– Аминь, детка! – кивнул Эшу. – Мы с Ошосси поможем тебе перебраться. Ведь так, брат?

Ошосси обалдело кивнул. Шанго угрожающе и уже растерянно преводил взгляд с презрительного лица Ошун на ехидно ухмыляющуюся физиономию Эшу. Рычать он, однако, не переставал, и Ошосси очень осторожно переместился за его спиной поближе к Огуну.

– Эшу свихнулся? – одними губами спросил он у старшего брата. – Что он творит?!.

– Даёт мастер-класс, – чуть слышно ответил Огун. – Смотри и учись, придурок.

– Ошун, когда ты собираешься в Ильеус? – озабоченно спросил Эшу. – Мне надо договориться с Рикардиньо насчёт его фургона, пока он не смылся в рейс. Дона Миринда уже знает, что ты приедешь?

– Мама всегда говорила, что я неправильно выбираю мужчин, – печально улыбнулась Ошун. – Что ж… она права. Но, по крайней мере, в Ильеусе найдётся работа и…

– Подожди! – На физиономии Шанго отражалась такая мучительная работа мысли, что наблюдавшая за ним Эва, несмотря на серьёзность момента, чуть не рассмеялась. – Эшу! Что ты тут гонишь?! Я не идиот! Я видел этих детей! Они на одну рожу с тобой! Ты всерьёз хочешь сказать, что моя потаскуха не?..

– Говори с уважением о жене моего брата, или я тебе врежу! – грозно заявил Эшу, поднимаясь со стула.

– Ты – мне?.. – Шанго сделал шаг и оказался рядом с младшим братом. На Повелителя Молний страшно было смотреть. Угроза шла от него мощной электрической волной. Казалось, сгустившийся вокруг Шанго воздух вот-вот начнёт потрескивать и искриться.

Эшу, подняв взгляд (Шанго был выше его на голову), презрительно оттопырил нижнюю губу – и не двинулся с места.

– Если надо будет – я побью тебя, брат! – зло, уже без улыбки заявил он. – У меня в печёнках твои фокусы! И мать ты тоже замучил: она едва держится на ногах по твоей милости! Про Ошун нечего и говорить! Твои дети орали как сумасшедшие все эти дни, потому что у них было разбито ори! Потому что Нана Буруку сделала это с ними! Я спал с твоей женщиной?! Дьявол, да я бы не возражал, но вот Ошун почему-то на это не соглашалась! Никак! Никогда! Ни за что, проклятая баба! А чем я хуже тебя?!

– Ещё не хватало: ложиться в постель с младенцем… – подавив зевок, рассмеялась Ошун. – Закрой рот, малыш! Мне нужен мужчина, а не пацан!

– Опять одни оскорбления, – горестно вздохнул Эшу. – Ей-богу, не родственники, а сволочи… В общем, Шанго, уймись: ты всех достал! Если ты хочешь, чтобы я воспитывал твоих детей, – ладно, я это сделаю! Я не брошу жену брата и своих племянников! Тем более, что они офигеть какие классные! Но клянусь жизнью своей матери – Ошун мне так и не дала! И, хоть убей, не понимаю почему!

Огун резко поднял голову. Недоверчиво, почти испуганно уставился на Эшу. Они с Ошосси обменялись изумлёнными взглядами. Ошеломлённо смотрела на него и Эва, почти ослепшая от бьющегося голубого сияния над головами Эшу и Ошун. Шанго превратился в изваяние. А Эшу, словно не замечая общего внимания, стоял перед братом, засунув большие пальцы в карманы джинсов и покачиваясь с носка на пятку. Солнечные пятна прыгали по его ухмыляющейся физиономии.

Мобильный телефон Эшу вдруг разразился мелодией самбы.

– Да, мам… Конечно. Сейчас?! Это здорово! – Эшу быстро провёл пальцем по экрану телефона. Затем с широкой улыбкой протянул телефон Ошун. – Ну, детка, – посмотри на своих пацанов! Они наконец-то успокоились! И больше не плачут! Разве не красота?

Ошун недоверчиво взяла телефон – и её пальцы вдруг затряслись так, что маленький «Галакси» выпал из них: его едва успел поймать Ошосси. Кинув взгляд на на экранчик, усмехнулся. Передал телефон Огуну.

– С ума сойти! Взгляни! Оба, иди к нам, посмотри тоже! Эвинья, ты это видела?

Телефон Эшу пошёл по рукам. Все смотрели на спящих Таэбо и Каинде. На крошечные рожицы цвета горького шоколада с широко расставленными глазами и и жёсткими скулами.

– Копия папаша! – со вздохом объявила Оба, одной рукой обнимая за плечи Ошун, а другой протягивая телефон Шанго. – Ну, взгляни сам, дебил! И глаза, и челюсть… и уши даже, боже ты мой! Кошмар, Ошунинья! А я-то надеялась, что они окажутся красивые, как ты!

– У Шанго очень сильная аше, её не перебить, – всхлипнув, пояснила Ошун. Её лицо было мокрым от слёз. – Но они всё равно прекрасны! Особенно когда спят…

Шанго, хмурясь, взял в руки телефон. Несколько минут сосредоточенно разглядывал фотографию. Затем молча, не меняя угрожающего выражения лица, вернул телефон Эшу. Посмотрел на братьев. На Оба. На улыбающуюся сквозь слёзы Ошун. На растерянную Эву. Опустил глаза. Подумал. Медленно развернулся и пошёл прочь. Скрипнули доски крыльца. Стаей взметнулись вверх потревоженные аратинги.

– Идиот, – подытожил Эшу. – Ошун, детка, я бы на твоём месте его не прощал! Поедем в Ильеус, как собирались, я помогу тебе устроиться, а там…

– Эшу, ради бога, заткни-ись! – простонала Ошун, протяжно хлюпая носом. – Эвинья, может, накатишь по морде и ему тоже? Вот уж кто всегда заслуживает!

– Где справедливость?.. – вздохнул Эшу. Подошёл к столу, взял пончик. На Эву он не поднимал взгляда. Проклятое голубое свечение стояло у неё в глазах. Не в силах больше этого видеть, едва сдерживая слёзы, Эва встала и пошла к выходу. На пороге она обернулась – и увидела, что ступенька крыльца, на которой несколько минут назад сидел Ироко, пуста.

– Малыш, ты с ума сошёл? – спросил Ошосси, когда минуту спустя он, Эшу и Огун остались на веранде втроём. Оба и Ошун, в два голоса щебеча над фотографиями малышей, ушли в кухню. Марэ и Обалу скрылись в глубине дома вслед за сестрой. Йанса по-прежнему не появлялась. Солнце, пробиваясь сквозь ветви деревьев, пятнало горячими лучами веранду.

– В чём дело, Охотник? – Эшу смотрел в лицо брата смеющимися глазами. – Неужто будешь читать мне мораль?

– Вот что, я тебе не судья! – процедил сквозь зубы Ошосси. – Я сам не святой, видит бог! Но как ты мог поклясться жизнью матери?!. Ты можешь сколько угодно морочить Шанго, и я не открою рта! Но ты, чёрт возьми, спал с Ошун! Ведь это было, брат! Было! И ты смеешь клясться…

– Смею, конечно, – зевнул Эшу, поворачиваясь к старшему брату, безмолвно наблюдающему за этой сценой. – Огун, сделай милость, напомни этому кретину, КТО моя мать и ГДЕ она сейчас[107]! Почему бы мне не клясться жизнью той, у которой давно нет этой самой жизни, э?..

Ошосси изумлённо вытаращил на него глаза. Огун, не выдержав, рассмеялся:

– Охотник, да он же прав! Ты забыл, что этого засранца мы с Шанго когда-то принесли с помойки? Он лежал там в ящике из-под кокосов и орал на всю Пелоуриньо!

– Главное, чтобы Шанго не вспомнил об этом! – угрюмо огрызнулся Ошосси.

– Не вспомнит, – заверил Огун. – Он слишком скучает по Ошун. И слишком хочет заполучить её обратно… сохранив при этом лицо. Думается, со дня на день наша красотка вернётся к мужу вместе с детьми. Но я одного не пойму, Эшу, – что у вас происходит с Эвиньей?

Эшу неопределённо пожал плечами. Проглотил последний кусок аракаже, вытер руки о штаны, присел на крыльцо спиной к братьям и достал сигареты.

– Чего ты беспокоишься, полковник? Наш малыш всегда вывернется! – проворчал Ошосси, с завистью косясь на Эшу. – Что до меня, то я возвращаюсь в Баию. Хватит с меня Ийами Ошоронга, козодоев с цаплями и прочего летучего дерьма! Я теперь, наверное, год ни на каких птиц не смогу смотреть!

– Я думаю, сержант проснётся к вечеру, – негромко заметил Огун. Ошосси молчал, глядя на пляску солнечных зайчиков под манговым деревом. Затем нехотя выговорил:

– Вряд ли ей захочется меня увидеть.

– Не дури, – посоветовал Огун. – Тебе не в чем себя винить. Ты никак не мог знать, что наша местре беременна. Случилось несчастье, в котором никто не виноват. Между прочим, если бы не ты, Йанса была бы сейчас мертва.

– Огу-ун! При чём тут я? Аше давали Эвинья, Шанго и Оба! А потом явился Ироко! А потом – Марэ! Так что без меня наша местре, как всегда, прекрасно обошлась!

– Это ты нашёл её в заколдованном лесу, – напомнил Огун.

– Три дня спустя. – Ошосси не сводил взгляда с солнечных пятен. – Три, Огун. Когда в ней уже не осталось ни крови, ни аше… ни ребёнка. Три дня я просаживал её деньги в Рио. И не вляпайся мы с Эшу в историю с твоим Борболетой, – я бы вообще не…

– Йанса вовсе не нужно обо всём этом знать.

– Но я-то об этом знаю, брат!

Некоторое время братья молчали. Наконец, Огун сказал:

– Что до денег Йанса, то их можно вернуть.

– Тысячу долларов? – усмехнулся Ошосси. – Серьёзно? Где я их возьму? Это же выходит… погоди-ка… четыре гринги за одну ночь? Конвейером?! Ну, нет, полковник! Я беру за ночь, а не за час! Нельзя так терять репутацию! И потом, сам знаешь, какая сейчас конкуренция в Амаралине! Приезжают пацаны из сертанов, ни черта не умеют, не знают как взять женщину в руки, работают бананом как отбойным молотом… тьфу! Ничего не выйдет! Даже если мои шведки приедут… Нет, всё равно никак!

– Я найду для тебя тысячу долларов. Лучше ты останешься должен мне, чем своей женщине.

Ошосси покачал головой, отвернулся.

– Я не лезу в твою жизнь, Охотник. Но не валяй сейчас дурака. Нельзя оставлять женщину одну, когда на неё сваливается такое. Когда Йанса проснётся, ты должен быть рядом…

– …чтобы она хоть кому-то набила морду?

– Пусть выпустит пар, – пожал плечами Огун. – Жалко тебе?

Ошосси снова невесело улыбнулся.

– Ты же знаешь нашу местре, полковник. Когда у неё проблемы, она прячется в нору и зализывает раны в одиночку. И не дай бог в этой норе окажется кто-то ещё! Лежать ему с откушенной башкой! Разве я не прав?

Огун молчал. Ошосси жестом попросил у брата сигарету, получил её, зажёг, затянулся – и, сопровождаемый облаком дыма, неторопливо зашагал в сторону калитки. Огун дождался, пока Ошосси скроется за банановыми зарослями, и негромко позвал:

– Эшу!

– М-м? – Тот нехотя обернулся. – И чего ты хочешь от меня, полковник? Если бы даже я сошёл с ума и решился давать советы Йанса…

– Только тебя ей сейчас не хватало. – Огун полез в карман джинсов, извлёк тёмно-синюю банковскую карточку и протянул её Эшу. – Окажи мне услугу, малыш. Поезжай в Баию и сделай то, что я тебя попрошу. Можешь взять мой джип. А после – возвращайся. Потому что рано или поздно поговорить с Эвиньей тебе придётся.


В бабушкиной спальне были опущены жалюзи и стоял зеленоватый полумрак. Марэ ходил от стены к стене, бесшумно ступая босыми ногами по вытертой тростниковой циновке. Эва сжалась в комок на кровати, украдкой вытирая слёзы. Обалу сидел рядом с сестрой, глядя в пол.

– Так Габриэла… уже всё знает? – хрипло спросил он.

– Я сделала что могла, – всхлипнув, отозвалась Эва. – Целую неделю я лгала Габи, видя, как она сходит с ума. Клянусь, я и не предполагала, что всё окажется так… так серьёзно! Из-за тебя она, между прочим, порвала с Мануэлом Алмейда! С Алмейда! Хозяином галереи «Армадиллу»!

– Не из-за меня. А из-за парня с мордой Ошосси.

– Твою… морду Габи тоже уже видела, – призналась Эва. – Я показала ей фотографии. После того, как на макумбе к ней спустилась Йеманжа. Мать Всех Вод танцевала в теле Габи! Она приказала мне рассказать подруге всё как есть… Что я могла сделать, Обалу? Кто может ослушаться Матери Вод?

– Наша мать спустилась к Габриэле?! – Обалу рывком поднял голову. – Йеманжа? Не… Не Нана Буруку?

– С какой стати? – поразилась Эва. – Это была Йеманжа, и весь террейро видел её танец! Габи уже носит илеке Матери Вод и, когда кончится эпидемия, станет иаво! Мать Кармела сама предложила ей это! Обалу, а… в чём дело? Почему ты так смотришь на меня? Ты же сам знаешь, как это случается! Ты как будто никогда не был на макумбе, честное слово!

Брат молчал. Чуть погодя Эва осторожно попробовала снова:

– Обалу, ты же сам видишь, что получилось. Габи влюбилась в тебя насмерть!

– Эвинья, если это правда, то твоя подруга – извращенка, – принуждённо рассмеялся Обалу. – Как же называется такая патология? Когда обожают уродов? Квазимодофилия?

– Прекрати, дурак! – вспылила Эва. – Ты не урод! И Габи нормальна! Просто ей нужно, чтобы с парнем сначала было интересно, а уж потом – всё остальное! Ошосси, между прочим, пытался её кадрить, но она даже в сторону его не посмотрела и…

– Хватит, Эвинья, – перебил её Обалу. – Говорить не о чем. Я вёл себя как идиот, тут не поспоришь. Если сеньорита Эмедиату чувствует себя оскорблённой – я готов извиниться. Я не хотел задевать её чувств. Я не мог предположить, что… что они вообще возможны. Нана Буруку была права: такие, как я, должны умирать через час после рождения.

– Обалу, что ты несёшь?!

Брат не ответил. В отчаянии Эва вздохнула. Посмотрела на Марэ. Тот чуть заметно пожал плечами.

– Ты не хочешь увидеться с Габи? – попробовала Эва в последний раз. – Она сейчас – у нашей Оба, в Бротасе и…

– Не вижу нужды! – отрезал Обалу. – Прости, но мне сейчас не до этой сериальной чепухи! Мало мне эпидемии в городе! Мало мне моего папаши – бандита из «Примейру команду»! Мало того, что мы с Оба, оказывается, кровные брат и сестра, а с тобой – нет! То-то я всё не мог взять в толк, отчего ты Марэ любишь больше, чем меня!

– Обалу!!!

– Эвинья, ты знаешь, что я прав! Марэ, заткнись, ты тоже это знаешь! Не делай из меня дурака! Ну, по крайней мере, теперь хотя бы понятно, почему вы оба никогда не могли залезть в мою голову! Во-первых, вам было наплевать на то, что там делается! Во-вторых – у вас ничего не получалось! Я вам не кровный брат, вот так-то!

