Первая женщина на русском троне. Царевна Софья против Петра-« антихриста»

ГЛАВА 5 Государевы дела и бабское счастье

После окончательного «утишения» стрельцов для Софьи началось золотое время, оставшееся в ее памяти солнечным лучиком в кромешной тьме, окутавшей ее позже в Новодевичьем монастыре.

Наталья Кирилловна, привычно поджав губы, вместе с сыном и преданными людьми перебралась в Преображенское, и царевна вздохнула с облегчением, не видя вечно недовольного лица мачехи. Голицын большую часть дня проводил подле нее, разрываясь между долгом перед семьей и искушением огромной властью. Софья видела его муки, но любовь бывает жестока, и она делала все, чтобы сломить его сопротивление.

Девушку влекли к мужчине, намного старше ее, не страсть, а родство душ, воспитания, жизненных устремлений, которые она принимала за любовь. С ним можно было беседовать не только о насущных делах, но и о греческих и латинских философах, обсуждать астрологические прогнозы, которые составлял ей давний знакомец, ученик Симеона Полоцкого, Сильвестр Медведев, и о многом другом.

А поговорить о чем-нибудь, не связанном с насущными потребностями, очень хотелось. Волею судьбы Софья получила великолепное образование, какое имели в те времена очень немногие мужчины, а что толку? Иногда она ощущала себя путешественником, попавшим на необитаемый остров, населенный одними попугаями: вроде слова произносятся, а разговора не получается. Бояре жаловались друг на друга и просили то людишек, то деревеньку, то теплое место нужному человечку. Вырвавшиеся из теремного заточения царевны без умолку болтали о красивых мужчинах и строящихся теремах. Из-за них пол-Москвы стояло в строительном мусоре и лесах — это сестры и тетки государыни возводили себе жилища одно краше другого.

Голицын тоже начал перестраивать вверенный ему Посольский приказ, верх которого теперь украшал глобус. Вместо разговоров о политике Софье приходилось выслушивать рассуждения о качестве красных с позолотой кож немецкой работы, закупленных для устройства мебели, или вздохи князя из-за медленной работы живописцев Лазаря Иванова и Матвея Федорова, которые с товарищами подрядились расписать потолки и стены надстроенных верхних палат Приказа паволоками за сто тридцать рублей.

Под окнами перекрикивались мастеровые, пахло известью и деревом. Царевны постоянно ссорились из-за живописца Богдана Салтанова, которого все хотели заполучить к себе расписывать стены.

Шакловитый, назначенный главой Стрелецкого приказа, был занят приведением стрельцов «в чувство» и появлялся во дворце не в пример реже и только по делу. Казнив пятерых зачинщиков, он внимательно присматривался к остальным, понемногу убирая неблагонадежных в отдаленные гарнизоны.

Без его дерзких выходок стало скучно, и Софья почувствовала что-то, похожее на грусть. От этого наглеца веяло силой, удалью и преданностью: в его присутствии она чувствовала уверенность и покой, которые не мог ей дать утонченный, но нерешительный князь Василий.

Сестрица Марфа, глядя на Голицына с Шакловитым, не раз повторяла, что если бы их слепить в одно целое, а затем поделить пополам, то получилось бы два идеальных мужчины. Софья каждый раз с возмущением заступалась за Василия Васильевича, припоминая его службу под командованием Григория Григорьевича Ромодановского, но противная Марфуша только хихикала и пожимала плечами.

Чтобы немного отдохнуть от государственных дел, Софья занялась приведением в порядок царских покоев, в которые перебралась из тесного девичьего терема. Чтобы пресечь раздоры среди родственниц, она забрала Салтанова к себе, и теперь с интересом наблюдала, как преображается ее приемная палата, за которой должен был последовать кабинет.

Были заказаны новые платья по польской моде, принятой во дворце, — обычай, введенный еще ее покойным братом Федором, категорически запретившим появление служилым людям в русской одежде при исполнении служебных обязанностей, так что теперь обитатели кремлевских палат и приказов мало чем отличались по внешнему виду от аристократии Речи Посполитой.

