По приказу короля

Пролог

Утремер

Холодный ночной ветер, коснувшийся обожженных пустыней щек и сухих, потрескавшихся губ Сина, донес до него смех. Син, уже очень давно не слышавший смеха, низко присел в темноте у границы английского лагеря и прислушался, но заминка дорого обошлась ему.

— Ты чего остановился, олух? Вперед! — Его ткнули в спину острой палкой.

Син обернулся к своему хозяину-сарацину с таким свирепым видом, что тот мгновенно отступил назад.

Син, которому едва исполнилось четырнадцать лет, последние четыре года жизни провел в жестоких руках своих воспитателей. Долгие четыре года побоев, издевательств и оскорблений уничтожили его как личность, он забыл родной язык и превратился в животное, как они его и называли. Его тело не ощущало боли, душа не помнила прошлого. В нем не осталось ничего, кроме пустоты, такой безграничной, что Син не знал, сможет ли когда-нибудь снова обрести способность чувствовать.

— Ты знаешь, что делать. — Сарацин протянул ему длинный кривой кинжал.

Да, Син знал. Взяв кинжал, он посмотрел на свою руку. Это была рука мальчика, еще не достигшего зрелости, но он уже совершил столько преступлений, что они превратили его в старика.

— Быстро заканчивай и сегодня ночью будешь сытно есть и удобно спать. — Сарацин подтолкнул его вперед.

У Сина от голода заурчало в животе, и он оглянулся на сарацина. Изо дня в день Сину давали лишь столько еды, чтобы он не умер. Он должен был убивать просто за сухарь и затхлую воду. Они знали, что он сделает все, чтобы получить еду и утолить голод, терзающий его желудок, — все ради ночи без мучений и боли.

Син наблюдал за английскими рыцарями, расположившимися в лагере. Их было видно даже в темноте, хотя ночь приглушила цвета и очертания. Некоторые из воинов ели, другие играли, передвигались по лагерю и разговаривали.

Син слышал их музыку и песни.

С тех пор как он последний раз слышал норманнский говор и тем более пение, прошло уже так много времени, что ему понадобилось несколько минут, чтобы понять слова, которые они употребляли.

На четвереньках, как животное, Син пополз к лагерю. Он был тенью, невидимым призраком, который имел только одну-единственную цель — убивать. Он тихо прополз мимо английских стражников и оказался возле самой большой и нарядной из палаток.

Приподняв полог палатки, Син заглянул внутрь.

В центре палатки стояла жаровня с углями, свет от которой падал на парусину, а в углу располагалась кровать, такая огромная и роскошная, что на мгновение Син подумал, что она померещилась ему. Ее спинки были украшены величественными резными драконами, говорившими о высоком положении человека, который спал в блаженном неведении, сминая покрывало из шкур львов и снежных барсов, — человека, не подозревавшего, что его жизнь вскоре окончится.

Син сосредоточился на цели. Одно быстрое движение ножом — и он не будет голоден сегодня ночью, он заснет на тюфяке, а не на голом песке, где ему приходилось постоянно опасаться скорпионов, ядовитых змей и прочих тварей, выползающих по ночам.

У него на спине горели рубцы от побоев, и внезапно ему в голову пришла новая мысль. Еще раз оглядев палатку, он оценил богатство и могущество человека на кровати. Он понял, что это король, беспощадный король, заставлявший сарацин дрожать от страха, тот, кто был способен освободить его из плена.

Мысль о свободе обожгла Сина. Он не мог даже мечтать о жизни, когда не будет скован цепями, когда никто не будет командовать им и мучить его.

При этой мысли Син скривил губы. Разве он когда-нибудь знал что-либо иное? Даже в Англии он не знал ничего, кроме мучений, ничего, кроме насмешек.

«Убей его, и делу конец. Поешь сегодня, а о завтрашнем дне думай, когда он наступит».

