Первая женщина на русском троне. Царевна Софья против Петра-« антихриста»

ГЛАВА 9 По когтям узнают льва

Пока Голицын проявлял свои полководческие таланты, Шакловитый трудился в Москве не за страх, а за совесть, пытаясь то лестью, то подкупом, то запугиванием заставить Думу венчать Софью на царство, сделав равной соправительницей царям Ивану и Петру. Но ни патриарх, ни бояре не то чтобы не шли ему навстречу, но и не делали ровно ничего, чтобы поддержать кандидатуру царевны. Большинство из них увиливало от разговора, так что скоро при появлении главы Стрелецкого приказа думные люди начали разбегаться от него как куры от коршуна. Все ждали новостей из Крыма, и когда пришло известие об отступлении князя от Перекопа, всем стало ясно, что весы судьбы качнулись в сторону Петра Алексеевича, превратившегося к тому времени в нескладного юношу с замашками Калигулы. В обычное время ни один боярин ни за какие блага мира не согласился бы видеть нарышкинского «волчонка» на троне, но в данной ситуации у него было одно преимущество, против которого царевна ничего не могла поделать. Он был мужчиной, а Софья — женщиной, и этот факт оскорблял боярские сердца гораздо больше, чем петровские пьяные дебоши.

Нарышкины со своим окружением все выше поднимали голову, чувствуя, что время работает на них. Все чаще и чаще окружение Петра собиралось либо в Преображенском, либо, под благовидным предлогом, в патриарших палатах Кремля. И если в начале правления Софьи Иоаким хотел соблюсти хотя бы видимость нахождения церкви над схваткой двух родов за царский престол, то затем, видя, как Софья и ее окружение тянутся в Европу, окончательно примкнул к антимилославскому заговору. Он не мог простить царевне ни приезда иезуитов, ни пренебрежения традициями «Домостроя», ни попытки предоставить слишком много воли академии, ни наличия женатого любовника, ни защиты проевропейски настроенного Сильвестра Медведева, ни… С каждым годом список рос, подпитываемый любыми деяниями царевны, не соответствующими «преданиям старины глубокой». То ли дело царица Наталья Кирилловна, женщина ума кроткого и великой набожности. А что Петр Алексеевич чудит так, что пол-Москвы плачет от его выходок, так это по молодости. Нагуляется, перебесится и станет великим царем, достойным Третьего Рима, коим ему выпала судьба управлять. Тогда и Немецкую слободу с девкой Монсовой можно будет приструнить.

Так, или примерно так, рассуждал кир-Иоаким, сидя с гостями в своем висячем саду, красоте которого поражались те немногие, кто был удостоен чести лицезреть сие великолепие. Остальные же москвичи и иностранные гости передавали из уст в уста рассказы о его саде, не уступавшем по красоте висячим садам царского дворца.

Росли здесь и ягодные кусты, и цветы, и овощи, и царила приятная прохлада даже в самые жаркие июльские дни. Но не ради красоты приводил сюда патриарх своих гостей. Здесь он мог не волноваться, что лазутчики Шакловитого услышат хотя бы слово из его приватных бесед.

А услышать он мог много интересного. Вот, зашли к нему вроде как за благословлением брат царицы Натальи Кирилловны Лев Кириллович Нарышкин и дядька юного царя князь Борис Голицын, которому ночью верный человек привез письмо от брата. Дело не терпело отлагательств, и надо было срочно обсудить дальнейшие планы. Особенно горячился Лев Кириллович, не простивший Милославским смерть братьев во время Стрелецкого бунта.

— Не понимаю я тебя, Борис Алексеевич, — наскакивал он на Голицына. — Это же явное воровство и измена! По возвращении князя надо его арестовать и судить как злочинца. Это же надо такое удумать: прогнать такую толпу народа сотни и сотни верст, чтобы повернуть, будучи у цели!

Голицын чуть шелохнулся и закатил глаза. Все-таки отсутствие породы у его сообщника сказывается, как ни крути. Разве может выскочка понять, что кровь — не вода. Что этот пся крев предлагает: выступить ему против такого же, как он, Гедиминовича? Чтобы потом всякие нарышкины и шакловитые заняли их места в Думе?

— Не кричи так, Лев Кириллович, а то кто-нибудь обязательно услышит. Давай лучше спросим кир-Иоакима, что он посоветует.

Сидевший перед ними патриарх в душе поморщился, но не подал виду. Хитер князь Борис, ой как хитер!

Хочет, чтобы не от него шла защита Василия Васильевича, чтоб и брата спасти, и самому, в случае чего, от всего откреститься, мол, не он за князя Василия заступался. Но Иоаким тоже не вчера родился и умел обходить острые углы.

— Я бы предложил золотую середину. Пусть князь вернется в Москву, объяснит свои действия, а мы посмотрим, что дальше предпринять. Пара месяцев ничего не решает, но, возможно, за это время произойдет что-нибудь такое, что позволит нам беспристрастно взглянуть на деяния Василия Васильевича. Не будем принимать решение второпях. Время на нашей стороне.

— Но и затягивать ни в коем случае нельзя, — едва не перебил его Нарышкин. — Шакловитый в открытую добивается трона для своей девки. И если он свое получит, то справиться с Софьей станет не в пример сложнее.

— Он этого не добьется, — отмахнулся Голицын. — Не бабское это дело государством управлять. Но ты, Лев Кириллович, прав в том, что пора Софье Алексеевне и честь знать. Хватит, поцарствовала. Пусть порадуется еще немного своей власти, а там и в монастырь пора.

— А если стрельцы в набат ударят? — осторожно прошептал патриарх, и все содрогнулись при воспоминании о том, что творилось в Кремле семь лет назад.

