Очарованная легендой

Глава 14

— «Никогда» — слово, которое никогда не появляется в чарагвайском словаре, — пошутил дон Рамон в ответ на мой шепот: «Я думала, вы никогда сюда не придете».

Это произошло во время приема в резиденции на следующую субботу. Дон Рамон только что вошел, поцеловал руку миссис Малленпорт, щелкнул каблуками его превосходительству, низко склонился к руке Хестер, касаясь ее губами в самой строгой манере чарагвайцев по отношению к не состоящим в браке девушкам, или, возможно, потому, что они ненавидели друг друга. Потом подошел к столу, где я помогала Чико подавать стаканы. Он рассмеялся над моим удивленным видом.

— Даже вы, уравновешенные британцы, — продолжал дон Рамон, — вместо «никогда» говорите «когда полетят свиньи». А теперь, пуф, свиньи летают каждый день. Если такое происходит даже в разумной Англии, то случается и здесь, в волшебном Чарагвае. — Он поднял стакан, который я ему подала. — Все меняется, так что даже невозможное возможно. — Он улыбнулся, но его глаза тревожно сверкали, словно этот вечер почему-то очень важен для него.

Дон Рамон был одет формально — в безупречный белый костюм, его темные волосы тщательно причесаны. Он невероятно красив, подумала я. И все же я думала об этом с возникшей дистанции. Заново возникшей.

— Вы подразумеваете, сеньорита, что я не часто бываю здесь на этих формальных приемах, что я предпочитаю мою страну и простых людей?

— А иногда и людей из других стран, — улыбнулась я.

— Ах, вы насмехаетесь. Напоминаете о моем нетрадиционном появлении в гасиенде «Дель Ортега»?

Я кивнула. Полагаю, я выглядела довольно сурово, поскольку он тревожно спросил:

— Я ведь не вызвал вашего недовольства, сеньорита?

Я отрицательно покачала головой.

— Но той ночью, когда я поцеловал вас в моем автомобиле, когда вы нашли Петизо, — поклонился он, — за это я покорнейше прошу прощения.

— Все в порядке. Это был только поцелуй на ночь.

— Но непростительный. Я, как у вас говорят, быстро завожусь. Слишком порывист. Я не имел права использовать вас таким способом.

«Обращение» лучшее слово, чем «использование», подумала я. Но, естественно, я не поправила его.

— Я — очень несовершенный человек. — Он смотрел с искренним и слишком ненужным раскаянием.

— Ничего, — убежденно заверила я его. — Я люблю несовершенных людей.

— А я люблю вас, сеньорита.

Хотя нас окружали группы элегантных людей, звучали громкие разговоры, смех и звон стаканов, казалось, именно в этот момент наступило грозовое затишье. Несколько голов повернулись к нам, затем тактично отвернулись.

— Можно вас прервать, чтобы взять стакан? — вежливо спросил слишком знакомый голос.

Я оглянулась. Мистер Фиццжеральд, одетый так же, как дон Рамон, выглядел не только красивым, но сильным и способным. И я заметила это с ужасной быстротой.

— Что сегодня подают, Мадлен?

— Я не знаю, мистер Фиццжеральд. Какой-то сорт фруктового джулепа.

— Джеймс, — мягко поправил он, — в обществе.

— Простите, сеньорита Мадруга, — вставил дон Рамон, — что я монополизирую ваше внимание и отвлекаю от служебных обязанностей.

Он поклонился мне, щелкнул каблуками Джеймсу и отошел к группе, окружающей его превосходительство.

— Как он вас назвал? — насмешливо спросил мистер Фицджеральд. — Мадруга?

Я кивнула, вспыхивая от смущения, что меня называют, пусть и в Чарагвае, таким очаровательным именем.

Он взглянул на меня над кромкой стакана. Затем холодно сказал, меняя тему:

— Не следует больше помогать Чико с напитками. Миссис Малленпорт не хотела бы этого. — Он посмотрел на часы. — Еще пятнадцать минут, затем переходите от группы к группе. Так всегда поступала Ева.

Я ничего не сказала. Я видела его голову и плечи, когда он пробирался через толпу. Один или два раза я слышала его голос и странно заразительный, смех. В конце этих пятнадцати минут я покинула Чико и приступила к довольно пугающей задаче циркулировать.

