Первая женщина на русском троне. Царевна Софья против Петра-« антихриста»

ГЛАВА 3 Стрелецкий бунт

Захват Кремля Нарышкиными не принес желанного успокоения ни боярам, ни народу. Напротив, в воздухе все больше ощущались недовольство и страх. Враждующие кланы и их окружение готовились к новым битвам. Это чувствовалось по тому, как не только ближние бояре, но и дворяне и даже дворовая чернь либо были с Софьей предельно почтительны (таких оказалось мало), либо смотрели на нее с едва скрытым презрением.

Вездесущая Верка доносила, что народ не доволен правлением малолетнего царя. Особенно сердиты стрельцы, чьи надежды обрести управу на своих полковников снова пошли прахом. Обещанные еще Федором деньги так и не были им выплачены. И смутный ропот, доходивший до ее светелки, внушал царевне смутные надежды на лучшую долю, чем прозябание в монастыре.

Москва еще жила сиюминутными нуждами, горланили на площади подьячие, зазывая клиентов, торговцы хвалили свои товары, перекликались колокола церквей и монастырей, но все это двигалось как-то по инерции, словно разогнавшаяся под гору тройка.

Софья и ждала и боялась того, что могло произойти. Несколько раз к ней заходил Голицын вместе с дядей, и они долго разговаривали о том, что происходит в городе, но эти беседы только тревожили без толку душу, потому что князь был предельно осторожен и ни в какую не желал влезать в семейные дрязги дома Романовых, а Иван Михайлович не столько говорил о делах насущных, сколько ругался на Нарышкиных и сетовал на нерасторопность стрельцов, которые не успели вовремя крикнуть Ивана на площади, когда решалась судьба престола. Правда, иногда он отвлекался от терзающих его сердце обид и начинал рассказывать о том, как его доверенные люди мутят воду в стрелецких слободах. При этих словах у Голицына тут же вытягивалось лицо, и старый интриган снова начинал вспоминать свою молодость и толковать о попавшей ему в руки книжки «Государь» какого-то Николая Макиавелли, который считал, что для построения сильной власти все средства хороши. Иногда заходил любимец стрельцов князь Иван Хованский, но он больше молчал, как-то странно поглядывая на Софью, словно товар оценивал. Единственное, что поняла царевна из этих разговоров, так это что Москва все больше напоминает пороховую бочку, готовую взорваться в любой момент, и что дядя вовсе не собирается уступать мачехе и ее родне, и в споре Милославских и Нарышкиных еще не поставлена точка.

После ухода своих гостей молодая девушка начинала метаться по маленькой комнатке, ставшей почти темницей, мучаясь от бессилия и проклиная нарышкинский род. Ей, деятельной по натуре, хотелось быть в гуще событий, и бессилие было горше самой страшной пытки.

Она мечтала о мести Наталье Кирилловне, но это была не жажда трона, а скорее желание сироты отомстить нерадивой мачехе, бывшей почти ее ровесницей.

Тем не менее мысли о троне все чаще закрадывались в ее сердце, тем более что Верка раз от разу приносила все более приятные сердцу царевны слухи. Взбудораженные дядиными людишками, стрельцы уже не просто каялись, что посадили себе на шею прожорливое нарышкинское племя, но и поговаривали о том, чтобы крикнуть Ивана на царство, и сделать при нем регентшей Софью. От таких слов у царевны екало сердце, и она начинала креститься, то ли призывая Бога, то ли отгоняя сатану.

При всей своей проницательности и незаурядном уме, царевна пропустила-таки момент, когда терпение слободских людей лопнуло и Москва содрогнулась от нового набата.

День пятнадцатого мая выдался на редкость теплым и приятным, и Софья, проснувшись, подумала, что было бы неплохо съездить в Коломенское и побродить по дворцу, где прошло ее беспечное детство. Помолившись и слегка перекусив, они села играть в шахматы с неожиданно явившимся к ней Милославским. Последнее время ходили слухи, что главный враг Нарышкиных занемог, и тем удивительнее было то, что, возникнув на пороге Софьиной светелки, он оказался румян, доволен жизнью и вел себя, как малое дитя, при каждом проигрыше хватаясь за бороду, словно стремясь ее выдрать. Но только царевна нацелилась в третий раз объявить дядюшке шах и мат, как все пространство Кремля наполнил тягучий звон колоколов, вызывавший чувство страха даже у самых толстокожих людей.

Тому, кто никогда не слыхал набата, трудно понять весь ужас и азарт, мгновенно охватившие Москву, помнившую недавние Соляной и Медный бунты и бесчинства Стеньки Разина по волжским городам. Матери, выбегая на улицу, хватали детей и быстро тащили их в дом. Одна за другой захлопывались двери на могучие засовы. Мало ли по чью душу звонят колокола — лучше схорониться от греха подальше! Даже бродячие собаки попрятались по своим укрытиям, так что на улицах не осталось никого, кроме нахальных воробьев, самозабвенно купавшихся в пыли.

В Софьину светелку быстро вошла побледневшая сестра Марфа, пытаясь на ходу пригладить волосы.

— Слышишь набат, сестрица?

— Не глухая, чай.

Она распахнула окно, и густой колокольный гул наполнил комнату. Марфа с дядей тоже подбежали к окну и осторожно выглянули наружу. В первый момент Софья подумала, что произошла ошибка, и набат — это не призыв к бунту, а предупреждение о пожаре. Недаром так забеспокоилась высыпавшая на улицу кремлевская чернь. Но пламени нигде не было видно, и только воронье, спугнутое с колоколен, с шумом и граем носилось в воздухе.

— Дядя, что это? — прижав стиснутые руки к груди, выдохнула Софья, но многое повидавший на своем веку князь что-то невнятно буркнул в ответ и, отойдя от окна, задумался, беззвучно шевеля губами.

Чтобы не принимать присягу Петру, он уже которую неделю сказывался больным и вовсе не желал, чтобы его раньше времени увидел кто-нибудь из нарышкинских людей.

Однако сегодня он был вынужден явиться во дворец, чтобы в случае необходимости руководить бунтом на месте или, узнав о провале, быстро исчезнуть из города. Его карета, запряженная шестеркой лошадей, на всякий случай ждала хозяина в укромном месте.

Царевны понимающе переглянулись и дружно кликнули Верку. Девка точно стояла за дверью, потому что не успел затихнуть зов, как она уже вбежала в комнату и рухнула Софье в ноги.

— Царевна, красавица моя неописуемая, — завопила она истошно, — стрельцы на Кремль идут! Слышишь — колокола! Говорят, царевича Ивана Нарышкины задушили! А еще говорят, что сподвигнул их на это дьяк Разрядного приказа Федор Леонтьевич Шакловитый. А еще сказывают, что с ним в компании ваш дядя. Только переодетый в стрелецкое платье… Ох, князь, прости неразумную, сразу не признала!.. А Наталья Кирилловна с Петром Алексеевичем и Иваном Алексеевичем плакать изволят. А боярин, князь Артамон Матвеев грозится, что со всех шкуру сдерет.

— Помолчал бы лучше, аспид нарышкинский, — процедила сквозь зубы Софья, глядя пустыми глазами в окно. — Вот уж кто смутьян, так смутьян. И недели не прошло, как вернулся из ссылки, а уж вон какую волю забрал!.. Пожалуй, самое правильное будет к «медведице» пойти. Авось ее пришибет какой-нибудь стрелец, прости меня, господи. Ты идешь, Марфуша?

Та только отрицательно замотала головой, с опаской поглядывая то на дядю, то на сестру. Что ж, опять придется действовать в одиночку.

Посмотревшись в зеркало и оправив платье, она перекрестилась и направилась в тронный зал, откуда доносились женский плач и гул мужских голосов. Навстречу ей выскочили два новоиспеченных стольника — братья Натальи Кирилловны Иван и Афанасий — с перекошенными от страха лицами. Куда только подевалась спесь, с которой они разгуливали еще вчера по дворцу! Опасливо покосившись на юную царевну, они прибавили шагу и растворились в дворцовых закоулках.