Несколько минут сидели молча, думая каждый свою думу. Наконец, Голицын тряхнул головой:

— Чего же мы боимся? Стрельцы из похода вернутся злые, как цепные псы. А кто виноват в их позоре? Великая государыня! Сейчас не то время, по колоколу их не поднять даже Шакловитому, тем более что Федор Леонтьевич, боясь нового бунта, самых горластых разослал по дальним гарнизонам.

Правда, я не очень уверен, что Петр Алексеевич готов воевать с сестрой. Ему кроме его преображенцев и Немецкой слободы больше ничего не надо. Я с ним намедни попытался потолковать о будущем, а он мне: «Не сейчас, князь Борис, мне Прешбург штурмовать надо». Царица Наталья Кирилловна тоже от собственной тени шарахается, боится, что отравят. Вряд ли она захочет ссориться с Кремлем… Есть, правда, у меня одна мыслишка, этакий casus belli ^[13].

Почему бы не попробовать?

Услыхав латынь, Нарышкин и патриарх одинаково поморщились.

— Ты того, Борис Алексеевич, говори по-русски, — попросил Лев Кириллович князя. — Я этих твоих слов не понимаю, а кир-Иоакиму вообще их слушать зазорно. Как бы в папизме кто не обвинил! — Он хохотнул, но тут же осекся. — Так что ты там за белю придумал?

— Повод к войне, Лев Кириллович. А что, если нам и Кремль, и Преображенское перепугать до полусмерти? У кого-нибудь из них нервы не выдержат — вот и повод к перевороту. Петр ли Алексеевич изволит приструнить сестрицу, или та вздумает обидеть брата, в любом случае мы сможем взять управление на себя и убрать Софью Алексеевну из Кремля. Думаю, что Новодевичий монастырь будет для нее самым подходящим местом.

Голицын с Нарышкиным покосились на патриарха, который был сегодня более молчалив, чем обычно. Старику целый день неможилось, и он с трудом следил за нитью разговора. При упоминании о монастыре он широко раскрыл полуприкрытые глаза.

— Это хорошая мысль, Борис Алексеевич. И под присмотром, и от Москвы недалеко.

— А Федьку на дыбу, — почти взвизгнул Нарышкин и, забыв о благочинии в присутствии патриарха, стукнул кулаком по столу, отчего громко звякнули стоявшие на нем чашки и нетронутые блюдечки с вареньем.

— Можно и на дыбу, — покладисто согласился Голицын, завидовавший в душе главе Стрелецкого приказа. — Главное, его от царевны убрать, а то этот цепной пес будет защищать ее, пока не сдохнет.

— Вот-вот, сдохнет! — затряс пальцем перед лицом Голицына Нарышкин. — Туда ему, подлецу, и дорога! Даром, что недавно бегал на посылках, а теперь, гляди, — окольничий, наместник Вяземский! Знаю, зачем ему надо посадить Соньку на престол! Через нее власть большую захватить хочет!

Голицын покосился на своего соратника — чья б корова мычала, — но промолчал, здраво полагая, что ему не резон ссориться с родственником будущего царя.

Тени успели изрядно удлиниться, перебегая от цветка к цветку, прежде чем гости, наконец, оставили патриарха наедине со своими мыслями. Как же суетен мир! Если бы грядущая смена власти не была столь важна для возглавляемой им церкви, он бы никогда не стал вмешиваться в столь неприятные для него вещи. Тихо прошептав молитву, Иоаким размашисто осенил себя крестным знамением и отправился отдохнуть в свою келью, обставленную со спартанской скромностью. По дороге он увидел перед собой как живого Сильвестра Медведева и погрозил ему посохом. Погоди, папежник проклятый, мы еще с тобой посчитаемся, когда к власти придет молодой царь! Будешь знать, как с иезуитами знаться!

Удивительно, но начало заговора ускользнуло от внимания Федора Шакловитого. Временно махнув рукой на венчание Софьи на царство (погодите, откормленные рожи, я вам это еще припомню!), он занялся организацией церемонии пышной встречи возвращающейся русской армии. Надо было приветить Василия Голицына с таким размахом, чтобы его недоброжелатели, которых во дворце было более чем достаточно, навсегда закрыли рты.

Будучи умным и житейски хитрым человеком, глава Стрелецкого приказа видел, как бояре все чаще поминают в речах Петра Алексеевича добрым словом, как некоторые зачастили ездить в Преображенское, даже не придумывая поводов, для визитов к опальной царице.

Лежа с Софьей в постели, он не раз пытался уговорить ее положить конец странному положению дел в государстве, отправив Петьку к праотцам, но царевна даже помыслить не могла о таком злодеянии. Несколько раз их ночные беседы заканчивались страшными скандалами. Преданная Верка часами охраняла вход в покои Великой государыни, чтобы кто, не ровен час, не услышал ее криков. А послушать было что! Шакловитый, забыв о том, что говорит с государыней, грозился отлупить свою царственную возлюбленную и обзывал «дурой бабой», а Софья обещала отправить его на дыбу или сослать к алеутам. Потом страсти понемногу затихали, и все оставалось на своих местах.

Разумеется, царевна тоже чувствовала, как затягивается вокруг ее шеи петля, не дававшая дышать полной грудью, но что она могла поделать среди предательства, окружавшего со всех сторон? Бояре в лицо смотрят умильно, точно коты на горшок со сметаной, а сами за спиной ножи точат.

Патриарх даже не пытается скрывать, что с трудом выносит ее реформы. Нарышкины, псы смрадные, сидят в своем Преображенском, ждут времени, когда можно будет ей в горло вцепиться. Петька уже с версту коломенскую вытянулся. Mala herba cito crescit ^[14]!

