Невеста Обалуайе

– Малыш, в чём дело? – раздался из-за стены голос старшего брата. Эшу немедленно опрокинулся на постель и захрапел. Быстрые крылатые тени вылетели за окно и растворились в предрассветной мгле. Чёрно-красной, заляпанной кровью бейсболки на полу уже не было.

Жусто Оливейра вернулся домой под утро. На улице ещё было сумеречно, майору смертельно хотелось спать. Голод тоже настойчиво напоминал о себе, но Оливейра знал: дома шаром покати. Жена месяц назад после очередной ссоры уехала, забрав детей, к своей матери в Алагоаш – и Оливейра надеялся, что на этот раз окончательно. Поднявшись по лестнице, он открыл дверь, вошёл в полутёмную квартиру… и замер, услышав едва слышный шелест в спальне.

Оливейра тенью отступил за дверь. В его ладонь плотно улёгся служебный «глок». Прижавшись к стене, майор вслушивался в то, что происходит в квартире. Шум затих. Оливейра ждал. Шорох больше не слышался.

«Дьявол, неужели показалось? Рядом Вила-Крузейру[95]… Да нет, нет, кто это так оборзеет, что… Высыпаться надо чаще, только и всего! Должно быть, голубь с улицы влетел.»

Опустив пистолет, майор шагнул в квартиру. На всякий случай снова прислушался. Но из спальни больше не доносилось ни звука.

Краем глаза Оливейра заметил какое-то движение под потолком. Поднял глаза – и хрипло выругался. Возле треснувшей лампочки сидела большая, в ладонь величиной, чёрная бабочка. Словно почувствовав взгляд Оливейра, она медленно раскрыла крылья. Красные пятна на чёрном бархате чешуек складывались в широкую улыбку. Эта улыбка показалась майору смутно знакомой.

«Вот чёрт… – Оливейра почувствовал испарину на спине. Мгновенно похолодели руки. – Откуда она здесь? Разве в городе такие бывают?.. Дьявол, дьявол… Надо как-то её выгнать! Может, открыть в спальне окно, и она сама?..»

Не сводя взгляда с омерзительной твари (не дай бог, ей вздумается полетать!), майор прокрался вдоль стены к двери в спальню. Рывком открыл её… и попятился.

Спальня была полна бабочек. Огромные, с кроваво-красными разводами на чёрных крыльях, они гроздьями свисали с карниза, ползали по облупленной стене, копошились в углах, лениво перепархивали с места на место. Целая колония насекомых суетилась вокруг разлитого утром в спешке какао на столе… Оливейра попятился, чувствуя, как темнеет в глазах. Горло разрывало от отвращения.

«Спокойно… спокойно! Медленно отходи отсюда… Это какая-то миграция… они сами улетят… Спокойно! Выходи из квартиры! И – вызвать со службы эпидемку, пусть перетравят эту мерзость!»

В этот миг Оливейра услышал за спиной скрип – и удар: входная дверь захлопнулась от сквозняка. И сразу же чёрно-красный рой с шелестом сорвался с места. Воздух наполнился мягким шорохом крыльев. Отвратительные рыльца насекомых лезли в волосы майора, цепкие лапки царапали кожу, длинные хоботки тыкались в лицо… Оливейра, давясь истошным криком, замахал руками – и тут же почувствовал, что несколько бабочек заползают ему за ворот. В одно мгновение майор сорвал с себя футболку – и завопил благим матом, почувствовав деловитое копошение под резинкой трусов…

Рассветные улицы фавелы Вила-Крузейру были пусты. Первая заспанная торговка акараже сняла с головы огромную, укутанную тканью кастрюлю, установила её на асфальте – и с воплем шарахнулась в сторону, увидев несущегося прямо на неё совершенно голого человека, над которым роем вились огромные чёрно-красные бабочки. Человек орал и ругался, отмахивался, кидался из стороны в сторону, закрывал голову руками – но насекомые не отставали.

Когда сумасшедший и бабочки скрылись за углом, женщина осторожно отлепилась от стены, покачала головой. Подняла опрокинутую кастрюлю. Пробормотала:

– Ларойе, Эшу Элегба… – и вздрогнула от отчётливо послышавшегося в свежем предутреннем воздухе весёлого смеха.

Борболета нёсся как сумасшедший. Горячий пот лился по вискам и спине, грудь разрывалась от одышки, – но о том, чтобы остановиться, и речи не было. Оливейра не знал куда он бежит, и задуматься об этом не мог: проклятые бабочки неслись следом, царапали голую спину, садились на плечи, бились в лицо, путались в волосах. Он уже даже не мог кричать – и не то визжал, не то плакал, отмахиваясь от кошмарных тварей и отчётливо понимая: это смерть…

Неожиданно всё прекратилось. Чёрно-красный рой взмыл вверх, как подхваченный ветром пепел с пожарища, – и исчез за крышами квартала. Оливейра остановился, задыхаясь и дрожа. По спине, казалось, ещё ползают, щекоча кожу, мерзкие лапки. Но бабочек больше не было. Майора окружила тишина. Он хотел выругаться и хотя бы таким способом овладеть ситуацией, – но пересохшие губы не слушались его. Отяжелевшие, израненные о щебёнку ноги больше не держали майора. Он тяжело качнулся назад и прислонился липкой спиной к стене, хватая ртом воздух.

– Э-э? Парни, взгляните! У нас тут псих!

– Ты прав, Бранко! Извращенец, точно!

– Это надо же было так обкуриться! Только поглядите на него! Все причиндалы наружу!

– Что сеньору угодно в чужом квартале? Ха-а, парни, он же даже говорить не может!

Чёрные силуэты обступили майора со всех сторон. Жёсткие ухмылки, белые зубы, шрамы, линялые майки, татуировки, дреды, илеке Шанго и Ошосси на исцарапанных запястьях… Только сейчас Оливейра сообразил, что находится в самом сердце фавелы. В том месте, куда боялась заходить даже полиция. Рука непроизвольно дёрнулась к оружию. Но на поясе брюк не было привычной кобуры. Не было даже самого пояса. Даже самих брюк.

– Гале-ера[96]! Умереть мне на этом самом месте – это же Борболета!

– Святая дева, вот это встреча! Глазам не верю! К вашим услугам, сеу майор! Всегда к вашим услугам!

– Сеу майор устал и хочет отдохнуть? Мы здесь рады гостям! Кавейра, помнишь, как майор принимал нас у себя в участке? Кем же мы окажемся, если не ответим тем же?

– Сеу легавый хочет что-то нам сказать? Нет? И правильно – незачем… Кто начнёт, парни? Нет-нет, чур я первый!

Чёрный джип с раскрытыми дверцами стоял на обочине автострады «Баия – Санту-Амару» неподалёку от красной «тойоты». Огун, Ошосси и Эшу молча разглядывали покинутую машину Йанса.

– Она бросила её здесь и ушла в лес.

– Но зачем? Три километра пешком через каатингу?! Можно же было по дороге проехать!

– Ты ослеп, малыш? Где дорога?

– Но… Как же такое может быть? – пробормотал Эшу, в растерянности сдвигая кулаком на затылок свою бейсболку и разглядывая густые заросли в двух шагах от шоссе. – Здесь же был съезд с дороги! Всю жизнь он вот здесь был! Что за фигня? Огун!

Огун, не отвечая младшему брату, смотрел на Ошосси. Тот стоял на обочине шоссе с полуприкрытыми глазами, расставив ноги и запрокинув голову. Его раздувшиеся ноздри подрагивали, приоткрытые губы чуть заметно шевелились. Эшу открыл было рот – но Огун покачал головой.

– Не лезь. Ошосси в лесу сто́ит нас обоих. Ну, что там, брат?

– Аше Йанса ещё чувствуется, – не открывая глаз, отозвался Ошосси. – Но очень слабая.

– А кто так изменил наш лес? Йанса никогда не умела такое делать!

Ошосси нетерпеливым жестом попросил тишины. Присев на корточки, коснулся земли ладонями, снова запрокинул голову. Долго сидел не двигаясь, втягивая ноздрями влажный, тяжёлый от аромата цветов воздух. Огун и Эшу, не желая мешать, стояли возле машины.

– Йанса там, – наконец, не оборачиваясь, сказал Ошосси.

– Три дня – в лесу? Одна?

Вместо ответа Ошосси принялся раздеваться. Скрутив одежду в комок, он швырнул её в открытую дверцу джипа, отправил следом шлёпанцы и бросил братьям:

– Возвращайтесь в Баию. Я сам.

– Даже не надейся, – отозвался Огун.

– Но какая мне от вас польза в лесу?!

– В лесу – никакой. Но в драке – будет. Мы идём с тобой, брат.

– Путаться у меня под ногами… – пробурчал Ошосси. – Ладно, не будем терять времени. Раздевайтесь.

– Чего? – возмутился Эшу. – Там же змеи! И эти чёртовы многоножки! Ошосси, ты в своём уме? Я не хочу…

Но Огун уже стаскивал с себя джинсы и пропотевшую футболку. Оставшись в узких плавках, он встал перед Ошосси и протянул руку. Тот взял ладонь брата в свою – и голубовато-зелёная аше охотника лёгким туманом поползла по коже Огуна. Её тут же встретило тёмно-синее, резкое и встревоженное пламя.

– Не сопротивляйся, полковник! – не открывая глаз, сердито велел Ошосси. – Я и так едва справляюсь с твоей бронебойной…

– Но я же ничего не делаю, брат, – смущённо возразил Огун. – Она сама по себе такая!

– Ну так и запихай её в задницу поглубже! Не перебивай мою силу! Иначе тебя цапнет первый же паук, и что я скажу Оба? А мать что мне закатит!..

– Дьявол… Сейчас… Первый раз в жизни прячу аше!

– Ну, надо же когда-то учиться… Эшу, а ты готовься! И чтоб никаких летучих мышей и огромных бабочек мне в лицо! Да-да, бабочек, брат!

Эшу, мрачно взглянув на Ошосси, украдкой показал ему кулак. Тот чуть заметно ухмыльнулся. Огун промолчал.

Потребовалось, впрочем, довольно долгое время, чтобы тёмно-синее, как подземный газ, упругое и сильное пламя Огуна неохотно успокоилось и позволило погасить себя ароматно-влажной, как испарения леса, энергии Ошосси. Затем подошёл Эшу в одних трусах, с отвращением глядя на копошащихся вокруг его босых ног золотистых муравьёв.

– Ну, с тобой-то гораздо легче… – улыбнулся охотник, отбрасывая с лица дреды и глядя на брата неуловимо изменившимися, зеленовато-голубыми глазами. – Вот так. Теперь никаких змей и никаких многоножек. Если, конечно, вы сами их не тронете.

– Ты что, не можешь им приказать? Ты же ориша!

– Брат, я тоже не всё могу! – возмутился Ошосси. – Если, к примеру, на тебя наступить чёрной немытой пяткой, которая в сто раз тебя больше, – ты будешь хоть кого-нибудь слушать?!. Всё, галера, нам пора. Не отставайте от меня. И никого не трогать в лесу! Эшу, слышишь? Если ты хоть одну макаку дёрнешь за хвост…

– Ошосси! Опомнись – у тебя нет хвоста!

Но тут воспоследовал могучий подзатыльник от потерявшего терпение Огуна – и Эшу умолк. И, с презрением разглядывая бегающие по своей коже голубовато-зелёные искры, вошёл в заросли вслед за Ошосси.

Братья, не разговаривая, шли через незнакомый лес. Мягкий зеленоватый свет едва просеивался сквозь густую сеть ветвей и листьев высоко-высоко наверху. Шелест капель, свист и щёлканье птиц, журчание воды, резкие крики обезьян сливались в один неумолчный шум. Иногда с мягким стуком падал на землю созревший плод. Иногда, громко хлопнув, размыкал плотные, словно восковые, лепестки огромный цветок. То и дело из плотной листвы появлялись любопытные, похожие на волосатых гномов обезьянки-саймири. Они ничуть не боялись нежданных гостей. Эшу смотрел на саймири с восторгом и несколько раз поднимал с земли палку, чтобы запустить в стаю обезьян, но Огун останавливал его сердитым жестом. Он не сводил взгляда с Ошосси, уверенно идущего по одному ему видному следу. Лес ничем не мешал охотнику. Ему не требовалось даже мачете: жгуты лиан не пересекали путь Ошосси, мохнатые папоротники не загораживали дороги, мокрый мох пружинил под босыми ногами, и змеи бесшумно скользили прочь.

– Брат, у меня тут удав! – нервно заявил Эшу через час пути. Ошосси нехотя замедлил шаг.

– Ну и что? Это же не жарарака[97]! Обычная жибойя! Она охотится ночью, а сейчас спит… отстань от неё!

– Мне – отстать?! Это она тут висит с наглой рожей, а не я! Скажи ей!

Ошосси, выругавшись, подошёл к огромному дереву. Эшу стоял возле него и недовольно глядел на огромную змею, которая, свесившись с толстого нижнего сука, рассматривала парня с такой же неприязнью. Ошосси вежливо пошипел. Жибойя подняла плоскую голову и тихо скользнула вверх, в переплетение ветвей. Эшу выругался ей вслед – и с недоумением взглянул на брата, который, вместо того, чтобы трогаться дальше, застыл под деревом.

– Почему мы стоим? – Огун подошёл ближе.

– Йанса проходила здесь, – медленно выговорил Ошосси. – Смотри! Видишь, сколько здесь осталось её аше? Она прошла тут четыре… нет, даже пять раз! Пять! Мимо этого дерева! Смотри сам!

Голубовато-зелёная волна накрыла ствол дерева – и на ней явственно проявились резкие, дымящиеся полосы цвета свежей крови.

– Это аше Йанса! Но зачем она кружила здесь?

– Заблудилась? – предположил Эшу, отдирая от своего плеча мохнатого паука-карангежейру величиной с тарелку. – Ты можешь её найти?

– Не знаю, – хмуро сказал Ошосси, принюхиваясь. – Здесь всё заполнено чужим запахом. Я не могу понять, кто это. Кажется, птицы… Водяные птицы, ибисы или цапли… Но что им здесь делать, они же не лесные! Огун, что там?

Старший брат не отвечал. Он стоял чуть поодаль, держа на ладони длинный клок седых женских волос. Огун отбросил его – волосы, упав на мох, превратились в длинное белое перо.

– Ийами?

– Ийами Ошоронга?!

– Адже?!

– Вот ведь чёрт…

Братья оторопело уставились друг на друга.

– Но… чего же страшного в Ийами? – осторожно спросил Эшу, осторожно трогая босой ногой вонзившееся в мох перо. – Она болтается иногда возле домов, ну и что? Вечно ищет своего ребёнка, хнычет, жалуется… Надоедает страшно, но ведь не гадит! Самая обычная ведьма, если её не злить! Что она может сделать ориша? Тем более – Йанса, хозяйке эгунов?

– Год назад Ийами чуть не убила Ошосси и Ошун, – напомнил Огун, а Ошосси машинально погладил неровный, длинный шрам на плече.

– Но ведь они тогда, знаешь ли, забрались в её владения! – напомнил Эшу. – Да ещё без разрешения Йанса! А сейчас что случилось? С какой стати Ийами Ошоронга вредить Йанса? Да она и не сможет этого! Она опасна только для маленьких детей и беременных баб! А наша сержант…

Он не договорил: Ошосси вдруг потянул носом воздух, без единого слова нырнул в заросли и исчез. Огун и Эшу, переглянувшись, кинулись вдогонку.