Глубоко вздохнув, Софья переступила порог, стараясь держаться с царским достоинством. В Грановитой палате собрались почти все бояре и окольничие, которых судьба или долг привели в Кремль этим днем. Здесь же царевна заметила почти всю царскую семью вместе с Артамоном Матвеевым. При виде падчерицы у царицы вытянулось заплаканное лицо, она хотела что-то сказать, но только беззвучно открывала рот, прижимая к себе маленького Петра.

Чуть в стороне от партии царицы, вокруг князя Голицына собралась маленькая кучка царедворцев, не связанных никакими узами с кланом Нарышкиных. Их было совсем немного, но все-таки чуть больше, чем вчера. Самому же потомку Гедиминовичей роль вождя оппозиции явно не нравилась, и он делал вид, что случайно попал в неподобающее окружение. При виде входящей царевны он потупил взор, делая вид, что разглядывает роспись на ближайшей стене. Эх, князь Василий, вроде бы и смелый человек, на войне отличился, а как до дворцовых интриг дело доходит, становишься робок, точно девица на первом причастии…

Не обращая внимания на враждебные взгляды, Софья подошла к взволнованному патриарху и, склонившись, поцеловала его перстень.

— Идут, идут! — вбежал почти следом за ней стольник Федор Салтыков. — Строем, с развернутыми знаменами, точно не бунт, а смотр какой-то! А морды такие, что убьют и не заметят. Чисто тати с большой дороги? Это ты, князь Василий, все с ними учениями занимался! Вот и получили теперь черт знает что, прости меня, Господи!

— Надо срочно запереть двери! — вскинулся старый князь Черкасский, стуча по полу посохом. — И вооружить челядь!

— Да ты что, князь? — криво улыбнулся Артамон Матвеев. — Поляки — и те осады не выдержали. Ты же хочешь, чтобы наши лентяи сражались со стрельцами. Дражайший Василий Васильевич с покойным Федором Алексеевичем (да будет земля ему пухом!) так выдрессировали этих мерзавцев, что им твои запертые двери, как тряпка для быка — только раззадорят… А чего хотят сучьи дети?

Федор Салтыков, к которому был обращен вопрос, недоуменно пожал плечами:

— Толком не знаю. Слышал только, что они кричат, будто Нарышкины царевича Ивана задушили.

Услышав об этом, царица еще сильнее прижала к себе маленького Петра, которому переполох в Кремле доставлял большое удовольствие, и злобно ткнула в сторону Софьи указательным пальцем:

— Твои происки, бесстыжая девка? Знаю, знаю, твои да еще этого старого лиходея Ивана Михайловича. Гореть вам в аду за это!

У Софьи сердце подскочило к горлу, но она справилась с накатившим страхом и надменно подняла соболиные брови:

— О чем это ты, Наталья Кирилловна? Это твои люди кинулись хватать все, что ни попадя, аки львы рыкающие. А я из своей светелки почти не выхожу. Чем меня обвинять, лучше помогла бы людей утишить. Я-то что? Царевна-затворница, а ты царица, мать царя, — она чуть презрительно кивнула на мальчика, который сосредоточенно грыз ноготь, сердито поглядывая по сторонам. — Слышите? Они уже в Кремле!

И действительно, даже сквозь закрытые окна был слышен нарастающий гул голосов, перекрываемый барабанной дробью. Сквозь ее треск раздавались то истошные, то гневные крики людей и испуганное ржание лошадей.

— Артамон Матвеевич, — затряслась царица, — пошлите кого-нибудь на Красное крыльцо. Пусть узнают, чего хотят лиходеи.

Тот молча кивнул головой и быстро вышел вон из палаты. Софья проводила его тяжелым взором из-под насупленных бровей. В ее мире было не так много людей, которых она ненавидела всем сердцем, и воспитатель ее мачехи был одним из тех, кому она от всей души, совсем не по-христиански, желала всяческих бед. Если бы не его старания, Алексей Михайлович так бы и умер вдовцом, и всей Руси не пришлось бы мучиться из-за проблем с престолонаследием.

В голову лезли разные мысли, одна страшнее другой. Царевна страстно желала и боялась того, что происходило за стенами дворца. Это был ее шанс на победу над мачехой, но кто может предсказать, чем закончится бунт? Чернь, почувствовав силу, может выйти из повиновения, и тогда может случиться то, о чем с трепетом рассказывал ее учитель Симеон Полоцкий: как озверевшие англичане казнили своего короля Карла I, и палач показывал толпе его отрубленную голову.

Кто знает, нет ли среди стрельцов русского Кромвеля? От этой мысли царевна побледнела, но, устыдившись мгновенной слабости, только выше вскинула голову. Возможно, это ее последние минуты, но неужели коротание монашеского века в холодной келье дальнего монастыря будет намного лучше удара саблей или копьем?

Уйдя в свои мысли, девушка не замечала косых взглядов, бросаемых на нее обступившими Наталью Кирилловну царедворцами, и только появление Матвеева вернуло ее к сиюминутным проблемам.

Чувствовалось, что старик был сильно взволнован, хотя и пытался не показывать виду, но его поникшие плечи и избороздившие лоб морщины громче глашатая кричали о постигшей Кремль беде. При его появлении в палате воцарилась тишина, и все взоры обратились на человека, который принес им известие об ожидающей их участи. Поискав глазами царицу, Матвеев подошел к своей бывшей воспитаннице и взял ее за руки, забыв о том, что перед ним не Наташа Нарышкина, дочь его обнищавшего друга, а царица Всея Руси.

— Вся площадь забита стрельцами, — глухо проговорил он, глядя ей в глаза. — Кроме того, к ним частично примкнули рейтары и солдаты Бутырского полка. Стоят со знаменами, полковыми оркестрами, сучьи дети, прости меня Господи! Перестреляли наших холопов, попытавшихся оказать сопротивление… Требуют показать царевича Ивана, которого якобы задушили твои братья.

— Всего-то? — слабо улыбнулась Наталья Кирилловна, перекрестив лоб.

— Нет, царица. Они еще принесли список на сорок человек, которых требуют выдать им незамедлительно. Там, помимо их полковников, несколько бояр и окольничих, а также все Нарышкины.

При его последних словах царица ахнула и едва устояла на ногах.

— Не отдам я отца и братьев им на смерть и поругание, — крикнула она, стиснув в отчаянии перед грудью руки так, что массивные кольца впились в кожу. — Умру, а не дам!

— Подожди, матушка, — стараясь придать голосу твердость, ответил старик. — Бог даст, сумеем угомонить разбойников. Пусть кир-Иоаким выйдет на крыльцо. Авось усовестятся они слова Божьего. И царевич Иван пусть идет с ним.

Головы присутствующих с надеждой повернулись к патриарху, который явно не стремился к общению со своей вышедшей из повиновения паствой, но делать было нечего, и, истово перекрестившись, он кивнул, соглашаясь с предложением могущественного царедворца. Царевич Иван всхлипнул и покрепче ухватился за лавку, на которой сидел, забившись в уголок. В тот же момент рядом с ним оказалась Софья, ласково погладившая брата по плечу:

— Не трусь, Ванечка. Они тебя не тронут. Ты только покажешься, что жив-здоров, и сразу же уйдешь во дворец. А чтоб не страшно было, я буду рядом с тобой. Хорошо?

Болезненный юноша робко посмотрел на сестру и неуверенно кивнул головой. Ему было неуютно чувствовать на себе взгляды присутствовавших, и он все бы отдал, чтобы оказаться в своей тихой полутемной опочивальне, но отказать мачехе, а тем более старому боярину, грозно зыркнувшему на него из-за спины Натальи Кирилловны, он просто физически не мог.

— Ты только не отходи от меня, сестрица, — шепотом попросил царевич, поднимаясь с лавки.

— Я пойду позади тебя, Ванечка, — твердо пообещала она.

Вслед за братом она прошла в первый ряд выстроившихся для выхода придворных, которые с плохо скрываемой радостью уступали ей место. Рядом нахохлилась прижимающая к себе сына Наталья Кирилловна, которую била крупная дрожь. За ее спиной тихо сопел только что вернувшийся из луховской ссылки Артамон Матвеев. Во главе маленькой процессии встал патриарх Иоаким. Несколько шагов — распахнувшиеся створки двери — и их оглушил рев сотен глоток, вырвавшийся при виде царской семьи.

В этот момент на Софью накатило ледяное спокойствие, словно она была не участницей происходившего кошмара, а зрительницей дворцового спектакля. Без страха смотрела она в разгоряченные лица стрельцов, подошедших уже к самому крыльцу, слушала голос патриарха, увещевавшего бунтовщиков разойтись по домам, слышала крики, требовавшие предъявить царевичей, но ничто не могло поколебать ее ледяного спокойствия. Когда Иоаким выдохся, а стрельцы продолжали сомневаться в подлинности Ивана, ее словно что-то толкнуло в спину, и, подняв руку, побледневшая девушка выступила вперед.

Если бы кто-нибудь еще утром сказал Софье, что она, теремная царевна, посмеет открыть рот перед скоплением возбужденных мужчин, она бы ни за что в это не поверила.

Но что-то произошло в ее душе, и она срывающимся голосом попыталась убедить толпу, что перед ними истинный царевич Иоанн Алексеевич, ее единокровный брат.

То ли стрельцы поверили юной царевне, то ли жизнь и смерть Ивана в действительности не очень интересовали взбунтовавшиеся полки, только крики показать им живого царевича быстро сменились требованиями выдать изменников, согласно предъявленному списку.

Может быть, царевне удалось бы совершить невероятное и уговорить стрельцов разойтись по домам, но тут на середину лестницы, ведущей на крыльцо, сбежал судья[3] Стрелецкого приказа князь Михаил Юрьевич Долгорукий, начавший поносить своих подопечных последними словами, грозя пересажать всех на кол.

Затихшая толпа глухо заурчала, словно пробудившийся голодный зверь.

Все с тем же пугающим спокойствием Софья наблюдала, как сорвавшиеся с места стрельцы, взбежав на крыльцо, швырнули Долгорукого на подставленные копья. Следом за князем, хватаясь за пустоту руками, рухнул вниз Артамон Матвеев, за которого до последнего цеплялась царица в тщетной надежде спасти своего воспитателя от уготованной ему участи. Старый князь Черкасский попытался заслонить боярина своим телом, но старика бесцеремонно отшвырнули, точно большую куклу. Дурным голосом завопил маленький Петр, забившись в истерике. Его плач слился с истошным криком царицы, который подстегнул бунтовщиков, и они бросились во дворец, расталкивая бояр.

Вопль мачехи словно пробудил Софью ото сна, и, схватив Ивана за руку, она потянула его за собой в полумрак сеней. Брат шел как сомнамбула, слабо дрожа всем телом, размазывая по щекам слезы тыльной стороной руки. Кругом раздавались крики, лязг оружия, грохот падающей мебели. Быстро оглянувшись по сторонам, Софья увлекла юношу к ближайшей лестнице, и они забились под нее в надежде остаться незамеченными. Над головой гулким шумом отдавался топот бесчисленных сапог, и они сидели, прижавшись друг к другу, ожидая, что в любой момент станут жертвами какого-нибудь озверевшего вояки. Царевич все больше падал духом, и в сердце Софьи стало уже закрадываться опасение за его жизнь. Время шло, и надежда на благополучный исход начала стремительно таять, но тут им повезло.

Неожиданно в их тайник заглянул встревоженный князь Василий, лицо которого засияло от радости при виде Софьи.

— Царевна? Слава богу, что я вас нашел?

Сердце девушки сжалось от счастья при виде живого и невредимого Голицына, но радоваться было некогда.

— Василий Васильевич, что происходит во дворце? Что там за шум?

Некоторое время князь колебался, не зная, говорить ли царевне обо всех происходивших во дворце ужасах. Не стоит пугать молодую девушку рассказами об убийствах хорошо знакомых ей людей.

Он хотел сказать, что ничего страшного не произошло, но, посмотрев в ее серьезные потемневшие глаза, вдруг изменил решение.

— Ничем не могу тебя порадовать, Софья Алексеевна. Стрельцы ищут всех, поименованных в их росписи, особенно Нарышкиных. По ошибке сбросили с колокольни спальника Федора Салтыкова. Говорят, что с братом царицы, Афанасием, перепутали. Часть стрельцов пошла бесчинствовать по боярским домам, остальные здесь творят беззаконие. Обыскивают комнату за комнатой. Уже терема царевен осмотрели. Даже в трон царский копьем тыкали на случай, если кто там прячется.

Скисшее лицо Ивана совсем посерело, и он начал икать от ужаса. Софья с состраданием посмотрела на брата.

— Василий Васильевич, а в покоях Ванечки они тоже успели побывать?

— Кажется, да. Не могу точно утверждать, поскольку без особой нужды стараюсь им на глаза не попадаться. Сейчас стрельцы ко мне вроде бы хорошо относятся, но, не приведи Господи, вдруг кто-нибудь из них меня с Иваном Нарышкиным перепутает?

Невзирая на ужас происходящего, девушка едва сдержала улыбку. Спутать обладавшего великолепными манерами далеко не юного боярина Голицына с дурно воспитанным молодым наглецом Иваном мог только слепец.

— Князь, у меня к тебе просьба. Не мог бы ты сопроводить моего брата в его покои? Боюсь, что из меня получится для него плохой защитник. За себя я не боюсь, но как бы кто Ванечку не обидел.

Умудренный жизнью мужчина с уважением посмотрел на хрупкую девушку, напоминавшую сейчас взъерошенного воробья.

— Разумеется, царевна, я сделаю все возможное, чтобы защитить Иоанна Алексеевича. Не соблаговолит ли царевич прошествовать за мной?

Юноша робко посмотрел на улыбнувшуюся ему сестру, и, почувствовав некоторое облегчение при мысли, что сейчас забьется в свою любимую опочивальню, слегка расправил плечи.

— Ну, с Богом! — поцеловала его в щеку сестра и, перекрестив, слегка подтолкнула в спину.

— Но что, же будет с тобой? — спохватился князь. — Умоляю тебя, царевна, подождать меня здесь, в безопасности, пока я не провожу твоего брата и не вернусь за тобой. Hannibal antre portas*[4].

Поверьте, хождение без сопровождающих по дворцу сейчас чревато очень большой опасностью. Будь благоразумна, я тебя очень прошу.

— Твои слова не лишены смысла, князь. А пока поспеши, пожалуйста, сделать то, что должен.

Так и не поняв, является ли ответ царевны обещанием последовать его совету, Голицын сделал приглашающий жест рукой, предлагая юноше пойти за ним. С тяжелым вздохом царевич выбрался из безопасного убежища и, вздрагивая от любого шороха, быстро засеменил за князем. Два или три раза они сталкивались с рыщущими по дворцу стрельцами, но те не проявляли никакой враждебности, и их путешествие закончилось благополучно.

Выждав немного после ухода мужчин, Софья почувствовала, что не может больше оставаться в неведении. В конце концов она царская дочь, и негоже ей сидеть под лестницей, точно спрятавшейся от кота мыши.

На лестнице, ведущей на второй этаж, было пусто: все обитатели дворца от царской семьи до последнего жильца попрятались по своим покоям и каморкам, и только стрельцы стучали сапожищами по его многочисленным коридорам и закоулкам в поисках заклятых врагов. На истоптанном полу валялся рукав от кунтуша, богато расшитый золотом и жемчугом. На его обшлаге была видна кровь, и девушку передернуло от ее вида.

Придав своему лицу гордое и неприступное выражение, с замирающей от каждого шороха душой, Софья направилась в свои покои, поминутно готовясь встретить смерть, однако беда обходила ее стороной, и девушка уже решила, что все закончится хорошо, как из-за угла навстречу ей выскочили двое стрельцов, сопровождаемых нечесаным холопом, одетым в живописное рванье.

При виде одинокой девушки они на мгновение остановились, а затем окружили Софью, разглядывая ее горящими от возбуждения глазами. Царевны испокон веков жили затворницами, и бунтовщикам не пришло в голову, что перед ними стоит одна из них.

— Хороша девка! — хохотнул один из них, бородатый стрелец в голубом кафтане.

— Тебе только бабы нужны, — ухмыльнулся холоп, протягивая руку к девичьему уху. — Серьги-то, гляди, как горят! На них всю жизнь безбедно прожить можно!

— Не смей ко мне прикасаться, пся крев! — с холодным бешенством глядя ему в глаза, прошипела Софья, враз забыв о своих страхах. — Я царская дочь, а ты пес смердящий!

— Гляди-ка, — захохотала троица, — царевна нашлась! Сейчас вот юбку задерем и проверим, какая ты девка?

На Софью накатила волна ужаса, следствием которой была не паника, а обжигающая ярость.

— Клянусь, — прошептала она сипло от бешенства, — если останусь жива, найти вас хоть из-под земли и четвертовать на Ивановской площади. Клянусь, что вы до этого кровавыми слезами будете плакать в Разбойном приказе. Клянусь…

Не ожидавшие такого отпора от хрупкой девушки, мужчины прекратили хохотать и воззрились на нее с немым изумлением.

— Может, ну нее, — несмело предложил третий, более молодой стрелец, — давайте…

Но договорить он не успел, поскольку в узком коридоре появилось новое лицо. Послышались быстрые шаги и, отшвырнув холопа, Софью загородил широкоплечий, хорошо одетый мужчина, сжимавший с руке саблю.

— Царевна, где ты разгуливаешь? Я весь дворец обегал в твоих поисках. Если бы не карлица царевны Марфы Алексеевны, я б тебя ни за что не нашел! — проговорил он, чуть задыхаясь, стараясь не терять врагов из виду. — Что туг происходит? Это смерды тебя обидели? Только скажи, и я…

— Бейте его, ребята! — рявкнул стрелец в голубом кафтане, взмахивая саблей.

— Э, нет? Я еще с ума не сошел! Это же Федька Шакловитый! — огрызнулся его молодой попутчик и, попятившись, бросился бежать.

Холоп дернулся за ним, но, понадеявшись на бородатого приятеля, задержался, готовясь помочь ему или кинуться прочь, в зависимости от исхода поединка.

Сабли лязгнули, высекая искры. Противники были примерно равными по силе, и поединок обещал быть упорным.

Почувствовав себя в относительной безопасности (между ней и оборванцем бились дуэлянты, мимо которых тот не смог бы проскочить при всем желании), Софья перевела дух, но вместо того, чтобы бежать, воспользовавшись подходящим моментом, она прижалась к стене, пытаясь сообразить, как помочь своему нежданному избавителю. Однако тот не нуждался в подмоге. Медленно тесня противника, он уже собирался нанести решительный удар, как в коридор ввалилась целая толпа стрельцов в голубых и красных кафтанах с саблями наголо.

— А ну, прекратить! — рявкнул один из них, судя по всему предводитель, одетый в багряную, шитую золотом ферязь, — Опустите оружие!

Прибывших было слишком много, чтобы не подчиниться приказу их вожака, и противники опустили сабли.

— Что здесь происходит? — сурово спросил командир стрельцов, по очереди оглядев всех участников и свидетелей дуэли. При виде Софьи его брови дрогнули, а на лице отразилось изумление.

— Вот этот разбойник, — тяжело дыша отозвался защитник девушки, — попытался надругаться над присутствующей здесь царевной Софьей Алексеевной.

При этих словах он, наконец, повернулся к девушке, и Софья с изумлением опознала в своем защитнике того самого мужчину, что так пристально и дерзко разглядывал ее на похоронах брата. Его скуластое лицо раскраснелось, глаза горели боевым азартом, а смеющиеся губы обрамляли крепкие белые зубы.

Услышав о том, что перед ними стоит царевна, стрельцы опустились на колени, посрывав шапки с голов. Даже несостоявшийся Софьин насильник вместе с не успевшим убежать холопом пали перед ней ниц.

— Просим нас простить, царевна, что напугали ненароком, — взглянул ей в лицо предводитель стрельцов, — в наших слободах каждый знает, что царевна Софья — единственная наша заступница. Прости нас, неразумных. Прикажи, что делать, — мы выполним все твои приказы.

— Проводите царевну до ее покоев! — не дал девушке открыть рта ее спаситель. Софью покоробило, что какой-то чужак распоряжается там, где имеет право командовать только она. В девушке проснулась родовая гордость. Набрав в грудь побольше воздуха, она еще больше распрямила плечи и… промолчала.

Видимо, примерно такие же мысли пришли в голову предводителю стрельцов, поскольку он еще больше нахмурил брови и подозрительно поинтересовался:

— А ты сам кто таков будешь?

— Дьяк Разрядного приказа Федор Леонтьевич Шакловитый. А ты?

— Сотник Стремянного полка Иван Рыков. Не люблю я, если честно говорить, ребят из Разрядного приказа…

— А что, приходилось с нами дело иметь? — дерзко ухмыльнулся Шакловитый, вкладывая саблю в ножны. — С дыбой, что ли, успел знакомство свести?

— Поговори мне! — разозлился сотник, хватаясь за висевшее на боку оружие. — Ребята, нет ли его, часом, в нашей росписи? Может, ему, того, рост на голову уменьшить?

— Да знаю я этого парня, — отозвался один из стрельцов — крепкий седой старик. — Он мне дальняя родня по жене. Хороший человек, только на язык зело не сдержан… А ты, Федька, перестань дерзить, пока действительно головы не лишился. Шел бы ты отсюда по своим делам, а царевну мы и без тебя проводим… А с этими что делать будем? — спросил он вдруг у сотника, показывая рукой на напавшего на Софью стрельца и его приятеля.

— А чего с ними делать? — пожал тот плечами. — Было же на кругу говорено: никакого баловства и мародерства. Кто руку на чужое подымет, тот будет казнен в назидание другим. Сенька, возьми кого-нибудь с собой и отведите эту парочку в каталажку Разбойного приказа. Потом с ними разберемся.

Один из стрельцов выступил вперед и поманил за собой еще двоих в голубых кафтанах.

— Да вы чего, братцы? — опешил провинившийся стрелец. — Да я ее и пальцем не тронул! Кто же знал, что она царевна?… Софья Алексеевна, — бухнулся он вдруг в ноги девушке, — не бери греха на душу, заступись за меня! Ведь у меня жена больная, детишек шестеро…

Презрительно скривив губы, Софья переступила через распростертое на полу тело и прошествовала в свои покои в сопровождении стольника с пятью стрельцами.

Но перед тем как скрыться в паутине дворцовых переходов, царевна успела переглянуться со своим спасителем, в наглых зеленых глазах которого пряталась плохо скрываемая насмешка и что-то, похожее на нежность. Почувствовав взгляд девушки, он поклонился ей с показным подобострастием, картинно прижав руку к сердцу.

Возмущенно фыркнув, она отвернулась, не желая даже кивком головы поблагодарить мужчину за свое избавление от насильников. Тем не менее вместо того, чтобы думать о своем будущем, Софья, пока шла до своих покоев, слышала чуть насмешливый баритон своего нежданного спасителя и видела его дерзкую ухмылку. Она забыла о том, что может стать жертвой разгулявшейся черни, что где-то лежит, забившись под одеяло, ее брат Ванечка — единственная надежда на ее спасение от монастыря, что в кремлевских палатах проклятая мачеха бьется за жизнь своих братьев и отца. Гораздо больше ее расстраивал тот факт, что ее недавний защитник всего лишь какой-то дьяк. Ну, почему он не боярин или хотя бы окольничий?…

Когда Софья появилась в своей светлице, то застала там плачущую сестру Марфу, дядю, тетку Татьяну Михайловну, чьи советы так ценил покойный братец Федор, и даже вдову брата Марфу Матвеевну Апраксину. Иван Михайлович метался по ее маленькой комнатке, как лев по клетке в Измайловском зверинце. Тетка, с полнейшим хладнокровием расшивала церковные воздуха узорами на пяльцах, а юная Марфа Матвеевна робко следила за Милославским глазами, смахивая с ресниц набегавшие слезы.

При виде пропавшей родственницы все кинулись к ней с объятиями и поцелуями, словно к человеку, вернувшемуся с того света.

— Сонюшка, где ты пропадала так долго? — зарыдала еще сильнее сестра. — Мы уж и не чаяли тебя в живых увидеть! Дядюшка так набегался, что у Марфы Матвеевны голова закружилась, на него глядючи.

— Голова, видите ли, закружилась! — взвился от возмущения Иван Михайлович, хлопнув себя руками по ляжкам. — Тут такие страсти рассказывают о том, что в городе делается, а ты где-то бродишь! Князь Голицын заходил сказать, что видел тебя внизу, что просила Ивана сопроводить, и отправился за тобой. А тебя на месте нет! Теперь Василий Васильевич как мальчик побежал тебя разыскивать. Не ровен час, с ним что-нибудь случится!

Услышав о том, что ее любимый Голицын рискует жизнью, Софья враз забыла о черных очах Шакловитого и с упреком воззрилась на Милославского.

— А ты что же, дядя, отпустил его одного? Почему вместе с ним не пошел?

— Софья, — напустил на себя строгости Иван Михайлович, — ты умная девушка, но иногда говоришь, как какая-нибудь слободская молочница. Я единственный среди вас человек, который серьезно занимается нашим будущим. Я да еще князь Хованский. Ты где-то пропадаешь, Василий Васильевич мастак думать, а не действовать. Если и я попаду в какую-нибудь историю, то кто будет руководить всем этим? — И он ткнул пальцем в окно.

— А ты им руководишь? — разозлилась Софья, впервые повышая голос на дядю, к которому до этого относилась с почтительностью. — Меня чуть не изнасиловали в собственном дворце, а ты говоришь, что можешь справиться с этими людьми? Если бы не дьяк Шакловитый, то я бы сейчас лежала опозоренная и убитая, а не стояла перед тобой. Спасибо ему да еще тем стрельцам, что проводили меня до этой двери. Кстати, было бы неплохо, дядя, если бы ты отблагодарил их за это.

Налетев на сопротивление, Иван Михайлович несколько умерил властные нотки, скользившие в его голосе:

— О чем ты говоришь?

— Я говорю о том, что на меня набросились двое стрельцов с каким-то оборванцем, и, если бы не этот дьяк, меня бы сейчас здесь не было.

Иван Михайлович смущенно крякнул и почесал затылок. Вечно с бабами одни проблемы.

— Да, нехорошая история получилась… Ладно, как зовут твоего Персея? Шакловитый? Когда мы придем к власти, то отблагодарим его со всей возможной щедростью. А теперь надо сообразить, как управиться с этой сарынью. Ты права, дорогая, я, кажется, упустил бразды правления набежавшей голытьбой. Сегодня должен зайти князь Хованский, и мы вместе попытаемся выработать какой-то план. Кстати, пока тебя не было, мы отправили в город твою Верку — весьма, кстати, разумную девку, — чтобы она выяснила, что там делается. Говорят, что стрельцы грабят и убивают бояр. Ходят слухи, что они сожгли заживо фон Гадена (ну, того лекаря, что пользовал Федора, царствие ему небесное!) и его помощника… Про то, что было на крыльце, я уже наслышан.

Нехорошо так говорить, но я рад, что стрельцы подняли на копья Матвеева. Во-первых, он был опасный человек, имевший большое влияние на твою мачеху; а во-вторых, он начал с меня требовать возврата своего имущества, которое передал мне твой брат после ссылки старого ворона в Пустозерск. Никогда ему не прощу, что после смерти Алексея он попытался в обход Федора посадить на престол Петра, этого сопливого мальчишку!

— Ты хоть при нас такие страсти не говори! — замахала на него руками Татьяна Михайловна, отрываясь от работы. — Можешь думать, что хочешь, а девочек сбивать с пути праведного я тебе не позволю!

— Танька, не будь дурой, — огрызнулся Милославский. — Эти вороны уже успели захватить столько добра, что и полякам не снилось. Соня, ты мне обещаешь, в случае нашей победы не отдать Нарышкиным власть? Обещаешь пойти до конца?

В комнате воцарилась такая тишина, что были слышны крики на улице. Царевны почти с ужасом смотрели на чуть побледневшую девушку, которая, гордо подняв голову, произнесла, четко выговаривая каждое слово:

— Клянусь, что я положу все силы, свою жизнь на то, чтобы не отдать Нарышкиным шапку Мономаха. Никогда Милославские, чей предок прибыл на Русь пятьсот лет назад в свите Софьи Витольдовны, не склонят головы перед мелкопоместными Нарышкиными.

— Софьюшка, — пробормотала Марфа, благоговейно глядя на свою сестру.

— Ай да племянница! — щелкнул на радостях пальцами Иван Михайлович, но даже он почувствовал всю серьезность происходящего и когда заговорил, то его тон был уже иным. — Ну, дорогие мои царевны и ты,

Марфа Матвеевна, я, пожалуй, сделаю небольшую вылазку и попытаюсь узнать, что делается во дворце, а вы постарайтесь немного отдохнуть. Кто знает, сколько времени будет продолжаться эта свистопляска и что нас ждет впереди. Если придет Верка, никуда ее не отпускайте. Я хочу из первых рук узнать, что происходит в городе. Софья, где твои стрельцы?

— Насколько я понимаю, все еще ждут нашей благодарности, дядя.

— Прекрасно, пусть еще подождут и, за компанию, покараулят твои покои, чтобы чего не стряслось. А я, вернувшись, награжу их по-царски.

Софья как-то странно исподлобья взглянула на Ивана Михайловича, но ничего не сказала. Она по-своему любила старого Милославского, но, помня рассказы Федора о том, как дядя пытался выдернуть из-под него трон, не очень доверяла его словам.

Не успела за Милославским закрыться дверь, как к сестре подскочила Марфа.

— Ну, рассказывай!

— Что рассказывать? — переспросила Софья, недоуменно поглядев на хитрые глазки своей сестры и подруги.

— Что это за Шакловитый? Страсть как люблю всякие сердечные истории.

— Какие еще сердечные истории? — не на шутку рассердилась Софья, жалея о своей откровенности. — Да как ты могла только подумать, что какой-то дьяк… Это же дичь какая-то! И главное, не смей ничего о нем рассказывать Василию Васильевичу! Не хватало еще, чтобы он узнал обо всех этих глупостях! Кстати, эта просьба касается всех!

— Ах, Василию Васильевичу, — хитро сощурилась Марфа, не обращая никакого внимания на гнев сестры, — разумеется, ему мы ничего не скажем. А то вдруг он кое-кого ревновать начнет!

— Марфа! — в голосе Софьи прозвучало столько металла, что шалунья, смешавшись, с деланым покаянием опустила голову.

— Не вели казнить, государыня-матушка, я еще пригожусь.