– По-моему, ты споришь сам с собой, – безмятежно отозвался Марэ, словно не замечая обозлённой физиономии брата. Эва же от возмущения и гнева могла лишь открывать и закрывать рот, словно выброшенная на берег рыба.

– Мы с Эвиньей не трогали твою ори лишь потому, что мысли человека никого, кроме него самого, не касаются. Но если ты всю жизнь, оказывается, мечтал, чтобы я прогулялся по твоему сознанию…

– Даже не надейся, сукин сын! – заорал Обалу, грохнув костылём о стену так, что по старой побелке побежала трещина. – Не смей соваться в мою голову! Хватит с меня моего папаши, знаешь ли! Не слишком ли много народу лазит в последнее время мне в мозги?!

– Дон Ироко вскрывал твою ори? – опешил Марэ. Обалу в ответ выругался так, что Эва зажмурилась. Марэ холодно велел:

– Привяжи язык, болван, здесь сестра!

– Она мне, как выяснилось, не сестра!

Взглянув в лицо Марэ, Эва поняла, что сейчас будет сказано непоправимое. И поспешно схватила брата за руку.

– Марэ, прошу тебя, не надо, помолчи… Обалу, а ты послушай меня! Мне очень жаль, но я останусь твоей сестрой, даже если ты того не желаешь. Потому что у нас, как ни крути, общая мать. И с этим ничего нельзя поделать. Можешь подойти к зеркалу, и я встану рядом с тобой. Мы оба похожи на Нана Буруку. А Марэ похож на нашего… на моего отца. Но, хоть убей, я не пойму, что это меняет! Ты мой брат, Царь Выжженной Земли, и я люблю тебя. И так будет всегда, сколько ни кричи.

По лицу Обалу пробежала судорога. Он закрыл глаза. Шумно вздохнул. Криво, виновато улыбнувшись, опустил голову. Эва погладила его по плечу, с беспокойством заметив, что брат дрожит. Понимая, что нужно срочно сменить тему беседы, поспешно спросила:

– Марэ, но откуда же ты узнал всё об этом че… о доне Ироко? Ты… К тебе тоже приходила наша мать?

– Да. – Марэ ещё был рассержен, и голос его прозвучал резко. – Этой ночью.

– Нана Буруку была у тебя? – тихо, хрипло спросил Обалу. – Но… зачем? Почему она рассказала об Ироко тебе и Эвинье? Почему не мне и Оба? Это было бы логичней… Нана Буруку ничего не делает просто так! Она ненавидит Ироко! И страшно его боится! Она почти убила его руками Ийами Ошоронга…

– Считай что убила, – поправил Марэ, поднимая жалюзи и жмурясь от хлынувшего в комнату солнечного света. – Если Ийами нашла своего брата – она не уйдёт. Её можно прогнать на время, как сделала вчера Йанса, – но она всё равно вернётся. И будет приходить, пока не вцепится в сердце Ироко и не высосет его досуха. Дон Рокки прекрасно это понимает. Он лучше всех знает свою сестру.

Наступила тишина, нарушаемая лишь жизнерадостным щебетом колибри у поилки. Обалу угрюмо разглядывал циновку у себя под ногами. Эва смотрела в окно. Марэ, застыв у стола, барабанил пальцами по его краю. И все они думали об одном. О немолодом человеке, который покинул тюрьму, много лет бывшую ему убежищем, и вышел навстречу своей гибели.

– Постой… – вдруг медленно выговорила Эва. – Подожди, Марэ… Наша мать этой ночью рассказала нам всю грязь о доне Ироко…

– Всю правду о нём, – сухо поправил Марэ.

– Да, всю грязную правду… Обалу прав: если бы мать хотела, чтобы дети Ироко возненавидели его, она пришла бы в первую очередь не к нам с тобой, а к Оба и Обалу! Значит, дело в другом! Значит, от тебя и меня что-то зависит!

– Но что же, Эвинья? – удивился Марэ. – Мы не можем спасти Ироко! Все знают, что от Ийами Ошоронга нет спасения, когда она ищет своего ребёнка и хочет убивать! От неё не убереглась даже Йанса! Что же сумеем сделать мы с тобой? Чего так боялась наша мать? Чего – если помочь Ироко всё равно не в наших силах? Даже если бы мы откуда-то…

Внезапно Марэ умолк на полуслове. И уставился на сестру широко открытыми глазами.

– Боже мой… Боже мой! Эвинья! Я… Мне кажется, я… Святая дева!

– Марэ, я убью тебя, – чуть слышно сказал Обалу. И вдруг, сорвавшись, заорал так, что стайка колибри с паническим писком порхнула прочь от окна. – Я напущу на тебя стригущий лишай, скотина, если не начнёшь говорить толком! Что ты придумал?!

– Я отзеркалю этот лишай назад, прямиком в твою задницу, – хладнокровно ответил Марэ, улыбаясь при этом сестре. – Эвинья, это, конечно, безумие, но… что мы теряем? Ровным счётом ничего!

– Марэ, я… я не понимаю тебя, – прошептала Эва. А брат смотрел на неё, стоя у окна в ореоле солнечного сияния, улыбаясь всё шире, и в его тёмных, мягких, добрых глазах уже светилась радуга.

– Эвинья! Наша мать была права! Она была права, делая всё, чтобы мы не ввязались в это дело! Потому что только мы с тобой… Только ты одна из всех нас можешь сделать мёртвое – живым! Только Эуа, хозяйка дождя и луны, того, что течёт и непрерывно меняет своё обличье! Мы ничем не можем помочь Ироко – но мы можем помочь его сестре! Ийами не станет легче от смерти брата! Ей не нужна его гибель! Ей нужен только её малыш! Тогда она успокоится в мире эгунов!

– Марэ, опомнись! Сын Ийами утонул тридцать лет назад!

– Да! И она повсюду ищет его! Но обычные малыши ей не годятся! Ийами Ошоронга убивает их, надеясь, что в мире эгунов они окажутся рядом с ней, но они ведь всего лишь смертные дети! В них нет аше ориша! Ну же, Эвинья, ты всё ещё не понимаешь?! Оживи глину, как ты делаешь всю жизнь, дай ей своей аше! И я дам тоже! И Обалу, в котором есть кровь родителей Ийами, даст своей! И тогда…

Резко хлопнула дверь, и Марэ умолк. На пороге стояла Йанса. Осунувшееся лицо мулатки ещё было серым от бледности. На ней висело, как мешок, старое красное платье Оба. Косички, кое-как собранные в хвост, небрежно падали на плечи. Но глаза уже светились прежним холодноватым блеском, а улыбка, которой Йанса приветствовала ошеломлённую компанию, была почти дружелюбной.

– Йанса! – опомнилась первой Эва. – Как ты себя чувствуешь? Зачем ты встала? Тебе лучше пока лежать…

Йанса не глядя остановила её взмахом руки. Отбросила в сторону зашелестевшую бамбуковую занавеску и, прошествовав через всю спальню прямо к Обалу (тот невольно отпрянул), решительно опустилась перед ним на колени.

– Йанса! – испугался тот. – Ты с ума сошла?! Что ты делаешь?! Йанса, поднимись! Ошосси убьёт меня за это! И Шанго тоже!

– Антото, Обалуайе, Царь Выжженной Земли! – раздельно, торжественно воззвала Йанса, складывая руки в ритуальном жесте. Жёлтые, как у ягуара, глаза смотрели прямо в растерянное лицо Обалу. – Я, Йанса, повелительница бурь и ветров, хозяйка эгунов, молю тебя о милости к моим людям, которые тебя оскорбили. Я – их местре, я учу их капоэйре… и жизни тоже. Я отвечаю за то, что они творят, и за путь, который они выбирают. И я прошу тебя: прости этих недоумков, они уже наказаны. Или позволь мне ответить за их вину. Это будет справедливо.

– Так эти парни, которые влезли в мой дом?..

– …мои ученики. Я жду твоего слова, Обалуайе.

– Не будет никакого слова, пока ты не встанешь!

Йанса усмехнулась краем губ – и лёгким прыжком капоэйриста вскочила на ноги. Послышался тройной облегчённый вздох.

– И… перестань нести чушь! – срывающимся от смущения голосом приказал Обалу. – Сдались мне твои придурки! Чему ты, интересно, можешь их научить, если у них нет мозгов? Они такие же инвалиды, как я, только я не могу ходить, а они – соображать! И ещё неизвестно, что хуже! В том, что случилось в Бротасе, виноват я, а не они! И я всё исправлю! Как только мы решим, что делать с ребёнком Ийами Ошоронга!

– Чего же тут решать? – спросила Йанса, двигаясь размеренными шагами вдоль стены, – и Эва поняла, что мулатка слышала добрую часть их разговора. – Да, дочь моя, не надо меня так разглядывать! Я проснулась оттого, что Обалу орал как ненормальный и ломал костылём стены! Я, между прочим, изо всех сил старалась заснуть снова, но разве же с вами получится?.. Марэ, твоя голова – лучшая в мире! Ты всё сказал верно: Эва может создать мёртвого ребёнка, и ваша аше сделает его живым! Но…

– Но как отдать этого ребёнка Ийами? – перебил её Обалу, весь подавшись вперёд и паля Йанса глазами. – Как устроить, чтобы он ушёл вместе с матерью в мир эгунов и остался там с ней? Никто и никогда не делал такого, местре!

– Как впустить дитя и мать в мир эгунов? Кто сможет это сделать? – нараспев повторила Йанса, поворачиваясь к Обалу, – и солнце заиграло в её золотистых глазах. – Никто этого не сделает, Царь Выжженной Земли. Никто – кроме меня!


День был немыслимо жарким, и над черепичной крышей старой фермы дрожал раскалённый воздух. Стихло и попряталось всё живое, лишь из глубины сада доносилось неутомимое цвирканье цикад, да на плоском камне у крыльца замерли бурые ящерицы. Эва сидела во дворе, под манговым деревом, на старой тростниковой циновке. По левую сторону от неё стоял бабушкин фанерный ящик с влажной глиной. Рядом высилось ведро с продавленным боком, полное песка. Справа Эва поставила жестяной жбан с водой из ручья. Всё было так, как давным-давно, когда дона Энграсия, сидя на этом самом месте, творила свои «чудеса» – а рядом её маленькая внучка, до самых кудряшек перемазанная рыжей глиной, лепила кривобоких ящерок, черепашек и крабов.

Сырая глина, смешанная с песком, уже отставала от ладоней, как хорошо выбитое тесто. Пора было начинать – но Эва медлила, полуприкрыв глаза и силясь представить себе, каким он должен быть – малыш Ийами Ошоронга? На кого он был похож, когда ещё жил в этом мире? Был весёлым или грустным? Задумчивым – или беззаботным? Неповоротливым увальнем – или шустрым, как ртуть? «Если бы я знала его мать или отца… – мучилась Эва, снова и снова сминая нагретую её руками глину. – Но я никогда не видела Ийами живой! Я не знаю, какой она была, пока не стала ведьмой! Что, если она не захочет этого малыша? Что с ним будет тогда? Кем он станет, оказавшись между миром живых и мёртвых, не человек и не эгун? Боже, зачем я только согласилась? Я же никогда раньше не делала такого! Что, если у меня не получится?!»

В отчаянии она подняла глаза – и встретилась взглядом с братом. Марэ сидел на ступенях крыльца, обхватив руками колени и подставив лицо солнечным лучам. Поймав взгляд сестры, он улыбнулся. В его карих глазах была обычная безмятежность. Эва видела: брат ничуть не сомневается в успехе. И, как всегда, Марэ легко прочёл её мысли.

– Эвинья, кроме тебя, этого не сделает никто, – негромко произнёс он. – И не мучайся так: ты создаёшь не «Пьету» Микеланджело. Это должен быть просто глиняный малыш. Простое «чудо» – из тех, что продаются в магазине «Мать Всех Вод». Главное ведь не глина, сестрёнка. Главное – аше. То, что могут дать только ориша. То, что даём мы. В этом никакой ошибки быть не может, а если вдруг… Послушай, а что же мы мучаемся? Позови дождь, и всё!

И Эва поняла: именно это и нужно сделать! Бросив комок глины прямо в подол своего старого платья, она подняла перепачканные руки и запрокинула лицо. Солнечный свет сквозь разрывы ветвей хлынул ей в глаза, горячими пятнами запрыгал по щекам, согрел, словно поцелуем, губы, лукаво прикоснулся к плечам…

– До-ождь! – чуть слышно позвала Эва, улыбаясь этому живоносному теплу. – Пусть пойдёт дождь!

И дождь начался сразу же, едва успев соткаться лёгкими тучками над раскалённой от жары крышей. Вкрадчивые капли застучали по листьям, зашуршали, сползая по коре мангового дерева, запрыгали по земле. Большая иссиня-зелёная амейва[108], гревшаяся на глиняной куче, недовольно вильнула хвостом и юркнула под бревно. Прохладная влага побежала по плечам Эвы, в минуту вымочила платье, и кусок глины заблестел, как только что вынутый из реки. Рассмеявшись и встряхнув мокрыми волосами, Эва принялась вертеть и мять глину. Марэ улыбался. Его белая футболка потемнела от дождя. Над головой его, в фиолетовых клубящихся тучах, сияла дымными полосами огромная радуга. Не отводя глаз, Марэ следил за работой сестры. Вот из-под рук Эвы появилась круглая голова негритёнка с большим, улыбающимся ртом. Голова эта вот-вот, казалось, завертится на длинной мальчишечьей шее. Затем появились острые костлявые плечи, спина и грудь, выпяченный животик, поджатые ноги, руки и ладони, а в ладонях – мяч… Капли бежали по глине, по волосам Эвы, по лицу Марэ. Радуги горели и не таяли во влажном воздухе. Сверкала мокрая листва. Прозрачный дождь, веселясь, скакал по саду. Трава блестела и переливалась от множества игристых брызг. Эва работала не поднимая головы, то и дело нетерпеливо откидывая со лба слипшиеся кудряшки. В конце концов Марэ подошёл к сестре и прихватил её волосы банданой Йанса.

– Спасибо, – не отрывая взгляда от своей работы, поблагодарила Эва. – Но я уже закончила. Надо бы его подсушить…

– Но… он похож на Эшу! – изумлённо сказал Марэ, глядя на небольшую, в две ладони высотой, статуэтку. Коричневый мальчишка лет трёх сидел, поджав под себя босые ноги, и широко улыбался, открыв большой, как у лягушки, рот. Мяч в его руках, казалось, вот-вот взлетит к стоящей над садом радуге. На худых плечах негритёнка дрожали капли дождя.

– Это хорошо или плохо? – озабоченно уточнила Эва.

– Неважно! Важно, что он как живой! – Марэ рассмеялся и, повернувшись к веранде, позвал, – Обалу! Йанса! Идите сюда, Эвинья уже закончила! Взгляните, какой чудный получился пацан!

Обалу подошёл на костылях первым, и по его лицу Эва видела: брат страшно взволнован.

– С ума сойти… – только и сказал он, увидев глиняного негритёнка. А среди питангейр уже появилось красное платье Йанса. Она приблизилась и, положив ладонь на плечо Обалу, долго смотрела на творение Эвы. Затем медленно выговорила:

– Вот это и называется мёртвое делать живым. Только вы с Марэ одни такое и можете! Что ж… Осталось дать ему аше. Начинайте – и призовём Эшу! Ларойе, Эшу Элегба! Арроробой, Ошумарэ! Антото, Обалуайе!