Ошосси стремглав нёсся через лес: из-под его ног с писком выскакивали лесные мыши, выпрыгивали разноцветные лягушки, с шипением вырывались змеи. Потревоженные обезьяны с воплями взлетали вверх по ветвям. Всполошённые птицы, крича и хлопая крыльями, стаями уносились в сырой полумрак. Огун и Эшу мчались следом, перепрыгивая через поваленные замшелые стволы, с проклятиями проваливаясь по колено в мох, продираясь через высокие папоротники…

– Ошосси! Стой! Брат, подожди, мы… Ошосси! В чём дело? Что там?!

Охотник стоял на коленях на берегу лесного озерца, образованного запруженным ручьём. Вода была коричневой от листьев, сучков, сухой коры, мёртвых насекомых и прочего лесного мусора, день за днём падающего в него. Но у берега бурый цвет мешался с багрово-красным. В луже крови, ничком, головой в воде лежала Йанса, и её косички на поверхности ручья казались клубящимися змеями. На спине Йанса сидели четыре глянцевые зелёные лягушки. Водяные жуки неторопливо скользили вокруг вздувшейся красной майки.

– Дьявол… – Огун рывком выдернул тело Йанса из воды, положил его на мох, перевернул на спину – и выругался. Живот мулатки был разорван в клочья. Чёрная рана, в которой деловито копошились водяные насекомые, зияла из-под обрывков майки.

– Брат, это всё, – хрипло сказал Огун, отводя глаза. – Мне очень жаль.

– Что? – чужим голосом переспросил Ошосси. Лицо его сделалось пепельно-серым. – Всё? Ты с ума сошёл? Она же ориша! Мы – ориша! Мы здесь втроём! Эшу, подойди сюда! Ты что, придурок, – крови не видел? Огун! Она же… Ей просто нужна аше! Если мы все трое дадим ей…

– Ошосси, – Огун осторожно тронул брата за плечо. – Наша аше не годится для Йанса. Ты же знаешь. Это бесполезно. Тем более, если она уже… ушла. Тут даже наша мать не справится. Если бы хоть Шанго…

Ошосси, не дослушав, вскинул обе руки в ритуальном жесте. Несколько раз сглотнул, превозмогая крутящую горло судорогу. И закричал на весь лес:

– Шанго! Шанго, Король Молний, брат! Као кабьесиле, Шанго! Као кабьесиле!

Сильный порыв ветра пронёсся по дальним кронам. Дождевой лес натужно зашумел. Рокот грома донёсся издалека, вызвав рябь на поверхности ручья и распугав бестолковых водомерок. Две бледные голубые вспышки осветили берег. Снова послышался раскат грома – уже ближе, увереннее, – и из-за деревьев раздался знакомый, крайне недовольный голос:

– Какого чёрта, Ошосси? Чего ты орёшь? Я тебе что – пацан? Бегай тут по свистку…

Шанго, чертыхаясь, выбрался из папоротников, хмуро, без удивления взглянул на братьев, недоумённо наморщил лоб, увидев лицо Ошосси, опустил глаза… и рухнул на колени.

– Йанса?.. Что с… Дьявол, Йанса, девочка моя! Что за… Что за… Пошли вон!!! – вдруг рявкнул он так, что вздрогнул даже Огун, а с деревьев посыпались сухие листья и сучки. – Прочь, говорю, придурки! Вас сейчас снесёт!

Огун, первым придя в себя, сгрёб в охапку Ошосси и насильно оттащил его от берега ручья. Эшу отбежал сам. Шанго обнял мёртвую Йанса, крепко прижал её к себе, запрокинул голову, оскалил зубы – и чудовищная, ветвистая молния с треском соединила небо с землёй, озарив воду ручья мертвенно-синим светом. Не успев погаснуть, молния стала белой, затем – кроваво-красной. Могучая, неукротимая, всё сметающая, как ураган, аше Шанго залила лес, словно волна ядерного взрыва. Огун, Ошосси и Эшу стояли на коленях, склонившись к земле. В лесу с грохотом повалилось несколько деревьев. Над ними, панически крича, взметнулись стаи птиц. Огромная, опутанная лианами гамелейра вспыхнула, как сухая щепка, и с неё кинулись врассыпную обезьяны, с дикими воплями промчавшись прямо по согнутым спинам Огуна и его братьев. В воду горохом посыпались лягушки. Полил дождь, с шипением гася сучья горящего дерева. Потоки воды бежали по лицу Шанго, по бледным щекам Йанса. А потом сияние погасло – и наступила тишина.

Ошосси первым осторожно поднял голову. Вскочил, покачнулся, неловко упал на одно колено. Поскользнувшись на мокром мху, кинулся к Шанго.

– Ну? Что?

Шанго молчал. Йанса всё так же недвижно лежала в его руках. Шанго слегка ослабил объятия, отпуская женщину, и Ошосси увидел, что страшной рваной раны на животе Йанса уже нет. Вместо неё краснел длинный шрам.

– Шанго! Ты… ты это сделал? У тебя получилось?! Дьявол, ты круче всех на свете, брат!

– Придурок, – хрипло отозвался Шанго. – У меня ничего не вышло.

– Но… – Ошосси растерянно оглянулся на подошедшего Огуна. – Но… как же так? Йанса же… дышит!

– Это ненадолго. Она жива, потому что вся моя аше ушла в неё. – Шанго говорил всё медленнее, всё тише, умолкая после каждого слова. Его лицо, ставшее таким же серым, как и у Йанса, осунулось, на лбу выступила испарина. – Но… сам понимаешь… надолго её не хватит. Моя аше уйдёт… и уйдёт Йанса. Из неё вырвали ребёнка. Эта ведьма… Ийами Ошоронга… вырвала её дитя!

– Что? – Ошосси непонимающе поморщился. – Какого ещё ребёнка?

– Слушай, ублюдок, ты её мужчина, или нет?! – рявкнул Шанго. – Она ждала ребёнка! Если бы не это, Ийами не смогла бы даже дотронуться до неё!

Ошосси окаменел.

Огун тронул Шанго за плечо.

– Как ты смог так быстро прийти?

– Ну-у… Во-первых, Ошосси орал так, что в Рио, наверное, было слыхать. Во-вторых, я был рядом. Вы тусуетесь, между прочим, в километре от фермы! Во-он за теми деревьями уже бабкин забор. Так что – вот…

– И ты больше ничего не можешь сделать?

– Я пустой, брат, – без злости повторил Шанго. – Здесь нужен ещё кто-то с моей аше. И лучше – женщина. Как такое возможно?

– Как возможно? – Огун взглянул на Шанго со странным выражением на лице. – Брат… Видит бог, не хочу тебя обижать…

– Да ла-адно?

– …но ты конченый идиот. Женщина с твоей аше, говоришь? Их целых три! Одна, правда, сейчас умирает… но остальные-то живы! Зови сюда своих жён, раздолбай! Эшу здесь, он откроет им Ворота! Эшу, ты слышал? Начинай, малыш! Нам нужны жёны Шанго – ориша Оба и Ошун!

Несколько секунд Шанго, не отводя взгляда, смотрел на брата. Затем по его мокрой от дождя физиономии расползлась ухмылка. Он бережно передал Йанса в руки Ошосси. Встал, выпрямился. Поднял обе руки. Пробормотал:

– Давно я что-то этого не делал… Ну, что ж, погнали! Ларойе, Эшу Элегба! Оба, ширэ! Оро ейе, Ошун! Аго!

– Зе, придурррок! Откррррой дверррь! Не тррррожь кашасу! Оба, кррасотка! Где лучшая в мирррре задница?

– Локо, угомонись, похабник! Перестань вопить! Кто тебя только этому выучил… – Заспанная Оба пыталась успокоить попугая, одновременно наблюдая за поднимающейся кофейной пенкой и переворачивая на огромной сковороде блинчики. – Да что с тобой сегодня, Локиньо?! Хочешь манго?

Но Локо – зелёный амазон с подрезанными крыльями и профилем драчуна-араба не желал манго. Чем-то страшно взбудораженный, он носился взад-вперёд по своей жёрдочке, ерошил перья, тряс облезлым хвостом, орал то хриплым, прокуренным басом Зе Эспаминондаса, то пронзительным сопрано Теа, то низким, насмешливым голосом Эшу, то словами самой Оба:

– Пррроваливайте из моей кухни, чибунгос! Эшу, не тррррожь кашасу!

– Да что с тобой, старый дурак?! – лопнуло терпение у Оба. – Мало мне радио? Замолчи немедленно, я ничего не…

И в этот миг попугай и женщина умолкли одновременно. Потому что сквозь вопли Локо, треск радио, шипение масла в сковороде и уличный шум прорвался глухой, тревожный рокот барабанов, тяжёлый смех и знакомый голос: «Оба, ширэ!»

– Боже мой… – пробормотала Оба, роняя на пол испачканную тестом ложку и широко раскрывая глаза. – Боже… Шанго зовёт меня!

В два счёта она сорвала с себя фартук, дёрнула прочь из волос заколку, выпустив на свободу густые чёрные кудри, вскинула руки… но, внезапно опомнившись, бросилась к окну и закричала:

– Зе! Зе! Зе, болван, поди сюда! Вылезай из-под машины! Немедленно поднимись и выключи мою плиту!

Торопиться Зе Эспаминондас не любил. Поэтому поднялся в квартиру соседки лишь через десять минут. Кухня уже была полна дыма, вырывающегося из духовки, отвратительно воняло горелым кофе, попугай истошно орал на своей жёрдочке, а Оба нигде не было видно.

– Твою ж мать… – оторопело пробормотал Зе.

– Как в задницу трррахнули эту заррразу! – нервно сообщил Локо. – Не тррррожь кашасу!

– Тебя забыл спросить, – хамски заметил Зе, запуская руку в стенной шкафчик и вытаскивая оттуда наполовину пустую бутыль коричневого стекла. – Фу-у-у, ну и вонища! Что ж это стряслось у Обиньи?..

В голубом доме на площади Пелоуриньо злая и невыспавшаяся Ошун тёрла в тазу бельё. С верхнего этажа доносился надрывный детский рёв, перемежаемый усталым голосом Жанаины:

– Ну-ну, мои ангелы, мои красавцы, успокойтесь, дайте передохнуть вашей маме…

«Ангелы» вопили благим матом.

«Надо вернуться в Бротас, найти дома пистолет Шанго и застрелиться…» – обречённо подумала Ошун… и в это время в висках у неё грянули барабаны. Тяжёлый рокот наполнил голову, завибрировал в крови.

– Шанго… – пробормотала Ошун, выпуская из рук мокрый жгут пелёнки. – Шанго! Мой Шанго!

– Оро ейе, Ошун! – ответил ей голос мужа – и атабаке ударили так, что задрожали стены. Воздух в маленькой комнате изменился, на глазах насыщаясь острой, пьянящей аше. Измученное лицо Ошун просияло. Она выпрямилась, как упругий стебель после дождя.

– Дона Жанаина, вы слышите? Вы слышите?! Я ухожу!

– Слышу, дочь моя! – послышалось сверху. Лестница затряслась от шагов, но, когда запыхавшаяся Жанаина появилась на пороге, комната уже была пуста: лишь качалась отдёрнутая занавеска в окне и растекалась по полу лужица мыльной воды.

– Шанго позвал тебя, моя девочка. – Жанаина со слабой улыбкой прислонилась к дверному косяку. – С ума сойти, какие же мы все дуры… Готовы бежать к своим мужчинам по первому же зову – а стоят ли они того?

Ответить было некому.

Тропический лес замер, раскрыв мокрые ладони. Умолкли птицы, стихли обезьяны. Стая огромных жёлтых бабочек, как пятна солнечного света, замелькала под деревьями, – и вместе с ними на берег, смеясь и танцуя, спустилась в своих лёгких одеждах ориша Ошун. Её сияющая аше, высветив насквозь мутную воду, легла на ручей золотистой рябью. Бабочки кружились и плескали крыльями, словно восхищаясь своим отражением в водной глади. Но через мгновение они взвились вверх испуганной стайкой: ручей забурлил, поднялся, помчался вперёд растущими волнами, на гребнях которых прыгали и плясали сухие ветви и листья. Это летела по бурной воде ориша Оба со вздыбленными волосами, в стоящем парусом платье. Она восстала из ручья взрывом капель, пены и песка, вынеслась на берег – и приняла из рук Ошосси бесчувственную Йанса.

– Мы поможем тебе? – хрипло спросил Ошосси.

– Отойди, брат. Она справится, – отозвался Огун. – Оба сильнее всех, когда это нужно. Она сделает то, чего никто из нас не может. У неё убойная аше. Шанго ведь был её мужем много лет.

Оба лишь вздохнула, не поднимая ресниц. Основательно усевшись на сыром мху и устроив мокрую голову Йанса на своей обширной и мягкой груди, она запела низким, приятным голосом. Сырой воздух задрожал, зашевелился, поплыл, расходясь, как волны от упавшего в воду листа. Аше Оба – густая, изжелта-красная, тёплая и пряная, заполнила воздух. Застывшее лицо Йанса начало меняться, терять неподвижность. Чуть дрогнули губы мулатки, едва заметная судорога пробежала по лбу, скользнула между бровями страдальческая морщинка…

Раздался треск – это сломалась сухая ветка в стиснутом добела кулаке Ошосси. Огун не глядя положил руку на плечо брата – и вдруг замер.

Ветви деревьев были унизаны серыми козодоями. Птицы, как призраки, мелькали между стволами, скользили над землёй, усаживались на переплетённые лианы, на бугристые сучья, – а из тёмной глубины леса беззвучно неслись всё новые и новые тени.

Эшу растерянно оглянулся на старших братьев.

– Ошосси… Посмотри, что творит эта ведьма! Это уже не цапли! Эти – меньше! Они легко пробираются сквозь ветви! Что мы можем сделать?

– Это… даже не жандайя… – чуть слышно, хрипло выговорил Шанго. Огун быстро взглянул на него – и тут же отвёл взгляд. Чуть ли не впервые в жизни он увидел на лице своего брата ужас.

А зелени деревьев уже не было видно за тускло-серым оперением множества птиц. Мёртвые жёлтые глаза с крохотной каплей зрачка смотрели со всех сторон. Козодои сидели встопорщив перья, открыв огромные клювы. Время от времени кто-то из них издавал глухой вздох или негромко смеялся. И, поднявшись, неторопливо перелетал ближе. Вот один из них сел на обломанный сук в двух шагах от Эшу. Тот схватил палку, замахнулся. Козодой мелко захихикал ему в лицо, взмахнул мягкими крыльями – и Эшу с криком опрокинулся на спину, а птица уже сидела на другой ветке – совсем рядом с Оба.

– Что будем делать, полковник? – почти спокойно спросил Шанго. Взгляд у него был сумасшедший. – Они же неживые. Дохлые! Кто сможет драться с духами, когда они приходят сюда? Посмотри, сколько их! Они не дадут нам уйти! Лишь одна Йанса может справиться с эгунами – но она почти мертва. Они оттягивают аше… Дьявол!

Сразу три козодоя пронеслись мимо Ошосси, а четвёртый, самый большой – сквозь него. Ошосси повалился навзничь прямо в ручей, выругался, вскочив, схватил мачете – и выронил его. Кольцо птиц неумолимо смыкалось вокруг Оба и Йанса. Жёлтые полоумные глаза не мигая смотрели на женщин. Тихо щёлкали клювы, совсем по-человечески кривясь в ухмылках. Эшу панически оглянулся – и встретился взглядом с Ошун. Та улыбнулась ему в ответ – почти презрительно. Встала, встряхнула подол платья. Обеими руками приподняла волосы, уронив их на плечи густой, вьющейся волной, и браслеты её дрогнули мелодичным звоном.

