюченное, высохшее деревце, на ветвях которого ещё висели цветные лоскутки. Эва грустно разглядывала погибшую гамелейру. Рядом с ней стояла Габриэла в новой белой юбке и кружевной блузке, купленных накануне на Меркадо-Модело специально для посещения макумбы.

Задумавшись, Эва не сразу заметила начала служения. Когда она очнулась, атабаке уже рокотали глухо и тяжело, им вторили агого, и Мать Кармела в красно-белом одеянии и короне Шанго, с ритуальным топором в руках взошла на свой трон, а молодые жрицы одна за другой простирались перед нею ниц. Эва торопливо взяла подругу за руку и потянула к стене. Габриэла не сопротивлялась. Она жадно, с любопытством наблюдала за происходящим, покачиваясь в такт барабанному ритму и слегка переступая с ноги на ногу, как все собравшиеся. Губы её чуть заметно шевелились, с лица не сходило изумлённое выражение, но Габриэла ни о чём не спрашивала.

Впрочем, через несколько минут Эва уже не помнила о подруге. Барабанный бой привычно захватил её и понёс, волнами проходя через всё тело, пульсируя в висках и отдаваясь в сердце, раскрывая, как створки раковины, сознание… Миг – и Эва увидела Эшу – Того, Кто Всегда Приходит Первым. Он плясал у самого трона – не воин, а ребёнок, с улыбкой до ушей, в своём красно-чёрном одеянии, выделывая немыслимые коленца. Мать Кармела улыбнулась ориша, ориша улыбнулся ей. Штопором прошёлся по всему залу, взмахнул руками, сверкнул широкой, беззаботной ухмылкой прямо в лицо Эве, рассмеялся – и открыл Врата.

И сразу же барабанный ритм изменился. Стук атабаке превратился в удары прибоя о берег. Запел океан. Волны одна за другой накатывали на песок, рассыпаясь серебристой пылью. Поднималось из древних глубин голубое сияние, в котором танцевали рыбы, колыхались водоросли, раскрывались цветы кораллов и перламутровые раковины, пели крабы, осьминоги и рачки… «Приди, Йеманжа, приди, Звезда Моря, Мать Всех Вод!» – призывали голоса. Эшу с поклоном шагнул в сторону, уступая дорогу своей матери, – и Йеманжа спустилась на макумбу. И… Эва едва успела подхватить подругу, съехавшую по стене к её ногам.

Дальше всё пошло как обычно: Эва даже не успела ни удивиться, ни испугаться. Две жрицы подхватили Габриэлу, увлекли её в боковую комнату, – и через несколько минут она вернулась оттуда под многоголосое «Одойя, Йеманжа!», заглушившее на миг даже грохот атабаке. Поражённая Эва не верила своим глазам. Габриэла, её Габриэла, которая – Эва точно это знала! – никогда прежде не входила на террейро, Габриэла – дочь профессора искусств, студентка из Рио – была теперь Царицей Моря! В бело-голубом, обшитом бисером и ракушками одеянии Йеманжи она, казалось, выросла почти на метр. Круче сделались бёдра, потяжелела и округлилась, как у рожавшей и кормившей женщины, грудь. Глаза из-под жемчужной вуали сияли синью океана, блестели, как зыбкая лунная дорожка. На груди ходило ходуном тяжёлое ожерелье из раковин, на запястьях звенели серебряные браслеты с подвесками-рыбками. Габриэла танцевала, поднимая руки, словно волны, качая бёдрами, плывя по кругу как корабль под парусами, – и макумбейрос с поклонами расступались перед ней. Барабаны гремели всё сильней – и земля содрогалась под босыми ногами, и грохотали морские валы, и белая пена взлетала к серебряной смеющейся луне. Люди склонялись перед Матерью Всех Вод, и голос Йеманжи звучал спокойно и мягко, как шелест набегающих на берег волн.

– Успокойтесь, дети мои. Доверьтесь моей воле. История, начавшаяся много лет назад, должна быть завершена, – и дети найдут своего отца, даже если он не хочет этого! Священные деревья поднимаются там, где ступает Ироко, и давно умерший корень прорастёт вновь. Люди вернутся в то место, где жили и растили детей. Обалуайе снимет своё проклятье, как только поймёт, что за его боль расплачиваются невиновные!

Танцуя, Йеманжа приблизилась к Эве. На девушку смотрели сияющие, синие глаза Матери Всех Вод. Смуглое, прекрасное лицо склонилось к ней.

– Открой правду своей подруге, дочь моя. И не бойся за сердце своего брата. Боли больше не будет: она уже выпита до дна.

Эва молча склонилась перед ориша.

Вслед за Йеманжой на макумбу спустилась Йанса, от гневного крика которой сразу же задрожали стены. За ней явились охотник Ошосси, печальная Оба, красавица Эуа, – и все они танцевали, принимали подарки от своих детей и отвечали на их вопросы. Но Обалуайе, сумрачный Царь Выжженной Земли, Обалуайе, которого все так ждали, к которому взывал весь террейро, его братья и его мать, не спустился к ним. И Повелитель молний Шанго не внял отчаянным призывам. И не сошёл на макумбу.

– Габи, сердце моё, открой глаза! Как ты себя чувствуешь?

Габриэла с трудом подняла веки. Она лежала на кушетке в маленькой комнате. На низком столике горели свечи. Вокруг столпились женщины в белых одеждах ийалориша[86]. Впереди всех высилась дона Кармела с таким выражением на лице, будто в её патио совершил вынужденную посадку корабль инопланетян. Рядом с кушеткой стояла на коленях встревоженная Эва.

– Эвинья, что случилось? – недоумённо спросила Габриэла, приподнимаясь на локте. Обвела растерянным взглядом обеспокоенные лица, моргнула, встретившись глазами с доной Кармелой – и вдруг улыбнулась ей. Мать Святого ответила девушке долгим взглядом. Подойдя, присела на резную скамеечку рядом с кушеткой.

– Давно ли ты Дочь Святого, девочка моя? Где ты прошла посвящение? У себя в Рио?

– Вы ошибаетесь, дона Кармела. – Габриэла прямо и слегка взволнованно смотрела в лицо старой негритянки. – Я никогда не проходила посвящения. Я не была ни ийаво[87], ни даже омориша[88]. Сегодня я впервые в жизни пришла на макумбу как гостья!

По комнате пронёсся дружный изумлённый вздох. Эва несколькими энергичными кивками подтвердила сказанное.

– Ты хочешь сказать, дочь моя, что никогда не служила ориша? – недоверчиво переспросила мать Кармела. – Что не посвящена в кандомбле? У тебя нет духовного отца или матери, ты не посещала террейро?!

– Никогда, дона Кармела. – Габриэла была абсолютно безмятежна.

– Но как тогда объяснить то, что Йеманжа вошла в тебя? Все здесь видели, как это произошло! – Дона Кармела помолчала, не сводя испытующего взгляда с Габриэлы. Затем медленно выговорила: – Я слыхала, что так бывало… Но сама никогда не видела, – а ведь я впервые пришла на террейро в три года! Йеманжа любит тебя, дочь моя. Она танцевала в твоём теле и говорила твоими губами. Ты не хотела бы пройти обряд ийаво? Это, правда, займёт много дней и…

– Да. Я хотела бы этого, дона Кармела. – согласилась Габриэла. – О чём же говорила Йеманжа… через меня?

– Она просила людей успокоиться и довериться её воле, – в раздумье произнесла дона Кармела, перебирая на запястье красные и белые бусинки илеке Шанго. – О том, что нужно завершить дело, начатое много лет назад. И о том, что отец должен найти своих детей, даже если они не хотят этого. И я знать не знаю, что Святая имела в виду!

Габриэла кивнула. Встретившись взглядом с подругой, улыбнулась, и Эва снова удивилась этой спокойной улыбке.

– Если позволите, я приду к вам через неделю, – почтительно обратилась Габриэла к старой негритянке. – И пройду обряд очищения и посвящения. Теперь у меня уже нет выбора, я полагаю?

– Выбор есть всегда, – спокойно возразила дона Кармела. – Ориша не наказывают тех, кто не отвечает на их зов. Это не злит их, а лишь печалит, потому что напрасно отбирает время. Рано или поздно все приходят к своему ориша, но потерянные дни никто не вернёт. Поэтому я благодарю тебя за согласие, дочь моя, и жду тебя в своём доме. А сейчас тебе нужно выпить кофе, поесть и восстановить силы. Уж я-то знаю, что от тебя остаётся после того, как в твоём теле плясал ориша! Шкурка от гуявы – и только! – и она вдруг рассмеялась, звонко и искренне, как девочка, показав безупречно ровные, желтоватые от курева зубы. Улыбнулась и Габриэла. И, привстав на кушетке, протянула руку за чашкой кофе, которую внесла в комнату до полусмерти перепуганная Оба.

Через четверть часа над городом вновь гремела гроза, и потоки воды грохотали, рушась в водосточные трубы. Извилистые мечи молний скрещивались прямо над башенками церкви Розарио-дос-Претос, окатывая светом безлюдные улицы и дымящиеся края туч. Ошун сидела на смятой постели, обхватив себя за плечи, словно ей было холодно в эту душную ночь, и раскачивалась из стороны в сторону. Грозовые раскаты время от времени заглушали вопли детей, но, стоило грому умолкнуть – и назойливый детский писк свёрлами ввинчивался в мозг измученной женщины. Голые близнецы лежали на постели и, суча ногами, заливались в четыре ручья. Жанаина ещё не вернулась с террейро. Эшу не было.

– Замолчите, замолчите, замолчи-и-ите… – с закрытыми глазами бормотала Ошун. – Я больше не могу, не могу, не могу-у-у… Я сейчас выброшусь в окно… Или выкину туда вас… И всё закончится наконец!

Близнецы не умолкали. Гроза бесчинствовала. Молнии пятнали мертвенными вспышками стену. Ошун не заметила, как в этом адском грохоте на подоконнике выросла высокая фигура, и завопила от страха, когда насквозь мокрый Эшу спрыгнул на пол прямо перед ней.

– Матерь божья!!! Как напугал! Откуда ты? Макумба кончилась? Всё удалось? Ты… пропустил вперёд Йеманжу?

– Да! – гордо ответил Эшу. – И мать закатила на макумбе такое, что Нана Буруку изгрызёт себе задницу от досады! Ей теперь будет не до тебя… И успокойся: тебе не придётся за это расплачиваться, – быстро добавил он, видя, как исказилось от страха лицо Ошун. – Врата открывал я – и кто виной тому, что Йеманжа пожелала спуститься на макумбу первой и овладеть новой «лошадкой»?

– Шанго был там? – шёпотом спросила Ошун. Эшу, коротко взглянув на неё, покачал головой.

– Он не явился… Да что с твоими детьми, красотка? Почему они вопят как резаные? Ты что – не можешь их унять? Это же так просто! – Он решительно шагнул к постели и взял на руки одного из близнецов. – Та-ак, кто же это у нас – Таэбо или Каинде? Тьфу, да они же оба мокрые! Что ты за мать, женщина, если не можешь даже сменить пелёнки? Тот, у которого пиписька больше, – это же Таэбо?

– Откуда я знаю, болван?!

– Ну вот, у Таэбо больше бананчик, у Каинде – чернее орешки! Запомни это! – говоря, Эшу ловко вытаскивал из-под близнецов промокшие пелёнки и одновременно ногой выталкивал из-за кровати красный пластиковый таз. – Теперь наливаем воды… Плевать, что холодная, что сделается чёрным младенцам? Моем задницы… Тьфу, Ошун! Уже ведь даже подсыхать начало, о чём ты вообще думаешь? Где новые пелёнки? Памперсы есть? Кокосовое масло? Хочешь, чтобы у них воспалились жопы и они вообще всю ночь не спали?!

– Бесполезно… – убитым голосом сказала Ошун, наблюдая за тем, как Эшу ловко отмывает ревущих близнецов в тазу и, бурча, смазывает их кожицу кокосовым маслом. – Они будут плакать, потому что их прокляли. В них нет ни капли аше, и даже моя уходит из них, как из треснутой тарелки…

– Что за дура эта Нана Буруку! – Эшу неожиданно рассмеялся. – Расколотила родным внукам ори, сделала их похожими на… на чёрт знает кого… а причиндалы-то у них остались папашины! Ну, глянь сама на эти бананы, – вылитый же Шанго! Я бы полжизни за такой отдал!

Ошун отмахнулась – но уже со слабой улыбкой. Эшу ухмыльнулся в ответ, переложил близнецов на постель, вытер сухой пелёнкой, умело натянул на коричневые попки памперсы, нашёл в кастрюльке с остывшей водой две соски – жёлтую и красную – и сунул их в детские ротики. Затем, изловчившись, взял на руки обоих мальчишек сразу – и крик прекратился. В комнате воцарилась божественная тишина, прерываемая лишь ударами грома и шумом дождя в водосточной трубе.

– Эшу-у-у… – простонала Ошун, блаженно распластываясь на постели. – Как ты это только делаешь, малыш? Я твоя должница до конца дней…

– Я это запомню, поверь! – усмехнулся Эшу. – Тоже мне, проблема: успокоить младенцев… Ты должна знать, кому дарить эбо, если у тебя маленькие дети! За всё вот это отвечает Эшу – и больше никто!

Ошун приподняла голову и подозрительно уставилась на парня.

– Ты ведь пришёл не просто так? Тебе что-то нужно?

– Ну за кого ты меня принимаешь, детка? – поморщился он. – Я что – не могу оказать услугу жене своего брата?

– Не можешь, – убеждённо сказала Ошун, усаживаясь и отбрасывая с лица волосы. – Почему ты здесь, малыш?

– Потому что мы с тобой дружно сели в дерьмо, красотка. – Эшу осторожно, чтобы не потревожить спящих детей, присел рядом с Ошун на край постели. – И раз уж у тебя самой нет мозгов, придётся, выходит, мне думать, как всё утрясти. Ну скажи, зачем тебе понадобилось всё вывалить моей матери? Она чуть шкуру с меня не спустила! Уже схватилась за шлёпанец! Хорошо ещё, что рядом со мной в постели лежали твои дети!

– Я не нарочно, Эшу, – горестно выговорила Ошун. – Я не хотела, честное слово. Просто… просто… Ты же сам понимаешь! С этими детьми, которые как две капли воды похожи на тебя…

– Ох, женщина, замолчи… – тяжело вздохнул Эшу. – Послушай, что я могу тебе предложить. Я готов сам поговорить обо всём с Шанго.

– Ты?! – в ужасе переспросила Ошун, хватаясь за щёки и глядя на Эшу расширенными глазами. – Эшу, да ты в своём уме? Думаешь, Шанго захочет тебя слушать? Он просто убьёт тебя! Сразу же убьёт!