– Эпаррей, Йанса! – отозвался Марэ – и вскинул руку. Последняя радуга, ещё яркая, но уже неумолимо меркнущая над кронами дальних карнауб, дрогнула, заколебалась в воздухе – и понеслась к поднятой ладони. Собрав радугу в пригоршню, Ошумарэ осторожно наклонился над малышом – и сверкающий шар скользнул в глиняную головку. За ним метнулось стальное, острое лезвие аше Обалу. И мягкая, бело-розовая, полная капель дождя аше Эуа окутала негритёнка, как мантия.

– Рирро, Эуа! – послышался низкий, звучный голос – и Эшу выступил из зарослей. Сегодня он пришёл не ребёнком, а воином. Чёрно-красные складки плаща падали с широких плеч, по рукам сбегали татуировки. Но в сощуренных глазах мелькал знакомый лукавый блеск, а насмешливая улыбка, открывающая большие белые зубы, была точь-в-точь такой же, как у глиняного человечка. Увидев Йанса, Эшу почтительно склонился перед хозяйкой мёртвых. Йанса, с достоинством кивнув в ответ, подала ему руку ладонью вниз. Эшу приложил руку Йанса поочерёдно к своей груди и ко лбу – и, широко улыбнувшись, шагнул в сторону. И Врата макумбы открылись.

Сначала Эва увидела слепящий свет. Солнце стояло высоко над старой фермой, заливая её полуденными лучами, которые, сеясь сквозь листву, становились мягко-зеленоватыми. Оглядевшись, Эва поняла, что ферма бабушки – неуловимо другая. Совсем тоненькими, юными тянулись к свету знакомые питангейры. Манговое дерево не казалось таким разлапистым и на его ветке не висели старые качели. Краска на стенах выглядела свежей, необлупившейся. Поилки для колибри не было. Ручей буйно шумел, перекатываясь через камни, и успокаивался лишь в самой глубине сада, возле рассохшейся изгороди, у широкой запруды, где покачивались на мелкой ряби голубые и белые кувшинки. По влажному, заросшему травой берегу бродили ибисы.

«Мы у эгунов! – подумала Эва, оглядываясь в поисках своих спутников. – Мы – в прошлом! Бабушка… Я ведь увижу её?!»

Стоило Эве об этом подумать – и голубое платье мелькнуло на веранде. Бабушка – такая молодая! – быстрыми шагами вышла на крыльцо. Чёрные, курчавые, без проседи волосы были собраны в смешной пучок на затылке. На коричневом лице почти не было морщин – лишь у сощуренных против солнца глаз собрались весёлые лучики. На запястье блестел браслет из раковин, жемчуга и бирюзы – илеке Йеманжи. В руках дона Энграсия держала большой красный мяч.

– Омунду! Вот твой мяч, разбойник! – Могучим ударом Гаринчи бабушка послала мяч с веранды в сад. – Не утопи его в ручье! Дед ушёл в лес, вытаскивать будет некому!

Эва невольно подалась к бабушке – но крепкая рука легла ей на плечо.

– Этого нельзя, – почти мягко сказала Йанса. Жёлтые глаза ориша сияли, не щурясь от бьющего в них света. Одеяние цвета свежей крови горело на солнце. Улыбнувшись Эве, Хозяйка Мёртвых сделала шаг в сторону – и мимо них опрометью пронёсся по траве совершенно голый негритёнок. Он был весь золотисто-коричневый, и лишь мелькающие пятки были розовыми. Омунду смеялся не переставая – и бежал, бежал, бежал… Красный мяч качался на воде среди лилий, сам похожий на яркий цветок. Омунду мчался к ручью – и Эва с ужасом поняла, что малыш не остановится на берегу и будет бежать к своему мячу, пока вода не накроет его с головой… Она кинулась было следом – и снова Йанса удержала её.

– Постой. Смотри!

Чёрный мальчик подбежал к воде – и две сильные руки с лёгкостью поймали его и подбросили в воздух. Омунду залился смехом – засмеялся и Эшу. Посадив брыкающегося и хохочущего мальчишку себе на плечо, он зашёл в воду, подцепил мяч и выбрался на другой берег – где стояла высокая и худая женщина в белом платье.

Эва сразу узнала молодую Ийами: она была ужасно похожа на Ироко. Те же некрасивые черты, то же сумрачное лицо, карие, глубоко посаженные, большие глаза, плотно сжатые губы. Но Ироко был коряв и кряжист, как дерево, – а в суховатых чертах его сестры сквозило что-то неуловимо птичье. Волосы, заплетённые во множество тонких косичек, падали на её костлявые плечи, пальцы и губы были перепачканы тёмно-красным соком – видимо, она только что собирала и ела жабутикабу. Эшу, смеясь, сбросил с плеча Омунду, передал его матери. Ийами опустилась на колени и обняла сына. Недоверчивая улыбка осветила её лицо. Омунду обхватил мать за шею, прижался к ней – голый, мокрый, худой. Эшу осторожно положил на примятую траву мяч. Покачав головой, предупредил:

– Ийами, следи за сыном! В ручье глубоко, не пускай его к воде! Уведи его отсюда и больше не приводи никогда!

– За кого ты меня принимаешь, Эшу Элегба, – за дуру? – обиженно ответила Ийами Ошоронга. Эшу не ответил ей. Отступив к воде и опёршись ладонью о ствол толстой сейбы, он с широкой улыбкой следил за тем, как мать и сын, держась за руки, идут к ожидающей их Йанса. Забытый красный мяч лежал у ног Эшу, и Эва, глядя на него, чувствовала, как к горлу подкатывает ком.

«Зачем же плакать? – подумала она, глядя на белое платье и коричневую голую спинку, исчезающие среди деревьев. – Малыш Омунду теперь жив для своей матери. Я сделала его, мы с братьями дали ему своей аше, Эшу открыл Врата, а Йанса впустила его в царство эгунов. И Ийами Ошоронга вновь обрела своего ребёнка! Больше ей незачем бродить по ночам вокруг людских домов и воровать детей. Больше ей не за что мстить своему брату. Она успокоилась. Она счастлива. Почему же я плачу?»

Солнце стояло над фермой, просеиваясь мягким светом сквозь листья, играя бриллиантовой рябью на глади ручья. Белые ибисы ловили мальков в заводи, порхали над водой колибри. А по лицу, горячие, бежали слёзы, и Эшу, стоя спиной к Эве, всё не оборачивался к ней…


Над садом спустилась ночь. Тонко, жалобно запела старуха-куруру. Лунный свет голубоватыми полосами лежал под деревьями. Над белыми, словно светящимися во мраке гардениями золотыми и зелёными искрами мелькали светляки. У тёмной стены дома слышалось сосредоточенное сопение и топот: там пировали после вечернего набега на мусорную кучу броненосцы. В ветвях мелькнула быстрая мохнатая тень: гамба – опоссум – охотился за птенцами. Дневная жара уже спала, воздух сделался почти прохладным и сладко пах цветами. Со стороны ручья тянуло свежестью и слышалось едва различимое бормотание воды. Эва спала в гамаке на веранде, свернувшись в клубок и что-то невнятно шепча во сне. Марэ стоял рядом, держа руку сестры, и его радужная аше слабо светилась над гамаком, напоминая волшебный фонарь.

– Ну, как? – спросил Обалу. Он сидел на крыльце, глядя на застрявшую в ветвях луну. Костыли лежали рядом. – Твоей аше хватает? Если нет, я могу тоже…

– Уже всё. – Марэ отошёл от гамака, устало присел рядом с братом. – Теперь ей нужно только спать. С ума можно сойти… Как просто всё оказалось! Какая умница Эвинья! Слышишь – козодои больше не кричат. И возле ручья ни одной цапли… Как вы с Ироко выдержали здесь целую неделю – уму непостижимо! Я бы, наверное, не смог.

Обалу хмуро улыбнулся, и в лунном свете его улыбка показалась ещё более неприятной, чем обычно. Марэ искоса взглянул на него. Отвернувшись, спросил:

– Ты увидишься с твоим… с Ироко?

– Нет. Зачем? – Обалу не отрываясь смотрел на пробирающийся среди ветвей жёлтый диск. – Не подумай, что я осуждаю его за что-то. Мне ли не знать, до чего может довести человека Нана Буруку… Но вот сейчас, в мои двадцать восемь лет – зачем мне отец? Всё закончилось, и я рад, что никто не погиб… Но мы с Ироко не нужны друг другу. Никак. Ни для чего.

– Если бы не он, вы все погибли бы там, в лесу, – осторожно напомнил Марэ. – И ты, и парни, и Йанса…

– По-твоему, я должен из благодарности немедленно признать его своим отцом?

– Не должен. Вернее, это не имеет значения. Он и так твой отец.

– И это тоже ровным счётом ничего не значит. – Обалу взял костыль, ухватился за столбик перил и поднялся. – Я хочу спать, брат, не будем больше болтать.

– Скажи, а эта девушка, Габриэла…

– Не говори мне о ней. Никогда.

Из глубины сада послышались тяжёлые шаги. Светлячки всполошённой стайкой взвились над клумбой. Гамба юркнул в переплетение ветвей и исчез. Маленькая испуганная сова вылетела из кустов, как крылатый ёршик для мытья посуды. Вслед за совой вынеслась, истерически пища, стайка разбуженных колибри – и за ними в полосу лунного света вступил Шанго.

– Вот ты где! – не здороваясь, бросил он Обалу. – Пошли!

– Куда? – растерянно спросил тот. Мрачная физиономия Короля Молний не предвещала ничего хорошего.

– Куда?! – рявкнул он так, что в ветвях мангового дерева послышался треск: там явно улепётывало по ветвям ещё какое-то ночное существо. – Ты спрашиваешь – куда?! В Баию, мой дорогой! Ты забыл, что там творится по твоей милости?!

– По твоей тоже! – оскалился Обалу.

– По нашей! – не стал спорить Шанго. – Так что вставай – и пошли! На моём джипе доберёмся за полчаса: ночь, дорога пустая!

– «Вставай»? «Пошли»? – недобро усмехнулся Обалу. – Ты в своём уме? Дай мне хотя бы…

Но Шанго не собирался ждать ни минуты. Не обращая внимания на возмущённые вопли, он одним рывком вскинул Обалу себе на плечо, свободной рукой подхватил с земли его костыли – и целеустремлённо зашагал мимо тёмного дома к воротам. Вскоре оттуда донёсся звук включённого двигателя. Полыхнули голубым светом фары, взвизгнули шины – и снова наступила тишина.


– Проклятье… – хрипло прошептала Ясмина, выкрутив кран до отказа. Две капли звонко шлёпнулись на дно ржавой раковины и застыли там. – Проклятье… Опять вырубили воду!

Мутное пятно окна закачалось и поплыло перед глазами. Ясмина, хватаясь за стену, тяжело осела на пол. Жар мерно стучал в висках. Пересохшее горло саднило. Исхудалые руки, покрытые язвами, судорожно сжали мокрый от пота ворот платья. Хотелось заплакать – но не было сил.

Охая и цепляясь за подоконник, Ясмина только с четвёртой попытки поднялась на ноги. Долго стояла прислонившись к стене и ожидая, пока потолок перестанет вертеться. Затем, взяла семилитровую пустую пластиковую бутылку. Шатаясь, вышла в коридор. Заглянула в комнату. Мать и Зе лежали пластом. Малыш Йо, гудя, катал по полу машинку. Ясмина взяла в свою горячую и сухую ладонь его липкую ручонку. И потянула упирающегося сына за собой.

В Бротасе было сумрачно: снова собиралась гроза. В небе над провисшими проводами и пыльными макушками пальм сходились тучи. Время от времени ворчал гром. По пустым улицам медленно двигались полицейские машины. Ясмина насчитала их шесть, пока шла вниз по переулку. Каждый раз при виде бело-голубого автомобиля девушка и ребёнок ныряли в подворотни, в густую тень. По Бротасу ходили слухи, что всех заболевших будут насильно вывозить в госпитали, и никому туда не хотелось.

Квартал был пуст, но в конце улицы Аугусто Санчеса толпился народ. Ясмина немного воспряла духом: если люди пришли к источнику, значит, он жив! И в самом деле, у тоненькой струйки воды, бившей из бетонной стены, стояли люди с пластиковыми бутылками. Их шатало от слабости, лица и руки были покрыты нарывами, потрескавшиеся губы беззвучно шевелились, шепча не то молитвы, не то проклятия. Несколько ребятишек, нахохлившись, сидели у стены. Их лица были чисты, глаза – ясны: проклятая хворь по-прежнему не трогала детей. Ясмина встала в конец очереди. Голова отчаянно кружилась. Небо в серых клочьях туч грозило вот-вот погаснуть.

– Йо, никуда не уходи… – успела сказать она… и в это время из-за угла торжественно выкатился огромный трейлер с размашистой голубой надписью на белом боку фуры: «А água baiana é a melhor do mundo!». На обеих подножках висели смеющиеся чёрные парни с автоматами. И, приглядевшись, Ясмина увидела следующий за трейлером джип с белыми и красными зигзагами на дверцах. Она слабо улыбнулась:

– «Молнии Шанго»… Их ничто не берёт!

Трейлер остановился. Джип затормозил тоже. Из него выпрыгнул Шанго и, словно не слыша радостных приветствий, которыми взорвалась очередь, подошёл к грузовику.

– Парни, выпускайте водителя! О, дон Себу, опять вы?! Моё почтение! Мама просила передать, что ваше илеке готово и надо бы его забрать!

– Здравствуй, Шанго. – Приземистый негр в белой тенниске неторопливо выбрался из кабины. – Стало быть, ты снова дома, малыш?

– Сами видите, дон Себу, – на неделю нельзя отъехать из города! Вон что сразу начинается! Сукины сыны, перекрыли воду в моём квартале! Додумались, нечего сказать! Так что ваш грузовичок окажется очень кстати… Вы откроете фуру, или парни сделают всё сами?

– Отойдите от машины, шпана! Я сам! – вскипел дон Себу. – И если хоть одна пуля поцарапает корпус… Шанго, я до сих пор плачу кредит!

– Я всё помню, – серьёзно заверил Шанго. – Никто не тронет вашу красотку. Парни, отойдите! Дон Себу оказывает нам любезность! Я должен расписаться на ваших документах для фирмы? Мне не хотелось бы, чтобы вам пришлось отвечать…

– Документы в бардачке, не прикасайся к ним грязными руками! Разберусь сам! У меня куча свидетелей, что твои люди с автоматами остановили меня на Авенида Марио-Феррейра и силой заставили свернуть на холм! Так что сделай как обычно – и добросьте меня потом до Питубы! В мои годы, знаешь ли, только и болтаться пешком по жаре! Да ещё с подотчётными документами! Не дай бог чего потерять… А грузовик отгоните к моему дому!

– Всегда к вашим услугам, дон Себу! – широко улыбнулся Шанго. – Ночью ваша малышка к вам вернётся! Спасибо! Давайте я шлёпну свою печать!

Негр, сурово сопя, снял фирменную бейсболку «Agua bahiana» и положил её на разбитые ступени магазина. Шанго выдернул из-за ремня «глок» и выстрелил. Белая бейсболка с голубой надписью украсилась круглой дымящейся дырой. Шофёр без единого слова поднял её, нахлобучил на голову пробитым козырьком назад и вразвалку направился к своему трейлеру. Забрал из кабины пачку накладных, аккуратно завёрнутых в пакет, и распахнул двери фуры.