Эшу неуверенно улыбнулся. Ударил ладонью по поваленному, сгнившему изнутри стволу – раз, другой, третий, – задавая ритм. Дерево отозвалось протяжным гулким звуком. Ошун закружилась по берегу. Плескались золотистые одежды, поднимались и опускались тонкие руки цвета эбенового дерева, со звоном скользили по ним браслеты. Свежий и сладкий запах цветов волнами расходился от танцующей ориша любви. Шанго широко ухмыльнулся, с восхищением покачал головой. Усмехнулся и Огун.

Козодои больше не перелетали с места на место. Они застыли там, где остановил их танец Ошун, – на ветвях, на лианах, на поваленных стволах. Ни одна серая тень не двигалась с места. Сотни, тысячи жёлтых глаз, не мигая, смотрели на Ошун.

– Они не могут! – с восторгом прошептал Эшу, дубася ладонями по пустому стволу так, что ошмётки коры летели во все стороны. – Ошун остановила их! Остановила слуг Ийами! Когда пляшет Ошун, никто не может не смотреть на неё! Никто – даже духи мёртвых! Шанго, брат, у тебя самая лучшая баба в мире!

Шанго, словно внезапно вспомнив о чём-то, изменился в лице. С угрозой развернулся было к Эшу – но тот даже не заметил этого, глядя на Ошун. А та кружилась по берегу, смеялась, заполняя воздух запахом цветов, – и мёртвые страшные птицы не шевелясь сидели на ветвях.

Оба между тем не теряла времени. Положив ладони на лоб Йанса, она отдавала свою ароматную аше. Но постепенно с лица Оба сошла улыбка, а в глазах появилась тревога. Шанго первым заметил это.

– Моей Оба тяжело, – сквозь зубы выговорил он. – Я слишком давно с ней не спал. А сейчас трахаться уже поздно…

Ошосси и Эшу осторожно покосились на Огуна. Лицо полковника не выразило ничего.

– Может быть, Ошун поможет ей? – шёпотом предложил Эшу. – С ней-то ты трахался с утра до ночи всего неделю назад!

– Придурок, – не поворачиваясь, сказал Огун. – Если Ошун сейчас остановится – нам всем конец! Духи накинутся сразу же!

Эшу испуганно умолк.

– Обинья, – осторожно позвал Шанго. – Скоро у тебя?..

– Я делаю что могу, – отрывисто отозвалась Оба. – Я отдаю аше – но она тут же исчезает! Кажется, эти твари всасывают её! А собственной аше Йанса почти нет! Смотри!

Шанго зло выругался: Оба была права. Тёмно-красную, цвета свежей крови, аше Йанса едва было видно. Она тускло, словно нехотя посверкивала рубиновым блеском, словно искры на сильном ветру, – и сразу же гасла. А изжелта-красная, душистая аше Оба, едва поднявшись, таяла, как клочья тумана.

– Надо звать сестру, – сквозь зубы выговорил Эшу. – Аше Эуа поможет любому! – и поднял руку.

– Рирро, Эуа! Аго, аго, аго!

…– Да где же эта проклятая соска?! – Жанаина в сердцах всплеснула руками, красная пустышка вылетела из складок её юбки и шлёпнулась на пол. – И где опять носит Эшу?! Голову оторву, когда явится! Он же знает, что дети без него плачут!

Близнецы голосили нестройным дуэтом, лёжа на разобранной постели. Не помогали ни соски, ни бутылочки с молоком. Платье Жанаины прилипало к спине. Выругавшись, женщина захлопнула окно, из которого шла влажная духота, и включила старенький кондиционер.

Внизу стукнула дверь чёрного хода. Послышались быстрые шаги по лестнице. В комнату ворвалась перепуганная Габриэла с ещё непросохшими волосами и пляжным полотенцем в руках.

– Дона Жанаина! Дона Жанаина, простите, что беспокою вас! Но Эва пропала! Мы с ней были на пляже, купались… и вдруг она сказала, что её зовут! И сразу же пошёл дождь! Стеной! Представляете, в такую жару, ни одного облака, ни одной тучки… и вдруг ливень! А когда он кончился – Эвиньи не было! Я обегала всю Барра! Я думала – она вернулась домой! Я пошла в Бротас, но меня остановила полиция и никуда не пустила: карантин! Мне пришлось пойти к вам: я ведь больше никого не знаю в Баии… Эва не приходила сюда? Может быть, нужно заявить в полицию?

– Никуда заявлять не надо, дочь моя, – слабо улыбнулась Жанаина, вытирая пот со лба. – Эву позвали её братья – и она ушла к ним. Видать, спешка была такая, что Эвинья даже не сумела тебя предупредить!

– Но… как же так? – Габриэла растерянно смотрела в усталое лицо женщины. – Разве так… бывает? Я думала… Я полагала, что… Все эти дела макумбы…

– Ты же собираешься служить Йеманже, девочка моя. – Жанаина слегка коснулась илеке из синих и белых бусин на запястье Габриэлы. – Пора привыкать.

– Дона Жанаина, но… но разве такое случается на самом деле? Когда ориша входит в тебя, и ты… При всём моём уважении к макумбейрос… Это всё по-настоящему? Разве могут быть на свете… такие вещи? Это – правда?!

– Дочь моя, нам кажется правдой то, что мы думаем о вещах. – Жанаина, кряхтя, наклонилась к Каинде: тот снова выплюнул соску, которая мешала ему полноценно орать. – А каковы эти вещи на самом деле, нам никогда не узнать. А на свете вообще может быть всё, что угодно! Не беспокойся об Эвинье: она вернётся. Скажи-ка вот лучше, ты хоть немного понимаешь по-английски?

– Говорю свободно! Но…

– О-о, тебя мне сам Бог послал! Беги вниз, открывай магазин! От меня сегодня всё равно никакого толку: внуки не умолкают ни на миг!

Мгновение Габриэла молча, внимательно смотрела на Жанаину. Затем улыбнулась. Кивнула. И начала спускаться по лестнице. Внизу зашумели, поднимаясь, жалюзи. Скрипнула дверь. Прозвенел входной колокольчик. Вскоре до Жанаины донёсся уверенный голос Габриэлы:

– You are mistaken, sir, Oshala is not a woman, it is a male deity. Once Oshala wanted to penetrate the secrets of Nana Buruku and for this purpose he put on the clothes of her priestess. And since then, Oshala is doomed to wear women's white clothes and ade… What is «ade»? This is a traditional crown with beads, as you can see[98]…

– Благослови Господь эту девочку, что бы я без неё делала?.. – Жанаина достала сигарету из смятой пачки, закурила. И пускала дым в окно, не сводя взгляда с синеющей за подъёмником Ласерда кромки залива, словно не слыша громкого рёва детей. Затем с сердцем швырнула окурок в раковину. Посмотрела на близнецов. И глубоко вздохнула, пробормотав:

– Видит бог, Нана, я хотела обойтись без этого!

Полчаса спустя Мать Всех Вод вышла из дома через чёрный ход. На ней было её любимое белое платье с узором из синих раковин по подолу, за спиной висел плетёный рюкзак, а на руках наперебой орали внуки.

– Бедные мои, и рады бы замолчать – но не могут… – пробормотала Жанаина, быстрыми шагами уходя всё дальше от дома по пустой, залитой безжалостным солнцем улице. – Будь проклята моя сестра! Господь свидетель, я терпела долго… но никто не будет мучить моих детей и внуков, пока я жива! И если мои сыновья делают глупости – за них не должны расплачиваться невинные младенцы! Слышишь, Нана?!

Вскоре Жанаина уже спускалась по песчаному, поросшему жёсткой травой холму к пустынному пляжу за городом. На узкой полоске белого ракушечника под мангровыми деревьями не было ни души. Волны шуршали, покачивая несколько обшарпанных лодок и большую жангаду[99]. Плоское судёнышко удерживал у берега обвязанный верёвкой камень. Жанаина одобрительно кивнула, скинула шлёпанцы и, увязая босыми ногами в песке, пошла к морю. Кряхтя, она поочерёдно опустила близнецов в жангаду… и наступила тишина. Благословенная тишина! Чёрные малыши лежали молча, распахнув в небо ещё мокрые от слёз глаза и открыв, словно в изумлении, беззубые ротики. Волны качали жангаду, тихо шипели, набегая на берег. Отрывисто кричали чайки. Со стороны порта донёсся слабый пароходный гудок.

Жанаина глубоко, облегчённо вздохнула, опустилась на песок. Несколько минут сидела неподвижно, привалившись к боку жангады и блаженно улыбаясь.

– Боже, нужно было сразу сделать так… Чтобы внуки Йеманжи не успокоились на морской воде?.. Ты просто старая дура, Жанаина, если не додумалась до этого в первый же час! Что ж, дети молчат… пока. Теперь можно заняться делом!

Сбросив со спины рюкзак, Жанаина извлекла из него матерчатый свёрток и бережно развернула его. В свёртке оказались несколько свечей из белого и синего воска. Женщина расставила их вдоль борта жангады и зажгла. Удовлетворённо посмотрев на ровно горящие язычки пламени, вытерла руки о подол платья и вынула из рюкзака обвязанную полотенцем керамическую миску. В ней оказались варёные, ещё тёплые клубни батата. Жанаина поставила миску на песок и достала ещё одну свечу – большую, толстую, белую. Осторожно запалив фитилёк, воткнула свечу в песок рядом с миской. Вздохнула. Покачала головой. Словно ещё колеблясь, пожала плечами. Взглянула в сторону жангады (двое чёрных малышей зачарованно смотрели на бьющиеся огоньки пламени) – и зажмурилась. И, подняв лицо к выцветшему вечернему небу, где уже поднимался розовый занавес заката, позвала:

– Эпа баба, Ошала!

– …и таким образом, господа, можно считать, что наши планы в Бротасе практически осуществлены. – Холодный, спокойный голос доны Нана звучал в полнейшей тишине конференц-зала компании «Луар». Дюжина человек сидели за длинным полированным столом. Перед ними лежали стопки бумаг, стояли стаканы и бутылки с минеральной водой, лежали айфоны. Негромко гудел кондиционер. Доклад финансового директора фирмы занял всего шесть минут и уже подходил к концу. Дона Нана, как всегда, высказывалась кратко, по существу и без излишних сантиментов.

– Не буду скрывать: ситуация в Бротасе сложилась целиком и полностью в нашу пользу. Район практически опустел. Люди бегут по крышам и переулкам, полиция ничего не может сделать: карантин себя не оправдал. Больницы переполнены, служба здравоохранения не может сказать ничего вразумительного. Всё это, разумеется, ужасно, – но мы с вами деловые люди. – Дона Нана скупо улыбнулась, и в ответ по залу пронёсся лёгкий смешок. – Мы понимаем, что для бизнеса главное – правильно использовать момент. И этот момент настал. Городское управление готово отдать нам под застройку фавелы Бротаса в районе от Ладейра-де-Нана до Дике-Пекено. И это будет стоить для «Луар» таких грошей, что начальная прибыль по проекту составит более трёхсот проц…

Дону Нана перебил раздавшийся внезапно звонок мобильного телефона. Единственным человеком, который не отключал на время совещания свой айфон, был генеральный директор фирмы «Луар». И все взгляды устремились к дону Ошала Каррейра, сидевшему во главе стола. Жестом извинившись, дон Каррейра взял со стола свой гаджет. Его лицо не изменилось, когда он взглянул на экран: лишь чуть заметно дрогнули брови. Но и этого было достаточно, чтобы дона Нана послала супругу пристальный холодный взгляд. Которого, впрочем, дон Ошала не заметил.

– Да. Конечно. Жди, я еду.

Выключив айфон, он поднялся из-за стола.

– Прошу прощения, господа. Продолжайте без меня.

– Что-то случилось, Ошала? – бесстрастно спросила дона Нана, не поднимая взгляда от бумаг.

– Ничего серьёзного, дорогая, – ровно произнёс дон Каррейра, пробираясь за спинками стульев к выходу. Хлопнула дверь.

– Что ж, вернёмся к нашему проекту, – невозмутимо продолжила дона Нана, отбросив с лица прядь выпрямленных волос. – Сеньор Монтейра, мне хотелось бы, наконец, услышать отчёт о поставках оборудования.

Было уже совсем темно, когда на пустом шоссе остановился белый «мерседес». Дон Каррейра вышел из машины и зашагал через пляж, увязая в песке, к горящим у кромки воды язычкам свечей. Жанаина, заметив его, не спеша поднялась на ноги.

– Что случилось, Жанаина? – нарочито спокойным голосом спросил Ошала. – Что-то серьёзное? С детьми? Ты позвонила мне первый раз за тридцать лет!

– Да, никогда раньше я тебя не звала. Ты приходил сам, когда считал нужным. Прости, что так вышло сейчас. Надеюсь, у тебя не будет из-за этого неприятностей.

– Что за ерунда? Я…

– Я знаю свою сестру. И, видит бог, я хотела бы справиться со всем сама, но так уж вышло, – не могу. Вон там, в жангаде, твои внуки. Подойди и посмотри на них. Взгляни на них внимательно, Ошала!

Дон Каррейра сбросил дорогие плетёные мокасины от «Макаренас», аккуратно подвернул брюки. По щиколотку в воде подошёл к освещённой жангаде и склонился над близнецами. И сразу же резко выпрямился.

– Но… Это же… Кто посмел расколоть ори детей?!

– Кто? – горько усмехнулась Жанаина. – Ты не знаешь, кто из нас способен на такое?

– Но… Как же Нана могла? – растерянно, ещё недоверчиво пробормотал Ошала. – Как она могла навредить таким малышам? Зачем?

– Как она могла, спрашиваешь ты? Тебе лучше знать, что может или не может женщина, с которой ты прожил полжизни! И, знаешь, Ошала, я могла понять всё! Я понимаю, почему Нана мечтает растоптать меня! Я понимаю, отчего она воюет с моими сыновьями, – а ты же знаешь, не в привычках моих пацанов спускать обиды! Я даже понимаю, отчего вы с ней никогда не были счастливы – хотя оба честно выполнили условия контракта…

– Не говори так.

– …но я никогда не позволю Нана мучить тех, кто не может защитить себя! И поэтому я обращаюсь к тебе, Ошала. Мой сын Шанго сделал глупость, не приняв от тебя благословения…

– Он имел на это право.

– Нельзя позволять своим обидам вытеснять здравый смысл! – отрезала Жанаина. – Да, нельзя, – иначе пострадают те, кто ни в чём не виноват! Дай благословение и аше своим внукам, Ошала, – и я сумею исцелить их души. Там, в океане, далеко от глины и земли, которыми владеет Нана, я могу всё. Здесь же, на земле, мне трудно сражаться с сестрой. Минувшей ночью я сумела вышвырнуть её из своего дома, но на большее, боюсь, мне не хватит сил.

– Тебе придётся взять меня с собой, – тщательно подбирая слова, напомнил Ошала.

Жанаина вздохнула, отвернулась к морю.

– Конечно, ты пойдёшь со мной. Если захочешь.

– Если ты позволишь, я пойду с тобой – и останусь.

Короткая тишина. Лёгкий вздох. Шёпот набежавшей волны.

– Вот уж чего не будет. И не стоит снова перетирать старую муку. Прошу тебя, Ошала… Через столько лет – к чему всё это?