Кстати о поляках… Софья наморщила лоб и тяжело вздохнула. Взаимоотношения с западными соседями все больше и больше тревожили русский двор и Думу.

В подбрюшье России, на Украине, шла ожесточенная борьба между ними и украинцами, которые постоянно просили Москву о помощи. Но разве могла царевна, с трудом удерживавшаяся на шатком троне, влезать в авантюрную войну с сильной Речью Посполитой? Надо было терпеть, ждать счастливой возможности, а пока денно и нощно укреплять свою власть. Как никогда ей были нужны советы своего канцлера, и она изводила Голицына расспросами об устройстве неповоротливой бюрократической машины, с помощью которой двигалось вперед ее царство.

Князь, счастливый тем, что мог, наконец, воплотить в жизнь свои мечты об устройстве Московского государства, был неиссякаемым источником идей, иногда приятных и полезных, иногда приводящих Боярскую думу в изумление. Поклонник просвещенного Запада, ходивший в польском кунтуше и принимавший у себя иностранцев, с которыми говорил по-польски и на латыни, он считал, что Москва не может не влиться в европейскую семью.

— Понимаешь, Сонечка, — говорил он, потирая в задумчивости пальцами лоб. — Судьба Руси предопределена выбором святого князя Владимира, крестившего своих подданных в христианскую веру. Мы должны объединиться в борьбе против безбожников-турков со Священной лигой. Лига — это цвет Европы: Австрийская империя, Венецианская республика, Мальтийский рыцарский орден и, наконец, наша соседка Речь Посполитая. Таким образом, мы решим множество проблем: получим выход в Средиземное море, избавимся от вечной угрозы набегов татар-ногайцев, пригласим ученых людей к нам для обучения наших отроков.

Я не раз разговаривал с иезуитами, которые всячески заверяли меня в том, что Лига поможет нам в решении наших задач, после того, как мы решим ее проблемы.

— Но, Василий Васильевич, Васенька, как я могу объединиться с поляками, когда двенадцать лет назад они нас предали, заключив мир с турками, а нам пришлось потом расхлебывать кашу, которую они же сами заварили? Хоть я тогда была еще совсем маленькая, но даже сейчас помню, как, прознав об этом, топал ногами батюшка. Мне намедни гетман Самойлович и тот сказал, что у тебя с головушкой не в порядке, коли такие речи ведешь. Да и общался бы ты со своими иезуитами не так явно. Патриарх меня уже жалобами замучил, что, мол, от них проходу в городе нет. Пожалей меня, батюшка, не могу я ссориться с Иоакимом. Не так уж у меня много сил, чтобы противостоять ему. Отец вон сколько времени с Никоном сладить не мог! Иоаким, конечно, не Никон, но и я не отец: он бразды правления двумя руками держал, а я их только перстами касаюсь. Хорошо хоть «медведица» со своим отпрыском в Преображенское перебралась, так меньше интригами занимается. Чую я, что придется мне с ней еще схлестнуться. Петька-то вон, тянется вверх не по дням, а по часам. Чисто жирафа, о коей я в книге читала. Шея длинная, а мозгов кот наплакал. Собрал окрестных мальчишек и с ними в войну играет. А Наталья-то Кирилловна, говорят, сидит целый день квашня-квашней, только чай пьет да приживалкам сны пересказывает. То единорог ей снится, то четыре арапа, то батюшка плачущий. Вишь, ему не нравятся порядки, кои я завела.

— Но, Сонечка, какое нам дело до ее снов? Пусть несет всякую чепуху своим карлицам и старицам.

— Не дело говоришь, Вася, — нахмурилась Софья, поражаясь в душе близорукости проницательного князя. — Она не только приживалкам об этом толкует, но и боярам, которые к ней ездить затеяли. Твой кузен Борис оттуда вообще не вылезает. Ездит не только по долгу службы, но и из душевного расположения. Я, каюсь, не поверила, когда мне об этом сказали. Не может быть, говорю, чтобы он ездил к «медведице» в гости, ан нет, отвечают, видели Борьку Голицына собственными глазами. Как это понимать прикажешь, друг сердешный?