Это было все, что знал Син, и именно это вело его сквозь короткую тяжелую жизнь.

Он пополз вперед.

Генрих проснулся в тот момент, когда почувствовал руку на своем горле, а затем ощутил, как холодное острое лезвие прижимается к его кадыку.

— Одно слово — и ты мертв. — Холодные грубые слова были произнесены с акцентом, в котором слышалось смешение шотландского, норманнского и сарацинского наречий.

В испуге король оглянулся, чтобы посмотреть, что это за человек, которому удалось проскользнуть мимо его охраны, и… поверил себе. Перед ним стоял тощий, тщедушный мальчик, одетый в сарацинские лохмотья. Он смотрел на него черными глазами, лишенными каких-либо эмоций, словно взвешивал цену королевской жизни.

— Чего ты хочешь? — спросил Генрих.

— Свободы.

— Свободы? — Король поморщился, услышав, как мальчик произнес это слово со странным акцентом.

Тот кивнул, и его глаза ярко блеснули в темноте. Эти глаза принадлежали не ребенку, они принадлежали демону, который побывал в аду.

Лицо мальчика распухло и почернело от побоев, разбитые губы потрескались и запеклись, кожа на шее кровоточила, как будто он носил железный ошейник, который постоянно старался снять с себя. Взглянув вниз, Генрих увидел такие же отметины на его обоих запястьях. Да, у кого-то была привычка держать ребенка на цепи как животное, и он приобрел привычку бороться с кандалами.

Когда он заговорил, его слова поразили Генриха еще сильнее, чем его измученный вид.

— Если ты дашь мне свободу, я буду верен тебе до конца своей жизни.

Если бы эти слова исходили от кого-нибудь другого, Генрих рассмеялся бы, но в этом ребенке было что-то, убедившее короля, что принять от этого мальчика заверение в верности — это поступок и что, однажды высказанное, оно на самом деле драгоценно.

— А если я скажу «нет»?

— Я тебя убью.

— Если ты это сделаешь, моя охрана схватит тебя и убьет.

— Они меня не схватят, — медленно покачал головой мальчик.

В этом Генрих нисколько не сомневался. Ребенок был достаточно ловок, если сумел пробраться так далеко.

У него были длинные черные волосы и черные глаза, однако его выжженная солнцем кожа была светлее, чем у тех, кто родился в этих местах.

— Ты сарацин?

— Я… — Мальчик замолчал, жестокость исчезла из его взгляда, и в его глазах отразилась боль, такая глубокая, что Генриху стало не по себе. — Я не сарацин. Я был пажом у английского рыцаря, который продал меня сарацинам, чтобы получить возможность купить себе возвращение домой.

Генрих лежал не шевелясь. Теперь он понимал, почему у мальчика такой жалкий вид. Нечего и говорить о том, какие оскорбления и издевательства обрушились на него со стороны сарацин. Какое же чудовище могло продать ребенка в руки врагов! Такая жестокость ошеломила Генриха.

— Я освобожу тебя, — сказал он.

— Лучше не шути. — Мальчик подозрительно прищурился.

— Это не шутка.

Мальчик отпустил его и отошел от кровати.

Генрих смотрел, как он присел на корточки у стены, положив одну руку на парусину, без сомнения, готовый вскочить, если Генрих сделает резкое движение. Медленно, чтобы не напугать его, Генрих поднялся и встал с кровати.

— Они придут за мной. — Мальчик был явно встревожен.

— Кто придет?

— Мои хозяева. Они всегда находят меня, когда я убегаю. Они найдут меня и… — Генрих увидел ужас, исказивший лицо мальчика, словно он переживал то, через что они заставят его пройти, — Я должен убить тебя, — объявил он, вставая, и, снова достав кинжал, двинулся к Генриху. — Если я этого не сделаю, они придут за мной.

— Я смогу защитить тебя от них. — Генрих схватил мальчика за руку, прежде чем тот успел вонзить кинжал ему в грудь.