– Но ведь я твой муж?

– Ну вот что, заткнись! – рассвирепела Жанаина, взмахнув руками и чуть не свалившись в воду: Ошала едва успел подхватить её. – Без тебя мне, по-твоему, мало забот?! Уже ночь, нам пора начинать! И благодари бога, что Таэбо и Каинде молчат! Они вопили целую неделю не умолкая, мы с их матерью чуть с ума не сошли! Я уже старовата для таких подвигов, знаешь ли!

– Хорошо. Это твоя макумба. Делай, что считаешь нужным. – Ошала сел в жангаду.

Жанаина отвязала верёвку от камня-якоря, взяла длинное весло и с силой оттолкнула судёнышко от берега. Одна из свечей накренилась, упала, и Ошала, поспешно подхватив её, заново укрепил восковой столбик на борту. Мягкий свет скользнул по личику Таэбо, малыш улыбнулся – и тут же хихикнул его брат. Ошала неуверенно улыбнулся в ответ; протянув руку, тронул мягкий чёрный пушок на головках близнецов. Снял со своего запястья браслет из жемчужно-белых мерцающих бусин. Распутал затейливое верёвочное плетение в одну длинную бечеву, разорвал её надвое, ссыпал бусины в ладонь, разделил их поровну. Когда Жанаина вывела жангаду в открытое море, под свет поднимающейся луны, Ошала уже держал в руках два одинаковых илеке: по восемь белых светящихся бусинок на каждой верёвочке.

– Прекрасно, – сказала Жанаина, кладя весло на дно жангады и выпрямляясь. Луна ласкала её лицо, сделавшееся в голубоватых лучах моложе. Ошала пристально смотрел на неё. Медленно протянул руку – и Жанаина, поймав его ладонь, прижалась к ней щекой.

– Ни к чему это совсем, Ошала… Нам надо продолжать.

– Мы продолжаем, любовь моя. Одойя, Йеманжа, Звезда Моря…

– Эпа баба, Ошала, Отец всех ориша… Да успокойся же ты! Постой… Вот адиму[100] для нас обоих, ешь. Лично я голодна, как портовая собака… и даже не помню, когда ела в последний раз! – говоря, Жанаина торопливо разворачивала на коленях свой свёрток. Пальцы женщины слегка дрожали, потёртая ткань выскальзывала из них. Ошала не сводил с неё взгляда.

– Ну вот, смотри… Батат – это для тебя. Рис с мёдом – для нас обоих. Рыба… Ну, могу угостить тебя, если хочешь, но ты её никогда не любил. Иреке[101] – без него никуда, дело должно стать сладким: это же дети… Абакаши[102], киабу и бананы для близнецов, ибере[103] целиком – чтобы не было раздела между ними… Ну и купила на всякий случай сладостей – дети есть дети.

– Но ведь они ещё совсем маленькие, Жанаина. Им нельзя ничего, кроме молока!

– Мы съедим всё за них, и наша аше войдёт в наших внуков. Мне ли тебя учить, Ошала? Ешь. Здесь всё, что ты любишь: ешь.

На синем полотенце с белым узором из рыб и раковин стояла миска с медовым рисом, лежали тёплые клубни батата, завёрнутая в бумагу жареная рыба. Жанаина ела её руками, погружая кусочки в миску с маниоковой мукой, катая шарики и отправляя их в рот. Глаза её в лунном свете блестели не то грустно, не то лукаво. Ошала разламывал батат, неспешно отправлял в рот кусок за куском. Изредка руки мужчины и женщины соприкасались над едой. Жанаина разрезала дыню на дольки, гуявы – на половинки, почистила для себя манго. Жёлтый плод истекал соком, роняя сладкие капли на грудь женщины.

– Ай! Ошала! Ну что ты творишь, мы же свалимся в море! В наши-то годы… Оставь мои старые сиськи в покое! Ты забыл, зачем мы здесь?

– Что я делаю не так, любовь моя?

– Ох, Ошала… Вся наша жизнь – одно сплошное «не так»! Только и делаешь, что выбираешь между разными «не так» и гадаешь, какое из них окажется хуже! С ума сойти, какая вкусная попалась дыня… А ведь купила наспех первую попавшуюся! Доедай сладости, они почти растаяли… Ах, как хорошо! Постой… Подожди, я хоть уберу посуду! Это миска Оба, она любит её… Да уймись же! Я ведь уже старуха, Ошала! И на нас смотрят наши внуки…

– Они не увидят ничего плохого, клянусь тебе! Им надо учиться…

– Чему? Глупостям?! Да их родители дадут нам с тобой в этом деле такую фору, что никому и не снилось! Ах, боже мой, Ошала, да прекрати же… Осторожней, болван… Ведь вот знала же, чем всё закончится!

Жангада мягко покачивалась на искрящихся серебром волнах. В чёрном небе горели звёзды, их страстный блеск обнимал море, ревниво оттесняя лукавый лунный свет. Остро, горько пахло морской солью и йодом. Насмешливый лик луны дрожал и плыл, отражаясь в воде, а навстречу ему, роясь, летели из морских глубин зыбкие золотые пузырьки. Там, в густой темноте, пели рыбы, расцветали кораллы и танцевали, вытягиваясь к луне, водоросли. Йеманжа, Мать Всех Вод, поднималась в кружевах пены из пучины моря, и её улыбка спорила с луной, и крабы цеплялись за её подол, а в широких рукавах мечтали о придонной тьме большие осьминоги. Лунное горение растворялось в чёрной воде. Синяя и белая, как волны и пена на них, аше Матери Всех Вод поднималась к небу – и спешила ей вслед ослепительная, сверкающая, могучая аше Отца Всех Ориша. Аше Йеманжи и Ошала слились над спящим морем, и серебристый свет померк в их пульсирующем, жгучем сиянии. Голубой, ласковый луч опустился в жангаду, превращаясь в аше близнецов Ибежи – Таэбо и Каинде, божественных сыновей Шанго и Ошун. Шарики илеке светились в темноте, постепенно наливаясь ясной голубизной с мягким розоватым отсветом. Оплывая, догорали свечи, и их свет растворялся в мерцающем тумане. Близнецы тихо смотрели в небо. Их ротики улыбались. Медленно, неуловимо менялись лица. В карих, широко расставленных глазах больше не было безумия. Это был прямой, бесстрашный и упрямый взгляд Шанго, Короля Молний. Губы больше не кривились в мучительном крике – на них трепетала ласковая, лукавая улыбка Ошун. А потом ресницы близнецов дрогнули, сладко зевнул Таэбо, сонно пискнул, отзываясь брату, Каинде – и малыши уснули, улыбаясь, чмокая и вздыхая, как все младенцы на свете, и голубое облако аше сомкнулось над ними.

Небо над Городом Всех Святых наполнялось ранним светом. Ночь уходила, устало волоча по морской воде мглу своего одеяния. Заря поднималась над холмами, заливая розовым вином улочки Баии. Лунный диск таял. Прозрачная дымка кутала черепичные крыши и шпили церквей. Гасли, изнемогая, звёзды над морем. Двое, крепко обнявшись, спали на дне жангады, и рука Ошала сжимала пряди волос Йеманжи, а её ладонь лежала на седом затылке мужа. Спали в их ногах близнецы Ибежи. Перламутровый рассвет играл, наливаясь солнечной силой, на бусинах илеке, обвязанных вокруг крошечных запястий. Миска с остатками медового риса качалась на коротких волнах возле борта жангады. В её глянцевый бок жадно тыкались маленькие рыбки. Большая черепаха, проплыв прямо под жангадой, задела её панцирем, и судёнышко закачалось. Ошала улыбнулся во сне, крепче прижал к себе Жанаину и уткнулся лицом в её влажные от морской воды волосы.

В квартале Рио-Вермельо, в апартаментах на четвёртом этаже, в большой спальне на неразобранной супружеской постели сидела, судорожно обхватив руками колени, Нана Буруку. Она не сняла офисного костюма. Дорогие туфли, небрежно сброшенные, валялись возле кровати. Лицо Нана напоминало застывшую в ярости глиняную маску. Остановившимися глазами она смотрела в окно.

– Будь ты проклята… Будь ты проклята, Йеманжа, уличная шлюха! Ты знала, что так будет… Что же мне теперь делать? Что мне делать? Боже, мама, отчего даже в могиле тебе нет покоя? Зачем, зачем ты это устроила?!

Никто не отвечал Нана. Рассвет хранил безмолвие. Каплям росы на подоконнике не было ни до чего дела. Бессовестный утренний ветерок думал только о себе…

– Эвинья теряет силы, – хрипло сказал Шанго. – Оба уже пуста, я – тоже. Что мы ещё можем сделать? Решай быстрее, полковник!

Безумные глаза духов-козодоев тускло светились из ветвей. Птицы не нападали – но их становилось всё больше и больше. Ритмичное гудение полого ствола было теперь неровным, то и дело прерывающимся: Эшу устал. По его измученному лицу бежал пот. Ошун всё ещё кружилась в танце, но на её лице застыла судорога боли: она едва держалась на ногах. Голова бесчувственной Йанса по-прежнему лежала на груди Оба. Сама Оба, хрипло дыша, прижалась виском к стволу дерева: её силы кончились. Эва, сидя рядом, держала Йанса за руку, продолжая отдавать мулатке свою аше, которая, – Эва чувствовала это, – уже была на исходе. «Что сейчас – вечер или утро? Может быть, уже ночь?..»

Время остановилось в сумрачном, влажном лесу. Не было видно солнца, не перемещались тени, не становилось темней или светлей, не мелькали под деревьями лунные пятна… Не было слышно даже криков птиц и обезьян. Тщетно пытаясь подавить панику, Эва думала о том, что, когда её аше иссякнет, ничто на свете больше не сможет спасти Йанса.

– Нечего решать, – бесстрастно сказал Огун. – Мы живы, только пока пляшет Ошун.

– Сестрёнка, ну? – в сотый раз спросил Шанго. Эва ничего не ответила. Вместо неё сиплым, срывающимся голосом отозвалась Оба:

– Бесполезно. Эгуны оттягивают наши аше, их слишком много… Нельзя так надолго оставлять мёртвых рядом с живыми. Мы больше ничего не можем, Шанго.

Тёмно-красная, едва пульсирующая аше ориша Йанса неумолимо гасла. Ошосси, стоящий рядом с мулаткой на коленях, молча смотрел на эти умирающие искры.

Огун подошёл, положил ладонь брату на плечо.

– Охотник, надо уходить. Мне очень жаль… но Йанса больше не помочь. Ты же видишь сам. Ошун едва держится. Сестра тоже выбилась из сил. Нам надо спасти женщин. Уходите в лес, пробивайтесь на ферму. Шанго прикроет вас. А я отвлеку Ийами и её птиц.

– Я сам отвлеку их, – не поднимая головы, хрипло выговорил Ошосси. – Забирай женщин, полковник. И уходите. А я останусь здесь. С моей Йанса. Ошун сейчас свалится, торопитесь.

– Брат…

– Вы теряете время.

– Ошосси! Не будь дураком, вставай! Йанса уже не спасти, подумай о матери!

– Это ты подумай о ней, – безжизненно улыбнулся Ошосси. – Ты – её кровный сын, а я – нет.

– Ты рехнулся?!

– Уходите. Мне правда всё равно. Я останусь с моей местре. Заодно прикрою вас от этих…

– Я никуда не пойду, – сквозь зубы бросил Эшу. – Я останусь с братом.

– Я тоже. – Огун посмотрел на Шанго. – Уводи женщин.

– Знаешь что, полковник, не борзей! Я сам знаю, что мне дел…

– Твоя жена сейчас упадёт, кретин!

Мгновение Шанго размышлял, паля свирепым взглядом брата. Затем через всю поляну швырнул свой мачете Оба.

– Обинья, вставай! Уводи Эву, уноси Ошун! А я остаюсь здесь!

– Вы все идиоты, – глухо проговорил Ошосси. – Никто не может сражаться с духами Ийами. Никто, кроме самой Йанса. Это бессмысленно. Эгуны сильнее нас. Они забрали всю аше. Мы просто умрём. Зачем это делать всем вместе?

Огун и Шанго, не отвечая, встали возле Йанса. Эшу, перестав стучать по пустому стволу, тоже поднялся. Козодои сразу же зашевелились, захлопали крыльями, скрипуче закричали. Несколько теней, сорвавшись с места, пересекли поляну. Ошун ещё сделала по инерции несколько пируэтов, но смолкший аккомпанемент словно лишил танцовщицу последних сил. Ноги её подломились, и Ошун, сдавленно охнув, рухнула наземь. Ошосси, вскочив на ноги, машинально схватился за нож – и сразу же вся серая масса мёртвых птиц взмыла с деревьев. Эва, зажмурившись, закрыла голову руками. Оба, схватив младшую сестрёнку в охапку, закрыла её собой.

И в этот миг громкий крик разрезал душную тишину:

– Ийами! Ийами Ошоронга, сестра! Я здесь! Ты искала меня! Я убил твоего ребёнка!

Все, кто был на поляне, обернулись на этот голос – низкий и густой, от которого, как струны, загудели стволы деревьев и задрожала вода ручья. Огромная кряжистая фигура шагнула из чащи леса. Ироко воздел руки – узловатые, длинные, как ветви дерева. Поднял голову, блеснув из-под бровей сумрачными глазами. И начал расти.

Как зачарованная, Эва смотрела на незнакомца, который менялся на глазах. Могучий чёрный, покрытый татуировками торс рос и ширился. Светлела, шершавела, становилась потрескавшейся корой кожа. Раскинутые руки выпускали из себя побеги, почки, листья – и вот уже густая крона могучей гамелейры шумела над ручьём. Расставленные ноги ориша вросли в землю, вздыбив влажный мох. Мощный ствол гудел, как струна большого беримбау, вторили ему раскидистые ветви. Из глубины земли отзывалась тяжёлая дрожь.

Козодои всей стаей кинулись на Ироко, на миг превратив поляну в серый шелестящий смерч. И в сердцевине этого вихря Эва увидела Ийами Ошоронга – худую как палка старуху в изорванной одежде, с безумным лицом, на котором исступлённо горели жёлтые птичьи глаза.

Ведьма испустила дикий вопль – и кинулась к Ироко. В её руках был топор на длинной ручке. Оказавшись под деревом, Ийами подскочила от ярости и с перекошенным ртом, визжа, плюясь и задыхаясь, принялась рубить корни. Дерево стонало и вибрировало, дрожа всеми сучьями. Козодои ополоумевшей стаей носились вокруг: нечего было и думать, чтобы подойти ближе. Невозможно было даже подняться на ноги: пронзительный ветер сшибал с ног. Одежда Ийами Ошоронга хлопала на сквозняке. Лезвие топора вспыхивало в воздухе. Обречённо содрогалось гибнущее дерево. Краем глаза Эва видела, как Огун сжимает плечи Ошосси, как Шанго обнимает, загораживая от ветра, Оба, Ошун и Йанса, как Эшу, оскалившись, силится встать с земли и не может… и вдруг поймала взгляд старшей сестры.

Оба смотрела на корчащуюся фигуру ведьмы спокойно, с изумлением, слегка нахмурив брови и словно пытаясь вспомнить что-то. Затем неуверенно улыбнулась. Настойчиво высвободилась из объятий Шанго. И вскинула руки, пробормотав: «Вот ведь дьявол, почти ничего не осталось…»

Слабая, едва заметная струя аше Оба тонкой стрелой пробила серую стаю птиц. Ийами истошно заверещала, повернулась – Эва увидела страшное лицо ведьмы с почерневшими губами. А с другой стороны, из леса, вдруг вылетела, как метеорит, серо-стальная, сверкающая, холодная и жёсткая аше Обалуайе – Царя Выжженной Земли.

