Обычная история

2

О да, Париж… Конечно, Париж. Только Париж! Этот пункт из пространного списка действий, которые Глории необходимо предпринять, чтобы в обозримом будущем стать «Величайшей Актрисой Столетия», был одним из наиглавнейших и основополагающих. Именно поэтому Глория отправилась в Европу, прихватив с собой Брук, заявив, что подруга просто обязана поехать с ней и на это есть сотня веских причин.

— Ты сама говорила, что тебе не хватает практических занятий по французскому языку, это же твое слабое место, — напористо убеждала Глория, хотя Брук и не думала противиться.

Предложение Глории показалось ей очень привлекательным. К тому же Глория, как очень самостоятельная и практичная особа, брала все организационные хлопоты на себя. Всего через пять дней после этого разговора девушки уже были в Париже.

Глория не дала Брук ни дня передышки, и уже в первый вечер подруги отправились на «маленькую» экскурсию. Сначала Брук уныло предположила, что Глория будет действовать в лучших традициях профессиональных экскурсоводов и сразу потащит ее обозревать какие-нибудь общепризнанные достопримечательности. Но выбор подруги сначала приятно удивил ее, потом привел в восторг, а их совместная прогулка закончилась ближе к полуночи. Странно, но променад после утомительного перелета не только не измотал Брук, но даже наоборот, способствовал приливу жизненных сил!

С самого первого вечера, с первых минут она влюбилась в Париж точно так же, как и ее лучшая подруга. Три недели, которые прошли с того знаменательного дня, совершенно не притупили ее восприятия. Наоборот, чем больше Брук узнавала, тем более таинственным и притягательным казался ей город. Брук любила бродить по узким улочкам; она обожала бульвар Сен-Мишель и все эти маленькие парижские лавочки, где можно купить все, что угодно; питала самые нежные чувства к скверу Людовика Тринадцатого, изящному и уютному, где так приятно посидеть знойным днем в тени лип… Была еще примерно сотня мест, которые Брук обожала и которые вызывали трепет в ее романтической душе.

Париж, пропитанный человеческими страстями, как губка водой, с колдовством его маленьких извилистых улочек, с уютом тесных кафе, с доброжелательностью обитателей мегаполиса, которые сами по себе — тема для отдельного разговора. Брук в равной степени приводила в восторг и роскошь старинных особняков, где проживали представители власть имущих и просто имущих, и обшарпанные многоэтажки, где, как в муравейнике, ютились те, кто никогда и ни при каких обстоятельствах не сможет вырваться из лап бедности.

Иногда Брук могла несколько часов просидеть в маленьком кафе, наблюдая за неиссякающим потоком людей. Ее завораживала пестрая, многоликая и разноязыкая толпа, из которой она выделяла самые интересные лица, выхватывала отдельные фразы из оживленных разговоров, и тогда ей казалось, что она прикасается к жизни этих людей. Эти кусочки мозаики не имели ни начала, ни конца и давали простор ее буйной фантазии. Брук придумывала недостающее, сопоставляя отдельные услышанные фразы и внешний вид человека, как фрагменты головоломки, начиная и дописывая историю жизни.

Она отмечала все: усталые морщинки, теплоту улыбки или раздраженно поджатые губы, утомленный или оживленный взгляд, жестикуляцию… Все казалось ей интересным и очень важным. Эти фантазии были как сюжет прочитанной когда-то в далеком отрочестве фантастической повести, где существовала Великая книга судеб, в которой пишутся человеческие жизни. В эти мгновения она сама себе казалась почти всесильной.

К вечеру Брук возвращалась в маленькую мансардную квартирку, которую они снимали вместе с Глорией, и там подруги делились впечатлениями. Глория не уставала повторять, что эта поездка именно то, что было нужно им обоим, что Брук просто расцвела, а что касается самой Глории, то на матушке-Земле нет другого такого места, где бы девушка могла черпать столько вдохновения и одновременно получать необходимые знания и навыки — все, что является составляющей актерского ремесла.

