Невеста Обалуайе

– Ну вот, сами же видите! Я ничего не смыслю во всём этом, но знающие люди говорят, что Эва – настоящий мастер! Зачем же было так некрасиво поступать? Нет, выставку отменять незачем. Вы согласны?

Трусом Мануэл Алмейда всё же не был.

– Вы мне угрожаете? Хочу напомнить, что я – хозяин «Армадиллу», и никто, кроме меня, не решит, что выставлять, а что не выставлять в моей галерее! И если сеньорита Каррейра считает…

– Ну, разумеется, разумеется, – мягко перебил его гость, поднимаясь из кресла. – Остаётся надеяться, что и своим снам вы тоже хозяин. Что ж, я уверен: вы сделали для меня всё, что могли! Всего хорошего, сеу Мануэл!

– Постойте! – завопил Алмейда, чувствуя, как ледяная волна заливает живот. – Постойте!

Парень, казалось, только этого и ждал. Метнувшись от дверей, он вскочил на стол перед Мануэлом, и глаза его приблизились. И в этих глазах Мануэл увидел расколотое зеркало, тьму и чудовищный лунный свет.

– Не беспокойтесь, сеу Мануэл, сегодня ночью вы будете спать спокойно. И завтра тоже. Я всё понимаю: вам нужно прийти в себя. Но если выставка Эвы Каррейра не откроется через два дня – вам снова станет весело по ночам! Эшу никого не просит дважды.

– Хорошо… Хорошо. Я согласен… да. Подготовка к выставке начнётся уже сегодня… Я… должен позвонить Эве?

– Было бы неплохо, – одобрил парень, легко спрыгивая со стола. – Да – упаси вас бог сказать ей, что я тут был! И про сны тоже ничего не рассказывайте. Ну подумайте сами – кто вам поверит?.. Ни фига себе, какие у вас тут зверюги! А зубищи-то!

– Но… кто же вы такой? – в который раз беспомощно спросил Мануэл, глядя на то, как парень с увлечением тычет пальцем в стекло огромного аквариума, за которым плавали две пираньи. – Откуда вы… Как вы смогли… Где гарантии, что мои кошмары… Что они не вернутся?!

Парень, отвернувшись от аквариума, уставился на Мануэла… и вдруг расхохотался – громко, весело и заразительно, как ребёнок.

– Гарантии, сеу Мануэл? Бросьте! Что можно гарантировать в этой нашей жизни? Просто не сердите ориша. И не ссорьтесь с Эшу. И всё будет хорошо!

Дверь захлопнулась. Мануэл Алмейда, весь в поту, без сил откинулся на спинку кресла. Из коридора снова послышался весёлый смех – и всё стихло.

Над цветущими кустами у дома старого Осаина вились светлячки. Белые цветы гибискуса, казалось, слабо светятся в вечерних сумерках. Здесь всегда обитало множество вагалуми, но в этот вечер они словно сошли с ума и плясали над гибискусом целым сонмом, озаряя листья и цветы трепетным зеленоватым сиянием.

«И откуда их столько взялось? – думал Рокки, сидя на крыльце и разматывая бинты на левой ноге. – Неужели это потому, что исчезли птицы? Так, глядишь, нас тут съедят насекомые…»

Из дома доносился слабый звон посуды и шипение дендэ: отец жарил маниоку на ужин. Невнятно бормотал древний телевизор: передавали футбольный матч из Сан-Паулу. Освещённую площадку перед крыльцом торжественно переползала серая черепаха. За ней, двигаясь по прямой, как заводной автомобильчик, появился броненосец-татубола. Замер на миг, почуяв человека, приготовился было свернуться в клубок, – но Рокки не шевелился, и татубола, помедлив, отправился по своим ночным делам. Со стороны фермы доны Энграсии донёсся чей-то смех, весёлый, поддразнивающий разговор: кажется, туда снова съехалась семья.

Глубокие раны, оставленные две недели назад топором Ийами, уже затянулись. Рокки даже думал о том, чтобы не перевязывать их больше. Некоторые вещи на воздухе заживают лучше и быстрей… На ступеньке крыльца стояла жестяная миска с густой, терпко пахнущей мазью, которую отец всё утро варил на кухне. Рокки, морщась, начал смазывать рубцы. В первый миг ногу пронизывала страшная, до темноты в глазах, боль – но вскоре она затихала, а через минуту проходила совсем. «А отец ещё в силе, надо же! Глядишь, и впрямь скоро всё заживёт…»

Скрипнула калитка. Послышались шаги. Рокки поднял голову. По дорожке к дому медленно, то и дело останавливаясь, шла Оба. К груди она прижимала две кастрюли, обвязанные полотенцами. Рокки отставил в сторону миску. Хотел было подняться, но ноги немедленно отозвались острой болью.