Меня подозвала мягкосердечная, как всегда, Мораг. На ней была недавно выстиранная белая блузка и чистая гобеленовая юбка. За все время пребывания в Чарагвае я не видела ее в другой одежде. И я редко видела ее во внеслужебное время без преданного Алекса Эщфорда на буксире.

— Мы проверяем транспорт и сопровождающих лиц в День Ананда.

Я уже почти все знала от Хестер. В этот большой для мальчиков-чистильщиков день — почти как наше Материнское воскресенье девятнадцатого века — они возвращаются в родные селения. Я также знала, что Петизо пришел из самой недоступной и запустевшей деревни и что мальчик особо просил в сопровождающие меня. Но Мораг снова все повторила.

— Ужасно отвратная поездка, но Петизо отдал вам свое черное сердечко, Мадлен.

— Приятно, что хоть кто-то, — улыбнулась я, как бы в шутку. Но получилось серьезно.

— По большому счету не сказал бы, что он единственный, — дымя трубкой, дипломатично уверил меня Эшфорд.

— Согласна, — лояльно поддакнула Мораг, сжимая его большую веснушчатую руку.

Но я знала, что это неправда. Никто не отдал мне сердце. У меня нет ни драматической внешности Хестер Малленпорт, ни красоты и совершенства Евы Трент. Ни изумительных качеств самой Мораг.

Все меня любили, за исключением мистера Фицджеральда и, возможно, Евы. Но мой отъезд никому не разобьет сердца. Разве что Петизо, если я не поеду с ним в воскресенье, а когда наконец я вернусь в Лондон, он, вероятно, будет помнить меня день или два.

Я оставила Мораг и Алекса Эшфорда и стала бродить по залу, покорно заводя вежливый разговор. В толпе блеснули темно-красные волосы Хестер, мерцающие под светом хрустальной люстры, миссис Малленпорт серьезно беседовала с женой президента. Казалось, все весело болтали в своих небольших группах. Я оказалась одна перед стеклянными дверями. Они были открыты.

Я вышла на террасу. Высоко над верхушками деревьев в пустом небе светила огромная полная луна. Ни облака, ни дуновения ветра. Ни звезд, достаточно ярких, чтобы противостоять ее ослепительно белому свету.

Сад был пуст, но полон тихими звуками и суетой. Луна отбрасывала на лужайку тени деревьев и кустов. Я оперлась на прохладный каменный парапет, как на поручни корабельной палубы, и наклонилась, вдыхая нежные запахи. Теперь я различала многие цветы и кустарники — terciopelo и соро oto, ara-ftianey и bucade, так же, как трели чинголо, такие приятные на рассвете.

Не знаю, сколько я там простояла. Я слышала, как его превосходительство в своей мягкой непринужденной манере объявил в комнате за моей спиной, что в гостиной начинаются танцы — и ах да, чуть не забыл, Куича только что объявила красную тревогу, ожидается землетрясение.

После этого голоса в комнате за мной стихли. Из окна гостиной слышалась музыка и шум танцующих ног вперемешку с кваканьем невозмутимых лягушек. Я слышала двигатели автомобилей, на которых уезжали гости, обязанные в случае тревоги покинуть вечер.

Это как ночь Ватерлоо, думала я, слушая музыку. Я взглянула на романтическую экваториальную луну, этот таинственный магнит непостоянной земной коры и более непостоянных сердец простых смертных. Землетрясения, как любовь, почти всегда случаются при полной луне. Я вздрогнула — и вдруг замерла.

Я не знала, давно ли он стоит рядом, опустив руки на каменную балюстраду. Мои глаза, словно глаза Джульетты, смотрели на насмешливую, непостоянную луну. Потом я осторожно перевела взгляд на лицо Джеймса Фицджеральда. Наполовину освещенное лунным светом, наполовину в тени. Но постоянное. И я не должна, как советовала Ева, смешивать доброту с другими чувствами. Наверно, я все же не сдержалась и ахнула, потому что он тихо спросил:

— Не боитесь, нет?

Я очень боялась — боялась себя, боялась его. Но отрицательно покачала головой.

— Сами знаете, что в девяноста девяти случаях из ста эти предупреждения кончаются ничем.