Ах, если бы она была мужчиной! Сама бы повела войско в Крым! Но нет, негоже бабе лезть в мужские дела! Послала друга сердечного Васеньку, которому верила больше, чем себе, и что получилось? Дважды опозорился и ей жизнь поломал. Надо было Леонтия Романовича Неплюева да Григория Ивановича Косагова поставить во главе войска, но как же Васеньку обойти, обидеть? Да и надежда в первый поход была, что вернется, овеянный славой, отправит жену в монастырь и женится на ней, горемычной. Все пошло прахом, все…

Однажды в простой колымаге, чтоб не узнали, царевна съездила с Шакловитым и несколькими стрельцами посмотреть на Петькины забавы. Два батальона вышколенных иностранцами солдат маршировали точно заводные фигурки в музыкальной шкатулке — ровно, четко, по неслышной с холма команде перестраивались, делали повороты, рубили соломенное чучело. Стало страшно до дрожи. Если бы они что-нибудь кричали, было бы не так жутко, а тут все молчком. Не по-человечески это. Обратно возвращались молча, под впечатлением от увиденного. Софья всю дорогу смотрела в окно, загородившись от нескромных взглядов шторой. Вечером опять переругались так, что Софья чуть не сорвала голос и швырнула в сердечного друга янтарной чернильницей.

Шакловитый увернулся, и чернила растеклись по навощенному паркету, напоминая своими очертаниями Черное море.

Встреча Голицына была великолепна. Софья и царь Иван в парадном облачении ожидали князя в Грановитой палате. Вдоль стен сидели разодетые в роскошные одежды бояре, и от всей этой обстановки веяло благочинием и Византией, напоминая, что Москва — Третий Рим. Софья была сама любезность, но в ее душе бушевала ярость: Нарышкины все-таки нашли, чем испортить ей праздник. Петр ни в какую не пожелал знаться с князем, и его отсутствие на торжествах было тут же отмечено всеми присутствующими.

Когда же вечером они остались втроем в покоях царевны, Софья дала волю своим чувствам и ядовито поинтересовалась у задумчиво разглядывавшего глобус Голицына, почему он увел войско от стен Перекопа.

— Для того ли мы, Васенька, столько денег потратили, казну опустошили, чтобы ты с пустыми руками вернулся назад? Я тебя туда посылала за великими делами, а ты не токмо что ничегошеньки не совершил, но и отступил от первой же крепостицы, оказавшейся на пути. Как это понимать, князь? Мы тут из последних сил с Федором Леонтьевичем отбиваемся от происков «медведицы», а ты мне нож в спину втыкаешь?

— Софья, ты несправедлива! У нас не оставалось ни провианту, ни воды для продолжения войны. Да и с фуражом оказались проблемы. Трава выгорала просто на глазах, и скоро начался бы падеж лошадей от бескормицы.

Вот у меня тут целая пачка расписок полковников, которые подтверждают мои слова.

Подготовившийся к разговору Голицын вытащил из кармана стопку аккуратно сложенных бумаг, которые были покрыты строчками то размашистого, то бисерного почерка.

— Ну, хоть на отписки воды хватило, и то хорошо, — криво улыбнулась царевна. — Tu quoque, Brute ^[15]!

Голицын побледнел от обиды, но сдержался, стрельнув глазами в сторону Шакловитого, который, подбоченясь, в свою очередь начал внимательно разглядывать парсуну, изображающую царя Федора Алексеевича в парадном облачении.

— Неправда! Cum tacent, clamant [16].

— Ты так думаешь? Quos vult perdere Juppiter, dementat prius [17].

А где была твоя разведка? Почему провиант и фураж не завезли в нужном количестве? Я понимаю, что в первом походе могли не предусмотреть все вопросы, но сейчас это попахивает изменой!

— Но хан обещал пойти под руку Московского царства и не угонять больше никого в полон!

— Да? И где договор, скрепленный всеми печатями? Что-то я его не вижу! Эх, князь…

Голицын гордо поднял голову, глядя прямо в темные глаза государыни, тело которой знал до самой маленькой ямочки.

— Никто и никогда не обвинял Голицыных в предательстве! Голову даю на отсечение, хан носу не сможет высунуть из Крыма, а без пленных, коих он продавал в Константинополе, ему не на что будет даже зерна купить. Таким образом, мы сможем держать его в повиновении.

Шакловитый почувствовал, что пора вмешаться. Это было не по чину, но положение царевниного аманта давало некоторые права. Отвернувшись от картины, он сделал примирительный жест в сторону неудачливого полководца.

— Послушай, Василий Васильевич, — произнес он мягко, словно ребенка успокаивал. — Софья Алексеевна вовсе не хотела задеть твою честь или поставить под сомнение храбрость и преданность. Я, к сожалению, плохо знаю латынь, поэтому не все понял из ваших слов, но, уверен, что она просто хотела сказать, что ты действовал как дипломат, ища длительные выгоды, но положение в Москве таково, что жизненно важна большая победа здесь и сейчас. Победа такая, которую можно предъявить народу, которую, так сказать, можно потрогать. Твои же будущие выгоды хороши, но они не видны ни московским обывателям, ни думным людям. Не правда ли, Великая государыня?

Он повернулся к царевне, которая уже успела взять себя в руки. «Сейчас не то время, чтобы ссориться со своими сторонниками», — в который раз повторила она про себя как заклинание. Недовольно покосившись на Шакловитого, она согласно кивнула головой.

— Прости, Василий Васильевич, просто на сердце наболело. Конечно, ты сделал все, что мог, и наша монаршая милость не заставит тебя ждать, помимо того, о чем было обещано при встрече.

Ты заслужил отдых. Можешь несколько дней побыть дома.

— Я бы предпочел уехать в пожалованное тобой, Софья Алексеевна, Медведково.

— Конечно. Поступай, как тебе заблагорассудится. А мы с Федором Леонтьевичем еще немного потолкуем. Можешь идти к своей жене и детям.