– Доброй ночи… дон Рокки, – запнувшись, поприветствовала его Оба. – Не вставайте, ради бога! Прошу простить, что я так поздно… Мясо всё никак не доходило! Я принесла вам фейжоаду. И акараже с креветками. По-моему, получилось неплохо.

– Спасибо. Я слышал, как ваши подъезжали. Снова макумба?

– Нет. Просто завтра день рождения доны Жанаины. Приедет много гостей, и мы прибыли заранее, чтобы успеть всё приготовить. Вы ведь придёте к нам, дон Рокки? Дона Жанаина непременно заглянет к вам сама, чтобы пригласить…

– Передай ей, чтобы не трудилась. Я очень ей благодарен, но… – Рокки помолчал, пытаясь подобрать слова. – Я отвык от шума. И от людей. И никогда не любил… всего этого.

– Я… понимаю, да. Думаю, дона Жанаина поймёт тоже.

В темноте повисло неловкое молчание. Оба поставила свои кастрюли на перевёрнутый ящик у крыльца, отогнала светлячка, усевшегося ей на волосы. Рокки внимательно наблюдал за молодой женщиной, отодвинувшись от лунного света в тень. В кухне прекратился звон посуды, почти смолк телевизор. Рокки усмехнулся – и только сейчас заметил у калитки огромную фигуру, почти слившуюся с зарослями гибискуса.

– Твой мужчина тоже пришёл? Боится за тебя?

– Да, Огун, он… Он захотел пойти со мной. Дело в том, дон Рокки, что… – вконец смешавшись, Оба умолкла и принялась комкать в руках полотенце. Рокки смотрел на пляшущих над кустами светлячков и благодарил бога за темноту вокруг. За благословенную тьму, которая помогла ему овладеть собой. И голос Рокки, когда он обратился к Оба, звучал почти как обычно.

– Ты что-то хотела сказать мне, дочь моя.

– Да, дон Рокки. Хотела. – Оба шумно вздохнула и решительно повесила перекрученное полотенце на перила. – Я хотела спросить, с вашего позволения… Что вы собираетесь теперь делать?

Рокки молчал.

– Извините меня, дон Рокки, я понимаю, что не имею никакого права спрашивать, но… Но ведь вам не нужно больше прятаться, не так ли? Ваша сестра сейчас успокоилась в мире эгунов. Эуа и Ошумарэ дали ей ребёнка, и Ийами Ошоронга больше не потревожит вас. Вам нет никакой нужды возвращаться в тюрьму.

– Это так, – ровным голосом подтвердил Ироко.

– Ну вот… И я подумала… Я решила, что, может быть… Дон Рокки, мои дела сейчас идут хорошо. У меня свой ресторан в Бротасе. Не бог весть что, но люди приходят с удовольствием. Есть где жить, квартира небольшая, но места хватает. Я подумала, что вы… Что вам, возможно, захочется перебраться ко мне.

Наступила тишина, прерываемая лишь стрёкотом цикад. Рокки сидел не поднимая взгляда. По его ноге деловито взбирался большой паук.

– Малышка, – наконец, послышался голос – понизившийся настолько, что Оба пришлось подойти ближе. – Верно ли я тебя понял? Ты приглашаешь к себе в дом чужого человека, всю жизнь просидевшего в тюрьме? И полковник согласен на это?

– Мой мужчина не вмешивается в мою жизнь, – тихо, но твёрдо проговорила Оба. Она не решилась опуститься на ступеньки рядом с Рокки и присела напротив него на ящик. – И… И вы ведь сами знаете, что не чужой мне. Так уж вышло.

– Девочка, пойми меня правильно, но… Нельзя звать к себе первого встречного лишь потому, что твоя мать когда-то с ним переспала.

– Вы – мой отец, дон Рокки. С этим ничего нельзя поделать, – упрямо возразила Оба.

– Твой отец – Ошала. Он вырастил тебя и воспитал.

– Я благодарна ему за это.

– Но?..

– Но нельзя оставлять на улице своих родителей.

Рокки негромко рассмеялся. Паук, свалившись с его ноги, испуганно убежал в траву.

– Да, я вижу, Ошала воспитал тебя хорошо. Но я не приму твоего предложения.

– Нет? – Оба помолчала. – Выходит, вам тоже не нужна такая дочь?

Рокки резко поднял голову. Оба встретила его изумлённый взгляд грустной улыбкой. Глаза её сильно блестели в темноте. И, испуганный этим блеском, Рокки заметил, что губы молодой женщины дрожат.