– Антото, Обалуайе! – приветствовала его Оба.

– Оба, ширэ! – ответил тот. Их аше слились над поникшей кроной умирающей гамелейры – и вошли в неё слепящей воронкой. Дерево затрепетало. Козодои, оглушительно крича и хлопая крыльями, ринулись от него прочь. Ийами рухнула на землю и забилась в корчах, хриплым голосом посылая проклятия. Топор её застрял в корне дерева.

«Как же так? Как же это так?! – словно во сне, подумала Эва. – Аше Оба и Обалу… Они же не подходят друг дружке! Они не могут, не должны сливаться! Почему же они помогли этому… этому… Кто такой этот человек… этот ориша? Откуда он взялся?»

Взгляд Эвы упал на лицо Йанса. Мулатка лежала на руке Шанго, запрокинув голову, и последняя рубиновая искра трепетала на её полуоткрытых губах, вот-вот готовясь оторваться и погаснуть. Эва схватила ледяную руку Йанса – и с ужасом осознала, что у неё самой больше нет ни капли аше. Рубиновая искра медленно отделилась от губ ориша бурь. Повисла в воздухе – и неумолимо начала таять…

И в этот миг на лес обрушилась огромная радуга! Она вспыхнула в рассветном сиянии, загоревшись сверкающим семицветием, – и в заколдованном лесу стало светло как днём.

– Марэ… – почти теряя сознание, прошептала Эва. – Ты здесь…

Да, Ошумарэ был здесь. Он стоял, спокойно улыбаясь и подняв руки, посреди поляны. Его цветной энергии было столько, что она залила весь лес, словно луч гигантского прожектора. По поляне побежали длинные тени. Играющая радуга подхватила гаснущую рубиновую искру, приняла её в себя, задрожала, запульсировала рассветным блеском – и мощным потоком вошла в приоткрытые губы Йанса.

Тело мулатки выгнулось, мучительно содрогнулось: Шанго едва удержал его. Оттолкнув Ошун, Повелитель молний стиснул Йанса в объятиях.

– Детка!

– Отойди от моей женщины, сукин сын! – внезапно заорал Ошосси. Опрокинув Шанго на мох, он вырвал Йанса у него из рук. – Йанса! Местре!

– Сейчас как врежу!.. – вскочив, рявкнул было Шанго – но огромная ладонь Огуна уверенно запечатала ему рот. А через мгновение братья покатились в разные стороны, а ориша Йанса со вздыбленными волосами, пылающими глазами и поднятым мачете восстала над поляной. И от её крика ураган пролетел по лесу и с воплями разлетелись мёртвые козодои-эгуны. Шанго, Огун, Ошосси и Эшу рухнули на землю дружно, как солдаты.

– Я – Йанса!!! – загремело над лесом, как извержение вулкана. – Я – хозяйка бурь, свидетельница мёртвых, приказываю вам – прочь! Прочь отсюда! Вон!!!

Спираль смерча сорвалась с поднятого мачете Йанса, возносясь к небу и втягивая в себя воду ручья, сухие листья, сломанные ветви, верещащих птиц… Рубиновый, как бьющая из порванной вены кровь, свет аше Йанса залил берег ручья. Ийами Ошоронга исчезла, растворился в вое урагана её пронзительный крик, – и Йанса, выронив мачете и ругаясь страшными словами, повалилась на мох.

Марэ присел рядом с сестрой. Подняв ладонь, собрал в неё свою радугу – и разноцветное сияние угасло, сменившись прежним зелёным полумраком.

– Слава богу, – прошептала Эва, прижимаясь к плечу брата. – Слава богу, что ты пришёл… У меня уже не было сил… Эгуны забрали всю аше… Но ещё не всё, Марэ, нет! Нужно помочь этому… этому человеку!

– Со мной всё в порядке, дочь моя, – ответил низкий, густой голос – слегка изменившийся от боли. Рокки, нагнувшись, выдернул топор из глубокой раны на своей ноге, – и кровь хлынула ручьём. Рокки, морщась, огляделся, сорвал какой-то лист, растёр его в ладонях…

– Нет-нет! Не этот! Этим нельзя! – раздался откуда-то из зарослей слабый старческий возглас, и дон Осаин, спотыкаясь и неловко откидывая с дороги нависающие ветви, показался из чащи. – Ироко, как ты мог прийти сюда! Ты же знал, что Ийами убьёт тебя!

– Иначе она убила бы детей Жанаины. – Рокки пристально глядел на кровь, бегущую из его раны широкой вишнёвой лентой. – Жандайя уже стали козодоями, отец. Ориша Ошун сдерживала их своим танцем, но даже Ошун не может танцевать вечно. Дети Йеманжи должны жить, а я… Меня давно уже нет на свете.

– Будь он проклят… этот ваш лес… И эти деревья! И корни! И лианы, дон Рокки! – послышался сиплый от усталости и бешенства голос. И все увидели Обалу – вспотевшего, взъерошенного, едва висящего на своих костылях. – Как прикажете ходить по этой чёртовой каатинге?!.

– По какой каатинге, брат? – устало усмехнулся Эшу. Он сидел откинувшись спиной на толстый ствол дерева, и его обезьянья физиономия блестела от испарины. – Это джунгли! Дон Рокки, при всём уважении, – вы собираетесь убирать отсюда эту Амазонию? У нас в Баие такое, знаете ли, не растёт!

Ироко даже не повернул к Эшу головы. Он в упор смотрел на Обалу.

– Ты… пришёл сюда, парень?

– Да, дон Рокки! – оскалился ему в лицо Обалу. Его физиономия была измазана землёй и зеленью, левая скула – перечёркнута свежей царапиной, на изорванной футболке темнели пятна крови. – Что мне ещё оставалось? Шанго ушёл! Вы тоже вылетели за дверь! И дон Осаин понёсся за вами как молодой, даже свою палку забыл, а что он может без неё? Что мне было делать?! Сидеть в этом кусте, в который вы превратили дом моей бабки?! Конечно, я пошёл за вами! И не зря, как вижу! Почему вы позволили Ийами сделать это с собой?! Кто вы такой, чёрт возьми?! Почему вы свободно входите в мою ори и пользуетесь моей аше?!

– И моей… тоже, – послышался чуть слышный от смущения голос Оба, которая уже поднялась на ноги и неловко вытирала грязные ладони о подол платья. – Моя аше сильна, не скрою, но она мало кому годится! И её осталось сущие капли! Что произошло? Отчего моя сила помогла вам, сеньор? Клянусь, я сама не пойму, как это вышло!

Рокки не отвечал. Казалось, он забыл даже о бежавшей по его ногам крови и молча, испытующе смотрел в растерянное лицо Оба. Они стояли друг напротив друга – пожилой мужчина и молодая женщина. Оба высокие, кряжистые, нескладные, с широкими плечами. С некрасивыми лицами, с широкими крепкими скулами, с крупными, чуть вывернутыми губами. С одинаковой глубокой морщиной между бровями. С одинаковой тяжёлой линией подбородка. С одинаковым печальным светом в больших тёмных глазах.

– Матерь божья… – хрипло вырвалось у Шанго. – Огун, ты… ты об этом знал?!

Огун молча покачал головой. Через головы братьев посмотрел на старого Осаина.

– Дон Осаин, вы знали, кто отец Оба?

– Да, малыш. – По лицу старика бежали слёзы. – Ещё бы я этого не знал… Я знал про нашу Обинью, но про Обалуайе, клянусь тебе, нет!

– Что?.. – растерянно спросил Обалу, переводя взгляд с одного лица на другое. – Что такое вы знали? О чём?.. Дон Осаин? Что это значит? Дон Рокки, кто вы такой? Шанго! Ты ведь знаешь этого сеньора! Ты просил у него благословения сегодня утром, почему?

– Все знают, кто такой Рокки Мадейра, – хрипло отозвался Шанго, стаскивая с себя футболку и двумя рывками превращая её в длинную полосу ткани. – Вы ведь позволите, дон Рокки? Кровь надо остановить… Огун, но ты-то должен помнить, кто поднял мятеж в Карандиру!

– И бежал оттуда, – задумчиво продолжил Огун. – И исполнил приговор над полковником Гимараешем.

– Ориша Ироко, – пробормотала Йанса, приподнимаясь на локте и во все глаза глядя на Рокки. – Дерево, что уходит корнями в мир эгунов, а кроной – в небо, жилище Олодумарэ… Брат Ийами Ошоронга, обманувший её… Так это вы? Вы?!

– Мой сын, – тихо сказал дон Осаин. – Которого я проклял тридцать лет назад. Энграсия, упокой Господь её душу, так и не смогла простить меня за это.

– И… мой отец? – прошептала Оба.

– И мой, получается, тоже? – недоверчиво спросил Обалу. – Да ну, быть того не может! У нас с братом и сестрой один отец – Ошала! Что за чёрт, дон Рокки? Скажите им! Марэ! Ты что-нибудь знаешь об этом?

Ироко молчал. Марэ, стоя рядом с сестрой и обнимая её, только пожал плечами. На его смуглом, красивом, всегда таком спокойном лице застыло выражение крайнего замешательства.

Утренние лучи пронизывали листву питангейр и заливали золотистым светом веранду старого дома. Бабушка сидела в кресле-качалке и лущила кукурузу. Зёрна с сухим шелестом сыпались в кастрюльку, зажатую между колен старой негритянки. Несколько початков лежали на столе, по ним деловито ползала пара муравьёв.

– Бабушка! – Эва сразу поняла, что ей опять снится любимый сон. И, упав на колени, обняла бабушку, прижалась к ней всем телом, как в детстве. И расплакалась, уткнувшись в потёртую ткань застиранной батистовой блузки. Шершавая, тёплая, чуть дрожащая ладонь гладила её по голове.

– Бабушка… Как я рада… Я так скучаю! Почему, ну почему ты так редко приходишь ко мне?

– Потому что мёртвые не должны мешать живым! – Бабушка чуть слышно засмеялась, и кукуруза посыпалась из кастрюли на пол. – Но ведь вы даже помереть спокойно не дадите! Разве можно успокоиться со всем этим хулиганьём? Хочешь кофе, голубка моя? Там и печенье тоже!

Только сейчас Эва поняла, чем это так вкусно пахнет. Выхватив ещё тёплое печенье из знакомой с детства керамической миски с отбитым краем, она сунула его в рот. Сладкий вкус с ароматом корицы и мускатного ореха наполнил рот.

– Ум-м-м… – простонала Эва, зажмуриваясь. Родная ладонь бабушки ласкала её волосы. Во рту таяло любимое печенье. От полузабытого детского счастья хотелось плакать.

И вдруг Эва вспомнила обо всём. И открыла глаза.

– Бабушка, ты ведь пришла не просто так? Ты здесь… из-за этого человека? Ироко? Он в самом деле сын дона Осаина? И отец Оба и Обалу? Как такое может быть? Ведь моя мать… она… и дон Ироко… Я не могу в это поверить! Когда родился Обалу, мама уже была замужем за отцом! Как же так?..

Бабушка вздохнула.

– Это давняя история, моя голубка. Давняя, страшная и подлая… как всегда у людей и у ориша. Осаина я знаю всю жизнь. Он приехал сюда… пошли Господь памяти… уж и не помню как давно! Обе мои девочки были тогда совсем маленькими, и Жанаина, и Нана. А у него были сын Ироко и дочь Ийами. Жены Осаина я не знала, и за столько лет он ни разу не заговорил о ней, а я не решалась спросить. Есть вещи, знаешь ли, к которым не стоит прикасаться даже близким друзьям… Здесь тогда ещё жили люди, посёлок не стоял заброшенным, работала даже школа при церкви! Осаин с детьми поселились на старой табачной плантации, и к нему быстро начала ездить лечиться вся округа. Дети дружили, росли вместе. Осаин отдал было своего парня в школу, но ничего путного из этого не вышло.

– Отчего?

– Ироко не хотел ничему учиться. Зато знал много такого, чего ему вовсе знать не надо было! Когда священник, отец Жозе, однажды накричал на него за несделанное задание, Ироко сказал, что служанка падре, Арилва, в этот самый миг изменяет ему с почтовым секретарём прямо в ризнице. Восьмилетний пацан ТАК это сказал, что падре, не закончив урока, как ошпаренный помчался туда… и узрел всё своими глазами. – Дона Энграсия невесело рассмеялась. – Он много чего видел, этот мальчик… и не всегда понимал, когда стоит помолчать. Его начали бояться, и отец забрал Ироко из школы. И, кажется, после не жалел об этом. Не было растения, которого не знал бы наш Ироко. Не было лекарства, которого он не смог бы приготовить. Не было болезни, которой они с отцом не сумели бы вылечить вдвоём.

– А Ийами? Она тоже не захотела учиться?

– Она и не могла, бедная малышка. – Бабушка тяжело вздохнула, нагнулась за рассыпавшимися зёрнами. – Ийами была не в своём уме. Нет-нет, иногда она выглядела совсем нормальной, даже играла с моими дочерьми! Ироко был старше и никому не позволял её обижать. Но когда на Ийами накатывало, она становилась опасной. Могла броситься на человека, напугать, даже поранить… Дети в посёлке боялись её.

Дона Энграсия вздохнула, покачала головой, закрыла глаза. Эва молча смотрела на бабушку. Солнечные лучи плясали на досках крыльца. В ветвях старых питангейр беспечно свистели птицы.

– Наверное, нужно было что-то делать… Отвезти Ийами в Баию, отдать в интернат… Возможно, тогда не случилось бы несчастья. Но кто в здравом уме сможет отдать своего ребёнка в это кошмарное место? Осаин так и не решился. Тем более, что люди из посёлка уезжали искать работу, дома пустели, закрылась школа, церковь… В конце концов остались только мы! Дети выросли, Жанаина вышла замуж за Ошала, уехала к нему в Баию, тут же забеременела, потом – снова… Нана тоже уехала в город – учиться. А Ироко… Один бог знает, что творилось тогда в голове у парня!

– Ему нравилась моя мама? – тихо спросила Эва.

– Нравилась?! Да он с ума по ней сходил! Если Нана входила в комнату, Ироко уже не мог смотреть ни на что другое! Никого не слышал, хоть из пистолета у него над ухом стреляй!

– А она?

– Ох, она… Эвинья, ты ведь знаешь свою мать. Молодой она не была добрее, нет! Нана была умна, она знала, чего хочет, она училась – и, надо ей отдать должное, училась блестяще! Она собиралась выйти замуж за богатого белого человека – и, видит бог, вышла бы, не попадись ей муж родной сестры! Какое Нана было дело до полуграмотного чёрного парня, который вечно возится с растениями, ведёт себя при ней как дурак и двух слов связать не может? Она смеялась над Ироко. Да простит меня господь, я, наверное, что-то делала не так… неправильно воспитывала дочь… Но что я могла поделать с её сердцем? Нана всегда нравилось причинять боль другим, и я не могла это исправить. Я надеялась, что, когда дочь найдёт работу в Баие и выйдет, наконец, замуж за белого богача, Ироко успокоится. Ведь всё рано или поздно заканчивается, а он мог найти себе хорошую девушку. Я даже грустила, что ему не нравится моя Жанаина. Она всегда утешала Ироко, когда Нана делала ему больно, он любил Жанаину как сестру, но… не больше того.