Пока Брук прилежно совершенствовала свое произношение и изучала Париж, Глория с тем же усердием посещала курсы актерского мастерства. Все было хорошо до тех пор, пока Брук не имела понятия, что это за курсы и где именно они находятся. Глория напела ей столько дифирамбов, восхваляющих студию и преподавателя, что заинтересованность Брук превысила просто вежливое любопытство, и она решила посетить вышеупомянутое учебное заведение. И, когда Брук это сделала, ее разочарованию не было предела.

Для начала она не обнаружила даже признаков того, о чем с таким жаром повествовала ей Глория: только обшарпанные стены, давно не стиранные занавески, висевшие как тряпки на низких грязных оконцах, и убогую мебель.

Она уже решила, что ничего хуже этого быть не может. Брук поняла, что жестоко ошибалась, в тот момент, когда перед ней предстал преподаватель, которого Глория вот уже три недели не просто расхваливала на все лады — она его боготворила. «Надышаться не могла» — иронично называла это трепетное отношение Брук. «Величайший талант» был хрупок, почти изможден, словно он был узником концлагеря времен Второй мировой войны. Его спутанным волосам наверняка так и не удалось познакомиться с расческой, а горевшие каким-то сумасшедшим огнем глаза «величайшего таланта» окончательно укрепили Брук во мнении, что этот человек не только не в состоянии давать какие-либо уроки, но его место вообще в доме скорби.

Брук уж было собралась заняться спасением подруги, схватив ее в охапку и утащив из так называемой студии от греха подальше, но поймала взгляд Глории: такой же горящий, как и у «узника», в котором читались обожание и веселость одновременно. Несомненно, это был взгляд увлеченного человека, но никак не находящегося под воздействием наркотиков или гипноза. Очень вовремя Брук сообразила, что лучше не раздувать пламя сейчас. Возможно, она сумеет осторожно намекнуть, что это вовсе не то, что нужно Глории.

Она стойко выдержала занятие до конца, а по дороге домой — Глория была довольная и вдохновленная, Брук — подавленная увиденным — позволила себе несмело усомниться в уместности применения гордого звания «студия актерского мастерства» к замызганной полуподвальной комнатушке и в преподавательских способностях Жана-Мари Бриссара. Но даже эта слабая попытка мгновенно раздула тайфун возмущения. Брук еще долго потом сожалела, что не сумела сдержаться.

Как смеет Брук сомневаться в этом величайшем человеке?! Разве она не видит этого блеска, этой непосредственности, этого величайшего гения? Нет, она, Брук, просто не в состоянии разглядеть всего этого в Жан-Мари Бриссаре, и все потому, что она отсталое, ограниченное существо, которое только и может, что читать свои книжонки, вздыхать, лить слезы умиления и тратить время на бесплотные фантазии, и ей, как простому среднему обывателю, невозможно постигнуть всю глубину чувств, порывов и тонкую душевную организацию людей, выбравших профессию Актера. Слово «Актер» всегда произносилось только с большой буквы, и Брук неизменно изумляла эта способность Глории именно так произносить ключевые слова.

Благодарение Господу, что Брук была просто не в состоянии нагрубить в ответ, потому что обладала романтической и очень мягкой натурой и была абсолютно неконфликтным человеком. За все время, что они с Глорией дружат, они даже не поругались ни разу!

— Я буду выше твоих обвинений и этого дурацкого спора и даже постараюсь забыть то, что ты мне заявила о моей причастности к племени средних обывателей! — сказала Брук и этим остудила Глорию гораздо быстрее, чем удалось бы даже при помощи пожарного брандспойта.

Глории пришлось ответить, что у нее тоже натура тонкая и к конфликтам она также неспособна. В итоге подруги сошлись на том, что Брук больше не станет посещать занятия в студии и придержит свое мнение при себе, а Глория взамен перестанет донимать ее дифирамбами. Уж теперь Брук не осмелится озвучивать свое мнение ни за какие коврижки! Даже за миллион долларов! Во-первых, учитывая темперамент Глории, это просто опасно, а во-вторых, в общем-то несправедливо. Ведь лучшая подруга не навязывает ей собственного мнения, так почему Брук позволяет себе учить Лори и делать ей замечания?

— Куда ты отправишься сегодня? — Глория закончила с макияжем и рассеянно кидала в сумочку всевозможные дамские мелочи.