– Чёрт меня возьми, кто… Кто мог такое тебе… Кому может быть не нужна такая дочь, как ты?! Что ты говоришь, малышка?

– Дон Рокки, это старая история, и незачем сейчас вспоминать её, – тихо проговорила Оба. – Вы ведь умный человек и понимаете: люди не меняются. Моя мать осталась такой же, какой была тридцать лет назад, когда вы… её любили. Я не жалуюсь и не обвиняю её. Мама не виновата в том, что родилась такой. Но… Но… Но я всю жизнь, как последняя дура, ждала, что хоть кто-нибудь защитит меня от неё!

– Я ведь тоже не сделал этого, девочка.

– Вы и не могли. Вы даже не знали, что я есть на свете. Я и Обалу. Но, дон Рокки… – Оба вдруг, словно разом решившись, пересела на крыльцо рядом с тяжело молчавшим мужчиной. Холодные пальцы несмело коснулись локтя Рокки. – Я уверена – если бы вы только знали… Если бы вы знали о том, что у вас есть дочь… и сын… Вы бы не стояли в стороне, нет! Тогда, в лесу Ийами… Вы пришли умереть лишь потому, что опасность грозила детям Йеманжи! Детям женщины, которая относилась к вам по-доброму тридцать лет назад! Ведь это так, дон Рокки?

– Ты слишком хорошо думаешь обо мне, дочь моя.

– Я ошибаюсь?

Рокки молчал, уставившись в темноту. До Оба доносилось его отрывистое, тяжёлое дыхание.

– Вы много лет прожили в тюрьме. Там был ваш дом, там вы ничего не боялись. Но вы ушли оттуда, зная, что мёртвая сестра сразу же найдёт вас! Ушли потому, что вас позвал кто-то не чужой вам…

– Ты ведь знать не знала, что делаешь, когда оживила плоды гамелейры, – хрипло сказал Рокки, не поднимая головы.

– Да, не знала. Знай я об этом раньше – посадила бы их четырнадцать лет назад. И мы не потеряли бы столько времени. И Обалу… Он тоже, я уверена… Просто должно пройти время… – Не договорив, Оба тяжело вздохнула. Некоторое время пожилой усталый человек и молодая женщина сидели молча, один – глядя в землю, другая – следя блестящими от слёз глазами за беззаботным танцем светлячков.

– Вы вправе поступать как знаете, дон Рокки. Конечно же. Но я прошу вас… Я очень хотела бы, чтобы вы приехали ко мне в Баию. У меня хватит места, вам будет спокойно в моём доме. У нас красивый квартал, прекрасные соседи. Я даже новый телевизор купила на днях! – Оба грустно улыбнулась, украдкой вытерла слёзы. – Вы, можете, конечно, счесть меня круглой дурой. Может быть, так оно и есть, ничего не скажу. Но человек не должен жить один, когда у него есть дети. Это неправильно, дон Рокки. Это совсем нехорошо.

Рокки не ответил. Но когда Оба, собравшись с духом, неуверенно коснулась его плеча, огромная, шершавая ладонь накрыла и сжала до боли её руку.

– Я… подумаю о твоих словах. Обещаю.

– Спасибо. – Оба поднялась. – Так я пойду, уже поздно. Ешьте фейжоаду, она ещё горячая.

– Доброй ночи, дочь моя.

– Доброй ночи… отец.

– Вот ведь дьявол… – пробормотал Рокки, когда платье Оба исчезло в зарослях. В ответ ему, словно в насмешку, из чёрных кустов ухнула сова.

Из дома появился дон Осаин. В его руках были две миски, блюдо с плодами манго. Ни слова не говоря, он поставил посуду на ступеньку, принёс оставленную Оба фейжоаду, снял полотенце со второй кастрюли. Рокки поднял голову.

– С ума сойти, как пахнет!

– Твоя дочь прекрасно готовит.

– Но… я не понимаю…

– Я тоже. Но эта девочка упрямая, как ты. И будет ждать твоего ответа. Подумай, сын. А пока что – ешь. Такая еда не должна пропасть зря, а завтра это будет уже совсем не то.

Через минуту отец и сын молча, сосредоточенно жевали мясо с фасолью. В тёмном саду самозабвенно пела куруру. Вагалуми беспечно плясали над цветами, и фиолетовое, насквозь пронизанное звёздным светом небо светилось в разрыве ветвей.

– Что? Когда? Мануэл, я плохо слышу тебя, говори громче! – Эва плотнее прижала телефон к уху, свободной рукой зажала другое ухо. – Прости, здесь такой шум! Нет, я не в Баие, я на ферме бабушки, у нас праздник… что? Моя выставка? Нет… Нет… Не возражаю, конечно… Но ведь, кажется, ты говорил… Прямо завтра?! Боже мой… Конечно… Спасибо… Конечно, очень рада… Д-да, постараюсь быть. Спасибо, я тебе очень благодарна.