Прожитые годы не оставили в ее душе горечи утрат, и она продолжала оставаться такой же беспечной, как в шестнадцать лет, так что Софье иногда казалось, что это она старше сестры, а не наоборот. Поняв, что была неправа, она обняла девушку:

— Ну, не надо обижаться. Я просто очень устала и испугалась.

— Конечно, конечно! — закивала Марфа, снова начиная улыбаться.

Ссора, не успев разгореться, закончилась примирением, но никогда с той поры, даже в минуты душевной близости, царевны не позволяли себе забыть, что говорят с правительницей Московского царства, а не сестрой, племянницей или подругой. У государыней не бывает подруг.

На город уже начал опускаться вечер, когда, наконец, появилась Верка, переполненная всяческими новостями. К этому времени царевны были уже чуть живы от нервного напряжения и голода, потому что при появлении стрельцов вся дворцовая обслуга забилась по углам, и никому в голову не приходило затопить печи и приготовить не только обед, но и ужин. Каждый перебивался, кто как мог.

Царская семья и оказавшиеся во дворце вельможи посылали на кухню слуг, чтобы те поискали что-нибудь для своего господина или госпожи, а те, кто не мог себе этого позволить, предпочитали посидеть голодными, нежели высунуться из собственных покоев. Однако Софье было не до еды.

— Ну, рассказывай, — крикнула она своей служанке, не успела та переступить порог. Похоже, что этот день не прошел бесследно даже для не знавшей усталости Верки: щеки молодой женщины запали, под глазами пролегли черные круги, платок сбился на затылок, и из-под него свисали пепельно-русые пряди волос, в беспорядке рассыпавшиеся по плечам.

— Ой, что кругом творится, Софья Алексеевна, начала та, с трудом переводя дух, — вся Москва точно на осадном положении: на улицах никого нет, по городу бродят стрельцы и солдаты с оружием. Сейчас-то уже подзатихло, а днем был сущий ад, прости меня Господи! — она истово перекрестилась на иконостас в красном углу. — Царского лекаря и его помощника сожгли заживо — мол, отравил вашего братца Федора Алексеевича. Во многих боярских домах погромы и увечья, а кое-кого убили до смерти.

— Кого? — глухо спросила Софья, исподлобья глядя на свою девку и страшась услышать любимое имя.

— Говорят, что князя Григория Ромодановского и Ивана Языкова. Последнего уморили за то, что был мздоимец и за взятки не давал стрельцам судиться со своими полковниками. Но это я не видела, а вот то, что творилось в доме Юрия Алексеевича Долгорукого, знаю доподлинно, потому что видела своими глазами.

Когда молодого князя Долгорукого скинули на копья (у Софьи перед глазами снова взметнулись ввысь руки падающего на холодную сталь князя Михаила), то апосля, когда людишки поуспокоились, стрельцы снесли его тело батюшке, который, как вы знаете, уже давно не встает с постели. Принесли — и попросили прощения за убийство сына. Старик вроде как простил и даже велел вынести им по чарке вина. Стрельцы выпили за здоровье старого князя и пошли со двора. Они уж, почитай, за ворота вышли, как их догнал княжеский холоп и сказал, что старик, мол, говорит: «Щуку убили — а зубы остались». Стрельцы-то вернулись и, взяв его с постели, порешили, а дом разграбили.

— Вот глупый старик, — стукнула по подлокотнику кулаком Софья, которая хоть и не любила Долгоруких за то, что те взяли сторону Нарышкиных, но не могла простить стрельцам пролитие княжеской крови, да и бессмысленная смерть Юрия Алексеевича не вызвала у нее ничего, кроме досады. — Ладно, когда все утихнет, я позабочусь о его вдове… Что еще?

— Стрельцы говорят, что на сегодня они дела закончили. Слышите — набат затих? А завтра снова придут ко дворцу и будут требовать Ивана Алексеевича на Царство.

Обе Марфы, сидевшие рядом на лавке, застеленной ковром, как по команде ахнули и схватились за руки, сияя от восторга. Даже Татьяна Михайловна скупо улыбнулась своей племяннице. У Софьи же от счастья сжалось сердце, и она закрыла глаза ресницами, чтобы никто не увидел засиявшей в них неистовой радости. Спасена! Теперь спасена! Нынче Нарышкиным будет уже не так легко сослать ее куда-нибудь туда, куда Макар телят не гонял.

Как любит говаривать Василий Васильевич: «A la guerre comme a la guerre»^[5].

Пусть теперь локотки себе покусает!

— Верка, ты сущий клад! — радостно пискнула царевна Марфа, покосившись с опаской на свою сестру.

— Не порти мне слуг, — притворно нахмурилась Софья. — Была бы клад, если бы поесть чего-нибудь принесла, а то хороши царевны, не говоря уже о Марфе Михайловне, — в собственном дворце голодные сидят.

Верка слегка замялась, но потом, собравшись с духом, показала царевнам узел, который во время разговора прятала за спиной:

— Я тут пирожков немного принесла. Меня одна знакомая стрельчиха угостила. Не изволите ли откушать, а то на кухне, говорят, даже все соленые огурцы растащили. Угощайтесь, если не побрезгуете!

Она робко протянула Софье довольно большой сверток, в котором оказались еще теплые пирожки с рыбой, капустой и грибами.

Софья хотела осадить холопку, посмевшую угощать царевен плебейской пищей, но от узла так вкусно пахло, что она сглотнула голодную слюну и милостиво кивнула, с трудом борясь с желанием схватить первый попавшийся пирожок.

— Накрой на стол. Будем чай пить.

— Не изволите беспокоиться, Софья Алексеевна! Сейчас все сделаю в лучшем виде. — И Верка опрометью кинулась за кипятком, чуть не сбив Милославского, шедшего ей навстречу вместе с князем Хованским и старым, но еще крепким князем Никитой Ивановичем Одоевским.

— Вот неугомонная девка! — сердито бросил Иван Михайлович, входя в покои племянницы вместе со своими спутниками. — Софьюшка, нам надо серьезно поговорить. Вот только подойдет князь Василий — и начнем… Марфушка, Татьяна, Марфа Матвеевна, думаю, что наши разговоры будут вам не интересны… А это что? Пирожки? Отлично, а то у нас с утра маковой росинки не было!

И он, не спросясь хозяйки, схватил верхний пирожок и отправил в рот, откусив сразу больше половины. Может быть, потому, что Софье самой хотелось есть, а может, из-за вытянувшихся лиц своих гостий, или от того, что дядя пренебрежительно с ней обошелся, но Софья вдруг выпрямила спину и взглянула дяде в лицо с таким выражением глаз, что тот поперхнулся куском и натужно закашлялся, колотя себя кулаком по груди.

— Хочу заметить, Иван Михайлович, что я не предлагала тебе разделить со мной хлеб-соль. Думаю, что будет разумно, если в следующий раз ты станешь стучать в эту дверь, дабы хотя бы в этом отличаться от стрельцов. Эта же скудная пища — все, что удалось добыть моей Верке, и будет по чести, если мы разделим ее среди слабых девушек, не имеющих возможности выйти из своих покоев.

Пришедшие с Милославским князья переглянулись между собой, и в их взглядах читалось изумление и уважение. Царевна, которую они считали просто вздорной девицей, оказалась не лишена царского достоинства и силы духа, раз сумела поставить на место самого Милославского, с которым не смог справиться даже клан Нарышкиных. Сам же виновник конфуза как-то сразу притих и теперь стоял посреди комнаты, вертя в руках остатки пирожка, который он не мог ни доесть, ни положить обратно.

— Присаживайтесь, бояре, — кивнула князьям Софья, указывая на покрытую бархатом лавку, с которой уже успели подняться ее гостьи. — Как я понимаю, разговор будет такого толка, который не интересен девичьим ушам. Марфа Матвеевна, Татьяна Михайловна, Марфунька, пришлите мне своих служанок, и Верка передаст им мои гостинцы.