— Не надо об этом! Он же дядька Петра… Ну что ты, право слово…

Софья исподлобья взглянула на расстроенного князя и почувствовала, что не может сердиться на милого друга, любви которого добивалась почти с тем же упорством, что и царского венца.

Князь в конце концов не выдержал напора царевны и спустя несколько месяцев после возвращения в Москву вошел в ее опочивальню, чтобы остаться там до утра. Вся Москва полнилась слухами, что любовники открыто любятся-милуются, что царевна на сносях, а княгиню то ли голодом морят, то ли сослали в далекий монастырь.

Обо всех этих сплетнях царевне регулярно докладывал Шакловитый, взявший на себя заботу о ее личной охране. Софья иногда удивлялась, с чего это она решила, что он в нее влюблен. Федор Леонтьевич был всегда холоден, вежлив и невозмутим, словно кызылбашский посол. В его дьявольских зеленых глазах давно уже не бушевали страсти, и девушка иногда ловила себя на мысли, что немного ревнует бывшего вздыхателя.

Чтобы вывести его из себя, она и серчала на него, и оказывала знаки внимания Голицыну на глазах у Шакловитого, но тот только равнодушно зевал, а когда девушка попыталась с ним пококетничать, то подлец Федька издевательски угодливым тоном поинтересовался, что ей надобно. И Софья отступилась от него, тем более что в тот момент она упивалась любовью князя. Как себя при этом чувствовала княгиня, царевну не интересовало.

Несколько раз в неделю Голицын оставался ночевать у своей возлюбленной, и двору ничего не оставалось, как только смириться с существующим положением дел. Одна только маленькая тучка омрачала Софьино счастье — князь и в юные-то годы был не слишком пылок, а теперь ему было уже за сорок, и он предпочитал почитать своей любовнице на ночь Плутарха, чем лишний раз ублажить грешную плоть. Но молодая женщина была счастлива и тому, что он мог ей дать: единственный мужчина, чьи ум и образование превосходили ее собственные, лежал у ее ног.

— Васенька, милый ты мой, — шептала она жаркими ночами, прижавшись к нему влажным после любовной баталии телом, но он все чаще молчал в ответ.

— Ты меня любишь? Любишь? — допытывалась Софья, пытаясь заглянуть мужчине в глаза, но князь либо опускал длинные ресницы, либо смотрел на нее отстраненным взглядом, в котором не было ни страсти, ни любви.

— О чем ты думаешь? — приставала она к нему, игриво щекоча острым ноготком по его поросшей густым волосом груди, но ее амант только отмалчивался. Правда, однажды, под влиянием минуты, он вдруг уселся на постели и задумчиво проговорил, глядя куда-то в темный угол:

— Как ты думаешь, душа моя, а если мы холопам дадим землю в собственность и отпустим на свободу?

— Чьим холопам? — изумленно воззрилась она на своего полуголого канцлера. — Что с тобой, Вася? Может, велеть Верке кваску холодненького принести?

— Нет, правда, Сонечка, это хорошая мысль. Я недавно говорил об этом с посланником польского короля. Он пришел в восторг.

Отпихнув от себя одеяло, Голицын спрыгнул на покрытый ковром пол и в возбуждении заходил по опочивальне, обдумывая свою идею. В этот момент беспредельно терпеливая к выходкам своего аманта, Софья почувствовала, что сейчас огреет «сокола ясного, любовь вечную» по голове первым, что подвернется под руку. Она оглянулась по сторонам, но рядом с изголовьем ничего подходящего не было — только шандал с пятью оплывшими свечами и старинный фолиант с металлической застежкой, который друг любезный читал на ночь. И то и другое было слишком тяжелым для ее руки, поэтому Софья только сердито фыркнула и демонстративно повернулась к князю спиной.