Выключив телефон, Эва в задумчивости опустилась на крыльцо веранды. Никто не обращал на неё внимания. И двор, и дом были полны народу. Музыкальная колонка гремела самбой на весь лес: возле старых качелей танцевали дети. На утоптанной площадке за домом ныл беримбау и летали полуобнажённые фигуры: Йанса собрала роду. Машины и мотоциклы продолжали подъезжать: казалось, полгорода прибыло сюда, на старую ферму, отмечать день рождения Жанаины. Под питангейрами стоял огромный стол. Женщины носились из дома на улицу с посудой, бутылками, закусками и салфетками, а из кухни, как капитан из рубки, громогласно распоряжалась Оба:

– Болиньос уже можно подавать! И салаты! И шиншин! И акараже! Ватапа готова, Габи, забери её! Эшу! Эшу! Да что же это за проклятье? Отойди от бригадейрос, это же для детей! Святая Дева, он уже половину съел! Дона Жанаина, что, по-вашему, лучше подать сначала – мокеку, сарапател или фейжоаду?

– Всё сразу, дочь моя! Всё равно съедят за три минуты! Ошосси! Как там шурраско? Может, лучше я это сделаю?

– Женщины, вас нельзя подпускать к мясу… – бурчал Ошосси, который стоял под манговым деревом и внимательно следил за говяжьими рёбрышками, жарящимися на углях. – Вы только испортите всё! Обинья, успокойся, уже почти готово! Йанса, любовь моя, что ты так вопишь? В чём дело?

– Поди сюда немедленно, Охотник! Тут полковник не хочет со мной играть! Говорит, что всё позабыл и только зря опозорится…

– Позабыл он, как же… Детка, но я же тоже не могу! Если я спалю мясо, Оба меня убьёт! Пусть Шанго поднимет задницу!

– Ничего он не поднимет! Они с Ошун час назад закрылись наверху и…

– Поня-а-атно… Эй, кто-нибудь! Эшу! Марэ! Огун! Разорваться мне тут?! Мясо уже почти готово, отворачиваться нельзя!

– Иди, я пригляжу. – Огун неторопливо подошёл к углям и, прихлёбывая пиво из банки, ответственно уставился на покрытые румяной корочкой, сочащиеся коричневым соком говяжьи рёбрышки. Ошосси унёсся к капоэйристам, и через мгновение над воротами замелькали два вихря: лохматых дредов и унизанных терере косичек.

На веранде тоже негде было повернуться. Дона Кармела и ещё несколько таких же солидных, одетых в белые платья сеньор пили за столом кофе из крошечных чашечек. На перилах висели и смеялись дети. Кто-то лежащий в гамаке с упоением дымил сигаретой: дым поднимался клубами. У ступеней крыльца на перевёрнутом ящике сидел Обалу. Рядом на траве валялись его костыли. Эва улыбнулась, подумав о том, что брат нарочно выбрал это место: каждые две минуты мимо него проносилась Габриэла. Вот и сейчас подруга появилась из кухни с тарелкой акараже. Пробегая мимо Обалу, она на лету сунула ему пончик, улыбнулась, отбросила с лица волосы и помчалась дальше. Обалу сунул в рот тёплый акараже, чертыхнулся, уронив в траву одну креветку. На его некрасивом лице застыла недоверчивая, смятенная улыбка. Глаза не отрываясь следили за тонкой фигуркой Габриэлы. «Что из этого получится? Чем это закончится? – в который раз подумала Эва. – Мне страшно до сих пор. А им… похоже, всё равно.»

– Ну и слава богу, – сказал за её спиной голос Марэ. Брат подошёл, на ходу откусывая пирожок с жоябадой. – Хуже, чем было, всё равно не окажется, правда?

– Ты всё-таки лазишь в моё ори? – задумчиво спросила Эва.

– Ничего подобного! – обиженно отозвался Марэ. – Ты никогда не думала, что мы иногда просто мыслим одинаково? Я ведь всё-таки твой брат.

– Моих братьев здесь полон двор!

– Но кровных по отцу и матери – один я, как недавно выяснилось, – улыбнулся Марэ. – С кем ты сейчас разговаривала?

– С Мануэлом Алмейда. Представляешь, моя выставка открывается завтра!

– Это же замечательно, Эвинья! – обрадовался Марэ. – Ты уже заказала билет на самолёт? Нет? Вот и не надо: я закажу сам и полечу с тобой!