Опустив глаза, в которых блеснули слезы обиды, Голицын с поклоном вышел из Софьиного кабинета. Вот это унижение, так унижение! Получить отставку при новом любовнике, безродном дворянинчике, который еще и заступаться за него, Гедиминовича, вздумал — что может быть оскорбительнее? Хорошо еще, что за поздним временем во дворце не осталось никого из бояр и окольничьих, а комнатные люди не в счет. Завтра только и разговоров будет, что об его позоре, так что, пока все не успокоится, надо уехать от Кремля куда-нибудь подальше. Медведково — это он хорошо придумал. Во-первых, надо действительно присмотреть, что там без него строители возвели, а во-вторых, в случае надобности можно быстро в Москву вернуться.

Дежурившие у Красного крыльца стрельцы распахнули перед князем дверь, и он быстро вышел на улицу, стараясь сохранить значительность в движениях. Ну, Софья, я никогда не прощу тебе этого вечера, даже если доживу до ста лет!

А Софья, проводив глазами Голицына, повернулась к Шакловитому.

— И кто тебе позволил вступать в наш разговор? Тоже мне, защитничек нашелся. Чует мое сердце, князь Василий не все договаривает.

Нечисто туг все, Федя! Василий Васильевич еще тот дипломат! Убедит кого угодно и в чем угодно. Это он на войне робкий, а в разговоре любого победит. Можешь мне поверить!

Покачав головой, Шакловитый подошел к Софье и, одной рукой обняв ее за талию, другой начал ласково поглаживать ее по волосам, точно маленькую девочку. Она прильнула к нему, отдавшись расслабляющей ласке.

— Я все понимаю, зорюшка моя ясная, — ласково пробормотал он ей на ушко, — но если он наш друг, то не надо его отталкивать, потому что у тебя и так мало людей, на кого можно положиться, только я, сестра Марфа да Верка. Если же он враг, то тем более не надо его прогонять. Врагов лучше иметь под боком, чтобы знать, чем они занимаются. А теперь пойдем. Тебе тоже нужно отдохнуть. А завтра натопим баньку, ты там понежишься и расслабишься. Если хочешь, можно будет как-нибудь съездить в Коломенское. Ты же любишь отцовский дворец, вот там и отдохнешь, вдали от государственных дел. А теперь пойдем, Верка уже постель приготовила.

Он поцеловал ее в щеку и тихо повел в опочивальню, прикидывая, кого из верных людей послать в Медведково, чтобы они присмотрели за князем, словам которого о чести он не верил ни на грош еще с прошлого Крымского похода.

Софьиным мечтам отдохнуть в Коломенском не суждено было сбыться. Вечером седьмого августа в Кремле начался переполох: на Красном крыльце стрельцы обнаружили подметное письмо, в котором неизвестный предупреждал, что Нарышкины хотят извести царевну, послав этой ночью на Москву Преображенский полк.

Был поздний вечер, когда в покои царевны прибежал ближайший помощник Шакловитого Никита Гладкой, и, пав перед ней на колени, протянул местами помятый лист бумаги, исписанный неровным почерком.

Только что игравшая на клавикордах царевна вскочила, с ужасом взирая на Гладкого. В его появлении Софье почудился новый бунт, словно ожили тени прошлого. Поднялся и сидевший в кресле Шакловитый. Выхватив из рук Гладкого письмо, он быстро пробежал его глазами.

— Здесь написано, что к нам идут преображенцы. Глупость какая! Хотя… Никита, беги, поднимай стрельцов! Ложь это или нет, но мы не сдадимся без боя Нарышкиным и их выродку. Сонечка, извини, я тебя покину.

С этими словами глава Стрелецкого приказа бросился вон, и перестук его кованых серебряными подковками каблуков далеко разносился по спящему дворцу. За ним громко топал Гладкой, получая на бегу указания, какой полк ставить на какой участок стены, словно Тохтамыш опять грозился спалить Москву.

Во дворце захлопали двери — напуганные шумом обитатели теремов пытались спросонья понять, из-за чего поднялся тарарам.

А Софья, придя в себя, первым делом кинулась к кабинету и, нажав потайную кнопку, вытащила из тайника листы. Крикнув перепуганной Верке, чтобы та принесла поднос, она быстро перебрала их ловкими пальцами. Ее личные письма и дневник не должны достаться никому. На мгновение ей до слез стало жаль этих маленьких листочков, в которых запечатлелись самые волнительные в ее жизни мгновения, но простительная слабость быстро прошла.

Показав служанке головой, куда положить поднос, она кинула на него бумаги и поднесла к ним свечу. Глядя на разгоревшееся пламя, царевна мучительно пыталась понять, как случилось, что постоянно дежурившие у Преображенского люди Шакловитого не заметили толпу марширующих к Москве солдат. Несколько сот человек — не иголка в стоге сена!

Ярко разгоревшийся огонь, уничтожив бумагу, начал быстро опадать, и Софья слабо улыбнулась.

— Ну вот, теперь я готова к любым неожиданностям. Верка тихо всхлипнула, и этот звук придал царевне мужества.

— Не реви, трусиха. Стрелецкий бунт пережили, и эту ночь переживем. Федор Леонтьевич не допустит сюда Петькиных головорезов. Надо же, мой братец каким дураком оказался! И чего ему в Преображенском не жилось спокойно? Иль жена так надоела, что он себе дела придумывает, лишь бы с ней не спать?

Верка сквозь слезы улыбнулась Софьиной шутке и, высморкавшись в подол просторной юбки, опустилась на пол, прислонившись к креслу, на котором сидела Софья.

— Ничего, матушка-государыня, это я сильно испужалась. Сейчас уже все прошло.

В дверь громко постучали, и Софья вздрогнула, ожидая плохих вестей, но это была лишь наспех одетая сестра Марфа.