Царевну душили слезы обиды. Казалось бы, все сделала для любимого, бросила к его ногам свое сердце и одарила сластью, а он, вместо любви и благодарности, думает только о том, что скажут о ее (то есть его) правлении потомки. Она была далеко не глупа, эта не очень красивая, но очень умная девушка, а воспитание во дворце, среди заговоров и интриг, научило царевну видеть мир без прикрас. Нет, он никогда не будет для нее страстным любовником! Голицын разбудил в Софье женщину, но не смог соответствовать той силе чувств, которую испытывала эта неординарная личность.

Не имея возможности сравнить его с кем-то еще, она считала, что так и должно быть, но червячок сомнения уже терзал женское сердце, заставляя мечтать о чем-то более ярком, сильном, страстном, что захватило бы ее целиком.

Только хорошо развитая интуиция князя уберегла их от серьезной ссоры. Уловив чутким ухом сердитое бормотание царственной любовницы, он остановился и, сокрушенно покачав головой, снова полез под одеяло. Почувствовав, как к ее разогретому телу прижалась холодная нога любовника, она чуть не взвизгнула и откатилась в сторону.

— Ты что, Софьюшка? — испугался Голицын, от неожиданности чуть не свалившись с высокой постели, стоявшей под богато украшенном резьбой балдахином.

— Ты холодный, точно покойник, — выдавила она из себя, опасливо поглядывая на него из-под натянутой почти до бровей перины.

Натянуто рассмеявшись, мужчина протянул руку, и мягко, но властно, притянул ее к себе.

— Не говори так, красавица моя, — ласково попросил он девушку. — Никто, кроме Бога одного, не ведает, кто сколько проживет. Вдруг я тебя переживу? А ты — «покойник»!.. Хочешь, душа моя, мы какую-нибудь пьеску изобразим в дворцовом театре? Ты ее напишешь, а мы поставим. Чем мы хуже французского Людовика! Говорят, у него в любовницах ходит некая мадам Помпадур, которая постоянно развлекает его разными театральными представлениями, балами и охотой. С балами у нас, конечно, ничего не получится, а вот театр отчего простаивает, я не ведаю. Напишешь, Сонечка?

Потянувшись, он мягко поцеловал ее в шею, щекоча тонкую кожу усами, и Софья ответила низким смехом, в котором слышался призыв, и мужчина не посмел противиться этому зову.

Шли месяц за месяцем. Осень сменилась зимой, за ней набрала силу весна, затомило жарой лето, потянулись со сжатыми снопами возы, и Софья, глядя в окно, вдруг почувствовала, что немного жалеет о том времени, когда по дворцу носились с окровавленными саблями стрельцы. Теперь здесь все было чинно: как и раньше, собирались с рассветом в Грановитой палате бояре, обсуждая государственные дела, старицы и приживалки шушукались по углам, кидаясь в разные стороны, как мыши, при появлении царевны, восхищение-любовь к князю прошла, осталось уважение и понимание. Теперь уже Софья не заламывала руки, когда ее Васенька отправлялся ночевать домой.

Сестрица Марфуша, заглядывая к Софье, уже не расспрашивала ее о сердечных переживаниях. Все было ясно, понятно и… скучно. Когда-то девушкам казалось, что вот еще немного, они вырвутся из-под нарышкинского гнета, и жизнь засияет всеми красками. Вырвались. Получили свободу. Что дальше? Женщина рождена для любви, для семьи, а ни у той, ни у другой ничего не предвидится, а ведь возраст уже таков, что обе уже давно попали в разряд старых дев.

Софья попыталась через верных людей расспросить Иоакима о возможности развода для князя, но патриарх так затряс бородой, вздымая руки к небу, что тему пришлось закрыть раз и навсегда.

Самое странное, что в отношении ее замужества за князем против нее были все, даже Марфа. Правда, она не говорила об этом в открытую, но в ее рассуждениях сквозило неприкрытое опасение.

— Знаешь, Софьюшка, — задумчиво говорила она, по-бабьи подперев щеку рукою, — ну выйдешь ты за него замуж, а он возьмет и сошлет тебя в монастырь. У нас ведь на Руси это легко делается. У нас «курица не птица, баба не человек». Князь, конечно, не Иван Васильевич — прости меня, Господи! — нраву не крутого, но тоже может какое-нибудь коленце выкинуть.