– Но… как же так? Марэ, я ничего не понимаю! Я была уверена, что выставки вообще не будет! Я же тогда чуть не убила Мануэла своей кешадой! И сказала ему много чего… нехорошего. И тот потоп… И Габриэлу от него увезла тоже я, и…

– Значит, Алмейда всё же оказался здравомыслящим человеком. – Марэ говорил невнятно из-за засунутого целиком в рот пирожка. – Видишь ли, если то, что я про него слышал, – правда, то бизнесмен он гораздо лучший, чем художник. Если он чует выгоду – все личные чувства и предпочтения будут засунуты очень глубоко.

– Но…

– Поверь, на тебе Алмейда заработает немало. Так что в его интересах забыть и про ту кешаду, и про потоп. И даже про Габриэлу!

– Ты имеешь какое-то отношение к этому? – в упор спросила Эва.

Марэ недоумённо улыбнулся.

– Конечно же, нет! Я едва знаком с Алмейда! И в Рио выставлялся всего дважды… – Он помолчал, машинально отгоняя от себя сигаретный дым, плывущий из гамака. Осторожно спросил:

– Мне показалось, или Эшу в самом деле избегает тебя?

Эва только вздохнула.

Всю минувшую неделю она и Марэ провели на ферме бабушки. После болезненного процесса отделения аше Эва была совсем слаба. Страшно горел и саднил рубец на груди. Кружилась, словно после тяжёлой кровопотери, голова. Невозможно было ничего съесть: тут же подступали позывы рвоты. По ночам приходили чудовищные сны. Брат не отходил от неё. Раз за разом радужная сверкающая аше Марэ вливалась в сердце и голову Эвы, наполняя их силой. Каждый день приходил дон Осаин, приносил травяные отвары, обеспокоенно бурчал о том, что, может быть, и незачем было Ошала так мучить девочку… Однажды ночью появилась бабушка Энграсия и, отослав Марэ спать, сидела до утра у изголовья внучки, гладя её влажные от пота волосы и вполголоса рассказывая старую историю про ориша Эуа, которой не нужны были женихи, потому что она любила рисовать. А наутро неожиданно пришёл Ироко. Сначала он долго смотрел на едва живую от слабости девушку. Затем сел на пол у кровати и положил свою огромную ладонь на голову Эвы. Через минуту поднялся и спокойно объяснил:

«Я забрал её сны. Все они сегодня будут сниться мне.»

«Эва видит кошмары!» – встревоженно предупредил Марэ. Рокки усмехнулся и ушёл.

Эва проспала крепко и без сновидений целую ночь. И проснулась на рассвете, когда колибри подняли привычный писк у поилки, а тень мангового дерева едва отпечаталась на подоконнике. Грудь больше не болела. Ещё слегка кружилась голова. Но в сердце было тихо и спокойно. Увидев спящего в кресле Марэ, Эва улыбнулась и осторожно, на цыпочках выбралась из спальни. Сварила и выпила кофе в солнечной тишине кухни, вышла на веранду, взяла в руки блокнот и карандаш, села на влажную от росы ступеньку – и забыла обо всём на свете. Она даже не заметила, как пришёл дон Осаин с очередной настойкой в банке из-под фасоли, как старик, покачивая головой, несколько минут наблюдал за сосредоточенно работающей девушкой, как уверенно вылил свой отвар под корни питангейр и тихонько ушёл, улыбаясь.

А на другой день приехали Жанаина, Габриэла, Оба, Йанса, Ошун с детьми. Старая ферма наполнилась беготнёй, смехом, детским писком, грохотом кастрюль – началась подготовка к празднику. И Эва была просто счастлива от того, что может вместе с другими отмывать дом, наводить порядок в саду, помогать Оба, мыть и чистить бесконечные овощи и морепродукты, готовить начинки для акараже, растирать какао с маслом для бригадейрос, смеяться и болтать, зная, что теперь уже всё позади…

– Эшу приехал совсем недавно. Ты его видела? – Марэ внимательно смотрел на сестру.

– Да. И он даже не поцеловал меня.

– Ну… Эшу такой, какой есть. По-моему, он никогда не вырастет.

– Я знаю.

– Но, может, всё-таки поговоришь с ним? Я не хочу вмешиваться в твою жизнь, Эвинья. Но, если ты завтра улетишь из Баии, ни слова не сказав Эшу, – никто не знает, каким способом ему захочется утешиться! Чего доброго, нам хватит потом расхлёбывать на всю оставшуюся жизнь! А Огун, между прочим, тоже завтра улетает!

– Марэ, я ведь не против, – печально улыбнулась Эва. – И я не обижена на Эшу. Но ведь это он не хочет со мной говорить.