Внутри стояли поставленные одна на другую упаковки пластиковых бутылей с водой. Толпа радостно загомонила. Люди кинулись к грузовику – и замерли, остановленные автоматной очередью – пущенной, впрочем, в воздух.

– Не все сразу, галера! Эй! Осади назад! Тут всем хватит, давайте по одному!

«Молнии Шанго» оттеснили толпу. Двое из них, вскочив в фуру, принялись разрывать упаковки и выгружать бутыли с водой. Ещё двое аккуратно передавали их в протянутые руки. Остальные, кольцом оцепив грузовик, сдерживали людей. Шанго стоял, широко расставив ноги, и хмуро наблюдал за тем, как шатающиеся от жара и слабости жители квартала разбирают воду. Казалось, Король Молний о чём-то сосредоточенно размышляет. И когда из-за угла с дикими воплями выкатился голоногий чёрный мальчишка в добела вылинявших шортах, Шанго нехотя повернул к нему голову:

– Чего ты орёшь, сопляк?

– Шанго! Там легавые! Уже едут!

Шанго выплюнул сигарету.

– Едут? Ну-ну…

Вереницы полицейских фургонов поднимались на холм с трёх сторон. Люди заметались. Несколько человек бросились в переулок, остальные кинулись в открытые двери табачного магазина. Ясмина протолкалась сквозь толпу.

– Шанго! Они приехали за нами! Они знали, что люди придут к источнику! Они увезут всех в больницу! Шанго, сделай что-нибудь! Йо, стой, куда ты понёсся?!

– Не беспокойся, детка. – Шанго, нагнувшись, поймал малыша, передал его в руки матери, поморщился. – Фу-у, на кого же ты стала похожа… Ничего. Скоро это всё закончится. Спрячься в магазине и помолчи!

– Он мне ещё затыкает рот! – возмутилась Ясмина. – После того, как болтался бог знает где целых… ой! – покачнувшись и выпустив руку сына, она неловко привалилась к стене. Шанго, схватив молодую женщину в охапку, легко втолкнул её в двери магазина, уверенным шлепком направил туда же малыша Йо – и захлопнул за ними дверь.

«Молнии Шанго» легко и быстро, как солдаты, рассредоточились по тротуарам. Бандитов было больше полусотни.

– Мы начнём сами, Шанго? – спросил негр Камилу, поднимая «УЗИ». – Или подождём, пока подъедут ближе? Легавых меньше, чем нас! Думаю, они, как всегда, не захотят проблем! Это ведь не баб с детьми по переулкам гонять, как они привыкли! Похоже, полиции ещё никто не сказал, что ты вернулся!

Шанго, не отвечая, смотрел на приближающиеся полицейские машины. Затем не спеша, словно всё ещё раздумывая, вышел на площадь перед магазином, запрокинул голову. Посмотрел в кипящее тучами небо. Широко ухмыльнулся, блеснув зубами. И поднял руку.

Оглушительный удар грома прокатился над крышами Бротаса. Сразу четыре ветвистые молнии, содрогаясь, облили квартал мертвенным светом. Задрожала земля. Где-то включилась сигнализация, и пронзительная сирена прорезала душную тишину. Шанго поднял вторую руку – и новый раскат, ещё мощнее первого, заставил задребезжать магазинную витрину. И на горячие улицы лавиной рухнул ливень. Упругие струи хлестали по обвисшим шевелюрам пальм, били по тротуару, низвергались с крыш. Через минуту по склону холма уже неслись потоки, а через пять минут Шанго стоял по колено в воде. Красная футболка облепила его плечи, по лицу бежали струи дождя. Полицейские машины беспомощно остановились: нечего было и думать, чтобы пробраться через эту кипящую водяную кашу. Ничего нельзя было разглядеть сквозь сплошную водяную завесу. «Молнии Шанго», чертыхаясь, устремились под карнизы домов, превратившиеся в водопады. Небо сверкало и содрогалось, как в день всемирного потопа. Пустые пластиковые бутыли качались на мутных волнах среди мусора, сухих листьев и ещё живых насекомых, прозрачными каравеллами уходя в плавание вниз по холму.

В крошечный табачный магазин набилась уйма народу, и Ясмину притиснуло к витрине так, что было не шелохнуться. Она даже порадовалась этому: если уж падать в обморок, так хотя бы не прямо на заплёванный пол… Прижавшись пылающим лбом к холодному стеклу, по которому струилась вода, мулатка вяло разглядывала площадь, где неподвижно, с поднятыми руками, стоял хохочущий Шанго (молнии то и дело окатывали его синим светом) и даже не могла заставить себя обернуться, чтобы посмотреть – где же Йо? Страшно саднили язвы на руках. Те, что были на спине, немилосердно чесались под платьем. «Пречистая дева и сын твой Иисус… Царь Горячей Земли Обалуайе… Вы совсем о нас забыли…»

И тут Ясмина увидела Обалуайе! Ориша болезней, с ног до головы укутанный в солому, сгорбленный, хромой, опирающийся на свою кривую палку, спускался с холма, пробираясь через потоки воды. За пояс его была заткнута шашара[109] из соломы. Он шёл не останавливаясь – мимо бело-голубых машин, мимо окаменевших фигур с автоматами, мимо трейлера с распахнутыми дверцами. Шанго, поклонившись, приветствовал Царя Выжженной Земли ритуальным жестом и шагнул в сторону. Низкий, густой голос Камилу затянул:

– Антото арере, Обалуайе…

Ориша закружился в танце – медленно, неловко, припадая на хромую ногу. Мокрая солома скрипела, гремели семена в шашаре. «Молнии Шанго», бережно пристроив свои автоматы повыше на ступени, опускались на колени прямо в воду и склоняли головы. Из открытых полицейских машин выходили люди в фуражках – и, видя огромную фигуру, кружащуюся в танце под проливным дождём, тоже преклоняли колени. И Ясмина, отперев двери магазина, первой, волоча за руку сына, вышла из магазина и простёрлась ниц перед ориша. Обалуайе кружился, стуча палкой и встряхивая соломенным одеянием. Били самодельные барабаны из банок и ящиков, пели срывающиеся от слабости голоса. Люди молили об исцелении – и ориша внимал их мольбам.

Ясмина лежала в воде, крепко уткнувшись лицом в скрещённые руки. Она слышала совсем близко шуршание и шаркающие шаги. И ориша Обалуайе склонился над ней, и юная женщина почувствовала прикосновение его горячей, почти раскалённой ладони. Влажная кожа загорелась, как от ожога. Ясмина вздрогнула, закусила губы, сдерживая крик.

– Антото, Обалуайе… – прошептала она, теряя сознание. И повалилась набок в мутную воду, не слыша испуганного рёва маленького сына.

– …Ясминья! Э, детка, поднимайся! Вставай, не то утонешь! Живо!

Ясмина открыла глаза. Дождя не было. В чистом синем небе сияло солнце. Прямо на неё смотрел улыбающийся до ушей Эшу. Под мышкой у него висел, болтая ногами и заливаясь смехом, совершенно мокрый Йо.

– И с чего это ты здесь разлеглась? Почему я должен бегать за твоим пацаном по всему кварталу, э? Ты знаешь, что он уплыл на пустой бутылке до самой Машаду и там чуть не захлебнулся в канаве? Мы с парнями еле его выловили! Так что с тебя бутылка кашасы, красотка! А может, расплатишься чем-нибудь повкуснее? «Твоя грудь как спелое манго, любовь моя…» – запел Эшу. «Молнии Шанго», стоящие рядом, грохнули смехом.

– Эшу, иди к дьяволу! Ты рехнулся? Какая грудь? Какое теперь «повкуснее»? – рассвирепела Ясмина, садясь посреди обширной лужи и яростно глядя на гогочущих парней. – Посмотри на меня! На мои руки, на моё лицо! Что ты видишь?!

– Что вижу? Самую сладкую мулатку в Баии, вот что! М-м, дьявол, полжизни можно отдать за эти сиськи… – зажмурился Эшу.

Ясмина оторопело вытянула перед собой руки – и задохнулась криком. Ни одной язвы, ни одного гнойника не было на гладкой, коричневой, блестящей на солнце коже! В висках больше не стрелял жар, голова не шла кругом. Не чесалась спина! Ясмина вскочила на ноги, схватилась за голову, покачнулась на ослабевших ногах – и, плача, упала в объятия смеющегося Эшу.


«…Ни в префектуре, ни в управлении медициной, ни даже в приорате нашему корреспонденту не дали никаких комментариев по поводу „чуда Бротаса“. Но факт налицо: несколько тысяч больных волшебным образом оказались исцелены! Загадочная болезнь, обладающая всеми признаками чёрной оспы без её летальности, болезнь, которую в СМИ уже успели назвать „Гнев Обалуайе“, – исчезла! Более того – пропали и её симптомы! Вы можете видеть на экранах Муниципальную больницу Баии – и пациентов, которые ещё вчера не могли подняться с постели! Сегодня они демонстрируют на камеру оставшиеся на коже небольшие рубцы, напоминающие последствия ветряной оспы, и говорят, что чувствуют себя превосходно! По улицам Бротаса двигаются благодарственные процессии, возглавляемые Матерями Святых. Люди несут в дар ориша Обалуайе воду и фрукты. Мать Кармела с террейро Шанго уверяет, что их мольбы были услышаны Святыми и ориша Шанго снова простёр свою милость над Бротасом! Епископ Сан-Салвадор-да-Баия, впрочем, считает, что…»

– Боже мой, боже… Такое только в Баие может быть! Может, все они врут? Может, это фейк какой-то?.. – бормотала Габриэла, всматриваясь в мелькающие на экране счастливые и недоверчивые лица. Старый телевизор в ответ оскорблённо мигнул, вспыхнул – и погас. По слабому урчанию из кухни Габриэла поняла, что холодильник отключился тоже. Она щёлкнула выключателем лампы. Света не было.

«Выбило электричество – значит, снова будет гроза, – подумала она. – Где же дона Жанаина?»

Жанаина ушла полчаса назад – вернее, умчалась по лужам, бормоча сквозь зубы:

– Шанго… Обалу… Эшу! Не дети, а наказание! Убью всех троих!

Испуганная Габриэла бежала следом.

– Что стряслось, дона Жанаина?

– Ничего особенного, дочь моя… Ничего особенного! Меня ждут на террейро доны Кармелы немедленно! Обалу… Ох, это не сыновья, а проклятье, да-да, небесная кара! Никогда не рожай столько мальчишек, ни-ког-да! Габи, ты ведь присмотришь за близнецами? И за магазином?

– Конечно, дона Жанаина! Я со всем разберусь! Спешите!

– Благослови тебя Господь, девочка моя! Я бегу… Не забудь поесть, в холодильнике есть рыба! Если вдруг появится Шанго – скажи ему… Скажи, чтобы духу его здесь не было, пока я не приду в себя! Раньше, чем во вторник, пусть и не показывается! Трейлер с водой, с ума сойти! Почему они не украли сразу весь баиянский водопровод?! Так, чтобы раз и навсегда?! Ко мне опять приедет полиция, и что я им скажу?!

И Жанаина унеслась вниз по Руа-да-Биспо, поминутно роняя то сумку из рук, то шлёпанцы с пяток. Габриэла улыбнулась ей вслед. Вернулась в магазин. Подняла жалюзи, впустив в витрину солнечный свет. И намочила под краном тряпку.

Один жаркий час сменял другой. Неспешно вытирая пыль с керамических и деревянных фигурок ориша, поправляя гроты из ракушек, красиво раскладывая ритуальное оружие и амулеты, Габриэла думала о разном. О безмятежном спокойствии, которое вошло в её душу на макумбе. О чувстве, которое испытываешь, когда к тебе спускается Святая, о том, что его нельзя описать ни словами, ни красками. О том, что одни вещи теперь перестали казаться Габриэле важными, а другие, наоборот, занимали все её мысли. О том, что вечером она позвонит родителям, скажет, что с ней всё в порядке, попросит не беспокоить её звонками несколько дней, – и пройдёт обряд иаво у Матери Кармелы… Габриэла до сих пор не знала, где дона Жанаина пропадала вместе с обоими внуками всю минувшую ночь, почему её, счастливую, но заплаканную, привёз наутро сверкающий белый «мерседес», отчего близнецы больше не кричат и, кажется, даже подросли и изменились за одну только ночь, – и, самое главное, куда пропала Эвинья? Но тревога Габриэлы ушла. Рано или поздно подруга вернётся и расскажет ей обо всём, а пока… Пока жизнь просто идёт дальше, и нужно всего лишь следовать за ней.

День клонился к вечеру, лучи, пронизавшие магазин, стали рыжими и низкими, – а Жанаина всё не возвращалась. Близнецы, почмокивая сосками, мирно спали в затенённой комнате наверху. В магазин то и дело врывались люди, взбудораженно сообщая Габриэле, как старой знакомой, новости из Бротаса: это просто свихнуться можно, сеньорита, перед магазином сеньора Кармино явился Обалуайе! Его видела сотня человек и полицейские, да-да, ориша пришёл с холма прямо под проливным дождём! Шанго сам просил его – и Обалуайе вылечил всех! Вот, взгляните на мои руки, они совсем чистые! Одни только рябины, как после ветрянки! Дона Рита с Руа-Парайсо четыре дня не могла подняться с постели, а сейчас она уже моет окна в доме и поёт! И собирается нести чистую воду на террейро: там уже вовсю благодарят ориша! Понаехало телевидения, Мать Кармелу пришлось вызвать с Тороро, а оставить детей ей совершенно не на кого, – так пришлось всех семерых забирать с собой! А разве можно этот обезьяний выводок показывать по телевизору? Вы бы пошли сами взглянуть, сеньорита! Из больницы все бегут сломя голову, а главный врач, сеньор Сезарио, Отец Эшу, уже танцует на макумбе! Говорят, и сеньор префект тоже там… так вы идёте, сеньорита? Запирайте магазин и ступайте поблагодарить Святых!

Габриэла удивлялась, смеялась, отказывалась.

Несколько раз в магазин заходили туристы, рассматривали статуэтки и картины, улыбались, изредка что-то покупали. Забавы ради Габриэла назначила немыслимую цену – пятьсот долларов – за картину Эвы «Торговка кокосами с Меркадо-Модело» – и была крайне изумлена, тут же получив эти деньги от пожилой американки, которая долго и с восхищением качала головой перед небольшой акварелью. Спрятав деньги в ящик кухонного шкафа и для верности дважды повернув ключ, Габриэла вернулась в магазин. От духоты ломило виски. Над черепичными крышами квартала опять бродили тучи. Глядя на них в окно, Габриэла вспомнила, что за весь этот суматошный день так и не успела поесть, и решила хотя бы сварить кофе.

На кухне доны Жанаины не нашлось ни одной маленькой джезвы, и пришлось готовить кофе в большой, медной, покрытой патиной и странным узором из стилизованных волн и раковин. «Здесь хватит сразу на две чашки!» – подумала Габриэла, глядя, как коричневая кружевная пена поднимается к краям джезвы. – «Хорошо бы сейчас кто-нибудь пришёл!»

Снаружи коротко провизжали тормоза. Габриэла переставила джезву на стол, подошла к окну – и увидела паркующийся у магазина огромный джип с красными и белыми зигзагами на дверцах. Когда из джипа повыскакивали чёрные парни с автоматами, Габриэла испугалась всерьёз. О том, чтобы успеть запереть двери, уже не могло быть и речи. Девушка взлетела по лестнице в комнату, где мирно спали близнецы, схватила их на руки (ни один не проснулся!), кинулась с детьми к окну – и остановилась, внезапно сообразив, что внизу, в магазине, – по-прежнему тихо. Никто не распахивал пинком дверь, не орал: «На пол, ограбление!», не бил витрины и не стрелял в потолок. Да и что было грабить в крохотном сувенирном магазинчике?..