С этими словами девушки потянулись из комнаты, и через минуту в светлице остались только Софья, Милославский и пришедшие с ним бояре, к которым вскоре примкнул подошедший Голицын. О чем шла беседа — так и осталось тайной, которую унесли с собой в могилу присутствовавшие на тайном совещании, но только Софья проворочалась потом всю ночь на постели, и на ее губах время от времени появлялась мстительная улыбка.

Относившаяся к царевне с собачьей преданностью, Верка, разнеся пирожки по покоям царевен и вдовствующей царицы, невзирая на усталость, встала у дверей хозяйской светлицы, так чтобы никто при всем желании не смог бы подслушать, о чем шла речь на тайном совещании.

Впрочем, подслушивать было некому, потому что все были заняты спасением собственной шкуры и страхом перед завтрашним днем. Царица Наталья Кирилловна то оплакивала смерть Матвеева и брата Афанасия, то тосковала, опасаясь за судьбу оставшегося в живых младшего братца Ванечки и своего отца Кирилла Полуэктовича, прятавшихся от бунтовщиков по кремлевским кладовым.

Над городом повисла луна, озаряющая черную громаду Теремного дворца, окруженного пламенем костров, у которых грелась стоящая на карауле стража. Начинался второй день стрелецкого бунта.

На рассвете следующего дня над Москвой вновь поплыли звуки набата, но они уже не застали никого врасплох. Вся царская семья и ближние бояре собрались в Грановитой палате, чтобы выработать хоть какую-то стратегию борьбы с бунтовщиками. Софья пришла туда одной из первых и с интересом наблюдала, как поредела толпа царедворцев, окружавших еще вчера Наталью Кирилловну. К ней же, напротив, подходили те, кто еще накануне едва кивал царской дочери, торопясь по своим делам.

Впрочем, ранняя встреча так ничем и не закончилась, потому что до смерти напуганные вельможи ни в какую не желали брать на себя бразды правления, выпущенные погибшим накануне Матвеевым. Мальчик-царь был не в счет, на Ивана тоже никто не обращал внимания. Из мужчин ближе всего к трону стоял Милославский, но бояре скорее дали бы себе отрубить руки, чем снова подпустили его к управлению государством.

В Грановитой палате стоял шум. Бояре лаялись друг с другом и, позабыв об указе Тишайшего, уже начали местнические дрязги, как пришло сообщение, что стрельцы снова собрались перед Красным крыльцом и требуют, чтобы их приняли оба царевича, патриарх, Наталья Кирилловна и другие члены царской семьи. Бояре, окольничие и дворяне, только что поминавшие друг другу дедовские заслуги, вдруг присмирели, словно к стае дворовых собак подошел меделянский пес.

И когда в Грановитую палату явились выборные от стрельцов и, не ломая шапок, спросили, с кем вести переговоры, никто не шелохнулся. Все присутствующие посматривали друг на друга в надежде, что найдется смельчак, который не побоится взять на себя ответственность за переговоры. В палате повисла тишина, среди которой вдруг раздался звонкий девичий голос:

— Что привело вас во дворец, стрельцы?

От неожиданности многие вздрогнули, а выборные, повернувшись на голос, с удивлением увидели невысокую симпатичную черноволосую девушку, стоящую перед ними с царским достоинством.

— Царевна Софья! Это Софья Алексеевна! — прошелестело среди стрельцов.

Царевна молча глядела на них в упор, и вот уже рука одного из выборных потянулась снять шапку, за ним, сняв головные уборы, опустились на колени остальные. Только после этого Софья смягчила свой взор и мягко проговорила, словно коря малых детей:

— Я чаю, вы пришли сюда с какой-то просьбой. Говорите, не бойтесь. Бог милостив, а нам, царям, негоже быть строже его. Уверена, мы сможем найти решение, которое будет приемлемо для всех.

Глава делегации, ее вчерашний знакомец в багряной ферязи, с низким поклоном подал ей челобитную.

— Мы требуем, — начал он, вставая с колен, — чтобы нам выдали оружничьего Ивана Кирилловича Нарышкина, а отца царицы, Кирилла Полуэктовича, отправили в монастырь. А коли добром не выдадите Ивана, так сами найдем.

Среди собравшихся произошло легкое движение — это стоявшие по бокам царицы Натальи Кирилловны бояре подхватили потерявшую сознание женщину. Не поведя даже бровью, Софья указала на протянутый свиток глазами стоявшему рядом боярину Якову Одоевскому, и тот, взяв его из рук сотника, передал с поклоном царевне.

— Хорошо, мы выслушали вашу просьбу. Ждите на площади нашего решения.

— Побыстрее, царевна, — пробормотал стоявший рядом с сотником стрелец в зеленом кафтане, — мы не будем долго ждать.

— Вы слышали наш ответ, — сказала, как отрезала, Софья, — а теперь извольте оставить нас для принятия решения.

И так велика была внутренняя сила, сквозившая во всех движениях и словах молодой девушки, что бунтовщики, еще раз поклонившись, безропотно вернулись на Соборную площадь, аккуратно прикрыв за собой двери.

По Грановитой палате пронесся легкий вздох облегчения — слава Богу, пронесло! Оставалось только уговорить Наталью Кирилловну собственными руками отправить на смерть брата, которого она прятала в своих покоях. С царицей случилась истерика. Белая, как смерть, она рыдала, проклиная стрельцов и тех, кто подбил их на бунт, отказываясь слушать увещевания ближнего окружения. А между тем за стенами дворца начал нарастать гул голосов, среди которых слышались отдельные выкрики. Казалось, еще немного — и повторится вчерашний кровавый кошмар.

Бояре, что послабее, начали уже втягивать головы в плечи и коситься по сторонам в поисках выхода.

Только Софья стояла среди этого бедлама с выражением полной отрешенности на лице, пугая слабых духом еще больше, чем стрельцы за стеной.

— Людишки на площади ждут, Наталья Кирилловна, — проговорила она спокойно, — не стоит заставлять их ждать. Все пропадем из-за тебя.

— Придется, царица, тебе выдать своего сродственника, — угрюмо поддержал царевну Иоаким. — Слышишь, что на площади делается? Его не спасешь, а нас всех погубишь. Подумай о своем сыне, царе Петре Алексеевиче. Что с ним будет?

Стоявший рядом с Голицыным боярин Одоевский, крякнув от досады, махнул рукой:

— Сколько тебе, государыня, ни жалеть брата, а выдать придется.

Поняв, что ей не спасти брата, изнемогающая под тяжестью горя молодая женщина только слабо кивнула головой. Послали за Иваном и Кириллом Полуэктовичем, которые вскоре показались в Грановитой палате с выражением обреченности на посеревших лицах. При виде родных Наталья Кирилловна вновь зарыдала, отказываясь расстаться с отцом и братом, но ее уже никто не слушал.

— Не убивайся так, царица, — попытался поддержать ее князь Лыков. — На все воля Божья. Авось побоятся супостаты пролить кровь царских сродственников на глазах самой царицы и патриарха.

На лице Натальи Кирилловны появилась робкая надежда, за которую хватается каждый утопающий, даже когда понимает, что спасения нет.

— Икону, принесите икону! — пронзительно закричала она, озираясь по сторонам.

Сразу несколько человек кинулось исполнять ее просьбу. Серый от ужаса, но старавшийся держаться с достоинством Иван взял икону в руки. Во главе процессии снова встал патриарх, только теперь рядом с ним шла царевна Софья, которой безропотно уступили это место.

Снова раскрылись тяжелые дубовые двери, и площадь ахнула при виде своего злейшего врага Ивана Нарышкина, который, невзирая на молодость лет, успел восстановить против себя пол-Москвы. Не спасла молодого наглеца ни икона, ни заступничество патриарха, ни рыдания царицы. Его сорвали со ступеней дворца и за волосы поволокли на расправу в застенки Разрядного приказа, а оттуда, покуражившись на славу, отволокли на Красную площадь, где подняли на копья, а потом изрубили саблями «в мелочь».