С минуту Марэ молчал, глядя на клубы сигаретного дыма, висящие над верандой.

– Может, было бы лучше, если бы Эшу остался твоим братом?

– Теперь уже поздно об этом думать, не так ли?

– Мне не нравится, когда кто-то делает тебе больно, малышка! – сердито сказал Марэ. – Эшу с ума сходит по тебе, это знают все. Но он, как ребёнок, никогда не думает о том, чем обернётся его очередная глупость!

– Не волнуйся. – Эва тоже не отводила глаз от дымовых колец. – Мне не больно. Я восемнадцать лет прожила с нашей матерью. Думаешь, после неё кто-то сможет меня по-настоящему ранить? Эшу, по крайней мере, никогда не делал этого нарочно. И… И я ведь всё равно не могу на него сердиться! Даже когда он этого заслуживает!

Марэ обнял сестру за плечи, чуть заметно сжал их. Помолчав, вполголоса сказал:

– Знаешь, такие, как мы с тобой, всегда остаются в конце концов одни. Не потому, что никому не нужны. А потому, что, может быть, нам самим никто не нужен. Ты ведь знаешь, как это бывает… Никто и никогда не заменит нам того, что творится в наших головах и вечно просится наружу. Это сильнее любви, сильнее дружбы. И от этого нельзя избавиться, как от чужой аше. Это проклятье с нами навсегда.

Эва ошеломлённо молчала, думая о том, что брат, возможно, прав.

– Впрочем, не забивай себе голову, малышка, – улыбнулся Марэ. – Я ведь могу и ошибаться. Лучше пойдём расскажем Габриэле о твоей выставке! Уверен, она обрадуется в десять раз сильнее тебя!

Брат и сестра скрылись на кухне. Почти сразу же из гамака поднялся Эшу. Выплюнул прогоревший до фильтра окурок. Щелчком отправил его в заросли гардений. Некоторое время стоял неподвижно, глядя на летающих над цветами больших белых мотыльков. Затем невесело ухмыльнулся. И, сунув руки в карманы, не спеша направился через сад к капоэйристам.

В сумерках, когда над старым домом поднялась луна, все уже объелись так, что Эва была уверена: торт, ради которого сестра поднялась с постели в четыре часа утра и который один занимал полхолодильника, не вызовет ни у кого интереса. Но когда широко улыбающаяся Оба вышла на крыльцо, неся многоярусное бисквитно-воздушное чудо с кофейной, кокосовой, кремовой и ореховой начинками, увенчанное сливками и фруктами, с шоколадной русалкой наверху, весь двор взорвался восторженными воплями. Взрослые зааплодировали. Дети, как саранча, хлынули к столу. Впереди всех летел Эшу. Жанаина, которую за минуту до выноса торта насильно усадили во главе стола, всплеснула руками:

– Боже мой! Боже мой!!! Обинья! Как ты сумела?! Боже, сфотографируйте его кто-нибудь, я повешу снимок в магазине! Это ведь лучший торт во всём городе! Во всём штате! Во всей Бразилии!

– …во всём мире, – невозмутимо закончил Огун, обнимая радостную Оба за плечи. – Девочка, как ты его только держишь? Дай сюда… Весит, как колесо от джипа! Куда ставить? Мам, свечи будем втыкать?

– Да пропади они пропадом! Не будем терять времени! Дети, живо в очередь! Эшу! Эшу! ЭШУ!!! Да что же это за паршивец! Где тряпка?! Огун, отпусти меня сейчас же! Должна же я хоть раз в жизни его догнать?!

Но Эшу, смахнувший себе в ладонь всю воздушную макушку торта вместе с шоколадной русалкой, уже с хохотом улепётывал прочь через темнеющий сад. Жанаина лишь махнула рукой и, вооружившись длинным ножом, принялась раздавать весело щебечущим детям куски торта. Со второго этажа сбежала Ошун – растрёпанная, босая, в надетом задом наперёд платье, с сияющими глазами, – и все мужчины сразу повернулись к ней. Смущённо расцеловав свекровь в обе щеки, жена Шанго плюхнула на тарелку два куска торта и снова унеслась наверх. А Ошосси уже загонял новую флэшку в музыкальную колонку. И стрекочущая самба вдруг сменилась тягучим и чувственным танго.

– Мам, пошли! – Эшу с перемазанной кремом физиономией возник из темноты и решительно потянул мать из-за стола. – Покажем этой мелкоте класс!

– Ку… куда?! – всполошилась Жанаина, неловко поднимаясь под дружный смех и аплодисменты. – Малыш, ты рехнулся? Я танцевала это последний раз ещё в… Эшу, да оставь же меня в покое, болван! Найди кого-нибудь помоложе для своих выкрутас!