С улицы доносились сердитые мужские голоса. Поразмыслив, Габриэла со спящими младенцами на руках подкралась к двери и прислушалась.

– Ну уж нет, мой дорогой, разбирайся сам! А мне нечего там делать! Мать меня убьёт! Думаешь, ей ещё не рассказали про этот грузовик с водой?

– Идиот, как я поднимусь на костылях по лестнице?

– Не мои проблемы! И вообще – зачем тебе наверх, красавчик? Мама спустится к тебе сама, уж поверь! И задаст за всё сразу! Не всё же мне от неё получать, а?

– Заткнись, Шанго! Вали отсюда и оставь меня в покое!

– Не рассказывай, что мне делать, малыш! Не будь ты безногим, я набил бы тебе морду – за весь этот лепрозорий в моём Бротасе!

– Не будь бы безмозглым, я бы тебе ответил!

– Сукин сын!

– И я тебя люблю, брат. Подержи мне дверь – и проваливай.

Габриэла с возрастающим недоумением слушала этот странный диалог, прижимая к себе близнецов и стараясь не дышать. Наконец, хлопнула дверца машины и взвизгнули шины. Затем раздался стук костылей. Сухо прошелестела бамбуковая занавеска. Незнакомый скрипучий голос осторожно позвал:

– Мам?

Прятаться дальше было глупо.

– Прошу прощения, сеньор. Дона Жанаина ушла и просила меня присмотреть за… – Габриэла умолкла на полуслове.

Обалу стоял на пороге магазина, тяжело опираясь на костыли. Садящееся солнце било ему в спину, стоя рыжим ореолом над торчащими короткими косичками. Его белая футболка была перепачкана зеленью и подсохшей грязью. Через скулу тянулась поджившая царапина. Длинные чёрные глаза в упор смотрели на Габриэлу – и в них поднимался ужас.

– Это ты? – спросила самая прекрасная женщина в мире, делая шаг к Обалу. – Это ты?

Закатные лучи ласкали лицо Габриэлы, дрожали на её ресницах. От неё пахло кофе и морской солью. Тугие кудряшки, стянутые на макушке, искрились вечерним золотом. Блестело голубыми и белыми бусинами илеке на хрупком запястье. На руках Габриэлы мирно спали два негритёнка в памперсах. Из огромных зеленоватых глаз на Обалу смотрела Йеманжа.

– Я… – Обалу судорожно сглотнул, чувствуя, что ему отчаянно не хватает воздуха, из последних сил надеясь, что всё – не по-настоящему, всё – во сне… – Добрый вечер, сеньорита. Где моя мать?

– Она в Бротасе. На террейро. Благодарит Святых. – Габриэла перестала улыбаться. – Разве ты… разве вы её не дождётесь?

– Нет нужды. Спасибо, сеньорита. Я приду позже. – Обалу повернулся и, молясь о том, чтобы не грохнуться с крыльца, нащупал костылём порог.

– Нил Гейман – просто киношник, не так ли?

Медленно-медленно Обалу повернул голову.

– А сэр Теренс – мудрый, смешной и всё знает о людях. С твоего разрешения, я…

– Как я рада, что ты здесь. – Полные моря и света глаза Матери Всех Вод смотрели ему в лицо. – Хочешь кофе?

– Хочу…


– Когда ты начала это замечать, Эвинья? – негромко спросил Марэ. Он сидел за столом на веранде и задумчиво допивал уже остывший кофе, изредка кладя в рот дольку разрезанной жаки. Эва лежала рядом в гамаке и пальцами босой ноги преследовала убегающего от неё по плетёной верёвке богомола. В саду уже было темно. Из-за крыши выплыла ущербная луна.

– Ещё год назад. Когда приехала в Баию на каникулы. Мы с Эшу почти всё время были вместе, и я несколько раз замечала… тот голубой свет. Но я тогда не придала этому значения. К тому же он появлялся так редко… Я, конечно, могу ошибаться. Может быть, всё совсем не так, но… Но, похоже, это появляется, когда Эшу… не говорит правды.

– Ну-у, Эвинья… Тогда Эшу должен сиять с утра до ночи, как рождественская свеча! – улыбнулся Марэ. Но, увидев лицо сестры, сразу сделался серьёзным. – Ты говорила об этом с ним самим?

– Да, но Эшу сразу же сбежал! И уже неделю прячется от меня!

– Ничего удивительного…

– А теперь я вижу это ещё и у Ошун! – Эва повернулась к брату. – Марэ, я хочу это прекратить! Мне страшно! Я не понимаю, отчего такое происходит! И никто, кроме меня, этого не видит! Мне уже кажется, что я схожу с ума!

– Никто, кроме тебя, говоришь? – Марэ на мгновение задумался. – Скажи, Эвинья… Ошун давала тебе когда-нибудь своей аше?

– Нет! То есть… да. Один раз. В прошлом году. Ты думаешь, это… Марэ! – Эва, разом забыв о богомоле, решительно выбралась из гамака. – То есть, я вижу, как Эшу и Ошун лгут, лишь потому, что они однажды дали мне своей аше?!

– Думаю, да. Ведь ты – дочь своих родителей. – улыбнулся Марэ. – От Нана Буруку нельзя скрыть ничего. Невозможно обмануть и нашего отца, Ошала.

– Но я никогда не заглядываю ни в чьи ори! Ещё не хватало! – возмутилась Эва. – Это же ещё хуже, чем читать чужие письма!

– Есть вещи, которые от нас не зависят, – пожал плечами Марэ. – Ума не приложу, зачем Эшу вздумалось давать тебе аше. Мало того, что она тебя чуть не угробила! Помнишь, что с тобой тогда было? Так теперь ещё и это…

– Но я… Я всё равно не понимаю, Марэ! – Эва испуганно смотрела на брата. – Ведь все мы делимся друг с другом аше, когда это нужно! Я делала это столько раз! У меня брали аше Ошосси, Эшу, Обалу… даже Шанго!

– Вот-вот, «брали»… Брали – а не отдавали! – Марэ залпом допил холодный кофе, поморщился, отставил чашку. Чиркнув спичкой, осторожно зажёг свечу в стеклянном фонаре, и по веранде побежали быстрые тени. – Это вовсе не одно и то же, малышка! Я же говорил тебе: наша с тобой аше подходит всем, она универсальна – как вода и воздух. Но поступать наоборот – нельзя! Мы с тобой – кровные дети Нана Буруку и Ошала! Дети тех, кому доступно всё, что делается в голове и душе человека! Тех, от кого нет секретов! И, получая чужую аше, мы получаем власть над ори этого человека… или ориша. Даже если сами того не хотим. Эшу должен был об этом знать. И Ошун, между прочим, тоже!

– Боже, какой ужас… – По спине Эвы побежали мурашки. – Марэ! Что же мне теперь делать? Всю жизнь смотреть, как те, кого я люблю, мне лгут? Я не хочу! Не хочу! Как можно от этого избавиться?

– Да всё я знала, боже ты мой… – вдруг послышался убитый голос из темноты, и на веранду поднялась Ошун, обмотанная большим полотенцем. Час назад она уходила купаться к ручью, и сейчас на её коже ещё блестели капельки воды. В волосы Ошун, закрученные в высокий пучок, был воткнут золотистый цветок гибискуса. Глаза её влажно блестели – то ли от слёз, то ли от гнева.

– Я знала, чем это кончится, о да! – Ошун с размаху плюхнулась в гамак, взвизгнула, не удержав равновесия. Полотенце соскользнуло с неё, явив Марэ и Эве безупречной формы обсидиановую грудь, точёные ключицы и пленительную ямку живота. «Боже, какая красота!» – в который раз подумала Эва, едва подавив в себе желание немедленно схватиться за карандаш. Марэ же, разглядывая обнажённую Ошун, задумчиво спросил:

– Когда ты согласишься мне позировать, Ошунинья?

– Да брось ты, Шанго убьёт нас обоих! – отмахнулась та, неспешно возвращая полотенце на место. – Он, знаешь ли, в этом плане хуже священника: считает, что если у человека вырос банан, то он – мужчина! Гей, не гей – неважно! И для тебя он исключения не сделает!

Марэ молча улыбнулся. Ошун мрачно уставилась на него.

– Да, я знала! Но когда я год назад нашла здесь Эвинью полуживой, мне, знаешь ли, было не до раздумий! Эти придурки – её братья – за ночь выкачали из неё всю аше! Потому что им, видите ли, было совсем худо и аше сестрёнки пришлось как раз кстати! А подумать о том, что Эвинья может попросту отдать концы от такого «переливания», им ума не хватило! Да и сама она тогда не больно-то соображала, что делает! Конечно, я тут же закачала в неё своей аше, сколько влезло! И вот теперь – пожалуйста… Эвинья! – Ошун порывисто повернулась к Эве. – Ты знаешь, как я тебя люблю! Но… Но… Но не могла же я, в самом деле, рассказать тебе о том, как мы с Эшу… занимались чепухой в прошлом году! Он всё-таки твой мужчина! Я всё-таки жена твоего брата! Я не хотела огорчать тебя! Понимаешь?

– Понимаю, – грустно улыбнулась Эва. Ошун тревожно, недоверчиво взглянула на неё. Встала из гамака и, подойдя, неуверенно обняла подругу за плечи.

– Ты же не будешь грустить из-за таких пустяков? Правда же, Эвинья? Эшу – это ведь Эшу… а я – это я…

– Можешь не объяснять. – Эва прямо посмотрела в смущённое лицо Ошун. – Я знаю, что тебе никто не нужен, кроме Шанго. И все люди хотя бы раз в жизни обманывают тех, кого любят. Может быть, ты думаешь, что я лучше тебя? Да я сама целую неделю врала в глаза своей подруге! И чуть с ума не сошла, выбирая между ней и братом!

Ошун слабо улыбнулась. По её щекам побежала одна слеза, другая. Эва, притянув подругу к себе, ладонью вытерла ей глаза. Ошун растерянно всхлипнула – и крепко прижалась к Эве.

– Я… Я так скучала по тебе, Эвинья! Наверное, Шанго прав… Наверное, я просто последняя шлюха… но я люблю тебя! Ты видишь, что я сейчас не вру? – Она помахала рукой над своей головой. – Там же ничего голубого… не горит?

– Вижу, – невольно улыбнулась Эва. – Я тоже люблю тебя. И никогда не забуду, как ты спасла меня год назад. Хотя, знаешь ли, эта твоя аше… Мужчины потом не давали мне проходу на улицах больше месяца!

Ошун рассмеялась сквозь слёзы.

– Ну, так могу дать тебе ещё! Терять мне всё равно уже нечего, а?

Марэ, странно улыбаясь, смотрел на обнявшихся молодых женщин. Затем, прислушиваясь к чему-то, повернул голову. Вполголоса сказал:

– Кажется, Эшу вернулся.

В наступившей за этими словами тишине явственно прозвучал рокот подъехавшего к дому мотоцикла. Минуту спустя на веранду, зевая, поднялся Эшу.

– Марэ?.. Ты чего здесь сидишь, ночь-полночь! Дьявол, как же я хочу спать… и есть… Там у Оба ещё осталось что-нибудь? Если парни опять всё сожрали… – и тут он заметил стоящих в тени у перил Эву и Ошун. Замер. Без единого слова развернулся и двинулся в сторону кухни.

– Эшу, постой! – крикнул ему вслед Марэ. Ответом ему прозвучали стремительно удаляющиеся шаги. Марэ взглянул на сестру.

– Позови его, Эвинья. Если ты зовёшь, Эшу с того света явится!

Ошун серьёзно кивнула. Эва, пожав плечами, неуверенно окликнула:

– Эшу! Прошу тебя, вернись!

Шаги смолкли. Ошун невольно прыснула, уткнувшись в плечо подруги. Усмехнулся и Марэ. Но на лице Эшу, появившегося в дверном проёме, не было и тени улыбки.

– Ну? Чего ещё? Я что – тихо сказал, что хочу спать?! – зашипел он в лицо Марэ, словно не замечая Эвы. – Что тебе нужно от Эшу среди ночи, мой хорошенький?

– Уймись. – Марэ остался спокойным. – Если хочешь есть – вот жака. Дело, видишь ли, в том, что Эвинье осточертело смотреть, как близкие люди лгут ей в лицо. И она хочет знать, можно ли от этого избавиться?

Эшу взял с блюда несколько долек жаки. Сел с ними на крыльцо, спиной ко всей компании, и молча, сердито вгрызся в золотистую мякоть. Эва не сводила с него глаз. Никакого голубого свечения сейчас и в помине не было, но идущая от Эшу незримая волна смятения заставила её вздрогнуть. Ошун крепче сжала плечи подруги. Марэ невозмутимо постукивал пальцами по столешнице.

– А что ты на меня смотришь? – невнятно спросил Эшу, выплюнув несколько семечек на землю. – Я не знаю, мой сладкий! Думаешь, если бы я мог с этим что-то сделать – я бы ждал?.. Чтоб вам провалиться, детям Нана! Это ж надо – уметь такую гадость! Смотреть, как несчастные люди светятся голубым дерьмом, – и радоваться!

– Дурак, я вовсе не рада, – печально возразила Эва. – Как можно убрать это всё?

– Понятия не имею, – глухо отозвался Эшу. – Должно быть, твоя мать сумела бы. Такие штучки – по её части. Но Нана пальцем не пошевелит для этого! Зачем?! Первый раз в жизни она меня переиграла, проклятая сука! Дьявол, дьявол, если бы я только знал!..

Эшу умолк, уставившись в темноту. Наступила тишина. В саду жалобно, тонко пела куруру. Богомол перебрался с верёвки гамака на перила и уселся там, оглядывая всю компанию холодными злыми глазами. Прицельный, жёлтый от жаки плевок Эшу швырнул его с перил на землю.

– Эшу, – осторожно подбирая слова, начала Эва. – Я только сейчас начинаю понимать… Ты ведь знал, что случилось с малышами Ошун? Ты знал это с самого начала? Да? Ты… боже мой… Ты помогал Нана Буруку навести порчу на… на детей?

– Да… за кого ты меня держишь?! – взорвался Эшу. – Я – помогал Нана?! Я мог навредить малявкам?! Ещё чего! Опять во всём крайний – Эшу! Между прочим, это Шанго отказался от благословения Ошала! Из-за этого Нана свободно вошла к близнецам, сделала всё, что хотела, и я тут вовсе ни при…

– Замолчи! – с горечью перебила его Эва. Голубое сияние беспощадно билось в её глазах. – Я же вижу сейчас твою ложь! Я вижу её, Эшу, пойми! Близнецы Ибежи остались без благословения Ошала, это так! Но даже моя мать не смогла бы подойти к ним, если бы ты не открыл ей дороги!

– Да, мать вашу! Да! Открыл! И что мне теперь – подохнуть?! – заорал Эшу. Вскочил, метнулся было прочь, – но, Ошун, стремглав кинувшись следом, вцепилась в его футболку.

– Сядь, дурак! – она яростно, обеими руками толкнула парня назад на ступеньки. – Только попробуй сейчас свалить! Эвинья, не… Не сердись. Дона Жанаина и так его за это чуть не убила. Просто вышло так, что Нана Буруку знала о… о нашей с Эшу истории. Она всегда всё знает, проклятая ведьма… Эшу не хотел, чтобы об этом узнала ещё и ты. Он не так виноват, Эвинья. Это всё я, клянусь… Эшу, закрой рот!