– Убьёт? Да ладно! За что же? – Эшу осторожно положил сопящих малышей на постель, опустился на колени перед Ошун и взял её за обе руки. – Мы с тобой оба знаем, что эти дети – его! Мы видели их сразу после рождения!

– Но… но я же… Мы с тобой… Эшу! Я же в самом деле переспала с тобой год назад…

– …потому что Шанго оставил тебя одну как раз тогда, когда тебе была нужна помощь! И кем бы я был, если бы не помог одинокой, несчастной, всеми брошенной женщине?! Ты думаешь, что изменила любимому мужу? Брось, девочка, – кто же так изменяет? – Эшу искренне рассмеялся, глядя в изумлённое и недоверчивое лицо Ошун. – Ну-ка, вспоминай, что ты мне тогда заявила? После того, как я в лепёшку расшибся, чтобы доставить тебе удовольствие? Вспомни, а?

– Я… Эшу… Я, клянусь, совсем ничего не помню…

– Зато я не забуду этого до конца своих дней! – горестно провозгласил Эшу. – Потому что ты разбила моё сердце и прикончила самолюбие! Ты сказала, что в постели я и в подмётки не гожусь твоему мужу, да-да!

– Ну знаешь ли, мой дорогой, это так и есть! – взвилась Ошун – и тут же испуганно умолкла, увидев, что один из близнецов заворочался. – И если ты вообразил себе, что…

– Вот ви-идишь! – Эшу важно помахал пальцем перед носом Ошун. – Детка, это же была просто вынужденная мера! Единственное средство… о котором Шанго лучше не знать для его же блага! Близнецов он сделал сам! Ты его любишь до смерти! Он от тебя вообще больной! Значит, всё наладится, если ни ты, ни я не откроем рта! А уж мать тем более промолчит! Клянусь, я всё сделаю для того, чтобы Шанго перестал психовать! От тебя я попрошу лишь одного: подыграй мне, когда я буду решать этот вопрос.

Ошун торопливо закивала.

– Ну вот, всегда знал, что ты умница… Доверься мне, сладкая моя, и я всё устрою! И вот ещё что… Надеюсь, ты не собираешься удариться в покаяние перед моей Эвиньей? Не будем же мы портить ей каникулы?

– Не будем, – робко согласилась Ошун. – А… как же ты сам собираешься выкручиваться? Эвинья – не дура. Думаю, она уже…

– Детка-а, было ли хоть раз, чтобы я не выкрутился, э? Просто не играй против меня, и всё! – Эшу поднялся и, мягко ступая по полу босыми ногами, пошёл к подоконнику. – Ну, мне пора, красотка! Ложись спать: Таэбо и Каинде не потревожат тебя до утра! А если будут проблемы – зови! – Он вскочил на подоконник, отодвинул блестящие от дождя жалюзи – и вдруг обернулся. Из полутьмы ярко сверкнули белки и зубы.

– Послушай, с Шанго в койке, конечно, никто не сравнится, глупо и надеяться… Но ведь я оказался всё же лучше, чем Ошосси? А, любовь моя?

С коротким рычанием Ошун схватила с постели подушку, размахнулась – но Эшу уже и след простыл, и в сырой мгле за окном растаял его тихий смех.

Эва и Габриэла остались вдвоём лишь глубокой ночью. Спал Бротас, спала улица Пираитинга, спал ресторан «Тихая вода», спала его хозяйка. Луна скрылась за тучами. За окном, невидимые, беспокойно шелестели кротоны. Тряпочки, привязанные к ветвям молодой гамелейры, смутно белели в темноте. Электричество снова отключили, и на столе горела керосиновая лампа. Москиты и светлячки атаковали её целыми эскадрильями. Габриэла, устроившись с ногами на кровати, задумчиво смотрела на экран своего смартфона. Эва, сидя за столом напротив, не сводила с подруги глаз.

– Я понимаю, Габинья, что теперь ты, наверное, не захочешь меня больше знать. Я понимаю, что должна была рассказать тебе обо всём сразу же… Но Обалу – мой брат, и я люблю его. Я просто не знала, совсем не знала, как мне поступить! Когда ты показала мне снимки Ошосси, я тут же поняла, в чьём доме они были сделаны! Мне ли не узнать эти комнаты, эти картины на стенах и эти книги на столе! И я чуть с ума не сошла, думая, как быть! И кому из вас сделать больно первому!

– И сделала первой – мне? – печально спросила Габриэла.

– Нет, – с горечью отозвалась Эва. – Ему. В тот же вечер я написала Обалу о том, что мне всё известно. Он ответил, чтобы я не меняла своих планов и привезла тебя в Баию. Я подумала, что, наверное, брат хочет сам поговорить с тобой… и не открыла рта. А Обалу попросту исчез! Уехал из дома, оставив на столе телефон! И уже неделю его нигде нет!

– Постой! Что значит «уехал»? – Габриэла, подняв голову, испуганно посмотрела на подругу. – Ты сказала, что твой брат – инвалид…

– Вот именно! И хватило же ума уйти из дома на костылях, без телефона, никому ничего не…

– Эвинья! – Габриэла вскочила. – Ты… ты уверена, что он жив? И что с ним всё в порядке?

– Да, он жив. Насчёт «в порядке» не знаю.

– Но откуда ты можешь…

– Обалу – мой брат. Я – его кровная сестра. Мы… способны делать такие вещи, которых простые люди не умеют. Я не могу войти в его ори: Обалу никому на свете не позволяет этого. Но я чувствую всё, что с ним происходит.

– И… что же с ним, по-твоему, сейчас происходит?

– Ему очень плохо.

Габриэла снова забралась с ногами на кровать. Не глядя, протянула руку, взяла чашку с остывшим кофе, сделала несколько глотков. В желтоватом свете лампы лицо её казалось странно повзрослевшим, осунувшимся.

– Расскажи мне о нём, – глядя на колотящие в стекло капли, попросила она.

– Ты же всё знаешь сама, – улыбнулась Эва. – Ты, а не я, переписывалась с Обалу столько времени.

– Он мог лгать мне.

– Габи! Можно подсунуть девушке фотографию пляжного «кота» вместо своей изуродованной рожи! Можно назваться чужим именем! Но если у мужчины нет ума – его нельзя имитировать! Если ты не читаешь книг – нельзя два месяца вести разговоры о литературе! Если ничего не понимаешь в искусстве – нельзя рассуждать о творчестве постимпрессионистов! Если не изучал квантовой физики – какие могут быть беседы о пространственных измерениях Каллаби-Йау?!

– Ты права. Да, ты права. – Габриэла снова задумалась, запустив пальцы в растрёпанную копну волос. Эва испытующе смотрела на подругу. Но та молчала, и Эва снова тихонько заговорила.

– Обалу – инвалид с детства. Он может ходить только на костылях. Всё остальное, – она слегка выделила голосом это «всё остальное», и Габриэла слабо улыбнулась, – у него в полном порядке. Особенно мозги! Он, наверное, лучший айтишник в Бразилии. Он прочёл столько, сколько не читали университетские профессора. Но он некрасив, очень замкнут, бывает несправедлив к своим близким, и у него невыносимый характер. Как видишь, я честна с тобой.

– Покажи мне его, – попросила Габриэла.

Мгновение Эва колебалась. Но подруга смотрела на неё пристально, выжидающе. И со дна этих больших, зеленоватых, с золотистыми искорками глаз, похожих на высвеченное солнцем море, на Эву смотрела Мать Всех Вод. И Эва достала смартфон и открыла «галерею».

– Вот.

Габриэла приняла смартфон в ладони, как детёныша дикого животного: бережно и с опаской. Взглянула на экран – и выронила гаджет.

– Габи, в чём дело? – испугалась Эва. – Обалу, конечно, не красавец, но…

– Боже… Как же он похож на вашу мать! На дону Нана!

– Ты помнишь маму? – растерялась Эва. – Но… ты же видела её всего один раз в жизни… И то – десять лет назад!

– О да! И мне хватило надолго! Помнишь, каким способом она разлучила нас?

– Помню, – с горечью отозвалась Эва. – Она сунула тебе в рюкзак свой золотой браслет, а потом заявила, что ты его украла.

– Слава богу, у меня нормальные родители! – с дрожью в голосе выговорила Габриэла. – И они ни на миг не поверили в то, что я могла это сделать! Но отец тогда сказал: «Если эта сеньора может так обращаться с детьми, нашей Габинье лучше не бывать в её доме!» А через неделю мы уехали из Баии совсем! Мне было так больно, так страшно… так непонятно! И лицо твоей матушки, уж поверь, я запомнила!

– Габи, ты же знаешь, как мне жаль…

– Знаю! Она и тебе жизнь изгадила! А Обалу…

– Обалу она просто оставила в роддоме. И если бы тётя не забрала его оттуда, он бы умер.

Габи подняла смартфон подруги. Снова открыла фотографию. Уставилась на смуглое, некрасивое, испорченное оспинами лицо с резкими, как ножи, скулами, на жёсткую линию губ, на длинно разрезанные, тёмные и недобрые глаза. И молчала так долго, что Эва в конце концов забеспокоилась:

– Габинья, о чём ты думаешь?

– О том, что твой брат всё-таки дурак. Почему он не прислал мне свою настоящую фотографию? Я не хочу обидеть Ошосси, он очень хорош, но Обалу – гораздо лучше! Для меня, по крайней мере!

– Ты… шутишь?..

– Ничуть! – рявкнула Габриэла, сжав в ладони смартфон. – Сколько раз я тебе говорила, что красавчики меня раздражают?! Терпеть не могу сладкие мужские мордочки! Когда там, в Рио, я увидела фотографии Обалу… то есть, Ошосси… то чуть не разревелась! Потому что это опять оказался бы облом! Потому что это совсем не то, что я люблю!

– Но…

– Боже, какое счастье… – прошептала Габриэла, и вконец растерявшаяся Эва увидела, что по лицу подруги, искрясь в свете лампы, бегут слёзы. – Какое счастье, что он – настоящий… и – вот такой… И что он никуда не исчез… И что я не надоела ему… А я так боялась!..

Некоторое время Эва молчала. Затем медленно, осторожно подбирая слова, заговорила:

– Габинья… Я рада, что Обалу нравится тебе. Ты всегда была сумасшедшей, тут уж Мануэл, как ни крути, прав. Но у Обалу отвратительный характер, как у всех инвалидов…

– Цитируешь Альмодовара?

– Его самого! И это в самом деле так! Обалу бывает несносным, несправедливым, резким, противным, злым…

– Точь-в-точь как все люди! Как я сама!

– Брось! Тебе до него – неделя полёта! – рассердилась Эва. – К тому же – он никогда не сможет…

– Ты же говорила, что у него ВСЁ В ПОРЯДКЕ!

– Габи! – вскричала Эва. – Ты хоть представляешь себе, что такое – жить с больным человеком?!

– Знаешь что, моя дорогая?! – вскочив, завопила и Габриэла. – Я три года прожила с Мануэлом Алмейда! Он, видишь ли, тоже инвалид! Инвалид мозга, совести и порядочности! С последней – совсем худо, полностью атрофирована! И новая, знаешь ли, не вырастет никогда!

Несмотря на серьёзность ситуации, Эва рассмеялась. Злющая, растрёпанная Габриэла, раздувая ноздри и тяжело дыша, в упор смотрела на неё.

– Габи! Но послушай… Послушай меня спокойно. Я понимаю, что сейчас нет смысла с тобой спорить. Ты влюблена по уши, ни одна женщина в таком состоянии не способна соображать… а мужчина – и того хуже. Но Обалу, как ни крути, – не такой, как… как здоровые люди. С ним нельзя играть. Что будет, если через месяц… ну хорошо, хорошо, через полгода, год… Что будет, если ты поймёшь, что всё прошло? Что любви уже нет, – ведь такое же может произойти? С кем угодно это может случиться, Габинья! Что тогда будет с моим братом?! Его нельзя обмануть! Он будет ревновать, беситься, мучиться, ничего не сможет сделать, и тогда…

– Я не знаю, – глядя на подругу блестящими от слёз глазами, перебила Габриэла. – Я не знаю, что тогда будет с нами. Когда это случится – тогда и посмотрим. Но ведь этого может и не быть! Эвинья, подумай, ведь все женщины рожают детей, зная, что могут умереть от родов! И выходят замуж, зная, что муж может бросить и её, и детей! Всё на свете может случиться с нами – и в любой момент! Это жизнь! Разве не так?

– Но ведь ты понимаешь…

– Эвинья! Я ведь не из тех, кому нравится причинять другим боль! Я никогда не играла в футбол чужой любовью! И вообще – ещё неизвестно, кто из нас первый кого бросит! В Интернете, знаешь ли, полно красоток, а у твоего брата Обалу – огромный опыт виртуального флирта! Возможно, это я буду сходить с ума от ревности! А вовсе даже не он!

Но тут уже Эва опрокинулась навзничь на кровать и расхохоталась. Пламя лампы забилось, и перепуганные мотыльки лёгкими тенями кинулись прочь, в темноту. Габриэла улыбалась. Из её зеленоватых глаз на Эву смотрела Йеманжа.

Гроза бушевала всю ночь, поднимая на море пенные волны, которые с тяжёлым грохотом обрушивались на берег: Йеманжа была в ярости. Лишь под утро огромные валы утихомирились и обессиленно улеглись в заливе Всех Святых. Тучи утянулись за холмы, и перепуганная луна робко выглянула из них, залив бледным светом пустой пляж, полосу песка и бредущую по нему женскую фигуру в длинном фиолетовом одеянии. Одежда была мокрой, прилипала к ногам, и Нана Буруку не глядя одёргивала её.

– Будь ты проклята, Йеманжа… Будь ты проклята… – с ненавистью цедила она, и смотреть в её искажённое бешенством лицо было страшно, казалось, даже луне. – Ты снова влезла… Вмешалась не в своё дело! И снова за твоей спиной прячется тот, кто не стоит никакой защиты! Эта шлюха Ошун… Она ведь уже почти отдала мне ребёнка! Почти отдала! А теперь… Чем мне расплатиться с Ийами Ошоронга? Не получив обещанное дитя, ведьма отправится его искать! И непременно найдёт, – об этом ты не подумала, Жанаина?! Без ребёнка Ийами Ошоронга не вернётся в царство эгунов, и никому, даже Йанса, не под силу будет загнать её туда! И за каким дьяволом ты овладела этой девчонкой-кариокой? От неё теперь никакого толку! Ийами Ошоронга и Обалуайе остались без оплаты – а всё из-за моей дуры-сестры!

Внезапно Нана Буруку остановилась. Длинная тень побежала от её ног к чуть ворчащим волнам. Луна била сверху холодным лучом, и в её свете лицо Нана, запрокинутое к небу, казалось жестокой, торжествующей маской.