Я скрестила пальцы и кивнула. Когда окружающий мир может развалиться, как карточный домик, неправильно думать о собственных делах. Но полагаю, именно в это время каждый и думает о них.

— Может быть, вас что-то еще тревожит?

Он взял меня за плечи и повернул к себе. Сквозь тонкий шелк платья я чувствовала его пальцы, теплые и твердые. Перед землетрясением, как я узнала, все замирает. Птицы не поют, насекомые прячутся. Мир сдерживает дыхание.

Я затаила свое. Я не слышала шелеста в подлеске. Я больше не слышала лягушек. Уличное движение замерло. Не остановилось только мое сердце.

Я медленно и несчастно подняла глаза на его лицо. Оно теперь полностью ушло в тень, но я чувствовала, что на нем печаль и сочувствие. Я ощутила, что мои глаза наполнились слезами, и затем начались самые плохие десять минут моей взрослой жизни.

Нет, земля не разверзлась — во всяком случае, только метафорически. Тихим размеренным голосом мистер Фицджеральд начал говорить, стараясь выражаться как можно мягче и деликатнее.

— Мадлен. — Он нежно встряхнул мои плечи, братски и ребячески. — Ну зачем такой несчастный вид?

— Он снял одну руку с моего плеча, чтобы поднять мой подбородок. Он убрал вторую, чтобы вынуть из элегантных белых брюк носовой платок, теплый от его тела. Осторожно вытер мои глаза. Потом снова взял меня за плечи. — Рано или поздно такое случается со всеми.

— Не знаю, на что вы намекаете, — хрипло сказала я.

— Неправда. — Он тряхнул мои плечи. — Вы — умная девушка, хорошая девушка.

Я вздрогнула.

— Но хотя вам присуща энергия и дух, ваша наивность шириной в милю.

— Вроде провала от землетрясения? — Я попыталась рассмеяться, но неудачно.

— О, это — не провал, — поправил он, — это — достоинство. Но наивность ведет к неприятностям, особенно если вы еще и романтик в душе.

— Я?

— Очень.

— Я всегда была очень уравновешенна.

— На поверхности. Но под ней — нет. Вы воображаете любовь, — проговорил он с сожалением, — там, где ее на самом деле нет.

Я попыталась скрыть, как напряжены мои плечи под его руками.

— Вы, кажется, знаете меня лучше, чем я знаю себя, — холодно сказала я, кутаясь в остатки достоинства.

Он коротко кивнул, не возражая.

— Но и ситуация, — спокойно продолжал он, — романтическая. Вы не привыкли к этому. Легко вообразить себе влюбленность.

— О чем вы говорите? — спросила я, точно зная о чем.

— Хочу предупредить, ради вашего же блага, что есть кто-то еще.

Наступила тишина. Я даже не чувствовала сердце. Возможно, как у дона Рамона, оно окаменело. Остальные части тела, похоже, были в порядке. Ничто не шелохнулось в саду. По луне ползла невидимая тень. И словно завершая мое маленькое крушение мира, раздался низкий грохот.

Далеко в горах он набирал силу. Я чувствовала, как под ногами мелко дрожит терраса. И словно невидимая пьяная рука взмахнула ножом, в белом бетоне между львами появилась трещина.

Затем грохот отгремел и стих. Медленно вернулись обычные мирные звуки. Как ни в чем не бывало, снова квакали лягушки. В сухом подлеске шуршали и копошились маленькие животные. Гудело и жужжало уличное движение. Играла танцевальная музыка — возможно, она и не останавливалась. Мое сердце нашло свой невеселый ритм.

— И это все? — спросила я Джеймса Фицджеральда.

Не уверена, что имела в виду: землетрясение или его предупреждение, чтобы я не влюблялась в него.

Он решил, что последнее.

— Все, — натянуто ответил он. — Я только хотел вас предупредить.

— Не нужно, спасибо. — Я высоко подняла голову. Луна снова сияла ярко и ясно. — Я никого не люблю, — сказала я.

— Никого?

— Никого.

Я почти ждала еще одного, более сильного подземного толчка, потому что это было неправдой. Но ничего не произошло. Только мое личное землетрясение, открытие в себе. Что я люблю Джеймса Фицджеральда. И без сомнения буду расплачиваться за это всю оставшуюся жизнь.