— Меня никто не защищает. У меня есть только я сам. Пока они боролись, кто-то откинул полог палатки.

— Ваше величество, мы обнаружили… — Стражник замолк на полуслове, увидев их борьбу, а потом закричал, зовя на помощь.

Когда стражники ворвались в палатку, мальчик выпустил кинжал, а Генрих с трепетом наблюдал, как изможденный ребенок сражается, словно загнанный в угол лев. Если бы в этом истощенном голодом теле была сила, он легко одолел бы охрану из двенадцати человек, но при нынешнем его состоянии стражники грубо бросили его на пол. Даже тогда он сопротивлялся так яростно, что понадобились пять стражников, чтобы удержать его там.

— Отпустите его.

Все двенадцать охранников посмотрели на Генриха так, словно он сошел с ума.

— Ваше величество… — неуверенно переспросил капитан.

— Делайте, как сказано.

Только после того, как мальчика отпустили, Генрих обнаружил, что во время схватки ему сломали руку, а еще у него был рассечен лоб и из носа шла кровь. Тем не менее, поднимаясь, он не издал ни звука. Он просто прижал к боку сломанную руку и настороженно смотрел на стражников, как будто ожидал от них самого худшего.

Мальчик храбро и дерзко стоял перед всеми ними, он ни о чем не просил и не умолял их, и это многое сказало Генриху о тех ужасах, которые, должно быть, он пережил.

Капитан королевской стражи, выступив вперед, обратился к Генриху, все еще не спуская с мальчика внимательного взгляда:

— Сир, мы заметили двух сарацин у границы лагеря. Уверен, это один из них.

— Мы тоже так думаем, — сказал Генрих. — Мальчик, как твое имя?

— Мои хозяева зовут меня Курт, — едва слышным голосом ответил мальчик, упершись взглядом в пол.

Генрих нахмурился, услышав иностранное слово, которое он выучил за первые несколько недель пребывания в этих землях, — его употребляли для обозначения как недотепы, так и червяка.

— Как твое настоящее имя?

— Когда я служил графу Рейвенсвуду, меня звали Син. При имени графа у Генриха перехватило дыхание, потому что он понял, кто этот ребенок.

— Ты сын Макаллистера?

— Я никому не сын. — В глаза мальчика снова вернулась пустота.

Безусловно. Когда Генрих предложил вернуть этого мальчика домой в Шотландию к его отцу, старый глава рода сказал то же самое. Из шотландских мальчиков Син был единственным, кого отец отказался принять. Не зная, как решить это дело, и не имея времени заниматься им, Генрих тогда оставил мальчика на попечение Гарольда Рейвенсвуда.

Очевидно, это было ошибкой.

Генрих не часто чувствовал за собой вину, но сейчас он ее почувствовал. Она сжала его сердце незнакомой болью и обожгла, душу. Этот несчастный, никому не нужный мальчик был его подданным, и он, король, обрек его на судьбу, какой не заслуживал ни один ребенок.

— Приведите хирурга, — приказал Генрих капитану. — И принесите еду и вино для мальчика.

При этом распоряжении Син недоуменно вскинул голову. Он почти был уверен, что король повесит его, а сначала выпорет, считая, что он только того и заслуживает.

— Не смотри так удивленно, мальчик, — сказал Генрих. — Настанет утро, и мы отправим тебя домой.

Домой. Это слово было призрачной, эфемерной мечтой, преследовавшей Сина всю жизнь. Это было то, о чем он всегда мечтал — о доме, где ему были бы рады, о людях, которые приняли бы его.

Отец вышвырнул его из Шотландии, где Син никому не был нужен, и сарацины пинали его и плевали на него в Утремере. Но, быть может, на этот раз, когда он вернется в Англию, он будет там нужен людям.

Быть может, на этот раз он, наконец, найдет дом, о котором мечтал.

Да, в Англии он обретет покой.