– Но я не проиграла, Жанаина, нет! Так или иначе – я добилась того, чего хотела! Шанго нет в Бротасе! Целый квартал болен, люди бегут оттуда, как крысы! Ироко почти мёртв, – и если бы не этот проклятый нож Огуна!.. Впрочем, если Ийами Ошоронга не остановится – а она не остановится! – сегодня ночью Ироко умрёт. А уже после подумаем, каким способом погасить долги… – Нана Буруку повернулась к воде и хрипло, надменно выкрикнула, – Тебе не совладать со мной, Йеманжа! Никогда! Запомни это!

Океан молчал. Тихо шуршал песок. Лунный свет беспечно плясал на волнах, растворяясь в зыбкой чёрной глубине.

Обалу проснулся от скребущего звука за окном. Сразу же повернул голову к Рокки. Тот ничком лежал на кровати у стены и, казалось, спал. Но через мгновение с постели послышался сдавленный, хриплый стон. Обалу обречённо вздохнул – и потянулся за костылями, подумав о том, что дремал не больше часа.

За окном в сером лунном свете мелькнула чья-то тень. Обалу быстро обернулся – но никого не увидел. «Снова птицы?» – подумал он. Страх холодным коготком царапнул спину.

За неделю на маленькой ферме собралось почти три десятка цапель. Обалу не мог понять, откуда они берутся: никогда прежде этих птиц здесь не водилось. Поблизости не текло рек, озёра и болота лежали далеко, маленький ручей совсем зарос… Сначала цапель было всего две, но с каждым днём прилетали всё новые и новые. Птицы часами неподвижно стояли на плоской крыше дома. Иногда, раскрыв широкие белые крылья, величаво перелетали с места на место, расхаживали по двору, ловили ящериц, совсем, казалось, не боясь близости людей. Их жёлтые, круглые глаза жадно следили за тем, что происходит во дворе, и Обалу становилось не по себе от этих взглядов. Никогда прежде он не видел, чтобы птицы вели себя так. Он даже сомневался, птицы ли это вообще. Дон Осаин тоже поглядывал на цапель встревоженно, но почему-то не прогонял их. Рокки – безмолвствовал.

Обалу до сих пор не знал, кто такой их неожиданный гость: дон Осаин упорно молчал. Обалу не решался задавать вопросы, смертельно боясь того, что старик, в свою очередь, поинтересуется: почему Обалу, а вслед за ним и Шанго вдруг объявились на ферме? Впрочем, расспрашивать Шанго всё равно было бы бесполезно: в первый же день своего приезда он закрылся в одной из верхних комнат – и выходил оттуда только по нужде. Вся галерея пропахла кашасой, и Обалу понимал: брат пьян, страшно подавлен и ни с кем не хочет разговаривать.

Дон Осаин совсем забросил свой огород и дни напролёт проводил на ферме, под манговым деревом, где обычно жарили шурраско по праздникам, а сейчас над углями кипел старый закопчённый котёл. Старик часами с задумчивым видом ходил вокруг углей, растирал в ладонях пучки сухих трав и листьев и время от времени бросал в воду щепотки порошка. Иногда туда же летели сухие ветки незнакомых Обалу деревьев, сморщенный чёрный корешок или цветы, похожие на мотыльков… Обалу почтительно следил за работой соседа, не смея задавать вопросы. Но понемногу ему становилось ясно, что старый лекарь и сам не знает, что делать.

Поначалу снадобья, казалось, помогали: Рокки приходил в себя, мог поднять голову, попить воды, даже проглотить несколько ложек супа, и сон его делался спокойным. Но ночью, когда всходила луна, он метался по постели, стонал сквозь оскаленные зубы, и, касаясь его лба, Обалу чувствовал: Рокки горит огнём. Раз за разом Обалу отдавал свою аше – но она проваливалась как в колодец.

«Что же с ним такое? Кто сосёт из него жизнь? Почему он не хочет сам себе помочь?»

На свой страх и риск Обалу попробовал было проникнуть в голову Рокки – но встретил такой яростный отпор и такую мощную стену защиты, что сразу стало очевидно: этот человек не позволит, чтобы кто-то копошился в его сознании.

Помогая Осаину, Обалу на какое-то время забывал о том, что случилось в Баие неделю назад страшной дождливой ночью. О том, что он навсегда потерял Габриэлу. О том, что Эвинья, покрывая постыдную тайну брата, больше никогда не сможет его уважать. О том, – и это было страшней всего, – что просьба Нана Буруку выполнена. И что со дня на день об этом станет известно всем. И братья, и мать догадаются, почему он, Обалуайе, Царь Выжженной Земли, сбежал из Баии и спрятался, как пальмовый жук от солнечного света. И поймут, что кроме старой бабушкиной фермы, бежать ему некуда… Каждый день Обалу слушал маленькое трескучее радио, которое, к счастью, ещё работало. В Баие началась эпидемия: об этом кричали все новостные каналы. Узнав, что это всё-таки не настоящая чёрная оспа, Обалу испытал невероятное облегчение: самого страшного не произошло, болезнь в его калебасе действительно за полвека утратила силу. Но никто, кроме Обалу, о этом не знал. Он понимал, что нужно возвращаться, – и не знал, как это сделать. О том, чтобы бросить полуживого незнакомца и дона Осаина, не могло быть и речи.

Временами Обалу чувствовал, что кто-то из братьев, а возможно, даже мать, ищет его: в голову упорно пробивалась чужая воля. Но Обалу не привыкать было закрываться, и он привычно ставил защиту. И ещё страшно жалел о том, что оставил дома айфон. Что стоило захватить его с собой? Он бы не отвечал на звонки, отключил Интернет… Но фотографии Габриэлы можно было просматривать с утра до ночи. Снова и снова видеть нежное смуглое лицо, золотистую охапку волос, открытую и смелую улыбку, зелёные, как морская вода, глаза. И пусть он больше никогда не получит ни одной строки от неё. И пусть она теперь знает, что он – беспомощный, трусливый и лживый урод. Но её лица и её сохранившихся писем у Обалу не отнял бы никто…

Но сейчас в голове Обалу не было ни одной мысли, в окне висела страшная, ледяная луна, а за стеной… За стеной слышались шаги. Ошибиться было невозможно: кто-то бродил вокруг дома странной, подпрыгивающей походкой, то замирая ненадолго, то шаркая по-стариковски, то роясь в палых листьях питангейр… Сначала Обалу подумал, что это Шанго спустился сверху в поисках еды. Но Шанго никогда не стал бы пробираться такими осторожными шагами: он всегда топал как тапир, сотрясая весь дом… Обалу подобрался, вслушиваясь в странные шорохи и сжимая свой костыль, словно пистолет. И чем больше он понимал, что звуки за стеной не похожи ни на возню броненосцев, ни на копошение енотов, тем сильнее стискивало горло ужасом.

Краем глаза Обалу взглянул на Рокки. Тот лежал вниз лицом, неподвижно, как поваленное дерево, – но в лунном свете было заметно, как судорожно сжимается в кулак его огромная, похожая на корявый сук рука. Рокки был в сознании – и от него несло страхом, как гнилью от болота. Шумно переведя дыхание, Обалу заставил себя повернуться к окну – и вздрогнул.

Круглые птичьи глаза смотрели сквозь облитое луной стекло. Огромная, в два раза больше обычной, цапля стояла прямо под окном. Она смотрела на Обалу в упор безумным, немигающим взглядом – и улыбалась. Обалу отпрянул к стене, уверенный, что теряет рассудок. Хрипло, пересохшими губами, позвал: «Дон Осаин!» – и тут же вспомнил, что старика нет здесь, что он у себя дома… Шанго дрыхнет наверху: Короля молний не разбудить шорохами под окном, даже если там шатаются призраки… А полоумная цапля всё усмехалась в пыльном окне, и Обалу чувствовал, как его засасывает в эти жёлтые глаза.

«Это не птица, нет… Это адже – ведьма! Как можно было не понять сразу! Ийами Ошоронга, проклятая ночная старуха, это она! Кто ещё может прислать птиц? Но кто же призвал её, зачем? Вот ведь дьявол… Главное – не дать ей войти!»

Тварь за окном, словно почувствовав мысли Обалу, заурчала сквозь клюв низким, клекочущим голосом, тихонько завыла. В зыбком лунном свете голова птицы превратилась в измождённое, высохшее, мёртвое лицо. Жёлтые, гнилые зубы выпирали из расколотой щели рта. От глухого, но сильного удара в стену задрожала и упала с полки фотография в рамке. Метнулась по стене крылатая тень. Старое стекло треснуло – и осыпалось в комнату искрящимся дождём. Птица с истошным клёкотом кинулась прямо в окно – и Обалу, прижавшись мокрой от пота спиной к стене, снова увидел женщину – оборванную, чудовищно худую, со спутанными в колтун волосами. Мёртвая рвалась в дом, продираясь сквозь ощетиненную осколками раму, упрямыми толчками загоняя себя внутрь. Хриплые отрывистые вздохи вырывались из её огромного, раскрытого, как клюв, рта. Обалу занёс свой костыль, – отчётливо понимая, что, даже если попадёт, то сможет только сбить ведьму с ног. Если бы он хоть на мгновение мог стать как его могучие братья – Ошосси, Огун, Шанго! Он, несчастный калека, ни на что не способный урод… Ийами Ошоронга легко задушит его, а за ним и Рокки…

Сверху раздался грохот. По лестнице, сотрясая и ломая ступеньки, нёсся, казалось, доисторический мастодонт. Дверь, жалобно крякнув, сорвалась с петель, и в лунном столбе вырос Шанго с топором в руках.

– Помоги… – одними губами попросил Обалу. Шанго вскинул топор – и синяя шаровая молния сорвалась с его лезвия. Сияющий ком устремился в окно, где извивалась и дёргалась ведьма, – но одновременно взметнулась с кровати огромная чёрная рука. Ладонь Рокки приняла в себя молнию Шанго. Послышалось шипение и треск, запахло гарью, словно во время лесного пожара…

– Дон Рокки, что вы делаете?.. – ничего не понимая, прошептал Обалу. – Мы же погибнем… Не мешайте Шанго!

А ведьма уже была в комнате. Шанго кинулся к ней, по пути отшвырнув себе за спину Обалу. Но Ийами Ошоронга была мертва – и топор Шанго прошёл сквозь неё, не причинив вреда. Тварь хрипло рассмеялась, взмахнула рукой – и Шанго, взвыв, упал на пол. Из его плеча, рассеченного четырьмя острыми когтями, хлынула кровь.

«Всё…» – с ужасом подумал Обалу, глядя на то, как белая птица, взмахнув крыльями, садится на грудь Рокки. На миг Ийами обернулась – безумные жёлтые глаза, огромный рот, растянутый в ухмылке…

«Она убьёт Рокки… Она убьёт твоего брата! И тебя самого! Соберись, сосредоточься! Дерись! Делай что можешь!» Страшным усилием воли Обалу взял себя в руки, и его аше – серебристо-стальная, холодная, острая, – лезвием вспорола лунный свет.

Обалу знал, что это бесполезно. Что он не может сражаться и убивать, как его братья, что его аше ничем не навредит той, которая давно мертва, – но отчаяние заглушило разум. И Обалу всерьёз подумал, что свихнулся, когда навстречу его аше вдруг устремилась другая – сумрачно-зелёная, пронизанная нитями золотистого сияния, остро и свежо пахнущая дождевым лесом. «Рокки?.. Его аше? Он… Он ориша?!»

Мощная волна двух слившихся энергий наполнила маленькую комнату мрачным лесным светом, гниловатым запахом палых листьев и плодов. Мгновенно Обалу понял, что аше Рокки во много раз сильнее его собственной. Он больше не видел стен знакомой бабушкиной спальни, не видел горящего лунным светом окна: вместо них стоял дождевой лес. Могучие деревья переплетались кронами высоко вверху, и ни клочка неба не было видно между этими узловатыми, опутанными петлями лиан, похожими на сцепившиеся руки ветвями. Кричали птицы. Испарения, поднимаясь от толстенных, разорвавших землю корней, струйками плыли вверх, оседали на морщинистой коре стволов-гигантов. Где-то далеко-далеко пробивался сквозь чащу пронзительный и бессильный визг ведьмы, хлопанье её крыльев. Ещё била светом, раскалываясь на части, изнемогающая луна, – но дождевой лес стоял спасительной стеной. И Обалу, наконец-то выпустив из ослабевшей руки костыль, потерял сознание.

– Ну что, парень, получше?

Обалу приподнялся на кровати. Тут же со стоном упал обратно: к горлу подкатила тошнота. С трудом разлепив веки, он увидел, что в комнате – темно, на столе горит керосиновая лампа, а рядом, в старом бабушкином кресле, кто-то сидит и листает книгу. «Всё ещё ночь?» – удивился Обалу, машинально пытаясь нащупать рядом с собой костыли.

– Они здесь. – Длинная рука метнулась, как охотящийся удав, легко подхватила оба костыля и бережно опустила их рядом с Обалу. – Но ты бы лучше полежал ещё.

– Вы… дали мне своей аше? – недоверчиво спросил Обалу, во все глаза глядя на Рокки. Тот коротко кивнул, опустил взгляд в книгу и зашелестел страницами. Обалу не сводил с него взгляда, но чёрный кряжистый человек, тень которого заполняла собой всю комнату, был, казалось, всецело занят чтением.

– Дон Рокки, где мой брат? – помедлив, спросил Обалу. – Он жив?

Рокки, не поднимая взгляда, кивнул в сторону, – и Обалу увидел Шанго, мирно спящего на полу у стены. Плечо его было аккуратно перевязано.

Убедившись, что с братом всё в порядке, Обалу немного успокоился и снова уставился на огромную фигуру в кресле. Ему не нужно было присматриваться, чтобы понять: на коленях Рокки лежит «Орден жёлтого дятла» Монтейру Лобату. Это была старая-старая книга, затрёпанная и зачитанная до дыр и самим Обалу, и его братьями много лет назад, когда все они были детьми. Но и на бабушкину ферму эта книга попала старой, без нескольких листов в середине и с напрочь вырванным концом. Обалу усмехнулся, вспомнив о том, как всем им не давал покоя вопрос – успела ли Эмилия освободить носорога? Помнится, Огун и Шанго даже подрались, настаивая каждый на своей версии финала. Огун уверял, что носорог вырвался сам, не впутывая в свои проблемы женщину. Шанго же орал, что к носорогу прибыло подкрепление из Африки, высадилось десантом в Ресифи, и все вместе они дали этим трусам такого жару!.. Сам Обалу, едва получив в руки свои первые заработанные деньги (за компьютерную программу для защиты банковских данных, придуманную им в пятнадцать лет), сразу же купил книгу Лобату, чтобы узнать, наконец, – чем же дело-то кончилось?

– И что, узнал? – не поднимая взгляда, спросил Рокки.

– Конечно! Педриньо разогнал из пушки правительственные войска, а носорог остался на фазенде тётушки Анастазии… Дьявол… Сеньор!!! Какого чёрта?!

Наступила тишина. Обалу, приподнявшись на локте, палил Рокки взглядом. Тот, казалось, окаменел в своём кресле.

– Что… что вы делаете у меня в голове, дон Рокки? Убирайтесь из моего ори немедленно!

Обалу собрал все силы, чтобы вытеснить из своего разума чуждую волю, так легко и спокойно проникшую в него. Но напрягать было нечего: он чувствовал себя опустевшим сухим калебасом. Он, Обалуайе, Царь Выжженной Земли, который всегда гордился тем, что в его ори не могут проникнуть даже самые близкие люди! Годы ушли на то, чтобы добиться этого, – и вот сейчас какой-то незнакомец без труда взломал его защиту и роется в его мыслях!

Ещё миг Обалу находился в состоянии первобытного, ледяного ужаса. Ни шевельнуться, ни выговорить хоть слово он больше не мог. А затем чужое ори мягко, с неторопливым достоинством покинуло его голову, – и в комнате, перебив вонь керосина, запахло дождевым лесом.

Обалу рухнул на циновку. Несколько раз шумно, глубоко вздохнул, преодолевая тошноту. Едва справившись с позывами рвоты, хрипло спросил:

– Как вы это сделали, дон Рокки? Кто вы такой?

– Прости, парень. Я не должен был. – спокойно отозвался тот. – Но я боялся надолго «отпускать» тебя: ты был совсем плох. Теперь, кажется, уже понемногу можно…

Обалу молчал, тяжело дыша. Стараясь унять душившую его ярость, он откинулся на спину и осмотрелся. И чуть было, вскочив, не бросился прочь, забыв о непослушных ногах! Потому что понял: ночь давным-давно кончилась. А в комнате темно из-за заслонивших окно растений.

Деревья напоминали глухой забор. Могучие стволы стояли так близко друг к другу, что между ними нельзя было и пальца просунуть! Ветви с плотными, словно восковыми листьями тянулись в разбитое окно, их обвивали лианы, на которых раскрылись жёлтые, белые и розовые розетки цветов. На сучьях красовались космы зеленоватого мха, разноцветные лишайники. Вот одна из ветвей коснулась плеча Рокки, склонившегося над книгой. Тот, не глядя, отстранил её – и побег, как живой, послушно уполз за подоконник. В комнате пахло влажной гнилью лесных испарений. Сладковатым ароматом распускающихся цветов. Душной сыростью. Ни одного луча света не пробивалось сквозь переплетение ветвей, сучьев и лиан.

– Больше я ничего не мог сделать, – раздалось рядом, и Обалу показалось, что его мысли снова читают. Но, резко повернувшись, он обнаружил, что Рокки уже отложил книгу и смотрит на него в упор. Впервые за неделю Обалу видел его глаза – тёмные, как орехи, мягкие, очень спокойные. И осторожную улыбку, словно её обладатель сомневался: стоит ли вообще улыбаться. Что-то в этих глазах смутно показалось Обалу знакомым.

– Ни одна крупная птица не пробьётся через такой лес, – заверил Рокки. – И цапли Ийами тоже не рискнут. Переломают крылья с клювами – и только.

– Почему вы не позволили Шанго убить Ийами? Молнии Шанго поражают даже мёртвых! Он уничтожил бы ведьму, и вам не пришлось бы… – Обалу осёкся, увидев руку Рокки – ту, которой он поймал молнию. Она была опалена до самого локтя и напоминала почерневший сук дерева.

– Это просто ожог, – поймав его взгляд, пояснил Рокки. – Пройдёт.

«От молнии Шанго – „просто ожог“? Да кто же, чёрт возьми, он такой?!»

– Чего ведьма хочет от вас, дон Рокки? – Не дождавшись ответа, Обалу осторожно задал другой вопрос. – И как мы сами выберемся теперь из дома?

Рокки пожал плечами. Помолчав, сказал:

– У тебя неплохая аше, парень. Я, наверное, должен благодарить тебя. Ты сражался в одиночку сколько мог… Но как ты сумел соединить для защиты обе наши аше? Это очень сильное колдовство…

– Никогда в жизни не умел, – честно признался Обалу. – Да ведь никто этого не умеет, дон Рокки! Очень мало таких аше, которые подходят всем! У моей кровной сестры и брата такие… но лишь у них одних! Даже Шанго не всё может! А я и вовсе… Я – Обалуайе, и могу только насылать болезни.

– Но как же тогда вышло, мальчик, что… – Глаза Рокки смотрели на Обалу в упор. – Будь я проклят, если понимаю, как это получилось!

Они молчали, разглядывая друг друга. И оба думали об одном: о стальной, сверкающей, острой, как бритва, аше Обалу, легко слившейся воедино с другой – зелёной, светящейся, насыщенной влагой и запахом цветов…

– Как бы то ни было, мы живы… почему-то, – первым нарушил молчание Обалу. – И я зверски хочу есть.

– Я тоже. Но я боялся оставить тебя одного. Что ж… Пойдём глянем, что лежит на кухне.

Рокки встал, прихватив лампу, и вышел из комнаты. Помедлив, Обалу тоже поднялся. Превозмогая головокружение, взялся за костыли и, стараясь не думать о том, что будет, если он грохнется на пороге, запрыгал следом. Оставаться одному в тёмной комнате с подступившим к окну лесом было слишком страшно.

На кухне тоже царила темнота. Лампа, поставленная Рокки на стол, очертила дрожащий круг на потолке, и по углам врассыпную бросились пауки, богомолы и гекконы. Осторожно перебравшись через деревянный порожек, Обалу неловко опустился на стул и стал наблюдать за тем, как Рокки, вскрыв пакет с тапиоковой мукой, готовит блинчики.

Тот делал это на удивление сноровисто для человека с такими огромными и нескладными руками. Тапиока сыпалась на раскалённую сковороду, ни одной крупинкой не попадая на стол. Подождав с минуту, Рокки ловко переворачивал блинчики и аккуратно, один за другим, выкладывал их на керамическую тарелку. «Прямо как наша Оба!» – невольно восхитился Обалу.

Он мог бы поклясться, что никогда прежде не встречал этого человека. Но что-то неуловимо знакомое виделось Обалу в этом некрасивом профиле, слишком больших, оттопыренных губах, резкой морщине на лбу, появлявшейся, когда Рокки готовился что-то сказать… Его движения возле плиты были полны почти танцевальной мягкости и легко перетекали одно в другое, как во время самбы.

«Ему за пятьдесят. Он читает шевеля губами. Он сидел в тюрьме. И сидел долго: татуировки по всему телу… Я никогда в жизни его не видел, но он вскрыл мою ори, как консервную банку. Кто же он такой?» – лихорадочно размышлял Обалу. А Рокки, не оборачиваясь и не пытаясь заговорить, продолжал возиться с тапиокой. Наделав десятка два больших блинчиков, он открыл упаковку кокосового молока, нашёл, порывшись в холодильнике, начатую банку джема из гуявы и поставил всё на стол.

– Спасибо, дон Рокки, – вспомнил о вежливости Обалу. – Я совсем не умею готовить. А вы где так хорошо научились?

– Всегда умел, – ответил тот, не поднимая взгляда.

Мало удивившись этой незамысловатой лжи, Обалу кивнул. Доел блинчик, взял ещё один. Несколько минут они с Рокки увлечённо жевали, наперегонки смазывая джемом блинчики и передавая друг другу банку молока. Простые блинчики показались Обалу невероятно вкусными: если бы он не видел своими глазами, что в них, кроме тапиоки, нет ничего, то решил бы, что Рокки знает какой-то секрет. Впрочем, возможно, дело было в страшном голоде и недавнем нервном напряжении… А за окном плотной стеной стоял влажный лес, распускались цветы, лианы, шурша и скользя, как змеи, оплетали и опутывали толстые ветви, – и ферма доны Энграсии понемногу исчезала в клубке побегов, стеблей, стволов и листьев…

– Что нам теперь делать, дон Рокки? – спросил Обалу, сделав последний глоток молока и глядя на то, как тоненький побег орхидеи, протиснувшись под плохо прижатым ставнем, осторожно выпускает первую кисточку розовых соцветий. – Ийами теперь не проникнет сюда – но ведь и мы оказались в плену! В холодильнике есть какая-то еда, но её мало. Когда мы всё съедим…

Он умолк на полуслове, потому что в окно, опрокинув пустую банку из-под молока, пробрался сук мангового дерева с тремя висящими между пучками листьев плодами. Рокки невозмутимо оторвал один, принялся чистить. Зеленовато-красная кожура спиралью спускалась на стол. Обалу, как заворожённый, следил за ней.

– С голоду мы не умрём, – заверил его Рокки, впиваясь крепкими зубами в золотистую мякоть и едва заметно усмехаясь.

– Но я не могу сидеть всю жизнь здесь! – вспылил Обалу.

– М-м? Разве не этого ты хотел, парень?

Обалу глубоко вздохнул. Положил на стол кулаки. Некоторое время молчал. Затем медленно, сквозь зубы, едва сдерживая ярость, заговорил:

– Дон Рокки… Я не понимаю, как вы сумели взломать мою ори. Если бы мы с вами были кровными родственниками… но ведь это не так?

Рокки, не сводя с него глаз, покачал головой.

– Я благодарен вам за то, что вы спасли меня и брата. Но если вы теперь думаете, что имеете право…

– Она очуметь какая красивая, малыш. Эта твоя Габриэла. И, кажется, умна. Я сам ради такой женщины сделал бы всё на свете.

Обалу закрыл глаза. Продолжать он не мог: горло стиснуло судорогой. Кровь билась в виски отбойным молотком. В лицо словно выплеснули стакан кипятка. Ему одновременно хотелось заплакать, убить Рокки и умереть.

– Ты потерял её… с концами?

– Да. (Какой был смысл лгать?) Впрочем, дон Рокки… – Обалу криво усмехнулся, – нельзя потерять то, чего никогда не имел.

– Но ведь ты ей нравился?

– Это был не я, как вы знаете. И… прошу вас, довольно об этом! Я же не спрашиваю, как вам сиделось в тюрьме!

– Кофе хочешь?

И снова эта спокойно-ворчливая интонация показалась Обалу настолько знакомой, что он даже решился поднять голову и в упор взглянуть на своего собеседника. Но Рокки, случайно или намеренно не заметив этого взгляда, поднялся и снова подошёл к плите. Стоя спиной к Обалу, он достал из шкафчика, предварительно отодвинув от него проросшую из стены ветвь питанги с красными плодами, пакет кофейных зёрен. Зажёг газ. Высыпая зёрна на сковороду, сказал:

– Я выпущу тебя с братом отсюда сразу же, как только вы захотите. Ийами вы не нужны. Она позволит вам уйти.

– А… вы?

Рокки не ответил, старательно встряхивая сковороду. Но Обалу упрямо продолжал:

– Вы что же – останетесь здесь? В этой ловушке из леса? Надолго? Зачем? Если здесь вам грозила опасность, зачем вы вообще пришли сюда? Почему дон Осаин так беспокоился о вас?

– Беспокоился?..

– А вы не знали?! – снова вышел из себя Обалу. – У него больное сердце, ему вообще нельзя волноваться! А я его никогда не видел таким… таким… Он не знал, что с вами делать! Он, – который может вылечить что угодно! Если вы пришли к дону Осаину за лечением, то почему не позволяли себе помочь? Я давал вам свою аше раз за разом, но она словно в выгребную яму выливалась! Если вы хотели умереть, то зачем явились сюда мучить несчастного старика? Не могли покончить с жизнью где-нибудь подальше от его дома?! Кем же вам приходится дон Осаин? Раз уж вы здесь…

– А тебе кем он приходится? Раз уж ты здесь?

Злость захлестнула горло. Обалу враждебно уставился в тёмные, грустные глаза человека, сидящего напротив.

– Это дом моей бабки, доны Энграсии де Айока! Я её внук, сын Йеманжи! Я имею право быть здесь, ни у кого не спрашивая разрешения!

– Что?.. – Кружка с кофе вдруг закачалась в больших, грубых пальцах Рокки. – Мальчик, ты… сын Жанаины и Ошала?

– Да! То есть, нет… – Обалу внезапно понял, что солгал. – Я сын Ошала, это правда, – но не Жанаины! Она вырастила меня, и я зову её матерью всю жизнь. Но кровная моя мать – Нана Буруку.

– Сколько тебе лет?

– Двадцать восемь…

Полупустая кружка упала на пол и разбилась. Кофе чёрной звездой разлился по полу. Несколько мгновений Рокки смотрел на Обалу расширившимися глазами. Затем выплюнул окурок, резко повернулся и вышел из кухни, неловко зацепив плечом шкафчик. Тот жалобно скрипнул и сорвался с петли. Два плода манго один за другим упали с ветки и покатились к ногам ошарашенного Обалу.

Когда полчаса спустя Обалу решился войти в спальню, Рокки, сгорбившись и свесив между колен руки, сидел на кровати в темноте. На грохот костылей он не обернулся.

Стоя на пороге, Обалу осторожно начал:

– Дон Рокки, поверьте, я вовсе не хотел…

– Парень, ты должен уехать, – послышался из темноты хриплый, едва слышный голос. – Немедленно, пока ещё не стемнело! Я уберу растения от двери. Ты сможешь выйти наружу и…

– И что, дон Рокки? Я калека. На костылях я не доберусь даже до шоссе. Людей поблизости нет. Я даже не смогу вызвать такси из Баии, потому что забыл дома телефон.

– Специально оставил.

– Вы правы. – Обалу был так изумлён всем происходящим, что не мог даже злиться. – Но уехать и оставить вас и Шанго одних я не смогу, даже если захочу. А выкинуть меня вы не сумеете! Я – Обалуайе! И я могу сделать так, что…

– Я знаю, что ты можешь сделать и что ты уже сделал. – Большая голова Рокки поднялась. Белки его глаз ярко блеснули из тьмы. – Твоя мать просила тебя об этом… не так ли?

Ровно в четыре часа утра Йанса открыла глаза – по старой армейской привычке проснувшись без будильника в нужное время. За окном едва светало. Ошосси спал рядом, уткнувшись лицом в подушку. И не пошевелился, когда Йанса бесшумно встала и принялась одеваться.

Её мутило так, что она даже слегка испугалась и терпеливо простояла несколько минут в ванной, склонившись над раковиной. Но понемногу дурнота отступила, и вскоре Йанса вышла из квартиры, тихо прикрыв за собою дверь. Через полчаса красная «тойота» уже неслась по автостраде «Баия – Санту-Амару».

Дорогу Йанса знала прекрасно. До старой фермы доны Энграсии был час езды по автостраде, после чего нужно было сползти на боковую дорогу и несколько минут тащиться на первой передаче по расчищенной в лесу тропе до старых, всегда открытых ворот. Йанса ехала молча, курила, стряхивая пепел в открытое окно, слушала радио – и очень удивилась, заметив, что умудрилась проскочить знакомый поворот. Чертыхнувшись, мулатка развернула машину на пустом шоссе, понеслась обратно – и спустя полчаса удивилась ещё больше, убедившись, что опять пропустила съезд! Перед ней был огромный голубой рекламный щит «Equa», от которого до Баии было всего десяток километров. Она почти вернулась обратно!

– Да что же это за дьявол… – пробормотала Йанса, снова разворачивая «тойоту». На этот раз она сбавила скорость, выключила радио, выбросила сигарету и поползла в крайнем правом ряду автострады, не сводя напряжённого взгляда с обочины.

Вот, наконец, и знакомый накренившийся телеграфный столб, и засохший умбузейро с похожим на волосатый футбольный мяч птичьим гнездом в развилке ветвей. Йанса остановила машину, выбралась на шоссе и долго стояла, в изумлении разглядывая обочину. Столб был на месте, дерево – тоже, даже гнездо никуда не делось… но дороги не было! В метре от шоссе плотной стеной стоял лес.

Йанса нахмурилась. Вернулась к машине. Достала из багажника «глок». Подумав, вернула оружие на место и вытащила военные берцы с высоким голенищем и огромный мачете. Попробовав пальцем лезвие, осталась довольна. Надела поверх майки куртку батальона «Планалто», сменила шлёпанцы на берцы, повязала волосы банданой, закрыла «тойоту» и спустилась с шоссе к лесу.

После долгих поисков Йанса, наконец, удалось разглядеть знакомую дорогу, сплошь затянутую узловатыми переплетениями лиан. Молодые побеги бамбука росли прямо из утоптанной почвы тропы, разрывая её. Огромные папоротники, раскручивая мощные глянцевитые спирали листьев, вставали стеной. Прямо перед лицом Йанса, свесившись с толстой ветки, раскачивался на хвосте серый опоссум. В ветвях кричали птицы. Нечего было и думать о том, чтобы пройти через эти дебри.

– По крайней мере, дорога здесь была, и я не сошла с ума… – пробормотала Йанса, во все глаза глядя на зелёную шелестящую стену перед собой. – Кто же это устроил? Обалуайе никогда бы не смог…

Мулатка закрыла глаза, потянула носом – и поняла, что не ошиблась: сухого, острого запаха аше Обалуайе не чувствовалось. Но другая, незнакомая ей, сильная и свежая аше заполняла всё. Каждый лист, каждый побег сочился ею. Древесные испарения источали влажный, чуть гниловатый запах, его перебивал аромат цветов. С замшелых сучьев свисали лианы. Незнакомый лес был полон птичьего щёлканья, шелеста листьев, шороха разворачивающихся листьев, хохота обезьян в высоких кронах… Некоторое время Йанса вслушивалась в эти звуки. Затем нахмурилась – и шагнула в чащу, привычно кинув взгляд на часы. Стрелки показывали двадцать три минуты седьмого.

Лес вокруг был неузнаваем. Йанса хорошо помнила безобидные растения здешней каатинги: лохматые пальмы-карнаубы, бамбук, умбузейро, сейбы и табебуйю, которые прежде мирно росли по обочинам старой дороги, не мешая друг другу и снисходительно позволяя лианам карабкаться по своим стволам и сучьям. Теперь же повсюду высились, тесно прижимаясь друг к другу, высокие, разлапистые, незнакомые Йанса великаны. Их могучие стволы и ветви, казалось, испускали угрозу – и даже цветы, усыпавшие сизые побеги лиан, не сглаживали ощущения опасности. От влажной духоты нечем было дышать. Под ногами скользили прелые листья, перегнившие сучки. Йанса, стиснув зубы, мерно взмахивала мачете и упрямо продиралась сквозь сцепившиеся заросли. Всё вокруг шелестело, шепталось, посвистывало, пахло и цвело. Глянцевые лягушки перебирались с сучка на сучок. Оранжево-жёлтые попугаи-жандайя стайками носились в ветвях, оглашая лес резкими криками. Поскрипывал бамбук. Хохотали сагуи[89]. Мокрый мох пружинил под подошвами ботинок. Идти по лесу было трудно, и в конце концов Йанса поскользнулась, чертыхнулась, невольно ухватившись за ребристый побег – и рухнула в папоротники.

Встала она не сразу, озадаченно уставившись на лиану, за которую, падая, машинально ухватилась. Побег рос на глазах, пульсируя и вырываясь из стиснувших его пальцев как живой. Скользкие усики оплетали руку Йанса, словно щупальца. Когда один из них чувствительно оцарапал запястье мулатки, та выругалась и разжала ладонь. Побег повис на руке не отцепляясь, как краб. Пока Йанса ошалело рассматривала его, ещё два усика вскарабкались по её локтю и устремились к плечу. Йанса схватила побег, с силой дёрнула – и взвыла от боли в ободранном предплечье: проклятое растение не сдавалось. Испугавшись по-настоящему, Йанса рубанула побег мачете – и лишь тогда побеждённая лиана нехотя скользнула к её ногам, а сизые усики, ослабнув, выпустили руку.

– Да что же… это… такое? – пробормотала Йанса. Поудобнее перехватила мачете – и снова углубилась в шелестящую чащу. Она знала – идти, даже по заросшей дороге, недалеко. Ещё несколько минут – и она выберется к ферме доны Энграсии!

Несколько часов спустя, совершенно измученная, едва справляясь с подкатывающей к горлу дурнотой, Йанса сдалась. Она швырнула мачете в мох, села на поваленный ствол, с бешенством смахнув с него чету занятых любовью пятнистых жаб, и свирепо уставилась на оплетённое лианами, обросшее мхом и лишайниками огромное дерево прямо перед собой. Зеленоватое пятно солнца, едва пробиваясь сквозь сеть ветвей и листьев, висело за плечом Йанса, и отчего-то это беспокоило мулатку. Она взглянула на свои часы – и испарина холодными мурашками заколола спину. Стрелки показывали двадцать три минуты седьмого.

«Дьявол… они что, остановились? А солнце?! Оно же не движется! Не поднимается! Я полдня бегаю по этим джунглям – а солнце всё там же! Чьё это колдовство? Кто это сделал с нашим лесом? Почему пропало время?»

Ответить было некому. Над головой, словно смеясь, кричали обезьяны.

Проклятые дебри не трогали Йанса, пока она двигалась, и, казалось, покорно поддавались ударам её мачете. Но стоило остановиться – и скользкие, упругие побеги мгновенно оплетали лодыжки, локти, плечи… Вот и сейчас – едва Йанса присела, как тонкая лиана побежала, раскручиваясь спиралью, по её колену, обвила талию, скользнула между лопатками, через плечо – к горлу… Вскочив, Йанса яростно сорвала с шеи обнаглевшее растение, разрубила чуть не задушившую её лиану на четыре части… и чудом не рухнула навзничь, потому что вырвавшиеся из мха упругие стебли папоротников опутали её ноги.

Терпение мулатки лопнуло. Взмахнув мачете, она запрокинула голову – и боевой клич ориша Йанса снёс с ветвей стайку попугаев, оставил без листьев могучую гевею, обнажил древесные стволы, сорвав с них мох вместе с корой. Затрещали сучья, заскрипели падающие деревья. Вихрь сплёл их вершины, выдернул из почвы пучки лиан. С грохотом повалились несколько могучих великанов. Истерически вопя, понеслись прочь с ломающихся ветвей обезьяны. Заверещали, хлопая крыльями, птицы. В двух шагах от Йанса рухнула огромная сейба – и в вихре из листьев и древесной пыли мелькнуло что-то белое. Яростно размахивая мачете, истошно крича и сокрушая сражающийся лес, Йанса бросилась в пролом… и остановилась, увязнув ногами в сырой почве.

Перед ней лежал, как зелёное вытянутое зеркало, небольшой водоём. Тяжело дыша, не опуская мачете, каждую минуту готовая продолжить бой, Йанса застыла на берегу. Потная, обсыпанная древесной трухой и ошмётками листьев, исполосованная побегами кожа горела, словно натёртая солью. Но врага нигде не было видно, а вода впереди выглядела такой безобидной… По-прежнему держа мачете перед собой, Йанса быстро оглянулась – и убедилась, что опасный лес не преследует её. Она медленно опустила оружие. Перевела дыхание… и только сейчас поняла, что белело у неё перед глазами, когда она продиралась через свихнувшиеся заросли. На берегах маленького водоёма стояли цапли.

Их было, наверное, больше тысячи. Белые птицы, которые остро, пристально следили за Йанса круглыми глазами. С минуту та внимательно смотрела на цапель. Затем медленно положила свой мачете на мох. Чётко, внятно произнося слова, выговорила:

– Приветствую тебя, Ийами Ошоронга. Мир эгунов подвластен мне, ориша Йанса, но я уважаю твою силу. Чем мы можем помочь друг дружке?

Птицы молчали. Но Йанса была терпелива. Она ждала, опустив руки, не поднимая мачете и краем глаза украдкой осматривая озерцо и заросшие лесом берега. Ей не нравился желтоватый туман, клубящийся в зарослях. Не нравился гнилостный запах воды. Не нравилась неестественная тишина, в которой не кричали жабы и не свистели птицы. Белые цапли не отражались в воде озерца. Впрочем, это-то как раз Йанса не беспокоило: откуда взяться отражению у духов?..

Она понимала: расслабляться сейчас никак нельзя. Нельзя выпускать из виду оружие, нельзя отводить взгляд, нельзя даже перевести дыхание. Но многочасовое блуждание по взбесившемуся лесу изрядно вымотало Йанса. Перед глазами плавали зелёные пятна, на спине выступила испарина. К горлу снова волной подкатила тошнота. «Должно быть, старею… – подумала Йанса, борясь с позывами рвоты. – Ещё два года назад пятикилометровый кросс в полной выкладке ничего для меня не значил. А сейчас что?..» Однако размышлять о своих преклонных годах Йанса внезапно оказалось некогда, потому что в двух шагах от неё появилась Ийами Ошоронга.

Ведьма приблизилась, тяжело ступая, хватая воздух худой, исцарапанной рукой из-под белого покрывала. Несколько позеленевших браслетов брякнули, когда Ийами откинула с лица капюшон. От неё пахло лесом и птичьим помётом. Высохшее лицо казалось отрешённым, как у всех безумных. Но жёлтые, глубоко посаженные глаза смотрели на мулатку не отрываясь, не мигая.

Йанса незаметно покосилась на мачете у своих ног.

«Ийами выведена из себя, кто-то рассердил её… Она хочет напасть. Дьявол, она что – не видит, кто перед ней?!»

– Я не враг тебе, Ийами Ошоронга, – как можно спокойнее повторила Йанса, не отводя взгляда от пустых глаз мёртвой ведьмы. – Я – Йанса, ориша эгунов. И я не убивала твоего ребёнка. Позволь мне пройти через твой лес, чтобы…

Закончить Йанса не успела: ведьма бросилась на неё.

Ошосси проснулся лишь к вечеру. За окном снова сходились тучи. Сквозь разрывы тяжёлых облаков то и дело пробивался рыжий неспокойный свет. От духоты разламывался затылок. На кухне бормотало радио. Морщась от головной боли, Ошосси прислушался.

– Значит, нас всё-таки отрезали. – Ошосси зевнул. – А Шанго где-то шляется! Ну что за сукин сын?.. Йанса! Йанса! Любовь моя!

Никто ему не ответил. Поднявшись, Ошосси увидел, что ни шлёпанцев Йанса, ни её армейского рюкзака, ни ключей от «тойоты» нет.

– Всё-таки удрала одна, – медленно выговорил Ошосси. Криво усмехнулся, взглянул в окно, за которым сгущались облака… и вдруг ударил кулаком по столу так, что тот затрещал и пачка сигарет упала на пол. Ошосси наклонился за ней, поднял, выронил, пинком отправил сигареты под кровать, страшно выругался – и вылетел из комнаты. Минуту спустя вернулся – но лишь для того, чтобы, распахнув старый шкаф, выдернуть из-под стопки женских футболок тонкую пачку долларов.

Выскочив из подъезда и промчавшись вниз по улице несколько кварталов (редкие встречные прохожие опасливо спрыгивали с тротуаров), Ошосси слегка успокоился. Остановился, прислонился к стене, вытер пот. Оглядевшись, удивился тому, что на улице так мало народу. Вспомнив об объявленном карантине, нахмурился. Поскрёб обеими руками дреды, прикидывая, куда бы податься, – и в это время его окликнул знакомый голос:

– Охотник! Куда ты несёшься, как в задницу тра… поцелованный?

Ошосси повернулся – и увидел Эшу, выглядывающего из кабины обшарпанного жёлтого грузовика. Причина внезапной воспитанности младшего брата объяснилась просто: рядом с Эшу на сиденье высилась дона Кармела с мрачным, как тучи над крышами, лицом. К своей монументальной груди Мать Святого прижимала гипсовую статуэтку Шанго и спящего полугодовалого внука. Из открытого брезентового кузова высовывались десятка полтора взволнованных детских и женских физиономий.

– Куда это ты собрался, дорогой мой? – удивился Ошосси, подходя.

– Помогаю доне Кармеле перебираться к сыну в Тороро[90]! – сообщил Эшу. – У неё уже все соседи больны! Мама сказала – перевези как хочешь, хоть по крышам!

– Но ведь дети не заражаются! – удивился Ошосси. – Ещё ни одного случая на весь Бротас!

– А если заражусь Я, сын мой?! – вознегодовала негритянка, и её грудь гневно всколыхнулась в вырезе красной блузки. – Если я свалюсь с этой проклятой лихорадкой, кто тогда будет зарабатывать деньги? Я, между прочим, работаю в приличном месте! Слава богу, тридцать лет в гостинице за стойкой, и только поэтому хозяин меня до сих пор не вышвырнул! Все остальные, кто из Бротаса, уже уволены! И как можно винить за это дона Игнасио? Что скажут клиенты, если у обслуживающего персонала будут язвы на руках? Я, знаешь ли, не могу рисковать! Мы и так еле сводим концы с концами, да ещё Ирасеме опять приспичило рожать! Выбрала время, нечего сказать! Только вчера дон Игнасио говорил мне на террейро: вы же знаете, дона Кармела, как трудно теперь вести бизнес! Нет уж, я не буду дожидаться проблем! С утра я сложила сумки, собрала детей и сказала Жанаине: пришли кого-нибудь из своих сыновей, мне пора пробираться к Жоау! В Тороро, слава богу, ещё нет этой напасти!

– Но ведь туда короче через Ладейра-де-Нана! Что вы здесь-то делаете, Эшу?

– А там, мой хороший, уже стоит полиция! – кисло сообщил Эшу. – И на Дике-Пекено тоже! И на Виа-Парайсо! Из Бротаса больше не выпускают! Помнишь, Йанса вчера обещала, что легавые скоро спохватятся и перекроют выезды из района? Вот так всё и вышло! Наша местре всегда знает что говорит… Что у тебя с лицом, брат?

– Ничего. – Ошосси как мог улыбнулся. – Тебе помочь? Мне всё равно нечем заняться этим вечером.

Эшу внимательно посмотрел на брата. Пожал плечами.

– Поехали…

Ошосси вскочил в кузов, Эшу дал газ – и грузовик, фыркая, громыхая и дребезжа, пополз вниз по улице.

Через пять минут машина снова остановилась.

– Что такое, парень? Опять полиция?

– Она самая, дона Кармела. Эй, Ошосси! Ошосси! Ты это видишь?

– Ещё бы нет! – Ошосси, выбравшись из кузова, сердито разглядывал синие машины, перегородившие улицу. Полицейские стояли возле своих автомобилей, курили, негромко переговаривались. На облезлый грузовик они покосились без всякого интереса и даже не повернули голов, когда Эшу сдал назад и ретировался в узенький переулок.

– Эй, малыш, что ты делаешь? – забеспокоилась дона Кармела. – Я не поеду обратно! Если ты боишься, то я пойду в Тороро пешком и…

– …и заночуете в участке, дона Кармела, – сквозь зубы пообещал Эшу, вытаскивая из-за уха окурок. – И моей матери придётся всю ночь возиться с вашими детьми – а её собственные внуки уже почти свели с ума!

– На Руа-Парари в одном месте крыши сходятся, – неуверенно сказал Ошосси. – Можем перебраться по ним и спуститься уже на Ладейра-Барао-Эсперанса, а там…

Дона Кармела величественно развернулась к нему.

– По крышам? Я?! Охотник, ты в своём уме? Вообрази, что станется с этими крышами! К тому же Ирасема ждёт ребёнка! Не хватало нам ещё преждевременных родов!

Ошосси пришлось согласиться, что это будет совсем ни к чему.

– Нет уж, сделаем по-другому, – решил Эшу. – Ошосси, полезай за руль – и жди! Как только увидишь, что можно, – дави на газ! Учти – вторая передача не работает, жми сразу на третью!

И, прежде чем брат успел задать вопрос, Эшу выскочил из кабины грузовика и исчез в переулке – только мелькнула красно-чёрная бейсболка.

Ошосси и дона Кармела переглянулись.

– Совсем мне это не нравится, малыш! – сурово объявила негритянка, поправляя соску во рту младенца. – Как бы и впрямь не пришлось ночевать в участке со всей моей оравой. В мои-то годы! С моей репутацией! Имей в виду, что у этих детей, кроме меня, никого больше нет! От их отцов отродясь не было никакого толку! И если вы доведёте меня до смерти…

Ошосси счёл за нужное промолчать.

Прошло четверть часа. Полчаса. Тучи сомкнулись над крышами Бротаса. По небу прокатился первый раскат грома. И к грозовому ворчанию внезапно присоединился нарастающий стрёкот. Из переулка появился мотоцикл – знакомая красно-чёрная «ямаха» Эшу – и, разгоняясь, понёсся прямо на полицейские машины. Остолбенев от изумления, Ошосси смотрел на то, как брат с разгона таранит боковую дверцу одного из автомобилей, проезжается подножкой и выхлопной трубой по крылу другого, с треском разворачивается, заваливается на бок, выравнивается, поднимается на дыбы – и в облаке дыма и пыли со страшным грохотом улетает вперёд. Весёлый смех Эшу разнёсся над улицей – и смолк.

– Вот придурок… – пробормотал Ошосси, прыгая в кабину. – Живо садитесь, дона Кармела! Шпана, держитесь там в кузове! Ирасема, береги пузо! Сейчас прорвёмся!

Полицейские спохватились быстро. Через шесть секунд обе машины, включив сирены и мигалки, неслись вниз по холму вслед за стремительно удаляющейся красно-чёрной точкой. Ошосси выжал сцепление – и дёрнул грузовик вперёд, стараясь не думать о том, что будет, если в переулке прячется ещё одна полицейская машина. Дона Кармела заверещала так, что у Ошосси заложило уши, к ней немедленно присоединился разбуженный ребёнок, из кузова донёсся дружный визг, – и они пролетели карантинный пост с воем, громыханием и звоном, как всадники Апокалипсиса, на миг даже заглушив удаляющиеся полицейские сирены.

Только на Вила-Платино, в узком переулке, опутанном жгутами нелегальной электропроводки и бельевыми верёвками, Ошосси решился сбросить газ. Грузовик, подпрыгнув и выбросив клуб чёрного дыма, остановился. Дона Кармела, сжимая в объятиях статуэтку Шанго и орущего благим матом внука, смотрела на водителя круглыми от страха глазами.

– Всё, сеньора! – Ошосси принуждённо усмехнулся. – Мы проскочили! Отсюда до Тороро рукой подать!

– Святая дева! – хрипло пробормотала старая негритянка, осеняя себя крестом, а затем и ритуальным жестом во славу Повелителя Молний. – Как только Жанаина до сих пор вас не переубивала, парни, а? Вытворять такое! Да если бы Эшу был моим сыном, я бы его выпорола прямо посреди улицы!

Ошосси вяло возразил, что это вряд ли поможет делу, и, выскочив из кабины, пошёл проверить – целы ли дети в кузове. Никто не пострадал – лишь всхлипывала от страха беременная Ирасема да её шестилетний брат набил шишку о железное перекрытие.

Эшу появился, когда грузовик уже стоял возле дома сына доны Кармелы и Ошосси помогал заносить в подъезд вещи. Увидев брата, подающего ему энергичные знаки с другой стороны улицы, Ошосси сунул последнюю сумку в руки Ирасемы, подмигнул ей так, что юная женщина покраснела, и побежал через дорогу.

– Эшу, ты нереально крут! Быстро оторвался? Не гнались? Дона Кармела вопила как резаная прямо мне в ухо! Я почти оглох! Как тебе только в голову пришло?..

– Ну-у… Не тащить же их было в самом деле по крышам! – Эшу, морщась, вытирал тыльной стороной ладони кровь со щеки.

– Упал?

– А-а, фигня… Вот выхлопная труба – всмятку! И подножку оторвало! Ума не приложу, как вообще ехал! Шанго мне ещё за это ответит! В его районе такое творится, а он… Где его носит, хотел бы я знать?

– Даже ты не знаешь, где он? Серьёзно?! – поразился Ошосси. Эшу лишь неопределённо пожал плечами и зашарил руками по карманам джинсов в поисках сигарет. Ничего не найдя, повернулся к брату. Ошосси, вспомнив пинком отправленную под кровать пачку «Seleta», только вздохнул.

– Ну что за жизнь! – рассердился Эшу. – И теперь ещё придётся какое-то время не крутиться по Бротасу…

– В чём проблема? Иди на Пелоуриньо, к матери!

Эшу изменился в лице. Ошосси ухмыльнулся:

– Что – уже успел что-то натворить?

– Кто бы говорил, знаешь ли! – огрызнулся Эшу. – Куда от тебя в четыре утра умчалась наша местре?

– Ты видел Йанса? – встрепенулся Ошосси.

– Неслась на рассвете, как сумасшедшая, на своей «тойоте» к выезду на трассу! Меня не заметила, проскочила мимо! Вы с ней поцапались, что ли?

Ошосси не отвечал, глядя сощуренными злыми глазами в потрескавшуюся стену. Затем медленно выговорил:

– Так значит, в Баие нам обоим делать пока нечего? Так полетели в Рио! У меня есть деньги!

– Что? – недоверчиво сощурился Эшу. – В Рио? Сейчас? Когда в городе чёрт знает что творится?

– Ну, а чем мы можем помочь? Это дела Обалу и Шанго! Когда им обоим надоест валять дурака – вернутся и наведут порядок! А нам с тобой зачем тут торчать? Перетаскивать народ из Бротаса мимо полиции? Так это мы сейчас сумели чудом проскочить! А дальше будет хуже! Легавые – не идиоты! Скоро на выездах встанет спецназ, и тогда… В общем, я лечу в Рио! Когда ещё будет случай? И деньги? А если ты не хочешь, то я еду один!

– Йанса знает об этом? – осторожно спросил Эшу. – Не хотелось бы мне ссориться с ней, знаешь ли…

– Я не новобранец, мой хороший, чтобы подписывать у нашего сержанта увольнительную! – оскалившись, зашипел Ошосси. – Мне не нужно ничьё разрешение! У меня на кармане тысяча долларов! Поехали в аэропорт, и вечером будем в Рио! У меня там есть друзья, скучно не будет! Эти кариоки – отличные девчонки! До баиянок у них, конечно, задницы не доросли, но всё остальное вполне годится! Погуляем и вернёмся – что такого? Ну, брат?

– Едем! – сдался Эшу.

– … и клянусь, я не хотел, – закончил Обалу. – Можете мне не верить, дон Рокки, – но это так! У меня в мыслях не было вредить этим двум раздолбаям из Бротаса! Но калебас выпал у меня из рук и…

– И ты был слишком зол, чтобы загнать оспу назад. – Рокки не казался ни удивлённым, ни разгневанным. Он выслушал сбивчивый рассказ Обалу спокойно, ни разу не перебив и лишь изредка кивая головой. А Обалу даже перестал удивляться этой неожиданно накатившей на него искренности. Вывалив всё, что мучило его уже неделю, перед чужим молчаливым человеком, он наконец-то почувствовал облегчение. Ведь хуже, чем есть, быть уже не могло…

– Слава богу, что эта оспа не имеет прежней силы. Ни один человек в Бротасе не умрёт от неё, а дети и вовсе не заболеют… но никто же об этом не знает! Даже макумбейрос! Я никому ничего не сказал, сразу же поехал сюда, потому что…

– Потому что в дом доны Энграсии всегда все бегут, наломав кучу дров.

– Вы знаете?.. – опешил Обалу.

– Продолжай, парень.

– Но… но ведь это всё! Мне больше нечего рассказывать! Сначала я просто радовался, что дон Осаин не задаёт мне вопросов! А на другой день начали появляться эти цапли… И Ийами Ошоронга! И ваш дождевой лес! Теперь мне вовсе никак не вырваться домой! А в Бротасе сейчас уже чёрт знает что…

– Кто здесь говорит про Бротас? – послышался вдруг сонный бас из-за двери. Через порог с грохотом, сбив по пути стопку стоящих на плите кастрюль и сорвав плечом с крючка медный ковшик, шагнул Шанго. Без особого интереса взглянув на незнакомого человека и мельком кивнув Обалу, Шанго прислонился к дверному косяку – и с изумлением воззрился на джунгли за окном. За то время, что Обалу рассказывал свою невесёлую повесть, ветви и побеги успели высадить второе оконное стекло и буйно проросли в кухню, повиснув на жалюзи и цепляясь ловкими усиками за карниз. На самом крепком из них сидел огромный богомол и неприязненно оглядывал всю компанию. Рокки легонько ткнул его пальцем. Богомол, обороняясь, поднял цепкие передние лапки.

– Что за хрень? – поинтересовался Шанго у брата. – Зачем ты это развёл?

– Это не я, – честно признался Обалу, – а дон Рокки. Познакомься, кстати, это… гость дона Осаина. Нас тут заблокировало дождевым лесом, как видишь. А в Бротасе сейчас… – Обалу умолк, заметив, что Шанго не слушает его. Весь подавшись вперёд, брат смотрел на гостя широко раскрытыми глазами.

– Прошу прощения, вы… Вы – дон Рокки?

– Да.

– Вы – Рокки Мадейра де Карандиру?!

– Он самый, парень.

– Дьявол… – Шанго, словно не веря своим глазам, с силой провёл ладонью по лицу, покачал головой. Отлепился от дверного косяка, сделал несколько шагов – и, склонив голову, опустился на колени.

– Я – Шанго де Айока, сын Йеманжи. Благословите, дон Рокки!

Обалу вытаращил глаза. Просящий благословения Шанго был самым невероятным зрелищем из всех, что ему доводилось видеть. Рокки, однако, не выказал никакого удивления и спокойно коснулся огромной ладонью головы Шанго.

– Господь с тобой, сын мой. Ну от тебя и разит!

Шанго смущённо пожал плечами. Поднялся, присел на табуретку, пробормотав «С вашего позволения…» и не сводя глаз с гостя. Рокки, как ни в чём не бывало, продолжил дразнить богомола. Обалу не знал, что и думать, и на всякий случай молчал.

– Так я не понял, что же там у меня в Бротасе? – первым нарушил тишину Шанго. – Полиция?

– Эпидемия, – помедлив, ответил Обалу. – Оспа. Власти ввели карантин. Почти весь район уже болен и…

– Что? – Шанго ошалело вытаращился на брата. – Эпидемия оспы? Обалу! Ты запустил оспу в мой Бротас?! Ты что – оху… охре… охер… Прощу прощения, дон Рокки!!!

– Ничего страшного, парень, – безмятежно отозвался Рокки. Он, казалось, по-прежнему был всецело поглощён игрой с богомолом.

Шанго поднялся во весь рост, задев головой плетёный абажур под потолком. Абажур закачался, ударил Шанго по затылку. Одним движением руки тот сорвал соломенную корзиночку, запустил её в дальний угол и угрожающе навис над Обалу.

– Сейчас же! Убери! Своё дерьмо! Из моего района! Ты понял меня, брат?

– Успокойся, – не повышая голоса, посоветовал Обалу. – Это не так просто. Кстати, почему ты уехал из СВОЕГО района? Полиция в Бротасе уже неделю как у себя дома! Забирают всех больных, не выпускают здоровых – а наш король Шанго наливается кашасой на бабкиной ферме и ни о чём не думает! Разве не у тебя в Бротасе остались жена и дети?

По лицу Рокки скользнула странная тень: казалось, он прячет улыбку. Но Шанго явно было не до смеха. Страшно выругавшись одними губами, он поднял огромный кулак… и замер, услышав слабый старческий крик и хлопанье крыльев за окном.

– Что ещё за…

Шанго не успел договорить: Рокки вскочил и, с грохотом опрокинув табуретку, вылетел из кухни. Обалу растерянно проводил его взглядом. Шанго без единого слова схватил со стола огромный кухонный нож и кинулся следом.