Но Эшу, смеясь, уже повёл мать в ритме танго. И расхохотался на весь сад, когда вслед за ним Ошосси выволок в круг света громко протестующую Оба.

– Охотник! Чтоб тебе провалиться! Отвяжись! Ты же знаешь, что я не умею танцевать!

– Тебе ничего не надо уметь, гатинья… – мурлыкал Ошосси, прижимая Оба к груди и закрывая глаза. – Доверься мне, я всё сделаю сам, просто получай удовольствие…

– Вот засранец, – усмехнулся Огун, покосившись на сидящую рядом Йанса, которую, казалось, не интересовало ничего, кроме шурраско. – Пойдём, что ли, и мы, сержант?

– Бросьте, полковник, – с набитым ртом отмахнулась Йанса. – Чего никогда толком не умела – так это танго…

– Я тоже. Так что прикроем друг другу спину. – Огун встал и увлёк за собой Йанса, едва успевшую бросить в тарелку полуобглоданную кость.

– Дон Осаин, позвольте вас пригласить! – Эва, смеясь, присела в реверансе перед стариком. Дон Осаин уверенно встал и расправил костлявые плечи под выцветшей футболкой.

– Что ж, Эвинья, пожалуй, покажу тебе, как танцевали в моё время! Сейчас это у вас не танго, а паучьи бега! И даже если я после этого отдам концы…

– О, я такого не допущу! – серьёзно пообещала Эва.

Из музыкальной колонки рвалось танго. Страстный голос пел о любви, печали и смерти. Светлячки брали приступом фонарь. Смеялись дети. Танцующие пары пересекали площадку. В тёплом воздухе пахло гибискусом, ванилью, кофе. Из распахнутого окна верхнего этажа доносился смех Ошун и ворчание Шанго. Огун и Йанса танцевали танго так, что с физиономии наблюдающего за ними Ошосси исчезло праздничное выражение. Эшу, обняв мать, вполголоса рассказывал ей что-то, – и Жанаина хохотала на весь сад, вытирая глаза ладонью. Дон Осаин со старомодной осторожностью кружил Эву. А рядом с ними среди танцующих стояли Обалу и Габриэла. Обалу опирался одной рукой на костыль, а другой неловко придерживал девушку за плечи. Лица его не было видно. Габриэла обнимала Обалу за шею обеими руками и смотрела на него не отрываясь широко распахнутыми, сияющими глазами. И никого, кроме друг друга, эти двое не видели.

– Дона Жанаина! Дона Жанаина-а-а! – Через площадку вихрем промчался негритёнок в перепачканных мороженым и шоколадом шортах. Мальчишку едва видно было за букетом белых орхидей и лилий. – Это вам, дона Жанаина! От сеньора на белом «мерседесе»! Шикарная тачка, скажу я вам!

– Что? Что ты несёшь, Рико? – Жанаина высвободилась из объятий Эшу и растерянно приняла в обе руки огромный, влажный, источающий сладкий аромат букет. – Какая тачка? Что за сеньор? Где он сам? Почему ты не пригласил его к столу?

– Я приглашал, но он отказался! И сразу же уехал! Даже не вышел из машины! Я бы, знаете ли, из такой тоже не вышел! Не успеешь отвернуться, как уже…

– Боже мой… – Руки Жанаины задрожали, и она невольно опустила, почти бросила цветы на стол. – Что за… Зачем?.. Эва! Эвинья, девочка моя! Прошу тебя…

Но Эва уже сама торопливо шла к воротам.

Разумеется, белого «мерседеса» отца там уже не было. Сама не зная зачем, Эва пробралась между припаркованными автомобилями, мотоциклами и мопедами к пустой дороге. Приподнялась на цыпочках, прислушалась. В бархатной темноте каатинги скрипели цикады, пели лягушки. Чуть слышался удаляющийся шум мотора. Вскоре смолк и он.

– С ума сойти, что вытворяет твой папаша! – послышался за спиной Эвы знакомый голос, и Эшу не спеша вышел в полосу лунного света. – Интересно, Нана Буруку знает об этом? Мама шикарно посадила её в лужу, нечего сказать!

Эва промолчала. И украдкой вздохнула, когда на её плечи неуверенно легли горячие руки.

– У меня завтра открывается выставка в Рио. Помнишь, я рассказывала тебе?