— Сонечка, что случилось? — затараторила она с порога, быстро осматривая комнату. — На площади полно стрельцов. Я слышала там голос Федора Леонтьевича. Весь дворец в панике. Я только собралась спать, а тут такое светопреставление!

— Да ничего страшного, — махнула рукой Софья, успокаивая не только сестру, но и себя. — Петька с ума сошел. Говорят, к нам Преображенский полк марширует. Кто-то бросил подметное письмо, вот Федор Леонтьевич и поднял стрельцов от греха подальше. Уверена, что завтра мы станем смеяться над сегодняшними страхами.

— Не сомневаюсь, — уже более спокойно улыбнулась Марфа, приходя в себя. — А ты, значит, от скуки гадала, наверное. Только знаешь, чтобы гадание было верным, бумагу перед сожжением комкать надо, а не складывать неряшливой стопкой… Сонька, Сонька, кого ты обмануть решила? Давай-ка я с тобой лучше посижу. И мне спокойнее, и тебе не скучно будет.

— Не уверена, что это хорошая мысль, — пожав плечами, откликнулась хозяйка покоев. — Если слухи окажутся ложными, то будет обидно, что ты из-за них не выспалась, а если верными — будет лучше, если ты окажешься от меня подальше.

— Не говори глупостей, — отрезала Марфа, устраиваясь в таком же, как у Софьи, кресле. — Легкая встряска мне не помешает, а если сюда явятся Петькины потешные, то я тем более хочу быть рядом с тобой. Представляешь, столько мужчин зараз! А ты хочешь меня лишить такого удовольствия.

Софья почувствовала к сестре такую любовь, что на глаза навернулись слезы. Слишком мало было вокруг нее преданных людей, и слишком редко получала она поддержку.

— Спасибо! — сами собой прошептали ее губы, и одинокая слезинка тихо скатилась по ее щеке.

Стрельцы в полном вооружении жгли костры до утра, карауля весь периметр Кремля и главные дороги, ведущие к Москве, но все было тихо. К утру вернулись лазутчики, посланные Шакловитым в Преображенское, с весьма странными новостями. Посреди ночи там вдруг началась паника, раздались крики, заметались люди с факелами и фонарями. Толком разузнать ничего не удалось, но только доподлинно известно, что к царю прибежали какие-то люди в одежде стрельцов и, истошно вопя, рассказали, что по Софьиному наущению в Москве ударили в набат, и толпа стрельцов идет в Преображенское, чтобы убить царя, царицу и ближних бояр. После чего Петр Алексеевич в исподнем кинулся вон из дворца и спрятался в кустах. Туда ему принесли одежду и привели лошадь, после чего он ускакал в сопровождении нескольких слуг во главе с Апексашкой Меншиковым неведомо куда, возможно, в Троицу.

Шакловитый и Софья изумленно переглянулись: что за стрельцы бежали к Петру и что за чушь ему наговорили? Кто стоял за ночной паникой?

— Вольно же Петьке дураком себя выставлять! — пожала плечами царевна и направилась в опочивальню, но Шакловитый ее остановил.

— Погоди, Софья Алексеевна, тут, похоже, дело посложнее будет. Слишком уж все складно получается: у нас паника, в Преображенском паника. Неспроста это. А что, если кто специально хочет стравить тебя с братом? — Он задумчиво дернул себя за ус и повернулся к утомленным стрельцам: — А не заметили ли вы чего еще? Может, там кто из бояр был и странно себя вел? Или что еще? Подумайте хорошенько.

— Да нет, Федор Леонтьевич, ничего такого не заметили. Да и трудно в такой суматохе понять, что обычное, а что нет. Никому ни до чего не было дела, и мы совсем близко подошли, чтобы лучше видеть. Все бегали, чего-то кричали, и если бы не князь Голицын, так, наверное, все со страху совсем с ума сошли.

При упоминании о Голицыне Софья вздрогнула и еще раз переглянулась с насторожившимся Шакловитым.

— Василий Васильевич?

— Нет, Великая государыня, Борис Ляксеич. Он там всем командовал, а потом за Петром Ляксеичем куда-то поскакал. Видать, знал, куды ехать. Там еще двое наших осталось посмотреть, что дальше будет, а мы сюды скорей побегли.

— А как был одет князь? — немного подумав, спросил со значением Шакловитый.

— Дык как? Как обычно. Все кое-как, а он обнаковенно.

— Ех ungue lеоnеm ^[18], - пробормотала Софья, стиснув перед грудью руки. — Федор Леонтьевич, думаю, что ты можешь отпустить стрельцов по домам. Похоже, Петька сидит сейчас в Троице и трясется как заяц, — добавила она вполголоса. — А этим добрым людям дай по рублю за верную службу.

— Как скажешь, Софья Алексеевна. — С этими словами он отвесил царевне легкий поклон и, сделав знак стрельцам следовать за собой, отправился отменять тревогу, а Софья беззвучно зашла в опочивальню, где на ее постели прямо в одежде спала не выдержавшая ночного бдения Марфа.

Рядом с ней прикорнула на стуле Верка. Софья легонько потрепала сестру по плечу.

— Просыпайся, соня. Гроза миновала.

Та с трудом разлепила ресницы и удивленно огляделась по сторонам.

— А? Что? Это твоя опочивальня? А как я здесь очутилась?

— Федя ночью тебя сюда перенес. Вставай, все прошло. Никаких потешных в Москве и в помине не было, а напуганный Петька сам из Преображенского полуголый посреди ночи удрал. По правде сказать, Марфуня, ничего я пока не понимаю, но чую, что здесь замешан Борька Голицын. Он всегда на меня аспидом смотрел. Так что можешь спокойно идти домой или остаться со мной завтракать. Сейчас Федя придет, и будем кушать.