– Это ты заткнись, идиотка! Эвинья, я… я ведь даже подумать не мог, что сделает Нана! Что она сможет такое… с малышами… Это правда, клянусь!

– Вижу! – завопила, наконец, и Эва. – «Подумать»… Он не мог подумать, взгляните на него! Чтобы думать, нужна голова! А не пустая тыква на плечах, как у некоторых! Боже мой, только бы до Огуна это не дошло…

Над верандой повисло тяжёлое молчание. Эва, стиснув зубы, смотрела в тёмный сад. Всхлипывающая Ошун обнимала её за плечи. Эшу окаменел на ступеньках.

– Марэ, нужно что-то делать, – наконец, охрипшим от слёз голосом нарушила тишину Эва. – Я рехнусь, если буду без конца видеть этот голубой огонь!

– Но, Эвинья… Ведь Нана Буруку в самом деле ничем нам не поможет. – Марэ тоже подошёл к сестре. – И, полагаю, она сейчас вовсю потешается над Эшу… и над сложившейся ситуацией. Она никогда не одобряла ваших отношений, сестрёнка.

У Эвы болезненно сжалось сердце.

«Как же так? Что же это… теперь навсегда? Боже… Это же ужасно, просто невыносимо – видеть насквозь человека! Особенно близкого! Такого не должно быть! Как только моя мать живёт с этим? Как это терпит отец?»

– Есть, правда, один вариант, – вдруг сказал Марэ. – Эшу, сразу предупреждаю: он тебе не понравится.


– Дон Ошала, к вам посетители! – Секретарша заглянула в затенённый кабинет, где глава строительной компании «Нуар» проглядывал на мониторе компьютера банковские документы. – Ваш сын, ваша дочь и с ними ещё…

– Пропустите немедленно, Мария! – изумлённо перебил дон Каррейра. Он успел только выключить монитор и зачем-то пригладить ладонью волосы, – и в кабинет вошли Марэ, Эва, Ошун и мрачный, как сто чертей, Эшу.

Марэ оказался прав: Эшу идея крайне не понравилась.

«Просить об этом Ошала? Ошала?! Ты шутишь? Думаешь, он возьмётся? Против воли Нана? Да брось ты, он пересрёт! У него никогда не было духу сделать что-то жёнушке наперекор! Да ещё не хватало мне быть должником Ошала! Может, мне ещё на колени перед ним встать?!»

«А я вот встану, если будет надо! – вопила, перебивая Эшу, Ошун. – Я – встану! И буду умолять дона Ошала о милости! Я люблю Эвинью! Я не хочу, чтобы она мучилась из-за моей дури, хватит с неё и всех вас, да-да! У всех братья как братья! А у неё что?!. Марэ, ну его к чёрту! Пусть убирается вон из машины! И делает что хочет! И всю жизнь сияет голубым, как… как… как фонарь в гей-клубе!!!»

Эшу и Ошун скандалили всю дорогу от фермы до Баии, и сейчас Ошун ворвалась в кабинет дона Каррейра взбудораженная и сердитая, сопя, как бычок на корриде, и нервно встряхивая выпавшими из заколки волосами. Эшу вошёл позади всех, без приглашения плюхнулся на кожаный диван у стены, вытянул ноги в пыльных шлёпанцах на середину комнаты и достал сигареты. Таким злым Эва не видела его ещё никогда и невольно подумала: может, и в самом деле не стоило сюда приезжать?

Но отец, встав из-за стола, уже шёл к ней.

– Эвинья, поверить не могу! Здравствуй! Ты – здесь? И Марэ тоже? Что случилось? Серьёзные неприятности? Мария, меня нет ни для кого, заприте дверь в приёмную!

Эва обнялась с отцом, мельком подумав о том, что последний раз делала это, когда была ребёнком. Марэ ограничился рукопожатием и лёгкой улыбкой, которая ясно давала понять: об объятиях не может быть и речи. Ошун приняла от дона Каррейра дежурный комплимент и, попросив разрешения закурить, тихонько присела на диван рядом с Эшу.

– Я очень рад вас видеть, дети. Хотя и… несколько неожиданно. Марэ, прими мои поздравления: я видел иллюстрации к «Ирасеме». Превосходная работа! Впрочем, у тебя по-другому не бывает.

Марэ снова вежливо улыбнулся.

– Эвинья, я слышал о твоей выставке в Рио-де-Жанейро. Кто бы мог подумать, что ты добьёшься таких успехов! В неполные двадцать лет выставляться в Рио! В «Армадиллу»! У Алмейда! Но почему ещё не назначена дата открытия? Я перерыл весь Интернет – и ничего не нашёл!

– Потому что выставки не будет, – пожала плечами Эва. – Папа, это всё пустяки, и…

– Пустяки? – Дон Каррейра нахмурился. – Твоя первая выставка – пустяки? Что это значит? Почему её отменили?

– Потому что я не нашла общего языка с владельцем галереи. Папа, это не имеет никакого значения. Прости, но… мы здесь не за этим.

– Понимаю, – помолчав, сказал дон Каррейра. – Мне следовало бы знать, что взрослые дети не приходят к отцу для того, чтобы просто повидаться.

– Это смотря к какому отцу, сеньор, – ангельским голосом заметил Эшу. Ошун испуганно пнула его каблуком босоножки. Эшу в ответ коротко и презрительно выругался.

– Ты прав, – подтвердил Марэ. И начал рассказывать.

Ошала слушал молча, изредка кивая. Иногда взглядывал на дочь своими карими, мягкими, грустными глазами в сеточке морщин. Эва растерянно улыбалась в ответ, думая о том, что сейчас впервые в жизни обращается к отцу за помощью и понятия не имеет, как надо себя при этом вести.

– …и Нана никогда не согласится исправить это, – закончил Марэ. – Это не в её интересах, да и Эшу она терпеть не может… тем более, есть за что. Она никогда не хотела, чтобы они с Эвой были вместе.

– Нана можно в этом понять, – спокойно заметил дон Ошала. Эшу возмущённо швырнул сигарету на полированный столик, привстал, – но Ошун с силой дёрнула парня за ремень и, не тратя слов, отвесила ему подзатыльник.

– Возможно, – бесстрастно, словно не замечая возни у себя за спиной, согласился Марэ. – Но, видишь ли, Эве это совсем ни к чему. Сестра хочет восстановить статус-кво. И мы пришли просить тебя об этом. Разумеется, если ты скажешь «нет», – тогда говорить больше не о чем и мы уходим. Мы всё понимаем. Нана Буруку – это Нана Буруку: мало кто решается с ней спорить. Только наша мать ещё способна на это, но…

– Ваша мать?

– Я имею в виду Йеманжу, – спокойно уточнил Марэ. – Но она не умеет того, что умеете ты и Нана. И вообще… мне не хотелось бы её лишний раз огорчать.

Наступило молчание. Отец и сын молча смотрели друг на друга через стол. Затем Ошала перевёл взгляд на дочь.

– Ты в самом деле хочешь утратить свой дар, Эвинья? Подумай! Возможно, не стоит пренебрегать тем, что дано лишь потомкам Нана Буруку и Ошала? Никто лучше вас с Марэ не понимает человеческой сути. Никто не умеет видеть насквозь самые тайные помыслы. Вас невозможно обмануть. С вами нельзя играть. Никто и никогда не сумеет водить вас за нос, использовать вас, причинять вам боль…

– Я всё это знаю, отец, – собравшись с духом, тихо сказала Эва. – Но вряд ли мне пригодятся эти способности. Вспомни – из меня так и не вышло ни бизнесмена, ни юриста… ни даже жены богатого человека. Не вышло – хотя мама сделала для этого всё возможное. Если уж даже у моей матери ничего не получилось – значит, дело безнадёжно, согласись. Зачем видеть насквозь всю людскую грязь, если не собираешься это использовать в своей игре?

– Разве ты хочешь, чтобы кто-то мог забавляться твоими чувствами? – спросил Ошала, глядя на дочь так, словно никого, кроме них двоих, в кабинете больше не было. Эва ответила ему прямым спокойным взглядом.

– Но это вовсе не самое страшное.

– Нет? – Отец, казалось, удивился. – В самом деле, Эвинья?..

Эва глубоко вздохнула. Рука Марэ под столом предупредительно сжала её пальцы. Она улыбнулась брату. Посмотрела через плечо на Эшу, которого, казалось, ничто на свете не интересовало больше догорающего окурка в пепельнице. Встретилась глазами с напряжённым взглядом Ошун.

– Самое страшное – когда те, кого ты любишь, боятся тебя. Когда такое случается – чувства больше не нужны. Да, никто не сможет ими забавляться, это правда. Нельзя ведь забавляться тем, чего нет! Я не хочу прожить жизнь так, как живёт моя мама… и ты. При всём моём уважении, папа, – нет, не хочу.

Дон Ошала молчал. Его ореховые глаза мягко взглянули на дочь, на сына. На Ошун, у которой по щекам уже бежали слёзы. На Эшу, опустившего голову к самым коленям. На маленький илеке из белых и синих бусин, висящий на ручке ящика письменного стола.

– Что ж, девочка, это твоё решение. Хотя я по-прежнему не уверен, что оно правильное. Твоя мать всегда хотела защитить тебя. Она любит тебя и желает тебе только добра.

– Ты лжёшь, папа, – ровным голосом произнесла Эва, глядя на голубое сияние над головой Ошала. – И я сейчас вижу это. Вспомни – твоя аше во мне от рождения!

В кабинете наступила мёртвая тишина.

Дон Ошала поднялся из-за стола. Подойдя к дверям кабинета, запер их изнутри. Обернулся к дочери.

– Это может быть больно, малышка. Аше Ошун и Эшу слишком давно слились с твоей собственной, они уже стали частью тебя. Будет непросто отделить и извлечь их.

– Я могу взять боль Эвиньи, – негромко отозвался Марэ. – Я её кровный брат.

– Отвали, – с угрозой сказал Эшу, поднимаясь. – Только я.

– Нет, молодые люди. Если бы это было возможно, я бы принял боль Эвы сам. Подойди ко мне, дочь. И, что бы ни случилось, – не отставай от меня. Эшу, малыш, открой нам Врата.

Эва встала и не задумываясь дала отцу руку. И в тот же миг жаркая темнота рухнула на них, и во мгле ударили барабаны макумбы.

Эва не видела земли под собой. Она лишь чувствовала, как страшно горячи и тверды сухие комья под её босыми ступнями и как тяжко почва содрогается в такт ударам атабаке. Душно было так, что едва получалось дышать.

– Эпа баба, Ошала! Эпа баба! – взывали голоса. Словно не слыша призывов, Ошала – согбённый старик в женской белой одежде, с капюшоном, опущенным на лицо, шагал вперёд, опираясь на посох. На поясе Ошала висел большой калебас. Его сухая и сильная рука сжимала ладонь Эвы. Она шла за отцом не сопротивляясь, чувствуя, как бой барабанов проникает в её сердце, растворяется в крови, пульсирует в висках тяжёлым ритмом, сливаясь воедино с темнотой, луной, жаром земли и холодным светом звёзд. И, когда Эва стала одним целым с душной тьмой и музыкой макумбы, впереди мелькнула узкая серебристая полоса.

Луна заливала пустой берег высохшей реки. Палевый свет стекал в глубокие трещины земли. Ошала уверенно шёл между проломами, поднимаясь по склону холма туда, где лежала, блестя, доска опон – круглый поднос для гадания.

Отец Всех Ориша остановился. Весь холм трясся и гудел от барабанного боя, когда Ошала преклонил колени перед опон – и пригоршня ракушек каури с сухим стуком рассыпалась по потрескавшейся земле. Ошала бросал каури шестнадцать раз, делая отметки концом своего посоха на доске[110] – и Эва терпеливо ждала, зная, что без разрешения Ифа в мире, созданном Олодумарэ[111], не делается ничего.

Она не могла прочесть воли Ифа, и Ошала не огласил предсказания. Просто с минуту внимательно всматривался в сетку из чёрточек, а затем быстро и небрежно стёр их. И молча поднял ладонь к полному света небу. И, когда Отец ориша опустил руку, в ней уже блестело лезвие.

Эва повела плечами, сбрасывая одежду. Она была готова к тому, что должно произойти, но всё же не сдержала крик, когда нож рассёк кожу на её груди. Рана была неглубокой, – но боль внезапно оказалась такой сильной, что Эва со стоном упала на колени. Аше хлынула волной – перламутрово-розовая, сверкающая, полная радужных капель дождя, свежести и сияния, бликов росы и игры света на мокрых листьях. Она озарила безлюдный берег, заблестев на мёртвых камнях. Но большой калебас был уже открыт, и Ошала, держа сосуд наклонённым, умело направлял в него ладонью поток аше. Затем он накрыл ладонью продольный разрез на груди дочери – и ориша Эуа, мелко дрожа, вытянулась на земле. Раскрытая грудь её горела, боль продолжала раскалённым штырём пронизывать тело, но она могла держать глаза открытыми. И увидела, как из тьмы выступила стройная фигура в жёлтом одеянии.

Ошун не смеялась. Её лицо скрывала бисерная вуаль, золотистые одежды не колыхались и не развевались в беспечном танце: ориша была печальна. Без единого слова она протянула Ошала своё зеркало. Тот бережно принял его, поймал в стекло лунный свет, направил его на калебас – и чуть заметная золотая нить – аше Ошун – потянулась из сосуда к зеркалу. Нить была так тонка и так дрожала, что, казалось, вот-вот порвётся. И снова Ошала поддержал её ладонью. Барабаны ударили сильней – и нить аше окрепла, засветилась, превратилась в сверкающий поток золотого света, ударившего в зеркало Ошун так, что Эва всерьёз испугалась, что стекло разобьётся. А из темноты уже выскочил Эшу, и Эва чуть не рассмеялась: он опять пришёл ребёнком! Эшу не мог устоять на месте, вертясь и пританцовывая от нетерпения. На его чёрной мордашке сияла нетерпеливая улыбка, он тянул руку и без всякого почтения дёргал Отца Всех Ориша за край одежды. Эва не видела под капюшоном лица Ошала, но почему-то ей казалось, что отец улыбается. Запустив руку в калебас, он извлёк оттуда обычный детский мяч размером с кокосовый орех, раскрашенный в красный и чёрный цвета, – и подбросил его вверх. Эшу, подпрыгнув, поймал свой мяч, прижал его к груди, весело рассмеялся и исчез в темноте – не поклонившись, не поблагодарив. Ошун низко склонилась перед Ошала – и Эва увидела её сияющую из-под края вуали улыбку. Зеркало Ошун уже было полно золотой аше и источало его, как переполненные соты – мёд. Ошала ответил коротким поклоном – и закрыл свой калебас…


Секретарша дона Каррейра трудолюбиво стучала наманикюренными пальчиками по клавиатуре, набирая письмо в кредитный отдел банка, когда её босс вышел из кабинета.

– Мария, можете идти обедать. И, если у вас сегодня есть свои дела – не возвращайтесь в офис.

Мария была высококвалифицированной профессионалкой, очень ценившей своё место работы. Поэтому через две с половиной минуты приёмная опустела. Когда за секретаршей захлопнулась дверь, из кабинета дона Каррейра вышел Марэ с бесчувственной сестрой на руках. За ним следовали Эшу, Ошун и хозяин кабинета.