На то, чтобы кое-как, цепляясь за стол и подоконник, подняться, дотянуться до костылей и допрыгать до веранды, у Обалу ушло несколько минут. Сражаясь с собственным непослушным телом, он слышал пронзительные вопли попугаев за окном, хлопанье крыльев, бешеную ругань Шанго, крик Рокки, треск древесных сучьев и веток… «Как же они вышли, ведь дверь заблокирована?..» – подумал Обалу, пробираясь на костылях по тёмному коридору и проклиная собственную беспомощность. Но впереди горело голубое пятно света, и Обалу, подойдя, увидел, что входная дверь высажена вместе с косяком и петлями и валяется в двух шагах от крыльца, обмотанная лианами, как муха – паутиной, в зарослях папоротников. Большая утоптанная площадка перед домом, где всегда проводилась макумба, вся заросла высокими плаунами, которые сейчас лежали на земле, сломанные под корень. В воздухе остро и резко пахло стволовым молоком кауруб. Всё было усыпано оранжевыми птичьими перьями и клочьями чьих-то седых волос. Шанго стоял по пояс в папоротниках, задрав голову, и провожал глазами поднявшуюся высоко над лесом, отчаянно орущую стаю жандайя. По физиономии Короля молний бежала кровь, кожа над бровью была рассечена, и Шанго машинально вытирал ладонью багровые потёки. А Рокки помогал подняться чёрному старику в изодранной зелёной футболке и заляпанных кровью и влажной землёй старых шортах.

– Дон Осаин! – изумлённо выговорил Обалу. – Вы что – пытались прорубиться к нам?

Старик не отвечал. Его старый выщербленный мачете лежал в двух шагах от крыльца. Там же валялся и потёртый брезентовый рюкзак, с которым сосед обычно отправлялся на сбор растений в каатингу. Было очевидно, что дон Осаин только что выдержал сражение.

– При всём уважении, дон Осаин, – зачем вас понесло в одиночку через этот проклятый лес?! – прорычал Шанго. – А если бы я не успел? Если бы эти жандайя вас разорвали? Вы же видите, что каатинга рехнулась! Это чьё-то колдовство, вот что я вам скажу! Приличный лес превратить в чёртовы непролазные джунгли и напустить туда охреневших птичек, – кому такое придёт в голову?! Сколько дней мне теперь пробиваться до автострады с мачете? Кто вообще такое смог устроить?!

– Такое может только ориша Ироко, – со слабой улыбкой объяснил дон Осаин, поднявшись, наконец, с помощью Рокки на ноги. Кровь заливала лицо старика, и старый негр тщетно вытирал её подолом своей футболки. – Сын, ты видел свою сестру?

С изумлением Обалу понял, что старик обращается к Рокки. Тот кивнул.

– Ийами здесь. Она снова ищет своего ребёнка. Кто-то вызвал её из мира эгунов, кто-то напомнил ей обо мне. Она не успокоится, пока не убьёт меня. Ты же это знаешь.

– Дон Осаин… – пробормотал Обалу. – Дон Ироко – ваш сын? Ийами Ошоронга – ваша дочь? Они – брат и сестра?!. Но почему вы раньше… никогда… Почему мы не знали об этом?

Старик лишь грустно улыбнулся. Взглянув на Шанго, спросил:

– Ты сможешь увезти отсюда своего брата, малыш? Вам незачем тут оставаться. Вы не нужны Ийами.

– Уехать – без вас? – непонимающе переспросил Шанго. – Но зачем вам оставаться здесь, дон Осаин? Чтобы умереть? Минувшей ночью эта дохлая тварь… прошу прощения, ваша дочь… чуть не убила нас! Она не отступится! Лес – это круто, дон Рокки, но ваша сестра – адже! Ведьма! Она сумеет справиться с ним! Все птицы подвластны Ийами Ошоронга! Цапли не могут летать по дождевому лесу, так теперь она вселилась в жандайя! А завтра она сделается колибри, проникнет в дом через щель и высосет ваши глаза! И что тогда?

– Тогда она убьёт меня и успокоится, – пояснил Рокки. – Разве не так, отец?

– Ты же знаешь, что нет, – сокрушённо отозвался старик. – Ей это не поможет. Не поможет и тебе. Почему ты вернулся сюда?

– Потому что меня позвали, – спокойным, ровным голосом отозвался Рокки, и от этого спокойствия Обалу почувствовал холод на спине. – И я до сих пор не знаю – кто. Это ведь был… не ты?

– Да простит меня господь. – Дон Осаин закрыл глаза, и по его испачканному кровью лицу пробежала горестная судорога. – Нет, не я. Я даже не знал, что ты жив, малыш.

Телефонный звонок раздался глубокой ночью. Проститутка, лежавшая в постели рядом с Огуном, заворочалась, подняла голову.

– Сеньор полковник… Сеньор полковник! Вам звонят!

– Я слышу, Лула. – Из-под одеяла протянулась могучая чёрная рука. Взяв телефон, Огун недоверчиво воззрился на номер. Пожал плечами.

– Полковник де Айока, слушаю!

– Доброй ночи, Огун! Разбудил? Или, не дай бог, от чего-то оторвал? Жусто Оливейра, моё почтение…

Голос был гнусавым, низким, растягивающим слова. Огун не сразу узнал бывшего сослуживца по батальону. Слегка поморщился. Он не виделся с майором Оливейра года три: с тех пор как тот после служебного расследования вылетел со службы в ВОРЕ. В военной полиции Рио-де-Жанейро никогда не служили ангелы, но то, что Жусто Оливейра вытворял на допросах с задержанными, было слишком даже для «черепов».

– Доброй ночи, Борболета[91]. Что случилось? – Почувствовав на том конце провода недовольную паузу, Огун усмехнулся: майор Оливейра не любил своего прозвища.

– Прости за вопрос, полковник, но ты ведь вроде баиянец?

– Вроде.

– У тебя есть братья?

– Пятеро. Которого тебе нужно?

– Ещё раз прошу прощения, но не затруднит ли тебя назвать их имена?

– Только из любви к тебе. Шанго, Ошумарэ, Обалуайе, Ошосси и Эшу.

– Та-ак… То есть, Ошосси и Эшу де Айока – в самом деле твои братья?

– А в чём дело, Борболета?

– Мы, видишь ли, взяли их час назад на дискотеке «Палмарис» во время рейда.

– Парни что-то натворили?

– Они пытались помешать моим ребятам. У Пузана сегодня отрывалась вся банда Араньи с девчонками! Мы не поверили своей удаче, начали загонять их в фургон – а твоим с чего-то вздумалось вписаться! Что у баиянцев за манера лезть не в своё дело? Можно подумать, у них с Араньей общие родственники!

Огун на миг закрыл глаза. Стараясь, чтобы голос звучал ровно, спросил:

– Твои люди все целы?

– Да не так чтобы очень, знаешь ли! Это ты, что ли, учил братьев капоэйре? Мы их вдесятером не могли остановить!

– Мне до уровня Ошосси – как пешком до неба. А уж если они с Эшу работают в паре… Как вы их вообще сумели взять?

– По чистому недоразумению, – покряхтев, сознался Оливейра. – Одна из шлюх была с ребёнком, шкет вырвался у неё из рук, побежал, сунулся под руку твоему брату, ну и…

– Понятно. – Огун помолчал. – Так я приеду заберу их?

– Ну конечно! И чем раньше, тем лучше! И вот ещё что, Огун… – Борболета снова покряхтел, вполголоса выругался. – Мы ведь знать не знали, что они – твои братья! Ребята разозлились и слегка переусердствовали. Ну, сам ведь знаешь, как оно получается… Помнишь, как мы с тобой когда-то в ВОРЕ?..

– Да, были денёчки, – бесстрастным голосом подтвердил Огун.

– За рёбра не поручусь, но зубы у твоих пацанов, кажется, целы! Ей-богу! Эй, Рико! Рико! Поди проверь рот у этого Ошосси… Ну вот, сержант говорит, что зубы у парня на месте!

– Моя благодарность не имеет границ, Борболета. Я буду через десять минут.

Телефон запикал. Швырнув его на стол, Огун принялся одеваться. Лула, вскочив с постели, поочерёдно подавала ему джинсы, футболку, чёрную куртку батальона ВОРЕ, ключи от машины. Волосы падали женщине на лицо, она терпеливо убирала их. На худом коричневом запястье проститутки поблёскивало илеке ориша Оба из красных и жёлтых бусин.

– Ваши братья живы, сеньор полковник? – решилась спросить она, когда Огун уже стоял на пороге.

– Пока да. – Огун обернулся, внимательно посмотрел в испуганные глаза женщины. – Ты знаешь майора Борболету?

– Я почти год работала у Копакабаны возле выезда на автостраду! И да, я знаю Борболету! И за что его выперли из ВОРЕ, тоже знаю! Сеньор полковник, может, мне остаться и дождаться вас? Я работала в госпитале и умею…

– Не стоит, Лула. Но спасибо. Будешь уходить – захлопни за собой дверь. Вот деньги.

– Но вы же ничего не успели, сеньор полковник! Ну нет, так дело не пойдёт! – запротестовала Лула. – Я привыкла работать честно, у меня, знаете ли, репутация!

– Тогда открой мне кредит. – Дверь за Огуном захлопнулась.

Через четверть часа чёрный джип остановился возле полицейского участка Копакабаны. Несколько молодых полицейских курили у дверей. Увидев выходящего из кабины джипа Огуна, они вытянулись.

– Это де Айока… Полковник де Айока здесь! Здравия желаем, сеньор полковник! Такая честь для нас! Вы к майору Оливейра? За своими братьями? Позвольте вас проводить!

Огун коротко кивнул и в окружении целой толпы встревоженных полицейских зашагал по узкому, скудно освещённому коридору участка, в конце которого маячила решётка «обезьянника».

– С вашего позволения, не сюда, сеньор полковник… Майор приказал проводить вас сразу к нему!

Кабинет майора был маленьким и грязным. Когда же в него набился десяток полицейских, сделалось совсем тесно. Борболета, светлый мулат лет тридцати пяти в расстёгнутой на груди форменной рубахе с тёмными пятнами от пота под мышками, поднялся навстречу гостю. Но Огун, не посмотрев на бывшего сослуживца, шагнул к стене – и встретился взглядом с Ошосси.

Тот сидел на полу, мрачно сверкая глазами, рядом с грудой чего-то бесформенного. Лицо Ошосси было сильно разбито, в углу губ запеклась ссадина. Дреды над виском слиплись от засохшей крови.

– Огун, они нас ни за что не взяли бы! – не здороваясь, заявил он – Ни за что – если бы этот проклятый негритёнок не выбежал прямо на танцпол! Это ведь сущее чудо, что ему по головёнке не прилетело! Я едва успел в эшкиву[92] уйти! Легавые навалились сразу, и… Вот, полюбуйся!

Только сейчас Огун понял, что бесформенная куча, лежавшая на полу, – его младший брат Эшу. Тот лежал ничком, уткнувшись головой в колени Ошосси. Огун молча подошёл, взял брата за руку, проверяя пульс. Эшу застонал, непристойно выругался – и его стошнило.

– Они приковали его наручниками к решётке «обезьянника»! – сквозь зубы пояснил Ошосси. – И оттягивались впятером по очереди! Пока я орал, что мы – твои братья! Сначала они даже не хотели слушать, но когда я назвал номер твоей части и мобильный телефон, то задёргались, суки! И помчались проверять! И… и куда катится эта страна, хотел бы я знать?! Если вся ваша обдолбанная полиция храбрая только с теми, кто в «браслетах»! Если с Эшу что-нибудь случится, я…

– Заткнись, – перебил брата Огун и поднял взгляд на начальника участка. – Жусто, я забираю их.

– Конечно! Разумеется, Огун, какие разговоры! – На потном лице Борболеты появилось выражение несказанного облегчения. – Я прошу прощения за то, что так вышло, но кто же мог знать… Парни, помогите сеньору полковнику!

Ошосси прыжком вскочил на ноги. Скривился от боли. Оскалившись, зашипел в лицо полицейским:

– Убью! Кто прикоснётся, – убью! Огун, пусть они даже близко не…

– Закрой рот. Спасибо, ребята. Я сам. С твоего разрешения, Жусто.

Огун нагнулся. Подняв Эшу, перекинул его через плечо и, не оглядываясь, вышел за порог. Ошосси выскочил следом, успев напоследок прицельно сплюнуть под ноги майору Оливейра багрово-чёрным сгустком.

Дома Огун осторожно сгрузил младшего брата на свою кровать. Сняв с Эшу джинсы и обрывки майки, быстро, умело обследовал его. Сзади ему в плечо взволнованно дышал Ошосси.

– Ну, что? Нутро не отбили? Кости все целы?

– Целы, кажется. По голове его били?

– По всему били! Сволочи! Огун, клянусь тебе, мы ничего плохого не делали! Просто развлекались! Девчонки, кайпиринья, мы танцевали… даже не были пьяными! И вдруг – толпа легавых!

– Я тебя не учил, как себя вести в случае полицейского рейда?

– Да мы и не собирались ничего такого!.. Но они поволокли шлюх в фургон, а одна из них, Тинья, была с малышом… Ну, знаешь, как у них бывает: не с кем оставить, а работать-то нужно… Тинья заплакала, попросила отпустить её, раз она с ребёнком… А этот индюк Борболета вырвал у неё мальчишку из рук, швырнул за окно и заржал: «Всё, потаскуха, вот ты и без ребёнка!» Тинья закричала, а Эшу… Ну, ты же его знаешь! Сразу вмазал с ноги, и понеслось… Что я мог сделать? Только спину ему прикрыть! Да потом ещё этот пацанёнок прибежал с улицы, кинулся к матери через весь зал, запутался у нас под ногами и… Огун, Огун! Осторожней! Смотри, у него опять кровь пошла!

– Ничего. Из головы всегда сильно льёт: сосуды слишком близко… – Говоря, Огун ловко стягивал полосками пластыря рассечённую кожу над виском Эшу. – Вот как его теперь матери показывать? Она с ума сойдёт!

– Ему нужна аше, и всё будет хорошо, – осторожно сказал Ошосси.

– Твоя или моя? Как будет лучше?

– Твоя сильнее, но моя – быстрее. Давай, что ли, попробуем вместе. Чёрт, лучше бы здесь была сестра! Или мама!

– Не дай бог, – мрачно буркнул Огун.

Ошосси, присев на кровать, взял в ладони горячую руку Эшу.

– Огун, мы его не угробим?

– Свихнулся? У нас же одна аше на троих[93]! Хуже не будет точно! Всё, брат, даю отсчёт… Три, два, один – поехали!

Глухой рокот атабаке разломил тишину. Воздух сгустился, завибрировал, точно после удара грома. Запахло окалиной, – и тёмно-синяя, как газовое пламя, жёсткая и тяжёлая аше Огуна приливной волной захлестнула маленькую комнату. Аше было столько, что её мощный удар чуть не сбил с ног Ошосси. Но тот удержался, недобро усмехнулся – и навстречу энергии старшего брата вылетела зелёная, с голубыми проблесками, упругая, лёгкая и быстрая стрела ориша охоты. Проследив за ней глазами, Огун изумлённо посмотрел на Ошосси. Но тот, казалось не заметил этого взгляда. Он стоял, широко расставив ноги и закрыв глаза, и посылал стрелу за стрелой, вплетая их в могучую, насыщенную железом и силой энергию старшего брата.

Эшу застонал, откинул голову. Слабо улыбнулся. Огун, поймав в одну ладонь стрелы Ошосси, а в другую – пульсирующую синим светом собственную аше, броском отправил их в грудь Эшу. Комнату потряс грохот. Мигнуло и погасло электричество, задрожали оконные стёкла. Тело Эшу выгнулось дугой – и рухнуло на постель.

Тишина. Тьма. Испуганный шёпот Ошосси:

– Ну, что там, брат?

– Ничего не вижу, посвети…

Щелчок зажигалки. Тени, кинувшиеся по углам.

– Всё путём. Он спит. Завтра будет в норме и без единого синяка. Полна комната аше, и он много принял в себя. Фу-у-у… Нет, всё-таки, как хочешь, Эвинья это лучше делает! Но и я ещё на что-то гожусь. А с тобой что такое, Охотник?

– Со мной?..

– Твои стрелы совсем слабы. В чём дело, брат?

– Огун… а откуда здесь пахнет мокекой? Рыбной, кажется…

– Не заговаривай мне зубы! Какая мокека? Отвечай немедленно, что за фигня с твоей аше?

– Я тебе говорю, брат, – пахнет мокекой! Вруби свет! Где в этом доме пробки?

Пробки были на лестничной клетке, и Огун пошёл включить их. Когда он вернулся, Ошосси уже стоял на кухне и, давясь смехом, читал что-то, написанное кривыми буквами на обрывке обёрточной бумаги. Рядом на столе высилась кастрюля и пряталась под полотенцем миска.

– Умереть можно! Огун! Ты только послушай! «Сеньор полковник, у вас в морозилке были кое-какие продукты. Дэндэ я, с вашего позволения, взяла в шкафу, а тапиоку одолжила у Марилды на углу. Простите мою дерзость, но у меня самой три младших брата, и они с ума сведут кого угодно! И просят жрать с утра до ночи! Вы были так добры, что заплатили мне вперёд, и я купила для вас ещё десяток акараже у Марилды: у неё самые лучшие на районе. Всю посуду я вымыла. Тех, кто живёт у вас в шкафу, не трогала. Надеюсь, ваши братья здоровы, чего и вам желаю. Вы знаете, где меня найти, когда будет во мне нужда. Всегда к вашим услугам, Лула Пейшоту де Оба.»

– Благослови господь эту девочку и её Святую! – Ошосси выхватил из миски ещё тёплый пончик и впился в него зубами. – Где ты таких… только… находишь… Жениться, что ли?.. Боже, как пахнет! А кто живёт у тебя в шкафу? Всё, Огун, отвяжись от меня, я хочу есть!

– Я тоже, – отозвался Огун, доставая из стенного шкафа две мятые жестяные миски и критически их оглядывая. В одной миске обнаружилась мумия летучего таракана, в другой – целая колония крохотных красных жучков и страшно раздосадованный серый богомол. Огун безжалостно депортировал незаконных иммигрантов в открытое окно и бросил миски на стол.

– Может быть, не особо чисто, но я не ждал гостей. Положи себе сам. Эй, не всё, не всё! Эшу очнётся и тоже захочет есть! Где-то у меня была кашаса… Дьявол, только добро на вас переводить!

Некоторое время на маленькой кухне слышалось лишь сосредоточенное чавканье. Ошосси жадно ел, то и дело морщась от боли в разбитых губах, и время от времени отрывался от мокеки, чтобы затянуться сигаретой. Огун неторопливо прихлёбывал из своей миски, о чём-то серьёзно думал, не глядя на брата. Дважды вставал, чтобы взглянуть на спящего Эшу. За окном спал огромный, искрящийся огнями, полный шума, смеха, кашасы, наркотиков и музыки город. Над крышами дрожали звёзды. Ночные дискотеки кое-где ещё посылали в небо свои разноцветные лучи. Слабый ветерок доносил от океана горьковатый запах соли.

Ошосси отодвинул от себя пустую миску. Последний раз затянулся окурком. Встряхнул обеими руками дреды, зашипел, задев ссадину над ухом. Протяжно зевнул.

– Огун, я хочу спа-ать…

– Сейчас пойдёшь, – пообещал Огун. – Сразу же, как только я услышу, зачем вас принесло в Рио.

– Брат, ну в чём дело?.. Просто решили развлечься! Давно собирались, а тут подвернулся случай…

– Откуда у вас деньги?

– Это допрос, полковник?! – вспылил Ошосси. – Мне не восемь лет! И я работаю!

– Что-что-что ты делаешь?..

– Огун! – Ошосси швырнул на стол окурок, оскалился – и тут же охнул от боли: из ссадины в углу рта побежала кровь. – Какого дьявола?!. Я не обязан давать тебе отчёт!

– Конечно, брат, – кротко согласился Огун. – Сержант знает, где ты?

– И ей не обязан! Что вы о себе, чёрт возьми, возомнили?! Я не пацан! И делаю что хочу! Кому это не нравится – может катиться ко всем…

– Вы с Эшу как приехали? Поездом или на машине?

– Прилетели!

– Когда?

– Ну, позавчера утром…

– То есть, в Баие вас нет уже три дня. – Огун словно не замечал обозлённой физиономии брата. – И Йанса не знает, где ты.

– Это я не знаю, где она! И не особо хочу знать, между прочим!

– Сержант тебя бросила?

Ошосси молчал, тяжело дыша.

Огун поднялся. Сделал несколько шагов по кухне, подцепил из миски последний акараже. Покосившись в сторону тёмной спальни, с сожалением положил пончик обратно. Достал сигареты. Глядя в окно, на огни раскинувшегося перед ним города, негромко сказал:

– Выкладывай, брат.

Четверть часа спустя в кухне снова повисла тишина. Огун, всё так же стоя у окна, дымил сигаретой. Ошосси сидел уставившись в пол. Его лохматая тень отпечаталась на стене.

– Клянусь тебе, Огун, я ничего не сделал! В кои-то веки ни в чём не виноват! Я хотел просто поехать с ней! Хотел помочь! В конце концов, я её мужчина или нет?!

– Конечно.

– Ну вот! Ты это понимаешь! А она – нет! Вскочила среди ночи, пока я спал, – и умотала в одиночку! Ни слова мне не сказав! Даже СМС не сбросив!

– Как всегда.

– «Как всегда»? Это правильно, по-твоему? Это нормально?! С какой стати она так обращается со мной?

– Пора бы тебе привыкнуть. Сержант не из тех, кто позволяет другим решать её проблемы.

– Это я ей – «другой»?!

– Послушай, ты хоть раз слышал, чтобы Йанса просила помощи? У тебя, у меня, у кого-нибудь ещё?

– У всех бабы как бабы, а у меня…

– Ну, знаешь ли, тебя никто не заставлял. Если ты решишь уйти…

– …она этого даже не заметит!

– Не ной. Ты знал, кого брал. Я тебя предупреждал ещё чёрт знает когда. Между прочим, Шанго возле нашей местре вытерпел всего полтора года. Ты держишься уже два.

– Вот радость-то!.. – огрызнулся, не поднимая глаз, Ошосси.

– Охотник, у нас свободная страна, – с непроницаемым лицом заметил Огун. – По крайней мере, в выборе баб. У кого это там гринги пачками в каждом отеле в Амаралине? Есть из чего выбирать, верно, брат? Долго один не останешься!

Ошосси выдал в ответ злобную непечатную тираду. Огун усмехнулся. Глядя на зависший над горой Корковаду Южный крест, спросил:

– То есть, Йанса отправилась упрашивать нашего Обалуайе снять заклятие с Бротаса?

– Вроде бы так.

– Хм… Ничего страшного. Зачем же ты вообще собирался ехать с ней? Чего трудного в том, чтобы доехать до бабкиной фермы?

– Ты не вникаешь, полковник! Йанса была вся на взводе! Я никогда в жизни её такой не видел! Ведь это её пацаны накосячили в доме Обалу! А она, видишь ли, их местре и за них отвечает… На ней просто лица не было! Я беспокоился за неё, понимаешь?!

– Угу… И поэтому ты забрал все бабки, какие нашлись в доме, и рванул развлекаться в Рио.

– Кто тебе сказал?.. – растерялся Ошосси.

– Я тебя знаю всю жизнь, брат. Это, случайно, были не те деньги, которыми Йанса собиралась платить за аренду?

Молчание.

Огун стряхнул пепел за окно. Очень серьёзно спросил:

– Может, тебе безопасней пока остаться в Рио? Могу тебя куда-нибудь пристроить…

– Куда? В ВОРЕ?! – взорвался Ошосси. – Избивать людей до полусмерти в участке, как этот твой Борболета?! Брось, Огун, здесь все свои, можешь не притворяться! Разве ты сам не тем же занимаешься в своём батальоне?!

– А что, есть лучший способ втолковать наркоторговцу, что он неправ? – Огун не повернулся. – Назови мне его, брат, – и я уйду из ВОРЕ.

Ошосси не ответил. На кухне повисла тяжёлая тишина. Луна ушла из окна, голубые блики на стене погасли. Огун превратился в чёрную статую. Ошосси, погасив сигарету, осторожно начал:

– Брат, послушай, я вовсе не…

– Вы здесь уже три дня, – перебил Огун. – Ты хоть раз за это время позвонил Йанса?

– Нет, конечно!

– И она тебе – тоже нет?

– Ну что ты, зачем же? – саркастически пожал плечами Ошосси. – Она же занята своими делами, на хрен я ей сдался?

– Три дня? На то, чтобы добраться до фермы и потолковать с Обалу? Не многовато ли?

– Да местре давно дома, я уверен! И ей плевать, где я! Позвони ей сам! На твой звонок, сеньор полковник, она наверняка ответит! Ты её шеф, хоть и бывший, а я кто? Всего лишь «кот», хоть и действующий!

Огун взял свой смартфон и набрал номер. Чуть погодя включил громкую связь, чтобы брат услышал отчётливые слова: «Абонент находится вне зоны действия сети».

– Но… как же так? – растерянно прошептал Ошосси, во все глаза глядя на старшего брата. – Как это – нет сети? В Баие?!

Огун коротко взглянул на него. Затем набрал подряд четыре номера и с каждым абонентом имел недолгий разговор, не выключая громкой связи. Ещё три номера не ответили. Огун вернул телефон на стол.

– Как видишь, в Баию Йанса не возвращалась. Телефон Обалу отключён. Дон Осаин не отвечает. Шанго – тоже. И мне это, знаешь, уже не нравится.

– Я еду домой! – вскочил Ошосси.

– Сядь, – велел Огун. – Теперь уже час-другой роли не играют. Поедем вместе. Надо ещё дождаться, пока Эшу придёт в себя.

– Зачем мне там Эшу?!

– Затем, что мы всегда дрались втроём, – отрезал Огун. И вновь о чём-то серьёзно задумался, наморщив лоб. Ошосси не сводил с него взгляда. Спустя минуту осторожно спросил:

– Но… что, ты думаешь, там могло случиться?

– Не знаю. Но, может быть, смогу понять, если ты объяснишь, с какой стати Шанго смылся из города.

– Шанго смылся из-за Ошун! Она явилась к нашей матери зарёванная, с фонарём под глазом и обоими младенцами в охапке! Сразу же заперлась, и никто её больше не видел! И мать тоже молчит!

– Та-а-ак… С детьми всё в порядке?

– А что с ними может быть не так? Орут, правда, как резаные, но ведь им так положено, разве нет?

Некоторое время Огун молчал, размышляя. Затем вдруг резко поднялся и, швырнув горящую сигарету прямо на стол, шагнул в тёмную спальню. Ошосси не решился последовать за ним. Погасил в миске окурок Огуна, напряжённо вслушался в то, что происходило за стеной. Там раздавался негромкий голос старшего брата. Эшу не было слышно.

Чуть погодя Огун вернулся.

– Бесполезно! Если этот засранец решил спать – будет спать, хоть ты его убей!

– Да ладно тебе. – Ошосси с трудом прятал ухмылку. – Ему здорово досталось, пусть спит.

– Ни хрена он там не спит, сукин сын! Хотелось бы мне знать, чего он натворил в Баие! Видит бог, без него снова не обошлось!

– Брось, ничего такого! Огун, правда! Я бы знал!

– Ничего такого, говоришь?! – зарычал Огун. – Да Эшу смылся с тобой в Рио! Уехал из Баии – когда наша Эвинья там! Он ждал сестру как сумасшедший весь год! А стоило ей приехать – тут же умотал! Ты не думал – почему?!

Короткая ошеломлённая тишина.

– Твою ж мать… – пробормотал Ошосси, запуская обе руки в дреды. – Мне и в голову не пришло…

– И почему я не удивлён? – хмуро поинтересовался Огун. – Ладно, брат. Скоро утро. Ложись спать. Через пару часов я разбужу тебя. И Эшу подниму тоже: он уже будет в норме.

– Думаешь, он сможет драться? После того, что с ним в участке сделали?

– Наша с тобой аше сбоев не даёт, – уверенно сказал Огун. – Пора возвращаться в Баию. И вытаскивать нашу сержанта из задницы – если она, конечно, ещё там.

Ошосси кивнул, торопливо набирая номер на своём мобильном. Но телефон Йанса по-прежнему не отзывался. Ошосси с сердцем швырнул мобильник на стол и встал.

– Пойду к Эшу… Чёрт, голова кружится!

– Чем приложили? Сапогом или дубинкой?

– Дьявол его разберёт, этого долбаного майора… Слушай, почему ты зовёшь его Борболетой?

– А… Это, знаешь, смешно. – Огун усмехнулся. – Он бабочек боится до смерти! Мы ещё в учебке ржали. Здоровый жеребец, быка голыми руками уложит, дрался как псих, его вся Росинья[94] боялась… а увидит бабочку – сразу сереет и обделаться готов! К нам в казарму однажды влетел ночной мотыль – здоровый, с папайю величиной! – так Борболета грохнулся с койки, заорал как сирена – и не затыкался, пока парни не загасили этот вертолёт чьим-то берцем! Бывает же такое у людей…

Эшу за стеной приподнялся на локте. Белки его глаз смутно заблестели в темноте. По рассаженной физиономии расползлась коварная улыбка. Он протянул руку к своей бейсболке, валяющейся на полу, – и через мгновение тёмную спальню заполнил мягкий шелест и мелькание теней.