— Я верю Васеньке, как себе, — вскидывалась Софья, полагаясь больше не на отсутствие амбиций у Голицына, а на его нерешительность.

— Верить-то — верь, а искушать властью не надо. Мало ли что может случиться. Голицыны — род первостатейный, подревнее Романовых будет. Это как с медведем ручным играть: может, он плясать начнет, а может, тебя задерет.

От таких речей сестры Софье становилось еще горше, и она уходила побродить по кремлевскому саду, чтобы разобраться сама в себе. Грех ведь жаловаться — получила все, что хотела. Почему же от печали щемит сердце? Ну и что, что любовью страстной не наградил ее Господь? Во многих московских семьях мужья вон, согласно «Домострою», жен в черном теле держат да поколачивают по каждому поводу. Чем плакаться, займись-ка ты, Сонька, государственными делами. Вот уже в конце сада дворня показалась. Небось ее ищут.

Ветерок тихо шевелил поникшие осенние цветы, и молодая женщина почувствовала себя беспредельно одинокой. Васенька, конечно, умен и образован, но лишен той целостности характера и решительности, которые отличают великого правителя от мечтателя, а без оных всем его прожектам в базарный день грош цена.

Царевна глубоко вздохнула и неторопливо пошла навстречу попадавшим на колени боярским детям.

Софья редко позволяла себе показывать свои истинные чувства на людях, считая гнев таким же проявлением слабости, что и слезы, но иногда обстоятельства оказывались сильнее, и тогда окружающие видели настоящую государыню: сильную, страстную, умеющую любить и ненавидеть, страдать и радоваться, торжествовать и предаваться горю.

К сожалению, радоваться получалось все реже и реже, по мере того, как враги снова начали поднимать головы. Однажды Софья буквально ворвалась в свои покои с пылающими от ярости щеками и заходила по приемной палате, сжимая и разжимая кулаки. Сидевший с книгой в руках Голицын поднял на нее свои васильковые глаза и, увидев, в каком состоянии находится девушка, вскочил с места.

— Софьюшка, что случилось? На тебе лица нет!

Он хотел обнять девушку, но она только дернула плечом, скидывая его руку.

— Подожди, Вася, не до ласк теперь… И зачем я только его тогда спасла? Чуяло мое сердце, что добром это не кончится. У-у-у, змей подколодный! Чтоб ему соленым огурцом подавиться!

— Да о ком ты?! — в недоумении поинтересовался князь.

— Об Иоакиме… Об этом старом интригане, который вместо помощи мне только палки в колеса ставит. Видишь ли, ему кто-то донес (узнаю кто — сошлю туда, куда Макар телят не гонял!), что отец Сильвестр был у меня недавно с проектом университета, о котором еще покойный братец Федор говорил. Федя хотел открыть такое заведение, какого даже в Европе нету — со своим уставом, учеными профессорами и чтобы там могли учиться дети всех сословий, а беднякам стипендию платить. Чтобы там изучали латынь, греческий… Впрочем, ты сам все знаешь…

— Знаю.

— Так вот, Иоаким обвинил Медведева чуть ли не во всех смертных грехах и потребовал, чтобы я отдала отца Сильвестра ему на растерзание. Да я его никому не отдам! Пусть только попробует патриарх тронуть его хотя бы пальцем! Я Медведева вот с такого возраста помню, как он вместе с Алексеем и Федором у покойного Симеона Полоцкого науки постигали.

— И чем закончился разговор?

— Отстояла я Медведева. Патриарх обещался его не трогать… Ты бы видел, какое у него при этом было лицо! Словно уксусу напился… Он давно на нас, учеников Полоцкого, зуб точит. Еще когда отец хотел Сильвестра воспитателем Петра сделать. Как он тогда взбеленился! И добился-таки того, чтобы вместо умницы Медведева с Петькой остался дурак Зотов, который с моим распрекрасным братцем еле-еле с букварем справился. Сказывают, Наталья своему сынку уже невесту присматривает, а он по слогам «Апостола» читает.