– А потом?

– А потом вдруг оказалось, что наша глупенькая Ийами – беременна! И никто знать не знает, кто отец ребёнка! Где она отыскала мужчину в нашей глуши, какой мерзавец воспользовался её болезнью, отчего Ийами не рассказала об этом никому, даже брату, – никто не знал. Живот её рос день ото дня. Я сказала Осаину: успокойся, это лучшее, что могло случиться с Ийами, даст бог, ребёнок родится здоровым и мы вырастим его! Неужто я не держала в руках детей и не знаю, что с ними делать? У меня к тому времени уже были два внука, Огун и Шанго, и когда они приезжали сюда, весь дом стоял вверх дном! Уже тогда часу не могли прожить без драки!

Эва невольно улыбнулась.

– Беременность у Ийами прошла прекрасно: ни тошноты, ни болей, ни опухших ног… Временами даже казалось, что девочка в своём уме – такая она сделалась красивая, спокойная и ласковая! За девять месяцев – ни одного припадка! В июле я приняла у неё здорового чёрного мальчишку. Мы с Осаином не могли нарадоваться! Даже надеялись, что Ийами каким-то чудом выздоровеет… Она кормила грудью, молока у неё было – хоть залейся, не спускала с рук малыша, говорила с ним, пела ему, ходила с ним по лесу… Ироко говорил, что Ийами не нужно никакого мужа: он никогда не оставит сестру и её ребёнка. Нана, помню, издевалась над ним страшно, но впервые Ироко сносил её насмешки без обиды, даже с улыбкой. Так прошло три года… Три самых благословенных года в моей жизни! Обе мои дочери ещё были счастливы: одна – со своим мужем и сыновьями, другая – со своей учёбой и работой. К Осаину и Ироко приезжали лечиться богатые люди, и Ийами с малышом ни в чём не нуждались… – дона Энграсия вдруг умолкла, зажмурившись, словно от острой боли.

– А потом пришло то проклятое лето… Даже умерев, не могу его забыть! В тот год, помню, много уродилось жабутикабы, дети ели её с утра до ночи, все ходили с чёрными ртами, а я делала из ягод неплохое вино. Да ещё дожди всё не прекращались, и наш ручей около дома поднялся так, что залил половину округи! В нём крутились водовороты, водой снесло мостик, и мы запрещали детям туда бегать. Жанаина привезла ко мне внуков. Нана тоже приехала на каникулы – и страшно сердилась, что ей не дают ни читать, ни заниматься, ни просто отдохнуть: в доме беготня, крики, вопли… Но что можно сделать с мальчишками? Даже из уважения к тётке они не могли сидеть тихо больше трёх минут! И малыша Ийами они всюду таскали за собой! В конце концов дети убегали в дом Осаина: там они никому не мешали и никто на них не сердился. Если мне надо было отлучиться в Санту-Амару или в Баию на несколько дней, Ийами прекрасно могла присмотреть за всеми детьми, покормить их, поиграть с ними и даже отшлёпать, если нужно. Ни разу на неё не сошло безумие, и ни один из детей даже не поранился при ней, бедная моя, святая девочка… А потом… – Дона Энграсия всплеснула руками и заплакала.

– Бабушка! Бабушка! Что же ты, что случилось?

– Ох… Ох, девочка моя, прости меня… Сейчас-сейчас… Почему мне, старой дуре, даже после смерти нет покоя?! Почему, почему ориша не предупредили меня, почему Йеманжа не дала мне знака, ведь я всю жизнь служила ей, не пропустила ни одной макумбы! Клянусь, я бы плюнула на все дела и за всё лето ни разу не уехала бы с фермы!

– Ты уехала?

– Да, будь я проклята, безмозглая чёрная курица! Меня ждали в Баие на террейро, и я уехала, взяв с собой Ийами: её нужно было показать Матери Святой. Мы ведь и в самом деле считали, что ориша вылечат её… Возможно, так бы оно и случилось… Но всё пошло прахом, когда утонул малыш Ийами.

– Утонул?!

– Как я могла не сообразить, что Нана не углядит за детьми? Ведь она знать не знала, что с ними делать! Малыши только выводили её из себя своими вопросами, играми и шумом! Ей было двадцать лет, она жила мечтами о том, как заработает все деньги в Баие, а может, и во всей Бразилии! Она нипочём не соглашалась остаться на два дня с племянниками! Конечно, трое мальчишек и мёртвого замучают, но ведь всего-навсего два дня!.. Я настояла на своём, сказала, что один раз за лето Нана может помочь матери, забрала с собой Ийами и уехала! И вот… Нана зарылась в свои книжки, Огун и Шанго убежали к ручью, и малыш Ийами – за ними. И… упал в воду. Мои внуки сразу же прыгнули за ним! Но они сами были ещё малы, их затянуло в водоворот, и не схватись тогда Огун одной рукой – за ветку, а другой – за трусы Шанго… Каким-то чудом Огун вытащил брата и выбрался сам – но малыша было уже не спасти. Мои внуки примчались к Осаину, Ироко бросился в ручей, сам чуть не утонул, но… но ничего. Не нашли даже тела.

Бабушка спрятала лицо в дрожащие ладони. Потрясённая Эва молчала. На залитых солнцем ступенях веранды весело гонялись друг за дружкой пёстрые ящерки. Чуть поодаль грелась на плоском камне зелёная игуана. С перил за ними неприязненно наблюдала, потряхивая хвостиком, оранжевая ларанжейра.

– Ийами обезумела после смерти ребёнка. Все наши старания пошли прахом! Болезнь вернулась к ней, сделавшись в три раза хуже! Ийами выла, как больное животное, билась головой о стены… А ведь к нам постоянно приезжали люди! Приезжали лечиться к Осаину, приезжали на макумбу, дня не было, чтобы у ворот не останавливались машины… и всегда случались женщины с маленькими детьми! Видя малышей, Ийами теряла остатки разума, кидалась к женщинам, пыталась вырвать у них из рук малышей, а на беременных и вовсе бросалась как ягуар… Ужас что начиналось! И каких сил стоило её оттащить, ведь она сражалась как мужчина! Ироко весь ходил в синяках и ссадинах! Именно тогда сестра возненавидела его, и…

– И только не говори, мама, что ты не знала, отчего это случилось! – послышался спокойный холодный голос из сада. Нана Буруку не спеша поднялась по ступенькам. Крохотные ящерки тенями метнулись из-под её босоножек. Ларанжейра снялась с перил и улетела на манговое дерево.

– Дочь моя? – спокойно спросила дона Энграсия.

– Мама?.. – изумлённо выговорила Эва. – Ты здесь?

– Почему бы нет? – подняла Нана тонкие брови. – Неприятно, знаешь ли, слушать, как родная мать вешает на тебя всех собак! Удивительно – всегда во всём виновата Нана! Нана не захотела утешить сердце матери, выйти замуж за первого попавшегося чёрного идиота и всю жизнь пропрыгать на макумбе, как её сестра! Нана знала чего хочет и брала то, что шло в руки! Нана были смешны ухаживания Ироко… но, девочка моя, это ведь и в самом деле было безумно смешно! Это очень смешно – когда кто-то пытается схватить то, что для него не предназначено! Только потому, что ему этого, видите ли, очень хочется! Глупо желать луну с неба! И луна в этом ничуть не повинна! Утонул малыш Ийами? Мне очень жаль, право, и я не лгу! Но ведь дети бегали где хотели! Разве я виновата в том, что случилось? Никто ведь не подумал о том, что тогда творилось со мной! Все крутились вокруг Ийами! А на меня опять всем оказалось наплевать, хотя я была совсем девчонка и тогда ещё думала, что близкие люди – полезная вещь! В молодости у всех есть иллюзии, ничего не поделать! Но вот беда – ни один мой близкий человек, – Нана насмешливо выделила последние слова, – ни один мой близкий человек не захотел утешить меня тогда!

– Неправда, дочь моя, – ровно заметила дона Энграсия. – Уж один-то человек всегда был рядом с тобой.

– Этот пень Ироко, ты хочешь сказать? – Нана достала пачку сигарет, не спеша вынула одну, отбросила с лица волосы. На её аккуратно накрашенных губах играла странная улыбка. – Да, это верно. Не настолько Ироко был глуп, чтобы не почувствовать мою слабость в те дни… и добился в конце концов того, чего хотел, мерзавец! Мне, знаете ли, тогда было всё равно, кто меня обнимает, раз матери и сестре было не до меня!

– Ты не подпускала к себе ни меня, ни Жанаину, – отозвалась дона Энграсия.

– Ты права, – согласилась Нана, прикуривая длинную сигарету. – От вас потом было бы не отвязаться. А Ироко… Я дала ему то, чего он хотел, раз уж без этого было не обойтись, – и в тот же день уехала в Баию. Потому что повторить этот номер было бы выше моих сил!

– И после этого парень вовсе потерял голову, – вздохнула дона Энграсия. – Я не знала, что с ним делать: он не мог разговаривать, не хотел никого видеть, перестал помогать отцу, на целый день уходил в лес или лежал на циновке, отвернувшись к стене…

– Как трогательно! – пожала плечами Нана. Дона Энграсия, словно не услышав этого, продолжала:

– Осаин не трогал сына, просил и меня не вмешиваться. Он считал, что каждый мужчина рано или поздно проходит через такое, что должно протечь время… но именно в те дни его сердце стало сдавать. Как можно спокойно смотреть на то, как мучаются твои дети? Ироко молчал дни напролёт. Ийами кружила по дому, плача, бормоча, без конца спрашивая, где её ребёнок? К нам перестали приезжать женщины: они боялись Ийами! Несколько раз её привозили связанную из соседнего посёлка: она убегала туда через лес и бродила между домами, высматривая маленьких детей! В конце концов мы перестали её выпускать. И они с Ироко оказались запертыми в доме, откуда Ийами не могла выйти, а её брат – не хотел! И я не могу обвинять парня, нет, Нана, не могу! Когда ты день за днём проводишь в четырёх стенах, в сердце у тебя – чернота, хочется умереть, а рядом ходит безумная сестра и без конца спрашивает, где её малыш и кто его убил… кто угодно сорвётся, знаешь ли!

– Ты оправдываешь всех, кроме меня, – бесстрастным голосом заметила Нана. Сигаретный дым скрывал её лицо. – Занятно, не правда ли? У меня вообще была когда-нибудь мать?.. А Ироко никогда не умел держать себя в руках! Бросила женщина? – Бог ты мой! Дон Осаин был прав: со всеми это рано или поздно случается. Но сильные люди держат удар, принимают свою судьбу и идут дальше! А ваш бедный мальчик предпочёл запереться в доме и страдать! Достойное занятие для взрослого мужчины, нечего сказать! А нытьё Ийами мешало ему упиваться своим горем! Да и некомфортно находиться сутками в одном доме с сумасшедшей! И, когда Ийами в трёхсотый раз спросила у него, кто убил её ребёнка, Ироко сказал, что он утопил его лично, своими руками! Отпер дверь и вышвырнул сестру вон! И Ийами убежала! Мама! – Бросив сигарету, Нана повернулась к креслу-качалке. – Неужели ты и сейчас скажешь, что я была в этом виновата?

– Нет, дочь моя. Конечно же, нет. Но в ту ночь Ийами чуть не задушила беременную женщину: хорошо ещё, что муж и братья той несчастной были поблизости… – дона Энграсия подняла блестящее от слёз лицо. – Они убили нашу Ийами, прости Господь их души. Их тоже нельзя ни в чём винить. Их не обвинила даже полиция. Больше мы никогда не видели нашу девочку живой. Но у ручья с тех пор завелись белые цапли, а в деревнях стали пропадать дети. И вокруг фермы Ийами тоже бродила: я часто видела её на закате, какая она была ужасная, боже мой… Мы призывали ориша каждую неделю! Но даже бой атабаке ничего не может поделать с Ийами Ошоронга, когда она ищет своего ребёнка и хочет отомстить! Ироко не мог выйти за порог дома: мёртвая сестра караулила его повсюду! В конце концов сюда приехали мать Деспинья, мать Мария и мать Селеста, и Отец ориша Йанса – дон Мигел из Барракиньи, мой кум и друг. И мы воззвали к Йанса и принесли ей эбо: цыплят, перепелов и вино из жабутикабы, красное, как её аше. И Йанса спустилась к нам в ту ночь, и увела Ийами к себе, в царство эгунов. А на следующий день пропал Ироко.

– «Пропал»! – жёстко усмехнулась Нана. – Он уехал в Баию! И без труда нашёл меня: я жила тогда у сестры в Рио-Вермельо. Ироко явился прямо туда и… Эвинья, избавь меня от необходимости описывать всё, что там было. Включи любой сопливый сериал – и увидишь сцену во всей красе! Боже, боже, как же это всё было противно! Невыносимо, когда человек отказывается понимать слова и принимать реальность такой, какая она есть! Я, видите ли, должна была забыть о собственной жизни и устраивать его счастье! Мама! Эвинья! Вы можете мне ответить – почему? Почему я должна была это делать?! Назовите мне хоть одну причину! Хоть одну!

Дона Энграсия молча улыбнулась. Эва не могла сказать ни слова.

– Но, не скрою, я испугалась тогда. И кляла себя за то, что один раз, в лесу, уступила Ироко, показала слабость… и он тут же возомнил себя моим мужчиной! Я понимала: теперь мне от него не избавиться! День за днём я видела Ироко у дома. День за днём он ходил за мной по улицам Баии, ждал возле университета… Надо мной уже начинали смеяться! Жанаина, эта безголовая курица, впускала Ироко в дом: она, видите ли, его жалела, а на родную сестру ей было наплевать! И в конце концов я поняла: никто меня не спасёт, кроме меня самой. И однажды, когда Ироко опять крутился возле ограды дома (я видела его в окно), я разодрала на себе платье и бельё, проехалась по щеке и груди тёркой для овощей, перевернула пару стульев – и вызвала полицию! И, увидев меня в лохмотьях и крови, никто не усомнился в том, что чёрный парень из каатинги изнасиловал девушку-студентку из приличного дома!

– Ты обвинила Ироко… в изнасиловании? – прошептала Эва.

– Он не оставил мне выбора, – бесстрастно отозвалась мать. – Поверь мне, Эвинья, я сделала всё, что могла. Слов моих он не понимал. Он их даже не слышал. И всё равно кончил бы в тюрьме. И это было даже лучше для Ироко!

– Тюрьма Карандиру не могла быть лучше ни для кого, – ровно заметила дона Энграсия. – Оттуда не выходят людьми.

– Ироко никогда и не был человеком, – презрительно отозвалась Нана. – И не моя в том вина. Представь лучше, что со мною стало, когда вскоре я поняла, что беременна! Ироко так вытрепал мне нервы, что я забыла обо всём и спохватилась, когда уже было поздно что-то делать! Четыре месяца! Ни один врач не согласился сделать мне аборт! А я ведь училась, работала! И снова никто не думал обо мне!

– Это ложь, дочь моя! – Дона Энграсия гневно выпрямилась в кресле. – Ни я, ни сестра не сказали тебе ни одного плохого слова! И мы обе знать не знали о том, что ты оболгала Ироко! Мы и впрямь думали, что он… что он сделал это! Лишь позже, много позже я нашла в себе силы, чтобы поехать к мальчику в Карандиру! Осаин напрочь отказывался это сделать! И на том одном-единственном свидании, на которое согласился Ироко, он поклялся мне жизнью своего отца, что никогда не причинял тебе боли! Больше мы с ним не виделись.