Брук так углубилась в собственные размышления, что не сразу сообразила, о чем Глория спрашивает.

— О, прости, я слегка задумалась…

— Я уже вижу, — с легкой ехидцей проронила Глория. — Так что ты собираешься делать сегодня?

— Пока не знаю… — Брук рассеянно обозрела стену перед собой. — Вообще-то я планировала отправиться в Центр Жоржа Помпиду, а потом немного прогуляться.

— Будь осторожна, на площади всегда уйма народу, — тут же озабоченно предупредила Глория. — И в толчее всегда снуют карманные воришки.

— Я буду предельно осторожна, — пообещала Брук.

— И не забудь взять зонт, — посоветовала Глория. — Синоптики обещали дождь.

— Постараюсь не забыть, — ответила Брук, которая по приезде в Париж не только гораздо чаще витала в облаках, но к тому же стала рассеянней вдвое больше обычного.

— Ладно, мне пора. Желаю хорошо провести время. До вечера, Брук.

— Пока, Глория…

Глория махнула рукой и упорхнула, а Брук еще некоторое время лежала, а потом медленно поднялась и потянулась. Брук хотелось как можно более полно запомнить это ощущение неторопливости, размеренности и свободы, когда не нужно никуда спешить, а просто наслаждаться жизнью. Через две недели парижские каникулы закончатся, жизнь снова пустится в галоп, навалятся прежние проблемы… Но останется приятно щемящее чувство романтичности и окрыленности и горьковатый привкус расставания, словно витающий в воздухе запах приближающейся весны…

Брук схватила блокнот и записала последнюю фразу, чтобы вечером прочитать ее Глории. Блокнот тоже подходил к концу, как и парижские каникулы: он был заполнен аналогичными фразами, напротив которых на полях стояли пометки Глории с комментариями. Может быть, когда-нибудь Брук и решится написать что-то изысканное и легкое, куда обязательно войдут эти фразы. А может быть, приехав домой, она забудет про этот блокнот и найдет его через несколько лет и снова окунется в воспоминания этих дней…

Плавное течение мыслей Брук было грубо нарушено грохотом, раздавшимся за тонкой стеной. Что ж, и существование в Париже не лишено некоторых несовершенств!.. Вслед за грохотом раздалась целая очередь изысканных выражений нецензурного характера. Не иначе как соседи — мать и сын-подросток — снова что-то не поделили. В прошлый раз причиной раздора стала разбитая сыном ваза, а сейчас, судя по накалу эмоций, сын-растяпа умудрился — ни больше ни меньше! — переколотить всю посуду в доме.

Из собственного печального опыта Брук было известно, что скандал мог продолжаться часами и в него могли быть вовлечены ближайшие соседи, в число которых входила и Брук. В прошлый раз Глории подозрительно быстро удалось утихомирить парочку. Но, к сожалению, Брук не обладала ни твердостью, ни решительностью, ни другими очень полезными качествами своей подруги. Поэтому Брук со всей поспешностью пришлось принять единственно правильное в данной ситуации решение: бежать! Что она и осуществила со всей возможной поспешностью.

Девушка выскользнула из квартиры, заперла дверь и легко сбежала по деревянной лестнице. И только на тротуаре вдруг вспомнила о наказе Глории взять зонт. На этот раз синоптики оказались правы: на город наползала огромная сизая туча. Воздух был ощутимо тяжел и влажен, а набрякшие небеса вот-вот грозились разверзнуться…

Брук торопливо направилась к автобусной остановке. Резкие порывы ветра накинулись на нее на полпути, парашютом вздув подол платья, и тут же стали падать первые тяжелые капли. Придерживая платье одной рукой, а растрепавшиеся волосы другой, девушка бегом бросилась к автобусной остановке. Едва она оказалась под крышей, как хлынули щедрые потоки. Тяжелые капли барабанили по прозрачной пластиковой крыше и стекали мутными ручейками, образуя на тротуаре стремительно разрастающиеся лужи, а Брук зачарованно смотрела, как несутся тяжелые от дождя лохматые куски туч. На Париж падали потоки — почти что водопады — теплого летнего ливня, смывая пыль и усталость с огромного человеческого муравейника, прибивая подросшую траву на газонах, омывая старинный лик, чтобы, освеженный, он засиял обновленной красотой.