На стуле завозилась Верка и тут же вскочила, увидев рядом государыню.

— Матушка Софья Алексеевна…

— Иди-иди… Все хорошо. Присмотри, чтобы завтрак на три персоны принесли сюда, и побыстрее.

Верка тут же исчезла, а Софья присела на постель рядом с приподнявшейся сестрой.

— Боюсь, Марфуша, что кто-то хочет меня с Петькой окончательно рассорить. То-то мне говорили, что царицын брат последнее время с Борькой Голицыным стали не разлей вода и к патриарху в гости зачастили. Кир-Иоаким вряд ли захочет войны между мной и нарышкинским ублюдком, но эти два татя на все способны ради захвата власти. Вот такое дело получается… Когда выясним, что случилось ночью в Преображенском, и куда подевался мой братец, пошлю к нему кого-нибудь из бояр. Может, удастся образумить «волчонка».

Расторопная Верка доложила, что завтрак накрыт, а Федора все не было. Пришлось сесть за стол без него. Сестры, словно сговорившись, болтали о том, о сем, обходя стороной тему ночной тревоги, но при этом все время прислушивались в ожидании стремительного перестука каблуков. Шакловитый так и не научился, да и не сильно хотел учиться шествовать важно, животом вперед, как все уважающие себя окольничие.

Вернулся он, только когда Софья с Марфой заканчивали пить клюквенный кисель со свежими булочками. Лицо главы Стрелецкого приказа было задумчиво, однако при виде встревоженных женщин он сразу повеселел, изобразив на лице если не улыбку, то ее подобие.

— Ну, в общем, все на так плохо, — сообщил он, усаживаясь за стол и надкусывая расстегай с осетриной. — В Преображенском все затихло. Другое дело, что и людей там почти не осталось. Все его обитатели под охраной преображенцев и семеновцев отправились в Троицу. Не могу сказать, чтобы этот исход мне нравился, но и пугаться пока рано. Мои ребята порасспрашивали оставшихся слуг, и те рассказали довольно странные вещи, что, якобы, на Петра Алексеевича за последнее время было несколько покушений. То бочонок с отравленным квасом на кухне нашли, то люди какие-то с ножами вокруг ходили… Соня, клянусь, — перехватил он вопросительный взгляд царевны, — это не моя работа. Богом клянусь, что я туда никого не посылал и ничего не подбрасывал. Да и странно все как-то выходит: столько раз покушались на твоего брата, а достать не смогли. Мои ребята не сплоховали бы, поверь, тем более что убить Петра по дороге в Немецкую слободу проще пареной репы, а этот несчастный бочонок с квасом неизвестно кто мог отведать.

Якобы налили собаке, и она сдохла. Чудеса, да и только! Сдается мне, что это происки Бориса Голицына и Льва Нарышкина. Ты обратила внимание на слова моих ребят о том, что князь был одет так, словно ждал паники?

— Обратила. Он мой давний враг. Одного в толк взять не могу — неужели и Василий Васильевич с ними в сговоре? Как уехал в Медведково, так там и пропал. Неужели я пригрела у себя на груди змею?

— Что ты говоришь, Сонечка?! — вмешалась в разговор обескураженная таким предположением Марфа. — Василий Васильевич не может быть изменником. Он очень тебя любит… Извини, Федор Леонтьевич.

Шакловитый задумчиво дернул себя за ус, вспомнив, как легко согласился князь предать Самойловича.

— Не знаю, что тебе сказать, Марфа Алексеевна. Василий Васильевич очень умный и хитрый боярин, но у него слишком мягкий характер, а Серей Алексеевич весьма напорист. Трудно сказать, какими побуждениями руководствовался князь, но то, что он — хороший дипломат — устранился от своих обязанностей, говорит о многом. Я часто наблюдал за тем, как он играет в шахматы. Василий Васильевич всегда просчитывает несколько шагов вперед.

— Уж не ревнуешь ли ты, Федор Леонтьевич, Сонечку? — стрельнула на него глазами царевна.

— Марфа! — сердито одернула забывшуюся сестру Софья. — Не знаю, Феденька, прав ты или нет, но то, что Василий Васильевич много сделал для меня хорошего, не подлежит сомнению.

И пока у меня на руках не будет неопровержимых фактов, я не поверю, что он мог стать предателем. Errare humanum est ^[19].

— Соня, отстань от меня со своими покойниками, — сердито фыркнул Шакловитый. — Когда ты переходишь на латынь, мне все время кажется, что ты хочешь подчеркнуть мою безграмотность. Но кое-что из их тарабарщины я успел выучить, и отвечу тебе на том же языке. Хочешь понять, что происходит, ищи cui prodest?[20]

Судя по последним делам князя Василия, можно предположить, что он переметнулся к Нарышкиным. Недаром он покровительствует Мазепе, который без ума от Макиавелли.

— Федя! — в голосе Софьи появились стальные нотки, и она сердито сдвинула брови.

— Хорошо, умолкаю. Не было бы только поздно, моя повелительница.

А в это время в Троице тоже все пришло в движение. Когда поутру у ворот монастыря раздался конский топот и грубый голос прокричал «Открывайте именем царя Петра Алексеевича!», монахи не поверили своим ушам. Но в раскрытые ворота действительно въехал на спотыкающемся от усталости коне молодой царь в сопровождении своего любимца Алексашки Меншикова. На Петре не было лица, и он дико поводил глазами по сторонам, будто не верил, что оказался у цели своей бешеной скачки. Вид могучей крепостной стены и боевых башен немного успокоил беглеца, и он отрывисто пролаял, что едва спасся от врагов и просит убежища.

Ему помогли сойти на землю и под руки провели в покои архимандрита, где «младшему царю» подали монастырского вина для подкрепления сил. Петр что-то бессвязно пробормотал про «змею Соньку», выпил одним глотком целую чарку и тут же заснул от крайнего нервного и физического изнеможения.

Алексашка в общих чертах поведал донельзя удивленному настоятелю о причине появления царя в его обители, и весь монастырь пришел в движение, готовясь к встрече толпы важных гостей. Так что, когда на дороге поднялись клубы пыли, поднимаемые каретами, колымагами и рыдванами царицы и бояр, за которыми маршировали «потешные» солдаты царя, им уже были приготовлены и стол и места для размещения.

Борис Голицын и Лев Нарышкин вывели из кареты, поддерживая под руки плачущую Наталью Кирилловну в траурной одежде. Последние недели они почти не отходили от царицы, рассказывая страшные истории о Софьиных планах убийства Петра. Для пущей достоверности стали появляться реальные признаки готовящегося покушения. Сначала на кухне нашли бочонок квасу. По счастливой случайности вместо людей отравилась собака, которой дали попробовать напиток, содержавший ужасное зелье. Потом недалеко от дворца обнаружили троих незнакомцев с ножами, которые сидели в кустах в ожидании царя. Убийцы бежали при виде охраны, так что ни поймать их, ни допросить не удалось, но и без этого было ясно, кем они подосланы. Перепуганная Наталья Кирилловна пребывала в полуобморочном состоянии и вздрагивала от каждого шороха.

Бесконечные причитания матери и намеки придворных совсем запугали Петра, на всю жизнь запомнившего Стрелецкое восстание. И когда к нему посреди ночи ввалились расхристанные стрельцы во главе с пятисотенным Ларионом Елизарьевым, вопящие благим матом о том, что к Преображенскому движутся верные царевне полки, он, в чем был, не раздумывая, опрометью кинулся вон из дворца и забился в кусты. Там его и нашли Алексашка Меншиков с Сергеем Голицыным, принесшие одежду и приведшие в поводу заранее оседланных лошадей. Кое-как натянув порты, Петр вскочил на лошадь и понесся прочь, колотя по ее бокам босыми пятками. За ним, прихватив остальную одежду, поскакал Меншиков в сопровождении нескольких верных людей, призывая Петра остановиться.

Оставшийся на месте Голицын посмотрел вслед всадникам, быстро скрывшимся с глаз в предрассветной дымке, и отправился во дворец к царице, бывшей вне себя от страха и тревоги. Голицыну с Нарышкиным ничего не стоило уговорить ее отправиться в более безопасное место. Весь дворец пришел в движение, и скоро вереница беглецов двинулась за царем под защиту монастырских стен.

С приездом Петра тихий монастырь превратился в боевую крепость, щерившуюся пушками, около которых круглосуточно дежурили пушкари. Запасалось продовольствие, укреплялись стены. Со стороны создавалось впечатление, что поляки снова напали на Русь и монастырь готовится, как и раньше, биться с врагом не на жизнь, а на смерть.

Таким образом, хорошо спланированная провокация принесла свои плоды.

Возникший из-за недоразумения конфликт быстро разрастался, грозя перерасти чуть ли не в гражданскую войну. Отдохнувший Петр целый день совещался с Голицыным и Нарышкиным, измысливая, как захватить Кремль. По соседству с царем на стульчике сидела царица, время от времени разражавшаяся пустыми жалобами на «змею Соньку» и требовавшая то квасу, то пряников.

Первым делом было составлено письмо, требующее от Софьи ответа, отчего в ночь с седьмого на восьмое число в Кремле было полно стрельцов. Борис Голицын здраво рассудил, что здесь, как в шахматах, кто первый сделает ход, за тем будет преимущество. Надо было заставить Софью оправдываться — ведь оправдываются только виноватые — и у него это прекрасно получилось.

После завтрака невыспавшаяся Софья отправилась на службу в Казанский собор, в то время как Шакловитый развил бурную деятельность, пытаясь разобраться, что же произошло в Преображенском. Сначала ему казалось, что это недоразумение, придурь неуравновешенного юнца, но чем больше приходило сведений от посланных в Преображенское людей, тем события прошлой ночи выглядели все более странными и зловещими.

Когда царевна вышла из собора, ей доложили, что Петр и все его окружение заперлись в Троице-Сергиевом монастыре, который укрепляется как для затяжной осады. Ничего не понимавшая Софья только руками развела. Оставалось ждать от беглеца вразумительного рассказа о причинах, побудивших его к столь странному поступку.

Но оказалось, что объясняться должна она. Получив письмо, в котором Петр требовал ответа, почему ночью собрались стрельцы в Кремле, она взялась за перо и обстоятельно объяснила истеричному братцу, что вышло недоразумение, и ни у кого и в помыслах не было тронуть его хотя бы пальцем. Хочет — пусть сидит в Троице, хочет — возвращается в Преображенское или едет в Коломенское — везде ему гарантируется безопасность и родственное отношение со стороны старшей сестры. Сначала было написали «Великой государыни», но потом решили не дразнить гусей, тыкая носом самолюбивого юнца в то, что никакой он не государь. «Старшая сестра» — это как-то пристойнее, по-родственному, да и слово «старшая» будет очень кстати.

Между двумя цитаделями завязалась активная переписка, сопровождаемая приездами высокородных гонцов. Стремившаяся «утишить» брата, Софья направила к нему всеми уважаемого боярина Ивана Борисовича Троекурова, который предложил Петру приехать в Москву для встречи с сестрой — и получил резкий отказ. Затем по следам князя отправился посланник от царя Ивана — тот же результат.

Начинавшая догадываться об истинных причинах такой несговорчивости «троицыных сидельцев», Софья предприняла последнюю попытку к примирению, отправив к Петру патриарха, как человека «по должности» мирного и богобоязненного. Но Иоаким, довольный возможностью покинуть Москву, остался у Петра, даже не отписав государыне об исходе своих пастырских увещеваний.

Софья потребовала немедленного созыва Думы. Собравшиеся бояре кряхтели, вздыхали и категорически не желали ничего приговаривать.

Было ясно, что думные люди решили остаться в стороне, отказываясь вмешиваться в распри Милославских и Нарышкиных. Поняв, что бегство Петра чревато военным противостоянием, Софья обратилась к стрельцам, прося защиты, но и те отвечали вяло, что, мол, на все государева и Божеская воля, а они люди маленькие.

Что оставалось делать? И вот спустя три недели после бегства Петра из Преображенского Софья решилась на последний шаг — самой отправиться в Троицу, чтобы образумить упрямого Петьку. Весь день они с Шакловитым ломали головы, пытаясь найти пути урегулирования конфликта, но на ум ничего не приходило.

— Послушай, Сонечка, — вкрадчиво предложил поникшей возлюбленной глава Стрелецкого приказа, — может, ты все-таки не будешь протестовать, если мы решим вопрос по-моему, а? Я возьму грех на себя, если ты его боишься. Есть у меня в полках верные люди, которые смогут явиться в Троицу как беглецы из Москвы. При первой же возможности они прирежут Петра как куренка, а если повезет, то и Бориса Голицына. Сейчас уже не то время, чтобы быть слишком щепетильными. Учти, он тебя не пожалеет.

Она долго молчала, глядя в окно, как сумерки накрывают город серой пеленой. Потом перевела взгляд на теплившуюся у маленького иконостаса лампаду. Что выбрать — жизнь во дворце с замаранными кровью брата руками или ссылку в монастырь, если только Петькины сообщники не придумают чего похуже. Что сделать? На чем остановиться? Что будет с Федей? А с Васенькой? И где сейчас князь Василий: как говорил, в Медведкове или уже по дороге в Троицу?

Надо же, как странно иногда оборачивается жизнь: то она пряталась в Троице от Хованского, а теперь там засел Петька, и она ничего не можете ним поделать. Ей вспомнилось Воздвиженское, скатившаяся с колоды в лужу отцовской крови голова княжича Андрея. Вот она, расплата за грехи.

— Я завтра сама поеду в Троицу, — тихо проговорила она, положив мягкую ладонь на сжавшиеся в кулак пальцы Федора, — и попытаюсь уговорить брата прекратить глупую вражду. Ведь должно же быть решение, которое удовлетворит и его, и меня… Я вот все думаю, может, это проклятие Хованского обрушилось на меня? Может, я слишком мало молилась за упокой души отца и сына? Как ты думаешь, Феденька?

Выдернув у нее из-под руки свой кулак, Шакловитый так ударил им по столу, что подскочили всякие красивые пустячки, которые там недавно с любовью расставила Марфа.

— Чтобы я тебя отпустил в волчье логово, а сам спрятался за бабьей юбкой? Да ни за что! Я мужчина или баба в штанах?

Не страшась гнева, горящего в глазах Федора, Софья подошла к нему и, обняв, прильнула всем телом, слыша, как гулко грохочет его сердце.

— Тихо, не шуми, пожалуйста. Никто ни за кого не прячется. Но мне просто некого послать. Не тебя же, право слово! Бояр он не слушает, патриарх сбежал… Федя, мы остались вдвоем. Сам же говорил, что Петька по стрелецким слободам рассылает указы с требованием схватить тебя, а затем идти к нему в Троицу. Подожди, может, мне еще удастся с ним сладить. Эх, был бы здесь князь Василий, все было бы по-другому. Уж онто сумел бы заговорить Петьке зубы. Ну да ладно, чего горевать о том, чего не может быть? Велика ты, Феденька, завтра с утра карету закладывать. Поеду к нему потихонечку, а ты, пока меня нет, попробуй еще раз поговорить со стрелецкими головами. Пообещай им денег. Если не честь, так хотя бы алчность, может, сделает их более сговорчивыми. Хорошо?

— Разве ж я могу с тобой спорить? — грустно усмехнулся Шакловитый. — Пойду распоряжусь.

— Вот и хорошо, а я пока прикажу Верке баньку приготовить. Негоже царевне ехать в затрапезном виде, ты не находишь?

— Да ты и так хороша. — Он прижался губами к ее губам с такой страстью, будто в последний раз.

— Ну что ты так, право слово!

С трудом отдышавшись, она ласково взлохматила его густую черную шевелюру и ахнула.

— Ой, Феденька, у тебя седые волосы появились! Да сколько! Тяжела доля государыниного аманта?

— Не говори глупостей, Сонька, — перехватил он ее руку. — Сам выбрал такую долю и не жалею ни о чем. А теперь иди, а то пока Верка приготовит баньку, то да се, ляжешь спать поздно, а тебе завтра надо быть раскрасавицей. Погоди, я сейчас ее позову.

Когда за Федором закрылась дверь, Софья сразу обмякла и, с трудом добравшись до ближайшего стула, грузно села на него, прижав кулак ко рту, чтобы не завыть в голос. Если ее еще может защитить царская кровь, то что нарышкинский выродок в случае победы сотворит с Федором — и подумать страшно. Вася, наверное, легко отделается, если, конечно, провалил поход на хана в сговоре с братом, но Федя… Феденька…

Она не знала, что, едва выйдя за порог и плотно притворив дверь, Шакловитый долго стоял, прижавшись спиной к стене. Если бы он только мог! Зубами бы загрыз любого, кто подойдет к Соньке. Но сейчас против нее поднялась такая сила, что зубы сломаешь, а не возьмешь. Остается только делать вид, что все идет хорошо. Пусть Сонечка до последнего верит, что может еще что-то изменить.