– Ни фига не помню, но всё равно здорово. – С минуту Эшу молчал. – Выходит, ты уезжаешь, любовь моя? А я-то думал увезти тебя на Итапарику… У тебя никогда нет для меня времени, вот что! Одни только свои картинки в голове… Тебе вообще нужен мужчина, или нет? Эвинья! Ты меня слышишь? Я, между прочим, задал вопрос! Мне что – превратиться в какой-нибудь тюбик или карандаш, чтобы ты меня заметила?

– Не валяй дурака.

– Могла бы, знаешь, и позвать меня на этой неделе!

– И ты пришёл бы?

– Хоть раз, женщина!.. Хоть один раз я не приходил, когда ты меня зовёшь? Ну – было такое?!

Эва улыбнулась, покачав головой. Сверху на них смотрела луна. Оглушительно трещали цикады. Со стороны дома доносились смех, музыка. Одуряюще пахли ночные цветы. Горячая, чуть вздрагивающая рука Эшу привычно поползла по груди Эвы. Замерла, наткнувшись на бугорок едва зажившего шрама.

– Ещё больно?

– Уже нет. Но лучше не трогай.

– Зачем только понадобилось вообще это делать? Жесть такая, тьфу… И ради чего? Как будто я тебе когда-нибудь врал… Эвинья! Эй! Чего смешного я сказал? Перестань хохотать, женщина, тебя услышат! Что обо мне подумают люди?!

Но Эва не могла перестать: она смеялась взахлёб, не в силах остановиться, повиснув на плече Эшу и чувствуя, как бегут по щекам слёзы. Эшу молча держал её в объятиях. Сначала он хмурился, потом ухмыльнулся. В конце концов тихо рассмеялся сам. Осторожно, почти незаметно поцеловал плечо Эвы. Шею. Ямку на затылке. Ключицу…

– Эшу… Постой… Подожди же! Остановись…

– Почему? Малышка, ну почему? – Он и не подумал послушаться. – Ну сколько можно перетирать старые дела? Всё же закончилось, слава богу! Обалу, между прочим, наломал дров побольше меня! Чуть не угробил весь Бротас – и ему ничего! Ещё и отхватил шикарную красотку, которая глаз с него не сводит! По-твоему, это честно? Эвинья, ну-у-у… Ну ведь всё же теперь хорошо! Шанго и Ошун вторую неделю не отлипают друг от друга – глядишь, эдак осенью получим ещё пару близнецов! Их дети снова похожи на… на кого нужно. Я же всё исправил, любовь моя! А меня никому-никому не жалко! И даже не дают как следует…

– Эшу, да замолчи же, наконец! Попробуй тебе что-нибудь не дай! Я хочу спросить… и ради бога, не ври, это серьёзно! Ты ещё должен что-то моей матери?

– Что за чушь, Эвинья? Ничего такого не…

– Эшу, угомонись! Не смешно! Она может снова… ещё когда-нибудь… Она может заставить тебя снова…

– Заставить МЕНЯ? Брось, Эвинья! – Эшу, притянув Эву к себе, расхохотался как ребёнок: весело и беззаботно. – Что ты вбила себе в голову? Нана Буруку ничего не может поделать с Эшу! Ты же знаешь это!

– Но…

– Любовь моя! Выбрось всё из головы! Перестань думать, женщинам это вредно! Вообще никогда не думай при мне: это меня расстраивает! Где… тут… мои… сиськи?.. Эвинья! Как тебя понимать?! С какой стати ты нацепила ЭТО?! Ты же баиянка, зачем тебе лифчик?

– Эшу, ради бога! Здесь же люди! Дети! Твоя мать!

– Никому нет дела… Все лопают торт… Не думай ни о чём… Ни о чём не беспокойся, пока я – здесь… Пока я – твой мужчина…

– Ты мой мужчина, пока чего-нибудь не натворишь! – Эва из последних сил, уперевшись обеими руками в грудь Эшу, уклонялась от его жадных, нетерпеливых поцелуев. – А когда это случается, тут же становишься моим братом! И прячешься у меня под юбкой от матери или Огуна!

– М-м… И кому же от этого плохо? У тебя такая широкая юбка, Эвинья… Под ней столько всего интересного…

– Эшу! Да как же тебе не стыдно! Эшу-у…

Луна деликатно спряталась в ветвях. Звёзды, огромные звёзды баиянской ночи сияющими гроздьями свешивались с чёрного неба. От освещённого дома, отмахиваясь от москитов и напряжённо вглядываясь в конец дороги, теряющийся в чёрных пальмовых зарослях, торопливо шла Жанаина. Увидев Эшу, который, как сумасшедший, целовал Эву, повалив её на капот чьего-то автомобиля, Мать Всех Вод остановилась. Покачала головой. Вздохнула. Улыбнулась. Тщательно вытерла ладонью слёзы – и медленно пошла обратно.