— Так чего ж ты сердишься? Радоваться должна, что все обошлось. Отец Сильвестр продолжит благополучно свое служение в Заиконоспасском монастыре, и все пойдет своим чередом.

— Ничего не пойдет! — снова рассвирепела Софья. — В качестве ответной любезности мне пришлось пообещать, что я закрою Греко-латинскую гимназию отца Сильвестра и забуду о проектах брата. Вместо того, что хотел Федя, Иоаким соблаговолил согласиться на Славяно-греко-латинскую академию, и заправлять там будет не Медведев, а неизвестно какого роду-племени братья Лихуды. Видишь ли, иезуиты с латынью нам ни к чему (одно название, что латинская!), а как мои послы будут с иноверцами разговаривать, как не на латыни? И никакой самостоятельности! Эта самая академия должна будет подчиняться не только мне, что, в общем-то, разумно, но и патриарху.

— И ты согласилась? — голос Голицына звучал успокаивающе, подсказывая ответ.

— Согласилась… А что я могла сделать? Это ведь не человек, а змий какой-то! Понимает, что я от него зависима. А он, ворон черный, так и ждет, когда я оступлюсь, чтобы Петьку из Преображенского обратно в Кремль привезти.

— Да, ладно, успокойся, Софьюшка, — мягкие мужские руки обвили ее талию, лишая остатков гордости, — ничего с отцом Сильвестром не случится. Жаль, конечно, что такая хорошая задумка не получилась, ну так время еще не приспело. Вернемся к этому прожекту попозже, а сейчас и Академия будет большим прорывом, а то мне приказные люди жалуются, что грамотной смены нет. Будет кому доверить управление страной… Давай-ка я тебе лучше книжку почитаю. Знаешь, мне ее Федор Леонтьевич принес.

Спрашивает, крамола или нет? С одной стороны, конечно, ничего хорошего, автор иностранцев высмеивает, а у нас и так к ним плохо относятся. С другой — написано талантливо… Ну, в общем послушай, душа моя, не пожалеешь!

Он потянулся за книгой и, усевшись в кресло, нашел нужное место.

— Называется эта книжечка «Лечебник на иноземцев. Выдан от русских людей, как лечить иноземцев и их земель людей. Зело пристойныя лекарства от различных вещей и дражайших»… Сейчас… Вот! «Крепительные порошки». «Взять воловьегу рыку пять золотников, частаго, самого ненасного свиного визгу шестнадцать золотников, самых тучных куричьих титек, иногди пол три золотника, вешнаго ветру пол четверика в таможенную меру, от басовой скрипицы голосу шестнадцать золотников, вежливаго журавлинаго ступанья девятнадцать золотников, денны светлости пол два золотника, нощныя темности пять золотников; яйцо вшить в япанчу и истолочь намелко, и выбить ентарного масла от жерновнаго камени пять золотников». Представляешь, какая прелесть!

Софья только сердито фыркнула, зло теребя в руках носовой платок. Ей было не понять, как можно так легко смиряться с неудачей. Сидит себе как ни в чем не бывало и какую-то ерунду читает про поросячий визг. Воспитанница Симеона Полоцкого прекрасно чувствовала юмор, но сейчас ей было не смешно: рухнула еще одна мечта, о которой они столько говорили с Федей. А ведь Василий, как и она, обещал брату продолжить его реформы… Нет, надо что-то предпринять, что-то сделать такое, чтобы заткнуть рот всем недоброжелателям.

Она покосилась на сидевшего рядом Царственныя большия печати и государственных великих посольских дел сберегателя, ближнего боярина и наместника новгородского.

— Послушай, Вася, как ты думаешь, если мы условием вступления Московского государства в Священную лигу поставим, чтобы поляки нам навечно отдали Киев, Смоленск и всю Левобережную Украину? Лиге ведь надо, чтобы мы татар сдерживали, пока они с турками воюют, вот пусть и уламывают ихнего Яна Собесского, чтобы он договор подписал.

— Сонечка, но это же война с крымским ханом!