– И ты ему поверила? Ему – а не своей дочери?!

– Чего парень никогда не умел – так это лгать в лицо, – грустно сказала дона Энграсия. – В отличие от тебя, девочка моя.

Нана в ответ лишь с отвращением улыбнулась. Её глаза холодно, страшно блестели. Эва, не в силах смотреть на мать, следила взглядом за игрой птиц в ветвях мангового дерева. Солнце сеяло лучи сквозь листву. Ящерки снова вернулись на доски крыльца.

– Что ж… Я родила Оба! Куда было мне деваться? И, бог свидетель, я чуть не оставила её в больнице: ТАК она была похожа на своего отца! Такая же огромная, чёрная, страшная и тупая! Три месяца я не могла заставить себя к ней прикоснуться! Если бы не Жанаина, которая хотя бы умела обращаться с детьми… Но я смирилась. Всё-таки это была моя дочь. Её надо было растить. Муж Жанаины любезно предоставил мне работу в своём офисе. Через год я стала личным референтом Ошала. А ещё через год…

– …его шлюхой, – спокойно закончила дона Энграсия. – В чём дело, дочь моя? Разве я сказала неправду? Он ведь так и не согласился развестись с Жанаиной и жениться на тебе!

– Да, Ошала всегда был трусом, – ровным голосом согласилась Нана. – И весь успех его бизнеса – это мой успех и моя заслуга. Никто не посмеет это отрицать. Ошала связался со мной, потому что знал: только я сделаю его богатым и известным человеком. Только у меня хватит на это ума, воли, знаний. Жанаина никогда не была способна помочь мужу в его делах! А меня, знаете ли, беспокоило будущее моих детей! Я не хотела, чтобы они бегали в драных шортах по Пелоуриньо и Бротасу и в конце концов стали бандитами – как у твоей любимой Жанаины!

– С мальчишками такое случается, когда они растут без отца.

– Или когда мать – набитая дура! – парировала Нана. – Я ведь предлагала Жанаине свою помощь, деньги, много денег! Я готова была платить её кредит за дом! Она ничего не приняла… и Ошала продолжал бегать к ней! Она даже от него не брала ни гроша, идиотка!

– Неужели тебя это удивляет, дочь моя?

– Ничуть, – недобро улыбнулась Нана. – Если человек глуп – это нельзя исправить. К счастью, мои дети уродились в меня.

– К счастью, нет, мама, – вполголоса возразила Эва. Нана Буруку подняла на неё взгляд – и тихо рассмеялась.

– Эвинья, девочка моя, да ты ведь больше всех похожа на меня! Даже больше, чем Обалуайе! Забавно, правда?

– Должно быть, – без улыбки согласилась Эва. – Но мне бы хотелось узнать, почему Ироко оказался отцом Обалу – если ты в то время была любов… женщиной моего отца? Обалу на два года моложе Оба! Ироко был в тюрьме! Как это вышло?

– Тебе хочется знать, Эвинья? – подняла мать брови. – Что ж, пусть Ироко сам расскажет об этом и тебе, и собственным детям. Если ему не будет стыдно, конечно. Впрочем, раз уж у него хватило совести вернуться сюда, то… Кстати, мама! Как тебе удалось это устроить? Как – и зачем? Ведь эта старая история давным-давно поросла мхом! Ироко было хорошо в тюрьме: там был его дом! Он тридцать лет превосходно обходился без семьи! Для чего ты вытащила его оттуда? Почему даже с того света ты приходишь лишь для того, чтобы изгадить мне жизнь? По-твоему, этого больше некому сделать?

Ответа не было. Эва повернулась к креслу-качалке – но оно уже опустело, и тень его скользила по залитой солнцем стене. Эва обернулась к матери – но на крыльце тоже больше никого не было.

Птицы как сумасшедшие носились возле поилки у окна, в которую кто-то успел налить сахарной воды. Серебристо-синие колибри (их гнёзда во множестве прятались между побегами пальм) отгоняли от поилки «сахарных птичек» – крошечных зеленоватых созданий, похожих на юрких налётчиков в чёрных масках. Воды хватило бы на то, чтобы напоить несколько стай, но колибри с фермы ревниво относились к своему добру и, храбро пища, оттесняли чужаков на питангейры. Не проснуться от поднятого ими щебета было невозможно, и Эва открыла глаза.

Она лежала на огромной кровати бабушки под индейским покрывалом, сотканным из цветных полосок ткани. Окно было распахнуто настежь, на подоконнике блестел налёт росы. Эва встала, оправила смятое платье, тщетно пытаясь вспомнить, кто из братьев принёс её сюда. Босиком, стараясь не скрипеть половицами, вышла из спальни и прикрыла за собой дверь.

На кухне звенела посуда, исходил паром кофейник. Шипело масло в сковороде: Оба жарила кассаву[104]. Рядом булькала мунгунза[105]. На столе остывала огромная кастрюля готовых акараже. Из духовки тянуло ванильным ароматом чего-то сладкого. Увидев это кулинарное великолепие, Эва сразу же поняла: сестра совершенно распсиховалась. Только готовка еды в немыслимых количествах могла отвлечь Оба от тяжёлых мыслей.

– Откуда продукты? – спросила Эва, проходя на кухню и наливая себе кофе.

– Эшу с утра ездил в Санту-Амару. – Оба яростно двигала ложкой в кастрюле с канжикой[106]. – И опять куда-то смылся, бандит! Ты не знаешь, случайно, чего он натворил? Чтобы Эшу убегал из дома, когда ты – здесь?!

Эва только вздохнула. Отхлебнула горячего, крепкого, сладкого кофе… и вдруг разом вспомнила и свой сон, и всё, что случилось вчера.

– Обинья, где твой… Где дон Ироко?

– Здесь, – не поворачиваясь к ней, отозвалась сестра. – Разговаривает на веранде с твоими братьями. Я уже час собираюсь отнести им кофе… и боюсь. Ты можешь оказать мне услугу?

– Обинья! – Эва подошла к сестре, обняла её. – Ведь он – твой отец. С этим уже ничего не поделать.

– Да, я знаю… Конечно, – вымученно улыбнулась Оба. – Но… всё так неожиданно… Может, это ошибка?

– Оба! Вы с этим сеньором похожи, как два ореха!

– О господи… – шумно вздохнула сестра. – Ума не приложу, что мне теперь делать… а мужчин ведь всё равно надо кормить! Эвинья, ради бога, отнеси им кофе… и всё остальное! Я не могу, не могу, не могу!

Эва взглянула в огромные, испуганные, полные слёз глаза Оба – и поняла, что та действительно с места не двинется. И, вздохнув, вытащила из буфета огромный поднос.

Минуту спустя Эва, балансируя нагруженным подносом, медленно вышла на веранду. Мужские голоса смолкли при её появлении. Огун поднялся из-за стола и взял из рук сестры тяжёлую ношу. Шанго ухмыльнулся во весь рот и, не дожидаясь, пока поднос опустится на стол, прихватил с него огромной пятернёй сразу три акараже. Обалу, сидевший на старой тахте у стены, почти не заметный за широкими спинами старших братьев, не пошевелился. Эва поймала его взгляд – быстрый, настороженный. Едва встретившись глазами с сестрой, Обалу отвернулся к стене.

– Кофе и завтрак, парни. – Эва взглянула на ступеньки крыльца. Там с сигаретой во рту сидел Ироко. Солнце играло на его седых курчавых волосах. Эва обратила внимание на то, что ноги Ироко были аккуратно перевязаны, а рядом, прислонённый к перилам веранды, стоял самодельный костыль.

– Не вставайте, дон Ироко, я подам вам туда! – Эва положила на тарелку два акараже, кассаву, кусок запечённой рыбы, шлёпнула туда же ложку ватапы, налила в чашку кофе и пошла к крыльцу. Огромная чёрная рука осторожно приняла у неё еду.

– Спасибо, дочь моя. Это ты приготовила?

– Нет, наша Оба. Лучше неё не готовит никто!

Ироко молча улыбнулся. Погасив сигарету, сунул её за ухо и принялся за еду. Эва взяла ещё одну чашку с кофе, акараже и, сев рядом с Обалу, протянула ему и то и другое. Брат не глядя кивнул, принял чашку и, не сделав ни глотка, поставил её на пол.

Некоторое время мужчины молча и увлечённо жевали, то и дело испуская восхищённое мычание. Затем Шанго, проглотив последний кусок жареного маниока и залпом допив кофе, спросил:

– Значит, когда случился бунт в Карандиру, вы были там, дон Рокки? Вы видели это всё… своими глазами? Это в самом деле было так, как рассказывали? Кровь ручьями бежала по лестницам – и трупы в камерах вповалку? Людей расстреливали в затылок?

Ироко, помедлив, коротко, почти нехотя кивнул. Шанго ждал, подавшись вперёд, но Ироко сосредоточенно жевал пончик и больше ничего не сказал. И, услышав следующий вопрос, лишь усмехнулся.

– Это правда, что вы убили полковника Гимараеша? Я слышал об этом от многих людей, но…

– Может, заткнёшься, наконец? – вполголоса спросил Огун. – Дай человеку поесть. И не задавай идиотских вопросов.

Шанго угрожающе зарычал. Огун невозмутимо отвернулся.

– Полковник заслужил свою смерть, – спокойно выговорил он, глядя на суетящуюся в ветвях деревьев стаю аратинг. – Кто бы его ни убил – он совершил справедливый поступок. Бойня в Карандиру была целиком на совести Гимараеша. Убийства людей можно было избежать. Такого не случилось бы, если бы не военная полиция…

– Вот как, даже ты это признаёшь, полковник? – жёстко ухмыльнулся Шанго. – Ваши хорошо порезвились тогда в Карандиру, нечего сказать!

– Мои? – Огун не сводил взгляда с большого зелёного попугая, сдирающего клювом кору с ветки. – Брат, мне тогда было шесть лет!

Шанго грязно выругался – и осёкся, остановленный коротким взглядом Ироко. Помолчав, чуть смущённо спросил:

– Что вы намерены делать дальше, дон Рокки? Можем ли мы вам чем-то помочь? Вчера вы спасли нас всех…

– Вас спас не я, а Ошумарэ, – прихлёбывая из кружки кофе, возразил Ироко. – Если бы он не явился в последний момент и не подарил свою аше Йанса – Ийами растерзала бы сначала меня, а затем и вас. Ийами Ошоронга становится сильнее всех, когда напьётся крови беременной женщины и съест её дитя! Даже Шанго не может противостоять ей! Так что никаких благодарностей, сын Йеманжи. Кстати, что с Йанса? Девочка в порядке?

– Спит, – послышался сиплый голос, и на веранде появился зевающий Ошосси в незастёгнутых джинсах. В его взлохмаченных дредах были запутаны веточки и увядшие листья. – Спит со вчерашнего дня и ни разу за ночь даже не пошевелилась!

– Это правильно, – одобрил Ироко. Не сводя с него глаз, Ошосси прихватил с подноса кусок маниока, акараже и присел с едой на пол у стены.

– Что ж, парни, было приятно поговорить с вами. Но мне пора ехать. Автобус до Баии – через час. – Ироко осторожно поставил пустую чашку на ступеньку, попытался подняться – и, поморщившись от боли, опустился обратно.

– Но… дон Рокки, зачем вам уезжать? – осторожно спросил Шанго. – Вы ещё нездоровы! Куда вообще можно идти на таких ногах? Ваш отец вылечит вас в два счёта и…

– Малыш, мой отец проклял меня много лет назад.

– Но вы… Вы ведь всё же вернулись к нему, дон Рокки? – Шанго наморщил лоб. Неуверенно обернулся на сестру. Видно было, что он мучительно ищет слова – и не находит их. Эва лишь растерянно пожала плечами: она тоже не знала, что сказать.

– Раз уж вы всё равно здесь, то, может быть… Я имею в виду, что… Упаси меня бог лезть в ваши дела, дон Рокки, но тридцать лет – большой срок! Возможно, дон Осаин… и вы… Всегда же можно договориться! Отец есть отец, и всякое такое… Огун, в чём дело? Чего ты ржёшь?!

– И в мыслях не было, брат…

– Я пришёл сюда, малыш, потому что кто-то меня позвал, – медленно, растягивая слова, выговорил Ироко. Казалось, ничто на свете не интересует его больше возни попугаев в ветвях. – Кто-то дал жизнь шестнадцати семенам из ожерелья Ироко. Это был кто-то с моей кровью, моей аше, – иначе я не почувствовал бы зова. Я был уверен, что это отец: больше просто было некому. Но это оказался не он. И немудрено. Я не знаю, кому ещё…

– Это была я. Должно быть, я, дон… Ироко, – послышался вдруг дрожащий голос с порога, и Эва поняла, что Оба всё-таки собралась с духом. Она стояла в дверном проёме, нервно вытирая передником перепачканные в муке руки.

Ироко повернулся к Оба всем телом.

– Что ты такое говоришь, дочь мо… девочка? – с запинкой спросил он. – Ты даже не знала, что я есть на свете! Нана позаботилась об этом – и она была права!

– Я знаю… Да. Это правда. – Оба прерывисто вздохнула, скомкав в пальцах передник. – Но так уж получилось, что у меня проросло ожерелье из семян гамелейры. Оно пролежало у меня на чердаке много лет – и ожило от зимних дождей. Я не знала, что делать с этими ростками, но они уже стали живыми… и не выбрасывать же было! Я просто посадила их. И раздала деревца по всему Бротасу, и люди вскоре поняли, что эти гамелейры творят чудеса. То дерево, что растёт рядом с моим рестораном, уже всё увешано подношениями. И то, о чём его просят, сбывается!

– Моё ожерелье? – Ироко не сводил с неё глаз. – Как оно оказалось у тебя?

– Я взяла его из сейфа матери четырнадцать лет назад. Взяла случайно, дон Ироко: я знать не знала, чьё оно! Но бабушка всегда говорила, что надо слушать свои сны, и…

– Так, выходит, снова дона Энграсия?.. – Ироко усмехнулся, покачал головой. – Она и мне не давала спокойно спать. Она приходила ко мне раз за разом… и в конце концов я ушёл из тюрьмы. И пошёл сюда, на ферму… потому что больше мне было некуда идти. И сразу понял, что это ловушка. Нана убивала меня в Бротасе – а здесь вокруг дома кружила Ийами, и я ничего не мог сделать.

– Вы и не хотели! – сердито вмешался Обалу. – Вся моя аше уходила как в песок! И аше дона Осаина – тоже! Вы даже не пытались удержать её в себе! Как знать, если бы не вы, – может, я бы вовремя вернулся в Бротас и сумел исправить то, что сделал!

– Я понимаю, парень. Но это не моя вина. Когда я понял, чего добивается Нана, уже было поздно. Я не мог и с места двинуться. От моей силы оставалась ровно одна шестнадцатая часть. И рано или поздно Нана сумела бы и её уничтожить. Она всё рассчитала правильно. Но предположить, что Йанса очертя голову кинется сюда и смешает все её планы, – а вдогонку за Йанса и все вы! – Нана, конечно, не могла. Йанса – хозяйка эгунов, она одна могла справиться с Ийами Ошоронга. Если бы она не ждала ребёнка… Клянусь, мне очень жаль, Охотник.