К тому времени как к остановке подъехал автобус, ливень превратился в мелкий дождь, знаменующий завершающую фазу нагрянувшей непогоды. Туча устало отползала, подволакивая разрозненные ватные куски сизого шлейфа, отряхивала остатки воды, заставляя мостовую коротко вскипать дождевыми пузырями. А через пять минут уже вовсю сияло солнце. Капризная, высокомерная и ветреная погода показала зубки, напомнив, кто на самом деле здесь главный, и стремительно унеслась, взбодрив пыльный город.

Брук смотрела в окно автобуса на убегающие назад дома, на прохожих, на туманные струйки испаряющейся воды, кое-где поднимающиеся от горячего асфальта, и улыбалась. Улыбалась без видимой причины, просто так, потому что на душе было легко и бесшабашно радостно…

На площади перед Национальным центром парило то же буйное и бесшабашное веселье. Сердце Парижа билось в унисон с сердцами его обитателей. Брук не задерживаясь пересекла площадь, где после ливня уже снова царило оживление: художники устанавливали свои мольберты, глотатели огня зажигали свои факелы, рассказчики занимали свои места — и невольно замедлила шаг перед входом в здание. Это был настоящий рай для Брук. И здесь ее снова с головой захлестнуло желание объять необъятное, хотя Брук совершенно точно знала: чтобы осмотреть все представленные экспонаты, не хватит и недели… Нет, она ни в коем случае не станет спешить, она превратится в губку и будет жадно впитывать все увиденное. Время принадлежит только ей, и Брук приготовилась сполна насладиться всем увиденным. Ведь неизвестно, когда она еще попадет в Париж — а быть может, вообще никогда!

— …Для работ Кандинского, одного из основоположников и теоретиков абстрактного искусства, характерны экспрессивные, динамичные композиции, построенные на сочетании красочных пятен и ломаных линий… — вещала молоденькая девушка-экскурсовод небольшой группе посетителей, к которым примкнула Брук, добравшись до Музея современного искусства.

В одной руке Брук сжимала французский разговорник, другой, помня наставления Глории, в целях безопасности прижимала к себе сумочку. Одновременно Брук добросовестно пыталась постигнуть сокровенный смысл картины Кандинского, но «экспрессивная композиция» не производила на нее того эффекта, на котором настаивала более осведомленная девушка-экскурсовод. Возможно, Брук настолько толстокожа, что ей не дано прочувствовать психофизическое — именно это слово заставило ее вытащить разговорник, в котором она вообще-то совершенно не нуждалась! — воздействие цвета, контрастность динамики и статики. Брук видела только набор цветных клякс, перечеркнутых в разных направлениях. По всему выходило, что она не просто слишком далека от абстрактного искусства — ей вообще не дано его понять!

— Мадам, кажется, это у вас звонит телефон?!

Брук не сразу поняла, что обращаются именно к ней и уже не в первый раз. Она так упорно пыталась постичь шедевр Кандинского, что не заметила, как стала объектом пристального внимания всех членов небольшой группы и недовольства девушки-экскурсовода. Только сейчас она поняла, что увлеклась и даже не услышала звонок мобильного телефона, который всеми доступными ему способами сигналил о том, что Брук необходимо ответить.

— Простите, — извинилась Брук, — кажется, я слишком увлеклась.

— Я понимаю. Но вообще-то мы рекомендуем выключать мобильные телефоны во время посещения музея, — сказала девушка-экскурсовод.

— Тысяча извинений, я просто упустила это из виду, — смущенно пробормотала Брук, отходя в сторону и пытаясь отыскать в недрах сумки телефон.

Группа двинулась дальше, а Брук наконец извлекла голосящее и вибрирующее чудо техники.

— Алло? — выдохнула она, опасаясь навлечь на свою голову недовольство работников музея слишком громким разговором.

— Брук, это я, Глория.

— Что-то случилось? — тут же переполошилась Брук: мобильный телефон был экстренным видом связи для особых случаев.

«Переполошиться» шепотом было довольно затруднительно, но Глория оказалась восприимчивее самых чувствительных датчиков и все сразу поняла.