— И что? Замирим Крым, тогда никто нас не тронет, ни Нарышкины, ни Иоаким… Да и дикость это неимоверная: в Париже разряженные дамы менуэты танцуют, а у нас до сих пор татары в полон тысячи людей угоняют, ясак требуют. Надо это безобразие прекратить и за Чигирин отомстить. Великое мы государство или нет?

— Но польский король никогда не подпишет такой договор… Хотя… Если венецианцы с австрийцами надавят на поляков, то может быть из этого что-то и получится… Даже скорее всего получится… Но кто же тогда поведет нашу армию в Крым? Косагов?

— Ты, батюшка мой. Но до этого пока далеко. Надо сначала поляков на вечный мир уговорить.

Но успокаивающие слова не могли обмануть поднаторевшего в политике Голицына. Может, он в военном деле не был силен, но подоплеку любой фразы чувствовал великолепно. Софья требовала от него героических дел, которые бы перевесили узурпацию ею царской власти и блуд с женатым мужчиной.

В его васильковых глазах промелькнуло смятение, которое мгновенно уловила царевна. Эх, Василий Васильевич… Васенька… Будь ее воля, она бы с радостью отправила туда Шакловитого, но кто ж его будет слушать? Федины генералы, конечно, герои, но это будут Федины генералы, а не ее, его заслуги, а не ее…

Видимо поняв это, Голицын поднял поникшую голову и глухо поинтересовался, вертя в руках ненужную уже книгу:

— Когда хочешь начать переговоры?

— Да чем скорее, тем лучше. Пока Свея занята своими делами, надо быстро решать свои, а то как бы не пришлось воевать со шведами и татарами одновременно. И здесь что-то происходит. Не нравится мне Иоаким, Вася. Если бы он не чуял у себя за спиной силу, то не стал бы разговаривать со мной как с девчонкой-чернавкой. Значит, знает что-то такое, о чем я не ведаю. Шакловитый давно мне уже докладывал, что Петька в Преображенском, собрав стольников, спальников, дворян и даже некоторых боярских детей, делает из них потешное войско. А с ним Франц Лефорт из Немецкой слободы. Что ни день, то либо за какой-нибудь надобностью в Кремль посылают, либо деньги требуют. Крепость потешную построил. Прешбург называется. В атаку на нее ходят по всем правилам военного искусства, а советнички у него наши немцы. Днем на нас работают, а ввечеру к нему бегут. Так что давай-ка, князь, покажи, на что способен глава Посольского приказа. Заключишь договор — полдела будет сделано, а я за тебя молиться буду денно и нощно.

Князь только руками развел. Он сам прекрасно понимал необходимость решительных действий, но при одной мысли о войне у него замирало сердце.

Что ж поделать: назвался груздем, полезай в кузов, или, как заявил его любимый Гораций: «Dulce et decorum est pro patria morí»[7].

Хм-м-м… Интересно, что бы сказал милейший поэт, если бы его отправили в Дикое поле воевать с татарами, коих Лига боится до смертной дрожи?

— Хорошо, радость моя, завтра же начну подготовку к переговорам, — пообещал он и поднялся, собираясь домой. Поцеловав на прощание Софью, он вышел из дворца на площадь и вдохнул воздух полной грудью. В небе светились яркие звезды, холодное мерцание которых не мог заглушить свет от разведенного неподалеку костра, около которого грелись заступившие на ночную смену караульные. Где-то забрехала собака, и ее одинокий голос вызвал перекличку всех жучек, тузиков и трезоров в округе. Князь еще раз вздохнул и поспешил к себе во дворец, где его безропотно ждали княгиня и сын.

Его появление в доме в неурочный час вызвало настоящий переполох: княгиня кинулась мужу на шею, повара помчались на кухню разогревать ужин, но хозяин дома, отказавшись от еды и отправив жену спать, велел зажечь в кабинете свечи и просидел там с бокалом вина всю ночь, пока не наступил рассвет. И только когда небо за окном окрасилось в золотистый цвет, он, наконец, поднялся из кресла и, сгорбившись, побрел в опочивальню.

В эту ночь он беспристрастно посмотрел в глаза своему «я», и кое-что князю там очень не понравилось.