Ошосси ничего не ответил, но губы его плотно сжались. Сидящий рядом Огун слегка похлопал его по спине. Повернувшись к неподвижной фигуре на крыльце, спросил:

– За что Нана так ненавидит вас, дон Ироко? Если то, что вы нам рассказали, – правда, то вы ни в чём не виноваты перед ней. Все мы по молодости ведём себя как дураки, навязываясь девушкам, которым на нас плевать… Что ж, это жизнь. Но ведь было что-то ещё, дон Ироко? Было? Обалу на два года моложе Оба. Он ваш сын, этого уже не скроешь. Стало быть, вы ещё раз виделись с Нана? И это случилось… дайте сообразить… в тот самый год, когда в Карандиру случился бунт заключённых!

На веранде воцарилось молчание. Эва боялась шевельнуться. Обалу рядом с ней превратился в статую. На лице Оба остались, казалось, одни широко раскрытые глаза.

– Если позволите, я могу рассказать об этом.

Негромкий, мягкий голос прозвучал с порога и в гнетущей тишине показался громом небесным. Эва обернулась, чуть не сбросив со стола пустую чашку. Её брат Ошумарэ стоял в дверях в своей обычной белой, слегка измятой майке и парусиновых шортах, босиком, со слегка взъерошенной со сна головой. Поймав испуганный взгляд сестры, он улыбнулся ей.

– Ошумарэ, сын Ошала? – сдержанно спросил Ироко. – Ты спас нас всех.

– Моё почтение, дон Ироко, – отозвался Марэ. – Простите, что прибыл вчера так поздно. Ещё минута-другая – и даже я не смог бы ничего сделать. Но как быть, если родной брат лжёт тебе? И не почувствуй я, в каком состоянии его аше и аше сестры, никакого спасения бы не было.

– Неправда, – чуть слышно возразил Обалу. – Я никогда тебе не…

– Я с тобой после поговорю, – пообещал Марэ. В его голосе не было ни угрозы, ни упрёка, но Обалу молча опустил голову.

– Дон Ироко, мы не имеем никакого права допрашивать вас. Но так получилось, что мне известна ваша история. И я спрашиваю: хотите ли вы, чтобы я рассказал её? Здесь, в вашем присутствии и с вашего позволения? Вы вправе отказаться – и тогда ни слова больше не будет сказано. Ни сейчас, ни после. Я даю вам в этом слово.

Ироко медленно повернулся. Его некрасивое, изрезанное морщинами лицо выражало не то насмешку, не то сожаление. Встретившись глазами с Эвой, он неожиданно улыбнулся ей.

– Мне нечего терять, парень, – спокойно сказал он Марэ. – Но складно говорить я никогда не умел. Так что валяй ты.

– Благодарю. Вы можете прервать меня, как только мои слова перестанут вам нравиться. – Марэ оседлал плетёный стул, обвёл притихшую компанию взглядом. – Итак, за изнасилование, которого не было, вы, дон Ироко, получили по суду шесть лет. И отсидели в тюрьме два года. И не собирались сидеть ещё четыре, и вас можно понять. Карандиру была адом – да ещё забитым сверх всякой меры. Недаром её взорвали после той бойни: такого места не должно быть на земле. Вы с друзьями собирались бежать вчетвером и лаз из камеры рыли по очереди почти полгода. А потом подвернулся удобный случай поднять шум: тюремный футбольный матч. Спровоцировать потасовку после него было сущим пустяком. Полтора десятка охранников на две тысячи заключённых в переполненной тюрьме – ну что хорошего могло из этого получиться? Вы рассчитывали смыться, когда вся тюрьма будет охвачена дракой. И так и случилось бы, если б начальник Карандиру, запаниковав, не вызвал военную полицию. Вы не были виноваты в том, что там началось. Да, Огун, не смотри на меня так! Этого никак нельзя было предвидеть! Вы, дон Ироко, не могли видеть того, как спецназ входил в камеры и в упор, в лицо и в затылок расстреливал безоружных людей. Вы в это время уходили через прокопанный лаз. Вам это было легко, как корням легко в земле. Но трое ваших друзей, которые должны были бежать с вами, не смогли прорваться и остались там, в Карандиру. И погибли.

Эва осторожно посмотрела на Ироко. Тот сидел, полузакрыв глаза, не шевелясь.

– Вам было двадцать два года, дон Ироко. Вы сидели в тюрьме за то, чего не совершали, из-за женщины, которую любили. И, оказавшись на свободе, не раздумывали долго. Вы вернулись в Баию. И нашли в Рио-Вермельо Нана Буруку, мою мать. Она ещё жила тогда в доме замужней сестры – в том самом доме, от которого вас забрала полиция два года назад. Вы знать не знали, что у вас растёт дочь по имени Оба. Вы не знали, что Нана опутывает мужа сестры, что она уже бывает у него в постели. Вы всё ещё любили эту женщину. Я уверен, у вас даже не было никакого плана: вы просто хотели её увидеть. Возможно, спросить, почему она так обошлась с вами и сожалеет ли об этом. Но… моя мать никогда ни о чём не сожалеет. Дом был пуст. Кричать Нана никогда бы не стала. – На мгновение Марэ умолк. – И вы… Вы провели с ней в этом доме полчаса. А потом ушли.

– Говори правду, парень, – не открывая глаз, приказал Ироко. Лицо его сделалось серым, как кора гамелейры. «Может, приступ? – забеспокоилась Эва. – В доме даже сердечных капель, кажется, нет…»

– Дон Ироко, вы уверены? – Марэ явно подумал о том же.

– Ну, ты же начал? Так продолжай!

– Что ж… – глухо сказал Марэ, глядя в зелёный, просвеченный солнцем сад. – С вашего разрешения. Вы взяли Нана силой, дон Ироко. На полу в пустом доме. На этот раз по-настоящему и очень жестоко. Два года в Карандиру не прошли для вас даром: вы научились там тому, чему людям вовсе не нужно учиться. Вы избили её в кровь. Ударили ножом. Думаю, убили бы, если бы наверху не расплакалась маленькая Оба. Вы не хотели насилия и шли к Нана вовсе не с тем… я в этом почти уверен. Но я знаю, до чего моя мать может довести человека одними своими словами. Все, кто сейчас сидит здесь, знают это.

Потом вы разбили телефон, чтобы Нана не вздумала снова позвонить в полицию. И, уходя, прокляли её. Проклятие ориша Ироко очень сильно и живёт долго. Нана могла бы сильно пострадать. Но проклятие ударило не в неё. А в ребёнка, который зародился в ней несколько мгновений назад. Вашего с ней ребёнка, который родился инвалидом из-за проклятия своего отца. Вы не могли этого предвидеть, дон Ироко. Я уверен, вы не хотели этого. И… мне очень жаль. Впрочем, Нана сумела использовать даже это: узнав, что она беременна, Ошала наконец-то согласился расстаться со своей женой. И Жанаина, забрав своих сыновей, ушла из дома на Рио-Вермельо. А Нана осталась там хозяйкой.

– Обалу?.. – прошептала Эва. Ей сразу же вспомнился шрам под левой грудью матери, похожий на тонкую шерстяную нитку. Мать говорила, что в молодости, купаясь в море, поцарапалась о подводный камень. Стало быть, это был след от ножа Ироко. Парня, который два года мечтал о молодой Нана в стенах самой страшной тюрьмы страны.

– Я?.. – растерянно повторил Обалу.

– Нана отказалась от ребёнка сразу же, как только увидела его, – тихо продолжил Марэ. – Все были уверены, что это сын Ошала. Ни одна живая душа не знала о том, что случилось. Не знала даже Жанаина. Она просто забрала больного малыша из роддома и воспитывала как своего сына. Лечила его, учила, делала так, чтобы ему полегче было жить на свете. Только благодаря ей Обалу выжил. Выжил, несмотря на самое страшное проклятье… – Марэ помолчал, взял со стола чью-то кружку с давно остывшим кофе, сделал несколько больших, жадных глотков, и Эва заметила, как дрожат его руки.

– В Баие вам нечего было больше делать, дон Ироко. С отцом, который выгнал вас из дома без всякой вашей вины, вы не захотели даже увидеться. О своих детях вы ничего не знали. Не знали даже, что они есть на свете. Вы уехали к своим друзьям в Сан-Паулу. «Примейру команду де капитал»… Вы не последний человек там, верно, дон Ироко? Имя Рокки Мадейра де Карандиру скоро стало известно в четырёх штатах. Вы входили в любую тюрьму, когда хотели, и выходили из неё, когда вам было нужно. Вас боялись все – и бандиты, и полиция. Не потому, что вы несли смерть, нет. Таких в «Примейру…» было полным-полно и без вас, этим никого не напугаешь ни в фавелах, ни в тюрьмах. Но вы могли сказать человеку такое, после чего он уже не мог жить. И то, что вы говорили, всегда сбывалось. Ироко, дерево, корни которого уходят в дом эгунов, а ветви – в мир ориша, знает всё.

Ироко молчал.

– Я закончил, дон Рокки. Больше мне ничего не известно. И я не пойму лишь одного, – как вы позволили Нана овладеть вашим ожерельем. Как вы жили, зная, что в любой момент она может сделать с вами всё, что угодно?

– Как жил, парень?.. – не открывая глаз, спросил Ироко. – Да никак. Мне было всё равно, поверь. Ожерелье осталось у Нана после того, как она сорвала его с меня. Когда мы дрались там, на полу, в доме этого её «кота» – Ошала. – В голосе Ироко послышалось нестерпимое презрение, которое он даже не пытался скрыть. – Я не сразу вспомнил об этом. А когда вспомнил – очень удивился, что ещё жив. Сначала каждый день ждал смерти. Потом перестал. Я не знаю, почему Нана взялась за меня сейчас… через столько лет.

– Когда ваше ожерелье вернулось к жизни, моя мать испугалась, – пояснил Марэ. – Она сразу поняла, что означают проросшие в Бротасе молодые гамелейры. Она знала, на что способны эти шестнадцать семян – которые, как она думала, давно засохли и погибли. Она до смерти перепугалась, что вы вернётесь и снова вмешаетесь в её жизнь. К тому же она знала, кем вы стали за эти годы. Чёрный парень из каатинги не представлял для неё угрозы когда-то: Нана разделалась с ним очень легко. Но член «Примейру…» Рокки Мадейра, который вернулся мстить, – это страшно. Это по-настоящему опасно. И Нана…

– Что ж, можешь успокоить свою мать при случае, – сквозь зубы выговорил Ироко. – Я никогда не собирался ей мстить.

На веранде снова сделалось тихо. Затем Марэ негромко сказал:

– Я не собираюсь успокаивать Нана. Я ей не нужен так же, как и другие её дети.

– Так вот почему… – вдруг послышался хриплый голос, и все повернулись к Обалу, который, подняв голову, смотрел на братьев расширившимися глазами. – Вот зачем Нана понадобилась эта эпидемия! Люди начали болеть и уезжать! Квартал пустел! Закрылись террейро! Шанго покинул Бротас! И Нана могла делать там всё, что угодно! Никто больше не мог остановить её! Она убила пятнадцать гамелейр – и вы, дон Рокки, теряли силу с каждым убитым деревом! Я своими глазами видел это! Но с последним деревом, которое хранил Огун, Нана ничего не удалось сделать, и…

– Как ты позволил так заморочить себе голову, малыш? – вдруг с угрозой спросил Шанго, поднимаясь во весь свой гигантский рост. – Прежде ты никогда не плясал под дудку своей мамаши! С какой стати ты загадил мой Бротас этим дерьмом? Хотел сделать мамочке подарок? Что Нана пообещала тебе за это? Подожди-ка, я сам догадаюсь! – Издевательская ухмылка расплылась по его физиономии. – Мать всегда знает, что нужно сыночку, не так ли? Что она обещала тебе подарить? Снова какую-нибудь шлюшку, похожую на О…

Звонкий удар пощёчины прервал речь Шанго. Король Молний умолк, ошалело уставившись на младшую сестру, которая, стоя перед ним, вытирала дрожащую руку о подол платья.

– Ещё одно слово, Шанго, – и я убью тебя! – словно со стороны, слышала Эва собственный звонкий и ломкий от гнева голос («Боже, что я делаю, что я говорю? Я ударила Шанго? Я оскорбила его? При всех – своего старшего брата? Да он же сейчас меня убьёт!») – Обалу загадил твой Бротас?! Да ничего бы не случилось, если бы ты не сбежал оттуда сам! Ты оставил своё место и своих людей без защиты! Уехал из Баии! На всех террейро взывали к Повелителю Молний! День и ночь макумба звала ориша Шанго – а ты не отзывался! Не приходил! Плевать на всё хотел! И ты смеешь обвинять Обалу?!

– Мне сказать, почему я уехал, малышка? – хрипло выговорил Шанго, вытирая ладонью кровь с разбитой губы. – Мне сказать это так, чтобы все услышали?

– Брат, включи мозги, – коротко велел Огун. – Эвинья ничего не знает, она ни при чём!

– Так, может быть, ей стоит узнать?! – оскалился Шанго. – Научится лучше выбирать себе подруг! И мужчин тоже!

– Галера, а почему все так орут? – послышался вдруг знакомый ленивый голос – и Эшу не спеша поднялся по ступенькам крыльца. – Моё почтение, дон Ироко… как ваши ноги, лучше? Ошосси, привет, как там наша местре? Всё ещё дрыхнет? Оба, я хочу есть! Огун, Шанго, вы чего? Если разбудите Йанса – мало никому не покажется!

Шанго шагнул к Эшу. Сестру со своей дороги он оттолкнул так, что Эва покачнулась и упала бы, не подхвати её Оба. Огун и Ошосси одновременно начали подниматься.

Эшу не спеша достал из кармана джинсов пачку сигарет. Вытащил одну, сунул в рот. Широко ухмыльнулся прямо в искажённое бешенством лицо старшего брата.

– Ты смотри – Шанго уже получил по морде с утра пораньше, какая прелесть! Оба, это ты его загасила? Нет?!. С ума сойти, а кто же? Ну вот, всё-таки разбудили человека!

Эва повернулась к дверям. Там, зевая и встряхивая руками распустившиеся волосы, стояла Ошун. Солнце прыгало по кружевам её жёлтого платья.

– Как ты после вчерашнего, гатинья? – деловито осведомился Эшу.

– О-о-о, не спрашивай, малыш… Как высранная гуява! – Ошун взялась за голову. – Я же полгода не танцевала, пока была беременна, совсем вышла из формы… Ноги просто отваливаются! Кофе есть? А… что тут делается?

– Ничего интересного. Твой муж опять сходит с ума, – безмятежно сообщил Эшу, садясь верхом на стул и вытягивая ноги. Старшего брата, который высился посреди веранды и рычал, как пробудившийся вулкан, он, казалось, вовсе не замечал. – Ты знаешь о том, что мы с тобой, оказывается, трахались в прошлом году? И что я – папаша твоих детей?

Ошун поморщилась. Вяло махнула рукой.

– Слышала, малыш, ещё бы нет… Ну чего ты хочешь, если у человека нет мозгов…

– Чего я хочу?! – Эшу от возмущения уронил сигарету. – Чтобы это хотя бы было правдой, вот что! Было время, когда я бы жизнь за это отдал, да-да!

– Эшу, перестань трепаться! – закатила Ошун глаза. Она, казалось, тоже в упор не видела Шанго. – Идите вы оба к чёрту, ей-богу! Мне и так теперь надо думать, как устраивать жизнь – без работы, без мужчины и с двумя детьми! И больше никакого мужа, хватит с меня! Зачем иметь при себе одного сукина сына до конца дней, если можно каждый день брать нового? Заберу малышей и поеду в Ильеус к маме!