– Везите на ферму Энграсии, сеу Осаин знает, что нужно делать, – говорил дон Ошала. – Марэ, ты ведь останешься с сестрой? Твоя аше придётся как раз кстати.

– Где справедливость? – проворчал Эшу. – Марэ, значит, может ей давать свою аше! А я – нет! С какой стати?

– Идиот, – вздохнула Ошун, ласково убирая с бледного лица подруги вьющуюся прядь волос. – Марэ ведь никогда не врёт! Ума не приложу, как ему удаётся так жить на свете, но…

Эшу покосился на Марэ с отвращением, но промолчал. Дождался, пока тот устроит сестру на заднем сиденье «форда» и придержит дверцу для Ошун, и махнул рукой.

– Поезжайте! У меня дела.

Белый автомобиль сорвался с места. Дон Ошала и Эшу остались стоять у подъезда «Луар». Несколько минут прошло в молчании.

– Что вы хотите за это, дон Ошала? – наконец, тщательно прикуривая новую сигарету, спросил Эшу. – Я теперь у вас в долгу, это понятно… Но хотелось бы знать, чем придётся расплачиваться!

– Ты мне ничего не должен, малыш, – отозвался Ошала. – Я оказал услугу своей дочери, а не тебе.

Эшу недоверчиво покосился на него. Медленно, растягивая слова, выговорил:

– Нана теперь взбесится, уж это точно. Зачем вы это сделали, дон Ошала? Могли бы запросто сказать, что такой номер – не в ваших силах! Лично я бы поверил! Зачем? Взгляните на меня хорошенько! И не говорите, что я – как раз то, что вы хотели бы для своей принцессы! Зачем вам это сдалось, сеньор? Неужто я вам так нравлюсь?!

Ошала внимательно посмотрел на угрюмую обезьянью физиономию Эшу. На подживший синяк на его скуле. На дешёвую сигарету в углу губ, на татуированного паука на мускулистом предплечье, на свисающую с плеч красную линялую майку, на старый ножевой шрам, тянущийся через ключицу… Улыбнулся.

– Во-первых, малыш, ты должен нравиться дочери, а не мне. Во-вторых… Год назад ты у меня на глазах сжёг руки до костей, чтобы выполнить просьбу Эвиньи.

Презрительная гримаса пропала с физиономии Эшу. В глазах мелькнула растерянность. С минуту он и Ошала смотрели друг на друга. Затем Эшу выплюнул окурок, молча тронул двумя пальцами козырёк своей бейсболки, повернулся и неспешно пошёл вниз по улице Чили.

– Малыш!

Эшу замер.

– Мне не нравится то, что выставка Эвиньи в Рио отменена. Может быть, ты разузнаешь, в чём дело? И решишь этот вопрос?

Эшу поднял брови. На миг задумался – и по его физиономии расплылась широкая ухмылка.

– Без проблем, дон Ошала! Всегда к вашим услугам!


В сумерках к публичному дому доны Аниньи подъехал джип с молниями на дверцах. Шанго устало выбрался из машины, задрал голову, недоумевающе сощурился: из дома не слышалось музыки, смеха и воплей. В окнах не мелькали лица женщин. Весёлый дом, не оправдывая своего названия, стоял тихий, тёмный и, казалось, изрядно растерянный.

– Да что они все – передохли? – озадаченно проворчал Шанго, поднимаясь на ступеньку крыльца, – и сразу же отскочил, чуть не сбитый с ног стремительным ураганом.

– Анинья! Любовь моя, ты в своём уме? Куда ты мчишься в таком виде? Почему девочки не работают?

– Куда я мчусь?! – Хозяйка дома, казалось, ничуть не была удивлена встречей. На угольно-чёрной, худющей как жердь Анинье красовалось белое платье с кружевным воротом, на ногах были надеты новые, расшитые раковинами и бусинами шлёпанцы. – Куда я мчусь?! На террейро, мой дорогой, куда и все! Девушек я отпустила с самого утра, они помогали матери Кармеле подготовить алтарь, и эбо, и подношения… Ты представляешь, у Селии, Марии, Нэлы и Жараиньи без следа сошли все язвы! В один час, словно их вовсе не было! Силва и Кабрелия вернулись из больницы: их просто выгнали оттуда на улицу, сказав, что лечиться им не от чего! У Кабрелии заодно и триппер куда-то делся – вот уж воистину чудо, бедная девочка полгода не могла избавиться, никакие уколы не помогали! Короче, сегодня – выходной, и мне некого тебе предложить, мой сладкий! Мне даже самой некогда, при всём моём уважении… Если хочешь – поезжай в Амаралину, там туристы, там уж точно все работают! Им-то что, к ним не спускался Обалуайе прямо перед табачным магазином!

Не переставая стрекотать и восторгаться, громыхая браслетами и ожерельями, Анинья умчалась вниз по переулку. Шанго проводил тоскливым взглядом её белое платье. Чувствуя себя очень одиноким и никому не нужным во всём мире, присел на ещё тёплую от дневного жара ступеньку, метким плевком сбил со стены огромного палочника, ничуть этим не утешился и мрачно полез за сигаретами.

За углом послышался топот ног. Через мгновение оттуда вылетел чёрный подросток с ехидной рожицей. Двух передних зубов у пацана не было. Из-за оттопыренного уха торчал окурок. На запястье блестел красными и чёрными бусинками илеке. Из-за ремня грязных шортов выглядывал пистолет.

– Тебе чего? – хмуро осведомился Король Молний.

– Моё почтение, дон Шанго! – Мальчишка расплылся в улыбке. – Меня просили передать, что дона Ошун вернулась в Бротас!

– Чего? – Голос Шанго изменился против его воли. – Ошун – дома?..

– Да!!! И с обоими малышами! Приехала час назад, моет квартиру! Ругается на всю улицу, что вы развели, уж извините, свинарник, повсюду муравьи и всякая гадость, и что детей никак нельзя держать в таком хлеву!

– Я развёл?! Да меня дома две недели не было!

– Меня просто просили передать, с вашего разрешения, у меня ещё есть дела…

– Стой! Пацан! Кто тебя послал?

Но мальчишки уже не было рядом: лишь мелькнули выгоревшие шорты да послышался из-за угла весёлый смех.

Некоторое время Шанго сидел неподвижно, глядя в потрескавшуюся, расписанную граффити и непристойными надписями стену. Затем выплюнул окурок, встал и пошёл к машине.

К своему дому Шанго подъехал ночью, в кромешной темноте, под хлещущими струями дождя. Из Бротаса, казалось, исчезло всё живое, погасли фонари, не горели окна: электричество по случаю грозы снова отключили. Только со стороны террейро матери Кармелы сквозь шум ливня доносился барабанный бой и радостные голоса: никакой дождь не мог остановить благодарственное служение ориша. Запарковав джип, Шанго некоторое время ещё сидел в кабине, упрямо слушая трескотню радио. Однако, надо было решаться. Собравшись с духом, Король Молний выбрался под дождь – и увидел, что окно его квартиры слабо светится.

В комнате горела свеча, вставленная в стеклянный фонарь. Перед ней стояли керамические фигурки ориша, лежали фрукты, сладости, куски сахара. В банке из-под апельсинового джема стояли цветы. Порывшись в карманах, Шанго добавил к алтарю свою последнюю сигарету и смятую банкноту в десять долларов. Тяжёлым взглядом посмотрел на букет орхидей: чёрные и красные соцветия источали густой, сладкий аромат.

«Кто ей принёс цветы? Ну что за баба, на две недели оставить нельзя, сразу же…»

Несколько секунд Шанго колебался. Затем, насупившись, вытянул руку в сторону цветов. Вспышка молнии, треск – и чёрные орхидеи стали светящимися, белыми. Красные остались прежними[112].

– Вот так! – угрожающе сказал Шанго. Орхидеи благоразумно предпочли промолчать.

Ошун спала на спине, закинув руку за голову и сбросив с себя простыню. Разметавшиеся волосы наполовину скрыли её лицо. Жёлтый свет трепетал на груди, возле которой темнели на постели пятна пролившегося во сне материнского молока. От крутых холмов бёдер ориша любви можно было лишиться рассудка. Чувствуя, как ползёт по спине знакомый жар (что, ну что он мог с ним поделать?!), Шанго покосился в тёмный угол комнаты, отгороженный от москитов куском марли. Там рядышком, в большой тележке из супермаркета, спокойно спали Таэбо и Каинде. Над ними висело ровное золотое, полное игристых пузырьков сияние – аше Ошун. Подойдя, Шанго некоторое время смотрел на своих детей. Затем пожал плечами. Смущённо усмехнулся. Поднял руку – и могучая вспышка красно-белой аше взяла тележку в кольцо. Таэбо наморщил нос. Каинде чмокнул губами. Шанго замер, боясь вздохнуть, – но никто из сыновей не проснулся.

Не проснулась и Ошун. Когда муж осторожно лёг рядом с ней, она улыбнулась, не открывая глаз. Пробормотала: «Любовь моя, там снова дождь?» – и рассмеялась сквозь сон, когда Шанго обнял её. Простыня соскользнула на пол. И, мигнув, погасла свеча под стеклянным колпаком.


Под большим манговым деревом гремели барабаны и пел беримбау: в школе капоэйры «Дети Йанса» шла обычная тренировка. Ветер доносил с дальнего моря острый запах соли, шевелил тёмно-зелёные глянцевые листья, вплетался в нестройный напев:

Zum, zum, zum,

Capoeira mata um!

Onde tem marimbondo —

E zum, zum, zum…

В большой роде стояли и ритмично хлопали в ладоши два десятка человек. В середине круга Йанса отрабатывала с Гильермо армада-ди-мартэлу.

– Почему не бьёшь со всей силой, малыш? Уж если бьёшь, то делай это так, будто тебе не жаль свою ногу сломать! А ты слишком торопишься уйти в защиту! Мартэлу делается с проносом, если промахнёшься одной ногой, вполне можешь… В чём дело, Маринья?

Беримбау в руках чёрной девчушки внезапно умолк. Пение прервалось на полуслове. Йанса прыжком вернулась в положение стоя и сердито повернулась к своим ученикам. Вся рода смотрела в одну сторону. Туда, где в дверях стояли Зе Джинга, мулат Секо и обнимающий их за плечи Ошосси.

Эти трое не появлялись в школе две недели. Не было их и на пляже, где собирались капоэйристы, и на недавнем шоу «Детей Йанса» в Рио-Вермельо. На осторожные вопросы других учеников, почему парни больше не приходят, Йанса лишь пожимала плечами. Задавать вопрос вторично не рисковал никто.

– Целую твоё сердце, местре, – нарушил Ошосси растерянную тишину. – Прошу прощения за то, что много на себя взял, но… Вот эти два раздолбая – мои друзья. Они вбили себе в голову, что, если я поручусь за них, ты примешь их обратно. Я готов ручаться, но ведь моё слово ничего не значит для местре Йанса. Я сто раз повторил им это, но кто меня слушал?

Голос Ошосси был обычным – неторопливым, растягивающим слова. Солнечные зайчики скакали по его смуглой физиономии, путались в лохматых дредах. Джинга и Секо смотрели в разные стороны и, судя по всему, страстно мечтали оказаться сейчас где-нибудь на Северном полюсе.

– Перерыв, галера, – вполголоса распорядилась Йанса – и через минуту в патио остались лишь местре и два её ученика. Ошосси тоже исчез. В тишине ветер шептался с листьями манго, играл с красной ленточкой, привязанной к беримбау.

– Местре, – первым решился заговорить Джинга. – Мы всё понимаем, честное слово. Если – нет, то – нет, это будет справедливо. Но я вот что хочу сказать… Секо не виноват, это я его потащил в тот дом в Ондине. Он не хотел этого, клянусь! Он…

– Брат, я тебе что – пацан? – высокомерно перебил его Секо, – избегая, впрочем, встречаться взглядом с Йанса. – Меня, по-твоему, можно куда-то потащить? Меня можно заставить делать то, чего я не хочу? Не слушайте его, местре. Я сделал то, что сделал… и готов отвечать. Вы ведь… Вы же не примете нас обратно? Мы зря побеспокоили Ошосси?

– Не припомню, чтобы я прогоняла вас, – сухо заметила Йанса.

С физиономии Секо разом слетела надменность. Джинга изумлённо поднял голову, захлопал большими чёрными глазами.

– Местре?..

– Секо прав. Каждый сам выбирает свой путь. И я никогда не беру никаких клятв со своих учеников.

– Но мы ведь обещали вам, местре… – виновато напомнил мулат.

– …потому что сами этого захотели, не так ли? – Йанса взяла в руки беримбау, потрогала струну. Священный инструмент отозвался долгим тягучим звуком. – Я могу научить капоэйре, но я никого не учу жизни. Я сама не хуже и не лучше других людей. Я могу лишь показать вам дорогу, которая мне кажется подходящей, а идти по ней или нет – решать вам. Если вы снова здесь – значит, вы выбрали. И я рада вас видеть, парни.

– И… мы можем остаться? – недоверчиво прошептал Зе.

– Вы же знаете, здесь только одно условие: никакой наркоты. Наркоторговцы тренируются у других местре. Если хотите, могу кинуть адресок.

На физиономиях парней появились осторожные улыбки. Йанса, стараясь не рассмеяться, уже шагнула к дверям, чтобы позвать остальных учеников, но вопрос Секо заставил её обернуться.

– Местре, на террейро все говорят о том, что ориша Йанса сама умоляла Обалуайе снять заклятие с Бротаса… и со своих учеников. Это правда?

– Не знаю, – пожала плечами Йанса. – Я ещё не была на террейро. Но, думаю, нет. Вы же макумбейрос и сами знаете: Обалуайе бессмысленно умолять. Даже его мать Йеманжа бессильна, когда Царь Выжженной Земли хочет кого-то наказать.

– Но ведь… – Зе Джинга во все глаза смотрел на старый беримбау в руках местре. – Но ведь ваш беримбау, он… Он снова у вас? Это значит, что…

– Это значит, что люди в Баие относятся ко мне с уважением! – отрезала Йанса. – И если мои бестолковые ученики теряют где-то дорогую мне вещь, то она рано или поздно ко мне возвращается!

– Но… Местре, мы же… Мы не…

– Мы теряем время, парни! – сурово напомнила Йанса. – Раз уж вы здесь… Секо, бери беримбау! Джинга, марш за барабаны: лучше тебя всё равно никто не играет! Эй, там, галера! Хватит прохлаждаться, все сюда! Продолжаем!

Ученики толпой, толкаясь, ворвались в патио. А там уже рассыпались сухим рокотом барабаны, над которыми сияла улыбкой чёрная физиономия Зе Джинги. Стоящий рядом Секо мерно ударял бакетой по струне беримбау. Его ликующий голос покрывал барабанный бой:

– Ie, viva minha mestre, camara,

Ie, viva minha mestre Yansan,

Ie, que me ensinou, camara!

Жога началась. С минуту понаблюдав за тем, как в середине роды летают Маринья и Гильермо, Йанса незаметно вышла из патио.

Ошосси сидел в кафе напротив. Курил, поглядывал в окно на чаек, режущих синее небо над крышами. Увидев направляющуюся к нему Йанса, он отложил сигарету и поднялся.

– Куда ты смылся? – сердито спросила она. – Тренировка давно идёт!

Ошосси молчал, глядя в лицо мулатки сощуренными зелёными глазами.

– Где тебя носило столько времени, Охотник?

– Дела, местре. Просто дела.