— Брук, ничего страшного не случилось, — быстро успокоила она подругу. — Просто я хотела тебя предупредить, что уезжаю в Марсель. Брук, меня приняли в труппу, представляешь?!

Брук отчетливо услышала, как сорвался голос Глории, словно подруга готовилась расплакаться. И немудрено — она столько об этом мечтала!

— Это же прекрасно, дорогая! Когда ты едешь?

— Немедленно! Я и звоню именно поэтому. Брук, но ты не волнуйся, это займет всего несколько дней. Ключи я брать не буду — еще потеряю, оставлю у мадам Лаваль. Извини, мне сейчас жутко некогда, но я обязательно перезвоню и сообщу обо всем подробно! Веди себя хорошо и не делай глупостей, — строгим тоном добавила Глория.

— Как можно, — пробормотала Брук, кося глазом на уставившуюся на нее пожилую женщину, работницу музея. — Ладно, Лори, я сейчас не могу говорить, пока. Не затягивай со звонком.

— Конечно. Пока, Брук.

Брук нажала на кнопку «отбой», кинула телефон в сумочку и торопливо отправилась догонять свою группу.

Экскурсия заняла еще несколько часов: Брук посетила еще несколько экспозиций, и к концу у нее от усталости уже гудели ноги. Она едва ли осмотрела четвертую часть всех представленных экспонатов, а ведь ей еще хотелось посетить Публичную библиотеку! Хорошо, что у меня в запасе столько дней, радовалась Брук, направляясь к выходу.

Площадь встретила ее шумом, пестрой толпой и волной зноя, показавшейся после прохлады кондиционированных залов почти нестерпимой. Даже не верилось, что сегодня был дождь!

Брук немного постояла, а потом медленно двинулась куда глаза глядят. После получаса бесцельных передвижений она заметила уличных художников и направилась к ним. Первые два художника оказались последователями Кандинского, и Брук не стала задерживаться. У третьего мольберта она притормозила. На небольшом холсте были изображена часть площади и взлетающая стайка голубей. Рисунок был выполнен так мастерски, что Брук даже невольно затаила дыхание, любуясь картиной. Она отметила плавность и изящность линий, создающих ощущение легкости, пятна солнечного света, четко выписанные детали…

— Вам нравится?

— Очень, — просто ответила Брук, переводя взгляд на автора приглянувшейся работы.

Художником оказался молодой, лет двадцати пяти, мужчина. У него было продолговатое лицо, обрамленное темными, слегка вьющимися волосами, очень белая кожа и почти черные глаза, смотревшие на Брук с какой-то томной грустью. От этого взгляда она слегка смутилась и даже, кажется, порозовела. Хотя это вполне можно было списать и на жару.

— Мадемуазель тоже рисует?

— Почему вы так решили?

— У вас очень одухотворенное лицо. И когда вы смотрели на картину, вы не просто любовались… Вы оценивали. У меня наметанный глаз на такие вещи.

— Отчасти вы правы, — призналась Брук, — я немного рисую.

— Вы выставляетесь, мадемуазель?

— Нет-нет, это просто хобби.

— Очень хорошо, — улыбаясь, сказал он. — У мадемуазель есть немного времени? Я прошу вас быть моей моделью…

Брук так растерялась, что не сразу среагировала. Она хотела сказать, что времени у нее совсем нет и что она вовсе не годится в модели, но мужчина очень быстро сменил холст и взял кусочек угля. Он впился своими темными глазами в лицо Брук, некоторое время напряженно и сосредоточенно изучая его, а потом повернулся к холсту…

Он изредка бросал на Брук взгляды, но девушка неотрывно следила за его длинными и нервными пальцами, зачарованная быстротой и точностью движений. Через четверть часа портрет был готов. Несколько зрителей, следящих за происходящим вместе с Брук, не удержались и захлопали, шумно выражая свой восторг, а художник словно ничего не слышал. Чуть отодвинулся, критически и даже как-то свысока рассматривая портрет. Устало откинул упавшую на лоб прядь, добавил несколько штрихов и только потом позволил себе взглянуть на слегка ошеломленную Брук.

— Вы самая замечательная модель из всех, что у меня были, — тихо сказал он.