Кириллу Полуэктовичу повезло больше. Шестидесятилетнего отца царицы постригли в монахи и сослали в отдаленный монастырь. Так закончился недолгий триумф Нарышкиных, за который им пришлось заплатить такую страшную цену.

Невзирая на страшное утро, этот день прошел не в пример тише предыдущего, а семнадцатого мая стрельцы, утолив свой гнев пытками и казнями, объявили о воцарении в городе мира и спокойствия, однако никто этому не поверил. Все, кто могли, бросились вон из Москвы. То в одном дворе, то в другом открывались ворота и роскошная карета или скромный возок уносились прочь, подпрыгивая на ухабах.

Даже во дворце, поражавшем заморских гостей толчеей прислуги и богатством убранства, царила выморочная тишина. Надо было что-то срочно предпринимать. Наталья Кирилловна вместе со своими клевретами приходила в себя после перенесенной трагедии, царевич Иван сказывался больным и не вылезал из постели.

Обстоятельства будто специально сложились таким образом, что кроме Софьи некому было взять бразды правления. На восемнадцатое число было объявлено заседание Ближней думы, на котором оставшиеся в Москве бояре и окольничьи должны были сформировать новое правительство, разобрав между собой управление Приказами. Поделить-то власть они, конечно, поделили, но надо было, чтобы стрельцы ее признали, а вот с этим вышла неувязка, поскольку те считали себя хозяевами положения и диктовали двору свою волю. Софья делала все возможное, чтобы «утишить» бунтовщиков, справедливо полагая, что когда все уляжется, можно будет понемногу вернуть все «на круги своя».

Хотите столб посреди Ивановской площади, на котором в назидание сильным мира сего будут начертаны имена «изменников» из стрелецкой росписи? Хорошо, столб будет стоять.

Надо выплатить огромную задолженность по жалованью? И Софья, пожертвовав царской казной и обложив налогом монастыри, расплатилась со стрельцами.

Нужны грамоты, в которых бы прописывались права и обязанности представителей разных профессий? Пожалуйста!

Одно время в приказах появились даже выборные стрельцы, хотя проку от этого оказалось мало.

Страсти начали понемногу стихать, но такое состояние было только иллюзией мира и покоя. Нарышкины снова подняли голову. Их клан опять понемногу захватил бразды правления, перво-наперво выслав из Москвы Ивана Милославского. Казалось, Софье придется-таки принять постриг, и царица Наталья Кирилловна уже праздновала победу над своей соперницей, но тут ее клан настигла беда, откуда и не ждали.

Двадцать шестого мая в Кремль снова явилась делегация, потребовавшая, чтобы Иоанн Алексеевич стал соправителем Петра, причем, согласно старшинству, он должен величаться первым, а Петр — вторым. Запуганные бояре вместе с царицынским окружением и патриархом безропотно согласились на требования бунтовщиков и присягнули Ивану. Чаша весов опять качнулась в сторону Милославских.

Однако последним гвоздем, забитым в гроб нарышкинского могущества, стала очередная челобитная, в которой восставшие потребовали, чтобы в связи с малолетством царей правление приняла Софья. Кремль покорно согласился и на это. Это была полная победа Милославских! Но не успела Софья почувствовать себя хозяйкой огромной страны, как ее ум и сила подверглись нешуточному испытанию.

Подняли голову староверы, борьбу с которыми начал еще Софьин батюшка, царь Алексей Михайлович. Недавняя казнь их вождя — неистового протопопа Аввакума — отнюдь не напугала этих закаленных в страданиях людей. Почувствовав, что под патриархом Иоакимом загорелась земля, они явились к Кремлю добиваться возвращения веры отцов и отказа от «никонианской ереси».

Стрельцы, среди которых было немало сочувствующих их взглядам, поддержали старцев и отправились вместе с ними бить «никонианцев», а ежели кто заступится за патриарха и его сподвижников, тому живому не быть.

Во дворец поспешили выборные, потребовавшие, чтобы патриарх явился на Ивановскую площадь для диспута о вере. Всем стало ясно, что живому ему оттуда не вернуться: слишком много народа алкало смерти кир-Иоакима. Двор опять ударился в панику.

В этом кипящем котле из амбиций, страхов и отчаяния Софья каким-то образом продолжала сохранять хладнокровие. Возможно, она бы с удовольствием отсиделась в своей светелке, наблюдая из окна, как злокозненному патриарху приходит конец. Но эта девушка просто органически не выносила трусости и нерешительности. Строго-настрого приказав отчаявшемуся патриарху не выходить из дворца, она, в свою очередь, отправила гонцов сообщить буянам, что кир-Иоаким согласен на прения о вере, но только в Грановитой палате в присутствии представителей царской семьи. Прознав об этом, боярская верхушка пришла в ужас и кинулась умолять царевну не выходить к староверам, но Софья стояла на своем: прениям быть! Надобно решить этот вопрос раз и навсегда, дабы ни у кого больше не возникало искуса поднимать народ на бунт под флагом старой веры. Это было правильное решение, но случись что с царевной, кто бы еще смог умилостивить разбушевавшихся стрельцов? И бояре до последнего старались образумить упрямицу, испробовав все средства до последнего.

Когда Софья приготовилась идти в Грановитую палату, к ней в покои постучал князь Василий Голицын.

Услав Верку, он около получаса молил царевну, мешая русский, польский и латынь, не рисковать своей жизнью, но она была неумолима. Более того, идя по дворцовым переходам, девушка сияла от радости, словно отправлялась на приятную прогулку, а не на сборище, на котором неизвестно что могло произойти. Может быть, этому причиной было отчаяние, которое не мог скрыть князь Василий? Она любила его за европейские манеры, широкий ум, образованность и умение мечтать, не замечая огромной разницы в возрасте и нерешительности, от которой до предательства — один шаг.

Но любовь — любовью, а дела прежде всего. Софья решительно отвергла уговоры Голицына отсидеться в стороне от схватки, тем более что ее согласилась поддержать мудрая тетка Татьяна Михайловна, севшая рядом с ней на тронном возвышении. Царевна была готова поставить кресло и для Натальи Кирилловны, но та предпочла усесться подальше от падчерицы рядом с патриархом и царевной Марией Алексеевной.

Что было дальше, знает каждый, кто хоть немного интересовался бурной историей России XVII века. Софья затянула прения до вечера, предложив продолжить их утром, но не успел предводитель староверов Пустосвят с товарищами покинуть Кремль, как все они были схвачены и вскорости казнены. Этим решительным маневром Софья пресекла беспорядки, и даже нарышкинский клан вынужден был признать, что мудрая царевна была на тот момент единственной правительницей, умевшей держать стрельцов хотя бы в видимости повиновения.

Правда, угроза оставалась, но она была видна далеко не всем.

Софья ни за что бы не призналась, что гораздо больше староверов она боится судью Стрелецкого приказа князя Ивана Хованского, которого стрельцы любили за приверженность к старой вере, удаль и умение говорить на их языке без барского высокомерия, хотя и прозвали Тараруем — «пустомелей».

Да, князь Хованский принимал самое деятельное участие в подавлении майского бунта, да, он был в дружеских отношениях с дядей и всегда выказывал ей уважение, но что-то в холодных глазах боярина, глядящего на нее, точно купец на товар, вызывало у Софьи инстинктивную настороженность. И если Нарышкины были незнатного рода, то Хованский принадлежал к Гедиминовичам и сам мог претендовать на трон. Одетый в модное при дворе польское платье, с коротко подстриженной бородкой и свислыми усами он производил впечатление хитрого и беспринципного политика, каковым и являлся на самом деле.

Поддержав претензии староверов, он затем не выразил никакого неудовольствия их казнью, и этот небольшой штрих лучше всяких рекомендаций рассказал Софье, что он за человек. Она чувствовала, что ей придется с ним еще столкнуться, и была, как всегда, права.