В маленьком кафе было пусто. Чуть слышно жужжал кондиционер. Хлопала крыльями, колотясь в пыльное стекло, синяя бабочка. Хозяин, плотный невысокий мулат, покосился на две застывшие фигуры у дверей. Протянув руку, поймал бабочку, выкинул её в окно и, не оборачиваясь, ушёл во внутреннее помещение.

– Охотник, я знать не знала, что у меня будет ребёнок, – вполголоса сказала Йанса, глядя через плечо Ошосси на грязную картину с видом церкви Святого Бонфима на стене. – Это со мной впервые, и… Мне даже в голову не приходило! Ни на миг! Я не такая дура, чтобы с начинкой в животе являться к Ийами Ошоронга!

Ошосси лишь невесело усмехнулся. Помолчав, сказал:

– У матери завтра день рождения. Она отмечает его на бабкиной ферме, как всегда. Просила меня передать, чтобы ты обязательно приехала. Она тебя ждёт. Говорит, что без тебя и начинать не будет! И знаешь… Если ты когда-нибудь захочешь ещё ребёнка, то лучше Йеманжи в этих делах никто не поможет.

– Ну-у… Для начала, знаешь ли, нужен мужчина! – без улыбки напомнила Йанса.

– Тоже мне, проблема, – присвистнул Ошосси. – Объявишь общегородской кастинг и выберешь самого лучшего! Кстати, как ты умудрилась оплатить аренду?

– Аренду?.. – Смена темы разговора оказалась столь стремительной, что Йанса опешила. – Но… в чём вопрос? Оплатила как всегда: пятого числа, дону Тико из рук в руки… Он же берёт только наличными!

– Ты сумела достать денег? У кого-то заняла? Не кредит, надеюсь? В этих банках одно жульё! Наш Марэ говорит, что…

– Охотник, ты пьян?! – рассердилась Йанса. – С какой стати мне занимать деньги, когда они у меня были? Ты же сам играл с теми грингос! Которые заплатили тысячу долларов за бой со мной! Я эту тысячу отдала за два месяца сразу и теперь до марта не должна дону Тико ничего! Ошосси… В чём дело?

– Деньги… от грингос? – медленно переспросил Ошосси, и выражение лица у него сделалось точь-в-точь такое же, как несколько минут назад – у Секо и Джинги. – Те самые доллары? Которые лежали…

– …в шкафу под майками! – Йанса, наконец, разозлилась всерьёз. – Перестань строить из себя идиота, Ошосси! Как будто ты не знаешь, где в нашем доме лежат деньги!

– И они что… Они были там?

С минуту Йанса молча, в упор смотрела на него. Затем отрывисто сказала:

– Всё, Охотник. Ты меня достал. – и, резко развернувшись, вышла из кафе.

С минуту Ошосси стоял не двигаясь. Затем пробормотал:

– Огун… Эшу… Вашу мать!.. – И стремглав вылетел следом.

Он догнал Йанса уже на середине улицы – и через мгновение вся Ладейра огласилась пронзительным визгом тормозов, оглушительными сигналами и отборной бранью:

– Дьявол, да что такое?! Идиоты! Чуть столб не снёс из-за вас!

– Эй вы там, свихнулись, дети мои? Нашли место! Здесь проезжая часть!

– А если бы я вас задавил?! Садись в тюрьму из-за таких вот придурков! У меня четверо детей, между прочим!

– Смотрите-смотрите, как он её целует! С ума сойти можно…

– Эй, парень, не останавливайся! Не смей отпускать даму! Я снимаю!

– Фу, какая гадость… Куда катится эта страна, спрашиваю я вас, если такое творится на улице средь бела дня? В двух шагах от церкви?!

– Завидуйте потише, сеньора! Зачем всей улице знать, что с вами такого никогда не случалось?

– Подумать только, как в сериале… Сеньорита, а вам здорово повезло с мужчиной!

– Да это же местре Йанса! Охотник! Мои поздравления! Давай в объезд, галера: это, похоже, надолго…


Мануэл Алмейда, стоя у окна своего кабинета-студии в четыре часа утра, судорожно глотал из большой кружки кофе. Кофе был чёрным, густым, крепким, горьким. Осточертевшим до смерти. Но другого способа удержаться на ногах Алмейда не видел.

Первый сон, приснившийся ему пять дней назад, был ярким, ощутимым, реальным, как 3D-фильм. Мануэл, босой и голый, весь в поту, нёсся по тёмным улицам незнакомого квартала. Под ногами хрустел мусор, обёртки от чипсов и сигарет прилипали к ступням, вдоль стен шмыгали тени, откуда-то слышался истошный женский визг… Мануэл не знал, от кого он так отчаянно спасается, но тяжёлое, хриплое, со свистом дыхание слышалось совсем рядом и уже обжигало обнажённую спину… Он свернул в пустой проулок, где теснились мусорные баки, задыхаясь, прижался к стене. Вздрогнул, увидев спящего на асфальте человека. В первый миг накатило облегчение: он не один. Затем сделалось страшно: что, если этот бродяга мёртв? Мануэл подошёл к спящему, наклонился. Дыхания не слышалось. По спине снова побежали мурашки. Преодолевая неприязнь (он не любил прикасаться к другим людям), Мануэл взял бродягу за плечо, с усилием повернул – и завопил от ужаса. На него смотрело собственное мёртвое лицо. По выкаченным неподвижным глазам ползали муравьи. Из разорванного живота, перемазанные в чёрной крови, деловито выбирались, переползая на обрывки майки (он сам купил эту майку в Сан-Паулу!) большие крылатые тараканы. Мануэл заорал…

…и проснулся. Сел в постели, судорожно дыша. По спине бежал холодный пот. В открытом окне стояла луна. Внизу шумел город. Марсия лежала рядом, завернувшись в простыню. Шумно вздохнув от облегчения, Мануэл некоторое время приходил в себя. Когда руки перестали дрожать, а спина высохла, он небрежно тронул за плечо девушку. Они познакомились на вечеринке лишь накануне, но студенточка художественной академии была в таком восторге от знакомства со знаменитым Алмейда, что радостно согласилась выпить кайпириньи у него дома. Решив, что хороший секс должен изгнать остатки кошмара, Мануэл потянул Марсию на себя. Она сразу же проснулась и повернулась к нему с широкой улыбкой – в которой зубов было не менее пяти десятков. Огромный акулий рот занимал половину лица. Ледяные липкие руки нежно обхватили Мануэла за шею. Пустые глаза Марсии напоминали пластиковую упаковку. Мануэл завизжал не своим голосом, отдирая от себя мёртвые пальцы, вскочил…

…и пришёл в себя. В окно по-прежнему смотрела луна. Рядом никого не было. Мануэл кинулся на кухню, по пути зажигая повсюду свет. В коридоре он задел плечом большое зеркало, чудом не сбросив его со стены, споткнулся о собственные брошенные на полу ботинки, выругался пересохшими губами. Склонился над раковиной – и его вырвало съеденной за ужином лазаньей. После этого сразу стало легче: Мануэл даже сумел выкурить сигарету и выпить пару стаканов воды. Затем рухнул на стул, вытянул ноги, прижался спиной к подоконнику. Ошалело подумал, что пора завязывать с маконьей: нервы стали ни к чёрту… Мало того, что Габриэла, эта сука, сбежала неизвестно куда и не отвечает на звонки, мало недавнего потопа, мало убытков… так ещё и это! Заглотав третий стакан воды, Мануэл подумал, что хорошо бы выпить чего-нибудь покрепче, открыл холодильник… и с воем шарахнулся в сторону. По полкам ползали жирные белые черви: два из них упали студенистыми комками на его босую ногу. Завопив, Мануэл стряхнул их – и увидел, что в холодильнике, заботливо завёрнутая в пищевую плёнку, лежит его собственная голова. Он отчётливо видел в своём полуоткрытом рту, между лиловыми губами, зуб с недавно выпавшей пломбой.

С придушенным криком Мануэл кинулся в коридор, заозирался в поисках телефона (скорее, скорее, звонить в полицию!), увидел в зеркале свою перекошенную физиономию… и Марсию, стоящую в дверях спальни. Она улыбалась чёрной трещиной рта и протягивала ему мобильник. Теряя сознание, из последних сил Мануэл ударил кулаком в зеркало, оно раскололось. Марсия хрипло захихикала и шаловливо бросила в него телефоном. Густая кровь хлестнула Мануэла по лицу, залила глаза, и…

…луны в окне больше не было. По пустой улице вкрадчиво ползли рассветные лучи. Мануэл сидел на постели. Чудовищным усилием воли он заставил себя выглянуть в коридор. Зеркало было целым, на полу лежали ботинки. Дверь в кухню была прикрыта, и Мануэл знал: никакой силой он не заставит себя заглянуть туда.

Около часа Алмейда сидел на кровати, уставившись в стену и боясь даже покоситься вправо – туда, где он видел Марсию (Что за чёрт, девчонка ведь так и не согласилась пойти к нему в гости! Это же был сон, только сон!). Когда над крышами появилось солнце, Мануэл набрался храбрости и всё-таки вошёл в кухню. Сварил кофе. Выпил чашку, вторую, третью. Принял душ. И начал собираться в офис.

На вторую ночь всё повторилось. Кошмары были чёткими, ясными, реальными, переходящими один в другой. Мануэл уже не мог понять, где явь, где сон, где он сам – настоящий, а где – фантом из чудовищных грёз. На третью ночь он решил не ложиться вовсе, уехал в клуб, пил, танцевал с женщинами, даже целовался с какой-то мулаткой в своей машине, но пригласить женщину к себе не решился. Вернувшись домой под утро, повалился не раздеваясь на постель, едва успел подумать, что после такой усталости будет спать как убитый… и через минуту уже сидел торчком, трясясь как в лихорадке и таращась на заходящую луну в окне.

На четвёртую ночь Мануэл решил не спать дома и отправился в отель. В три часа ночи постоялец из соседнего номера обратился к горничной, а та, услышав дикие вопли из запертой комнаты, вызвала охрану, полицию и врачей. Мануэлу пришлось давать унизительные объяснения и провести остаток ночи за столиком круглосуточного кафе, поглощая чашку за чашкой эспрессо под изумлённым взглядом хозяина.

И вот сейчас Мануэл Алмейда стоял у окна своей рабочей студии, совершенно разбитый, испуганный, отчётливо понимая, что сходит с ума. Что делать, он не знал. Транквилизаторы, которые ему выписал накануне знакомый психиатр («Только между нами, сеньор Родригес, не хочется обращаться к врачам, у меня всего лишь переутомление, сами понимаете, как это бывает…»), не помогли. Как быть? Продолжать накачиваться кофе? Но сколько ещё ночей он сможет продержаться? Две? Три? И что потом? Соседи по этажу уже посматривают косо. Будто мало было недавнего потопа, а разве он, Мануэл, виноват в том, что прорвало трубы?.. Скоро к подъезду дома в Барра-да-Тижука подкатит амбуланса и известного на весь Рио владельца художественной галереи насильно увезут в клинику… Что скажут его партнёры, его клиенты, вся тусовка? Мануэл Алмейда – психопат? Наркоман? С ним нельзя иметь дело? Будь проклята маконья, неужели всё дело в ней? Но ведь Мануэл всегда был так осторожен! Он не поднимал дозу, никогда даже не пробовал серьёзных наркотиков, у него не было галлюцинаций… и вот! Что же теперь?!. Что?..

– Моё почтение, сеу Алмейда! Прекрасное утро, верно?

Низкий тягучий голос раздался за спиной так неожиданно, что Мануэл чуть не завизжал от страха. С огромным трудом сдержавшись, он напомнил себе, что сейчас утро, что никаких кошмаров пока ещё быть не может, что он не спит, что это, должно быть, кто-то из новеньких уборщиков, которому ещё не объяснили, что хозяина галереи не стоит тревожить житейскими разговорами… Шумно выдохнул – и недовольно сказал:

– Отличное утро! Вы ещё не убрали в моём кабинете?

– Бросьте, у вас и так чисто! Так я зайду? У меня пустяковое дело…

Мануэл недоумённо обернулся. Ничего не понимая, смотрел на то, как в кабинет неспешно заходит чёрный парень в драных джинсах и измятой красной майке. Бейсболка раннего гостя была сдвинута на затылок, обезьянья физиономия излучала добродушие и опасность. Такие парни могли появиться в кабинете хозяина «Армадиллу» только с одной целью. И Мануэл быстро проговорил:

– Я здесь один. Я не трону кнопку охраны. Денег у меня с собой мало, но есть часы, айфон и…

– Можете хоть сесть на эту вашу кнопку, сеу Мануэл: она не работает, – ухмыльнулся парень, одновременно поднимая руки и поворачиваясь вокруг собственной оси, чтобы Алмейда мог убедиться: за ремнём его джинсов нет оружия. – Вы же видите – я пустой. Просто зашёл поговорить.

– Кто вы такой? – ошеломлённо спросил Мануэл. Кнопка охраны была под столом. Алмейда с силой нажал её. Кнопка не работала.

– Да бросьте, сеу Мануэл! – рассмеялся неожиданный посетитель, непринуждённо разваливаясь в кресле напротив стола. – Паскудно выглядите, надо вам сказать! Ночные кошмары – неприятное дело. Особенно когда нет никакой защиты… Когда вы в последний раз были на макумбе? Когда вспоминали о своём Святом? Впрочем, кого я спрашиваю: кариоки хуже белых… Все эти головы в холодильнике, черви, тараканы, собственные вывороченные кишки… А когда у женщины слишком много зубов, так никакого стояка не может быть, уж я-то знаю, поверьте! И кофе тут не поможет, только хуже окажется! И кто вас учил запивать этот ваш феназепам – эспрессо?!.

Мануэл онемел. Чувствуя, как у него начинают трястись руки, в упор уставился на парня. Тот снова широко улыбнулся, показав прекрасные большие зубы. Достав пачку сигарет, вежливо протянул её через стол.

– Хотите? С маконьей, вы правы, пора завязывать, а просто закурить – всегда полезно!

– Кто вы такой? – хрипло повторил Мануэл. – Как вы могли узнать? Как вы… Чего вы хотите от меня? Денег? Протекции? Чего?!.

Парень неторопливо закурил, выпустил облако дыма. Едва удерживаясь от истерики, Мануэл смотрел в его некрасивое, большеротое, добродушное лицо.

– Мне от вас ничего не нужно, – наконец, лениво выговорил гость, гася сигарету о подошву разбитого шлёпанца и засовывая окурок за ухо. – Я здесь для того, чтобы исправить одну несправедливость. Согласитесь, сеу Мануэл, нечестно запрещать выставку только потому, что вас немного полили водичкой? И разве порядочные люди так обращаются с женщинами?

– Что? – В первую минуту Алмейда не поверил собственным ушам. Затем нервно, отрывисто рассмеялся. – Так вы… ты… Тебя наняла эта идиотка Каррейра? Чёрт возьми, мне и в голову не могло прийти, что… – Он осёкся, потому что в руках парня с резким щелчком раскрылся нож. Как заворожённый, Мануэл уставился на короткое, с синеватым блеском лезвие. Он мог бы поклясться, что парень не тянулся за ним в карман. Он вообще ничего не делал! Не убирал рук со стола!

– Сеу Мануэл, мы ведь с вами приличные люди, – проникновенно сказал незнакомец, вертя нож в пальцах. – Несправедливости быть не должно! Вам не нравятся картинки моей Эвиньи?

– Они… очень профессиональны, не спорю… У сеньориты Каррейра есть чувство цвета… и композиции… Её палитра всегда неожиданна… Но…

ТЕЛЕГРАМ

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Большая библиотека с любыми жанрами и авторами

Большая Библиотека

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги