Подари мне краски неба. Художница

Глава 10

Бронбеус встречал их у подъезда. Он сидел на лавочке под большим кленом в обществе неизменных дворовых старушек и собак и напряженно всматривался в машины, заезжающие во двор.

Увидев Наташу и Владислава, выходящих из автомобиля, он бросился к ним:

— Я уже что только не передумал, пока вас не было. Сижу и не знаю, что делать, то ли в милицию обращаться, то ли… Я звонил в мастерскую и услышал что-то ужасное. Мне ответил кто-то таким странным голосом. Что ты там наворотил, Слава?

— Что ответил странный голос?

— Я спросил, мастерская ли это Акакия… что я мог еще спросить? Не Наталью же, в самом деле, и не тебя же, Слава. Мне проскрипели что-то нечленораздельное, вроде «я доберусь до вас до всех, гады…». А может, что другое он ответил, не знаю, он ведь говорил так, точно был сильно пьян или как-то оглушен.

Владислав и Наташа переглянулись.

Одно тело восстало, — одновременно произнесли они.

— А потом раздался шум, точно кто-то ворвался в мастерскую. И того, кто говорил, стали связывать, вероятно. Потому что он истерически вопил: «Трое на одного, вяжите, гады, за все ответите…»

— Н-да, — сказал Владислав, — похоже, этот Штуцер оклемался первым. Я специально пришиб его не очень сильно. Правда, если ему удастся выжить, гипс придется носить долго.

— Дети мои, довольно, — взмолился Бронбеус, — снизойдите к моим сединам. Быстро ужинать и отдыхать. Не станете же вы мучить меня и дальше?

— Бронислав Бенедиктович, — ответила Наташа, — я одна во всем виновата, и я не буду вас больше мучить. Простите меня.

Она с трудом могла поверить, что несколько часов назад покинула стены этой уютной квартиры, куда они поднялись теперь с Бронбеусом, который важно нес рулон рисовой бумаги и один из пакетов с красками. Владислав на минуту задержался с водителем, о чем-то сговариваясь. Он поднялся следом и сразу занялся приготовлением ужина.

«Сколько же в нем, как это называется, жизнестойкости, что ли, или невозмутимости, или еще чего», — думала Наташа.

Дрожь в руках, странная тошнота и озноб постепенно слабели, пока не растворились вовсе.

Она пыталась вспомнить, когда отдыхала последний раз, то есть когда чувствовала себя в полной безопасности, и никак не могла вспомнить точно. Выходило так, что последние несколько месяцев, начиная со смерти отца, ни о каком отдыхе не могло быть и речи. А то, что она хотела бы так назвать, оказывалось то шумными пустяками, то совершенной беспредметностью, более утомительной, чем многочасовая работа.

Слово «работа» развеселило ее, и Наташа, быстро раскатав рисовую бумагу, отрезала подходящий кусок и, ни на секунду не останавливаясь, изобразила неожиданно для себя сказочного алконоста возле маленького озерца с пучками камышей, а поверхность озерца покрывали лилии и кувшинки.

— Такой техники я еще не видел, — услышала она голос Владислава. — Это лишь внешне что-то китайское или восточное вообще, на самом же деле… это твое собственное. Думаю, что экспозиция из подобных работ принесет тебе успех…

— Успех? — спросила она. — Как ты его представляешь? Я не хочу никакого успеха. Тебе нравится? Мне этого довольно.

— Не буду настаивать, — ответил он задумчиво.

— Впрочем, я тоже, — ответила она, — не буду настаивать. Успех — какое-то западное понятие. Говорить себе: «Я уверена, что этот цикл принесет мне большой успех» — это ведь ужасно.

— А ты не говори, — усмехнулся он, — это сделают за тебя другие. Да ты и не говоришь.

— Я отвыкла думать об этом. Раньше мелькали какие-то детские мысли о славе, очень неконкретные. Наверно, это бывает у всех без исключения. Прогреметь как-то, прогромыхать здесь, волнуя дурней, понимаешь, дурней в первую очередь, как… один мой знакомый… — Наташа поняла, что даже вспомнить Андрея, его жажду славы и его книгописание, она уже не может, — и укатить в Мадрид, например. Ты был в Мадриде?

— Был, — ответил он, — в детстве. Мне понравилось. В детстве мне нравилось все экзотическое. Как тебе.

— Откуда ты знаешь? Но точно нравилось. И все эти картинки оттуда. Для меня ведь Урал, куда часто возил нас отец, — законченный Восток, мне дальше ехать не надо. Восточнее не будет.

— А сколько листов ты собираешься изготовить? — спросил он.

— Изведу всю бумагу, сколько получится. Но времени нет.

— Как — нет?

— Правда нет, — наморщилась она, внезапно охваченная тяжелыми мыслями.

— Не преувеличивай, — твердо произнес он. — Ты за несколько минут совершила маленький подвиг.

— Никакой это не подвиг, — ответила Наташа, разглядывая алконоста, глядевшего куда-то за их спины. — Просто я долго к этой картинке готовилась. Наверно.

Наташе хотелось знать больше, много больше, ей хотелось знать все об этом человеке, так неожиданно и так феерически оказавшемся возле нее в особенной и страшной ситуации.

— Так мы будем сегодня ужинать? — прервал их разговор Бронбеус.

— У меня нет аппетита, — мрачно ответила Наташа, — кажется, он пропал навсегда.

Однако фаршированная белыми грибами и запеченная в духовке ярославская курица, купленная опытным Бронбеусом (грибы тоже были ярославские), не оставила равнодушной даже издерганную крайности Наталью.

Курица была посыпана ароматными разноцветными приправами и, несмотря на изрядную величину, оказалась пропеченной, с нежной хрустящей корочкой.

— Тебе не нужна жена, — уплетая куриную ногу, заметила Наташа, — ни мне, ни даже маме ввек бы так не приготовить курицу. Это же не курица, это — гусь.

— Насчет жены я как-то не успел подумать, — ответил Владислав, но подумаю в ближайшее время. Например, завтра.

— То есть?

— Что то есть?

— Ну… в смысле, она у тебя есть?

— Нет, я же сказал, подумаю в ближайшее время. После обеда они перекочевали в кабинет мастера и разговаривали там, потягивая кофе.

— Дети, — сказал Бронбеус, — завтра будет дождь. Не знаю, как вам, а мне утомительна эта бесконечная жара. Да и наше молодое дарование овеяло нас особенным зноем.

— Простите меня, — жалобно ответила Наташа, — я наломала дров. Но я не видела другого! выхода. И чуть было не поплатилась сама.

— Я могу догадываться о многом, — внимательно глядя на нее, произнес старый мастер, — но лучше тебе рассказать все самой. Тут важны тончайшие детали.

— Я поняла.

— Итак. Чего добивались от тебя эти подонки? Конкретно.

— Я же сказала, я писала для них копии…

— Оставь, картины они у тебя забрали, и все. Тут что-то другое. То, о чем ты молчишь.

— Я узнала, где они прячут картины.

— Опять картины…

— Да подождите, я привожу в порядок мысли. Картины на даче жениха Ольги Остроуховой. Его зовут Анатолий Сигизмундович Парфенов. Он что-то вроде секретаря у Шишкина. Верно, устраивает всякие сделки по продаже картин. Ездит все время куда-то. Вот как Владислав.

— Какое тут может быть сравнение? Пожалуйста, не передергивай.

— Ну да, я же сказала, привожу мысли в порядок… Похоже на то, что на этой даче у них было организовано что-то вроде склада, оттуда они собирались удирать за рубеж, прихватив все свое добро.

Владислав строго смотрел на нее, нахмурив брови.

— Картины, Наташенька, тут дело третье, — парировал Бронбеус. — По крайней мере, тут речь не только о твоих изделиях. Откуда ты знаешь о характере отношений Шишкина и Парфенова?

— Я как-то подслушала их разговор.

Реставратор побледнел, точно представив, какой опасности она подвергала себя.

— Я прошу тебя еще раз, Наталья, не скрывай ничего от нас. Ты делаешь нам больно. Но это еще ничего…

— Я говорила Шишкину, что Ольга показывала мне эти картины.

— Это несколько осложняет дело. Но не настолько. Настоящую охоту за тобой они не могли развернуть только на этом основании.

Наташа потупилась, закрыла лицо ладонями и глухо произнесла:

— Мне стыдно. Вы отвернетесь от меня, когда узнаете правду.

Ей тут же не к месту припомнился жирный крест, который поставил на их отношениях, да и на самой Наташиной жизни, Андрей, когда узнал о существовании этого криминального сюжета в биографии невесты.

— Разве я бросил тебя? — вдруг спросил Владислав. — Я пришел тебе на помощь.

— Да-да, — быстро ответила она, стуча зубами, опять начинался озноб. — Я изготовила для них клише. Он, этот Антон Михайлович, который был посредником между мной и своим начальством, сказал тогда, что это матрица ценных бумаг их фирмы. Но когда Стас затеял свою гнусность, он просветил меня — никакой такой фирмы не существует. А я сделала клише для производства фальшивых бумаг крупной французской фирмы. Вот так… Что я связалась с бандой фальшивомонетчиков. Я не могла предполагать, что за всем этим стоит Лев Степанович Шишкин. Искусствовед все-таки. Прохиндей, но не столь же широкого профиля, думала я.

— Профиль его много шире, — задумчиво отвечал Бронбеус, — продолжай.

— А сегодня он в припадке хвастовства и предполагая, что я никогда не выйду из мастерской, признался в этой широте. Да я несколько раньше из его разговора с Парфеновым поняла, что он за птица. Сегодня же он сказал, что сам и является заказчиком матрицы.

— Угораздило тебя, девочка, — покачал головой Бронбеус. — И тебе ни разу не пришло в голову, что они в любом случае не отстанут от тебя?

— Это мне в голову не приходило.

— Да в любом случае, даже если ты найдешь и вернешь им матрицу, они тебя должны будут… устранить… как свидетеля. А ты, Слава, тоже герой. Имею в виду твой звонок перовскому корифею. Остроумно, конечно.

Но ты перетончил. Не думаешь, что они смогут договориться?

— Не думаю. Им сейчас будет не до Наташи, они занимаются друг другом.

— А если? На время ты отвел от Наташи эту свору, но ведь клише они будут искать до победного конца. И опасность не уменьшается, скорее наоборот.

— Что же, нет выхода? — подняв бровь, произнес Владислав насмешливо. — Есть идея, учитель. Как говорится, не двинув пушки и рубля…

Он что-то сказал Бронбеусу на ухо, отчего тот довольно крякнул. Потом они извинились и, заговорщицки переглядываясь, отправились вдвоем в кухню.

— Наташенька, — нежно обратился к ней старик, вернувшийся через некоторое время, — мы не станем больше тебя мучить.

— Клише они не найдут никогда, потому что даже я не могу его найти. Никто не знает, где эта дрянь, — ответила Наташа. — Я не знаю, что нам делать.

— А ничего нам не надо делать, — убежденно сказал тот. — Вот Слава все знает. Он сейчас уйдет, но очень скоро вернется.

Реставратор кивнул и направился к двери.

— Нет! — крикнула Наташа, — да нет же! Не надо меня бросать. Мне страшно. Что я натворила! А что могла бы натворить еще, вот ужас-то!

— Наталья Николаевна, — укоризненно обернулся к ней реставратор, — все обойдется, уверяю.

Он накинул плащ, поднял воротник, а кепку Бронбеуса надел с таким шиком, что они покатились бы со смеху в другое время.

— В переулке каждая собака знает мою легкую походку.

Владислав вернулся через два часа. Короткий московский ливень не причинил ему неудобств, лишь кое-где на темной ткани плаща сверкали алмазные капли. В квартире запахло свежестью. Он выхватил из-за спины букет полевых цветов.

— Цветы… мне, — расстроилась Наталья, — за что?

— Аванс, — ответил Владислав. — И то небольшой. Твой сегодняшний лист стоит много дороже. Однако клише нужно найти и уничтожить. Но с этого мгновения ты не сделаешь ни шагу из этой квартиры. Сейчас необходимо выждать.

— Да, — торжественно вступил в разговор Бронбеус. — Мы со Славой усаживаем тебя под домашний арест. Будешь сидеть и готовиться к выставке.

— У меня нет ни одежды, ни красок, у меня каблук сломался, у меня даже носового платка нет слезы вытереть.

— Глупости, — ответил Бронбеус, — все, что тебе надо, Слава раздобудет. В соседнем магазине.

— Придется подчиниться грубой силе, — недовольно пробурчала Наташа.

Перспектива несколько дней, а то и недель, просидеть в квартире Бронбеуса в обществе Владислава вовсе не казалась ей ужасной, наоборот, она возлагала большие надежды на установление некой определенности в их отношениях. Она была заинтригована и уже желала какого-либо объяснения.

Но Тонечка! Надо срочно отправить ей деньги, а она даже не сможет съездить в Переделкино и вытащить из тайника то, что там спрятала. Впрочем, этой суммы было более чем недостаточно.

С тяжелым сердцем Наташа вынуждена была признаться сама себе, что планы ее потерпели крах, что операцию Васеньке не сделают, что придется звонить Тонечке…

А дальше Наташа думать не хотела. Она даже представить себе не могла, как на это отреагирует Тонечка, какое страшное разочарование ее ждет.

С этими мрачными мыслями Наташа отправилась спать.

Проснулась она, чувствуя прилив сил. Детали вчерашнего дня стерлись, оставив одно только воспоминание о спасении. Но будущее представилось настолько печальным, что Наташа погрузилась в прозрачную полудрему, страшась выбраться из-под одеяла.

Два голоса, которые вплелись нечаянно в ее сонные размышления, показались ей знакомыми. Она не стала уточнять для себя — кто говорит, и говорят, кажется, о ней и ее оригинальных картинах.

— Эта работа мне известна… Да, она приобретена одним пражским коллекционером. У него превосходное собрание. А та, что вы имели в виду раньше, да-да, горный источник, это она, вероятно, подобрала на Урале, он в Брюссельском музее. Никто не верит, что автор — ослепительно молодой человек, — произнес молодой голос ровно и размеренно, как на лекции.

— Всего набирается три десятка, — вступил голос пожилого. — Бедная, она даже не знает… Стокгольм, Тель-Авив, Париж, Вена… Я-то, честно говоря, только подозревал, что ты причастен к покупке ее картин. Я припоминаю чудесную работу, которую она долго поправляла, признаюсь, я был чрезмерно строг с ней в то время, но так было надо. Сова, горная речка, длинные саблевидные стебли…

— В Дании, — ответил насмешливо молодой голос. — Видите, какова экспансия нашего юного дарования.

Сейчас экспансия обратилась в сторону сна, — сказал старший.

— Мы с вами не знаем, что она пережила. При ее воображении это колоссальная тяжесть.

— Воображение тут может сыграть спасительную роль…

— Будем надеяться…

— А самые ранние ее работы — в Петербурге, на Фонтанке…

«Чижик-пыжик, где ты был? На Фонтанке водку пил…» — почудилась Наташе полудетская-полухулиганская песня.

Утвердившись в мысли, что ей снится детский сон, Наташа ходила по нему, как внутри чистого псковского леса, заглядывая в самые неожиданные уголки.

Ей снились собственные картины. Те, что давно потерялись, запропастились, исчезли, совершенно ею забытые за течением дней, те, что она начинала писать и бросала, выстраивая иные планы, хватаясь за иные темы. Во сне она думала о том, что слишком много написала картинок, что это от беспомощности перед всем, что страстно хотелось запечатлеть. О том, что искала какой-то ход, который мог бы стать ей опорой в фантастическом движении нигде.

Снилось то, что она изобразила вчера, только вместо фантастического алконоста и сирина, которого она приписала где-то сверху, она вдруг увидела какую-то собственную вариацию на тему картины «Девушка и единорог» и снова крепко уснула.

Теперь ей ничего не снилось, она точно оказалась в огромном пустынном и светлом пространстве, отчасти напоминающем белую ночь, но без башен, мостов и крепостных стен.

«Это одиночество мое, — думала она, — ведь все мои мысли, картины, движения — это только я и больше ничего.

Это никак не относится к миру, к людям, к заботам мира. Настоящие художники несли в себе зерна будущей жизни, на них тяжестью ложилась Благодать, то, что недоступно мне».

«Спи, бедная странница», — услышала она добронравный голос ниоткуда и проснулась.

Было за полдень. Поначалу она увидела все черным и зеленым, сообразив, насколько ужасно положение, в котором она оказалась. Но дом, который она обводила теперь глазами, как испуганная птица, говорил ей о чем-то другом. Сознание ее было разделено незримой чертой на две равные половины.

«С этим надо что-то делать, — подумала она, — проклятая двойственность, все из-за нее…»

Она представила предстоящий разговор с Тонечкой и ужаснулась еще сильнее. Не только сама поставила себя под удар, но и ввергла семью в совершенно безысходное состояние. Как видно, бандиты не только не перестанут охотиться за ней, но примутся за это с новой силой, причем какие-то другие, совсем страшные. И все из-за какой-то странной безделушки, которую никто не может найти и о которой она сама уже не имеет никакого понятия.

В голове от прошлого вечера застряли несколько диковатых понятий — «информационная война», например. Она стала ее жертвой, как сама догадывалась.

В Москве только что прошел дождь, за окном сияло солнце, вились птицы.

Она автоматически включила маленький телевизор, чтобы узнать на всякий случай сводку погоды. Представлялось, что придется носиться где-то очертя голову, например ехать в Переделкино за спрятанными деньгами.

Смутно помнилось о том, что находится под домашним арестом. Как же она поедет?

Телевизионная установка, как важно называл телевизор Бронбеус, словно продемонстрировала Наташе часть ее сна, с пожаром, хаосом, тотальным разрушением.

Случайно она попала на телеканал, специализировавшийся на криминальных сюжетах.

«В районе санатория Никольское-Трубецкое на даче некоего Анатолия Сигизмундовича Парфенова этим утром велись настоящие боевые действия. Две конкурирующие бандитские группировки, как видно пытавшиеся договориться миром, не нашли общего языка и к семи часам после ожесточенной перестрелки, закончившейся ужасным пожаром, практически уничтожили друг друга».

Ничто не могло так поразить Наташу, как пепелище, которым стала в несколько часов знакомая ей усадьба Парфенова, жениха Остроуховой. Где были они сами в это время и случайно ли усадьба стала ареной жестокого сражения, телевидение не сообщило, обещая вернуться к этой теме через несколько часов.

На прощание камера показала маленькую калитку в уцелевшем от огня заборе, через которую Наташа дважды спасалась бегством. Казалось, что бегством спасался при ее помощи кто-то и сегодняшним утром.

Наташа переключилась на другой канал. Через несколько минут она знала о происшествии намного больше, но с какой-то другой, юмористической, что ли, стороны.

Совсем молодой следователь по особо важным делам, аккуратно придерживая над головой зонт, ровно и насмешливо говорил о том, как он задержал одного из бандитов, пытавшегося скрыться с ценным багажом, похищенным на даче, охваченной пожаром, который возник в результате перестрелки.

— Деться ему было некуда. Калиточка в мощном заборе — единственный выход. Нами еще несколько дней назад была заснята эта дача как предмет возможного интереса. Я и мои ребята, в частности наш замечательный Алексей, — следователь показал в сторону молодого человека, загородившего ладонью камеру, повернувшуюся было в его сторону, — расположились по эту сторону ручья. И этот голубчик прямо вышел на меня. Вот как вы сейчас. И был столь же удивлен. К сожалению, больше разбегаться было некому.

— Что же было похищено?

— В интересах следствия и наших с вами общих интересах мы не станем сейчас говорить об этом. Скажу только, что в данном случае мы столкнулись с хорошо организованной группой фальшивомонетчиков и похитителей художественных ценностей. Дача находилась под наблюдением, и мы знали, что на втором этаже хранится целый ряд живописных шедевров. К сожалению, пожар уничтожил их.

— Было обнаружено большое количество фальшивых долларов и несколько ценных бумаг известной французской фирмы, которые, скорее всего, предполагалось использовать как образцы для изготовления фальшивок. К сожалению, в перестрелке погиб офицер милиции Киргуев, случайно оказавшийся в центре бандитской стычки.

Наташа максимально уменьшила звук и затаила дыхание. Но больше ничего узнать не удалось.

Криминальные новости сменила полукриминальная реклама.

«За усадьбой велось наблюдение. Это Али? Не со спутника же следили за перемещениями этих уголовников. Нет, что-то не то. Шедевры поглотило пламя. Одно это замечательно. Парфенов и Ольга убиты? Но о хозяевах было бы сказано в первую очередь. Не Парфенов же пытался бежать с какой-то кладью через ручей. Могла ли матрица оказаться там? Если велось наблюдение за усадьбой, не обошли вниманием и мастерскую? Нет-нет, я пересолила».

Наташа тихонечко набрала телефонный номер квартиры Остроуховой и услышала порцию брани в свой адрес, настолько приземленной и утилитарной, что едва не расхохоталась.

— Все из-за тебя, черт бы тебя побрал совсем, — сразу же обрушилась на нее Оленька, как будто разговор идет давно. — Жалко тебе стало картинок своих долбаных. Дарование принадлежит не тебе, могла бы поделиться. Что тебе стоило, мазилка ты картонная? Убыло бы от тебя, да-а-а? А я-то, дура, всячески тебе помогала. Топить надо было тебя, топить безжалостно. Знаю, что ты презирала меня. Профессорская дочь. А мой дурацкий отец всего лишь заведующий базой. А теперь у меня нет ничего: ни жениха, ни дома, ни хрена. Толик чертов сегодня ночью удрал в Испанию, козел. Он бросил меня. Из-за тебя.

— У тебя остался Лев Степанович, — почти цинично произнесла Наташа.

— Брось ты, Лев Степанович неделю назад уехал в Парагвай. Мне туда не надо, но все равно противно, когда тебя все бросили. А я тебе помогала. Ты сперла у меня множество тряпок, не отрицай. Черт с тобой.

Знаю, что ты их выкинула. А я потеряла стольких чудесных людей в один день.

— У тебя остался Стас, — продолжала тянуть из Оленьки Наташа.

— Разве что, — уныло отвечала та, — Стас и евроунитаз Сволочи вы все. Паразиты.

Наташа поняла, что истерика пошла на убыль.

— Я одевала тебя и раскрашивала. Без меня ты попалась бы элементарно. Этим вот, которые… Актриса блин… Что ты без меня? Я бы тебе все, все устроила. Ты бы в деньгах купалась. Мы с Шишкиным и с Толиком все продумали. Такая бы у нас компания по продаже картин образовалась. И тебя бы, дуру, во Францию вывезли. А теперь у меня никого. Ты и перовских на нас натравила, и ментов. Толик, козел, слежку почуял, сразу сбежал, а меня оставил. Что я теперь буду делать, одна? Не хочу с тобой говорить! Не бросай трубку, чудовище!

Наташа положила трубку, морщась от боли и брезгливости.

Картина случившегося выходила обширной и загадочной. Наташа задумалась.

Никакого наблюдения за дачей не велось. По крайней мере в то время, когда Наташе приходилось там бывать. Это показалось Наташе аксиомой. А если велось, то последние два дня. Часть съемок демонстрировала целехонькую дачу. Это факт. Что там было нужно Киргуеву? Уж не меня ли он там искал?

Как его угораздило оказаться там среди этого побоища?

Она вспомнила гримасу раздражения и злобы на лице капитана, и ее передернуло. Теперь он станет героем. Посмертно будет награжден. Это ладно. Но ким образом Лев Степанович заранее уехал в Парагвай, если вчера только он демонстрировал перед Наташей свою хватку и мощь, а потом скорость.

Она забралась под одеяло и мелко затряслась. Может быть, эта часть кошмара отошла в прошлое. Но вместить все это было невозможно. Для симпатичного молодого следователя по особо важным делам существенно было не то, что преступники перестреляли друг друга. На его лице было написано, что он хотел бы предотвратить эту обоюдную кровавую баню и всех мирно пересажать за решетку. Для него ценным было разорение гнезда фальшивомонетчиков. И выход на структуру в целом. А это значит…

Наташа сбросила с себя одеяло, вытянулась, потерла глаза кулачками и отправилась в ванную, отдавая себе отчет в том, что сидит под домашним арестом и вряд ли способна его нарушить. Кажется, Владислава не было в квартире, а Бронбеус писал что-то в своем кабинете.

Она долго терла огромной мочалкой свое тело, маленькое и худое, преисполнясь к нему доверием и жалостью, все-таки оно ее не подводит, и голова, отразившаяся в зеркале, вполне гармонически приделана к нему, чтобы составить подвижное целое, единое с миром. Она, может быть, впервые после красивого и страшного сна, который увидела во Пскове, мгновенно поглядела на себя со стороны и осталась довольна тем, что она — как все и потому способна говорить с ними, как равная с равными, а не быть взбесившейся одиночкой.

Она насухо вытерлась, завернулась в халат и вошла в кабинет учителя, думая о том, куда отправился реставратор и что он вообще делает в Москве, кроме того, что возится с ней.

— Владислав Алексеевич в посольстве Франции, — ответил ей Бронбеус, весело глянув из-под стареньких металлических очков, и, саркастически улыбнувшись, продолжил:

— У него довольно много обязанностей кроме тех, что он берет на себя добровольно.

Наташа, предполагавшая, что омрачила своими лютыми обстоятельствами жизнь обитателей этой квартиры, удивилась тому, что Бронбеус смотрит на нее особенно приветливо и чинно.

— Сегодня ты поможешь приготовить обед, — деловито продолжил он. — Твой мозг нуждается в фосфоре и йоде. Слава еще утром все купил, нам остается только выстроить список блюд.

— Я хотела расспросить вас про Владислава Алексеевича, — начала было Наташа.

— Он тебе сам все расскажет, Наташенька. А что касается всего другого, так знай, что чрезмерно винить себя — значит проявлять зловредный эгоцентризм.

Наташа подумала, что Бронбеус говорит с ней так, словно она за эту ночь решительно повзрослела. Вспомнив пустынный и светлый ландшафт, снившийся ей, Наташа вздрогнула. Ничего подобного она не видела никогда. Как это она прежде не догадалась. Часто ли бывает такое? Один раз в жизни, два или три? Отчего-то ей важно было знать количество периодов, хотя она чувствовала, что ничто не делится, как не делится она сама.

— Я должна позвонить маме, — произнесла она неожиданно для себя.

— Прямо сейчас? — весело спросил Бронбеус. — А может быть, она сейчас прогуливается?

Но Тонечка уже вернулась с прогулки. Она была оживленной и шумной, что поразило Наташу. Рядом с ней, похоже, кто-то находился.

— Это моя гениальная доченька, — произнесла она, прежде чем приступила к разговору.

— Ты долго не звонила, я понимаю, что была очень занята. Мы так тебе благодарны, мы счастливы.

Наташу пронзила совершенно дикая мысль, что рядом с матерью находится Лев Степанович с револьвером, диктующий эти невероятные слова с тайной издевательской целью. Наташа готовилась к другому разговору, тяжелому и безвыходному.

— Мама, что стряслось? — спросила она. — Ты в порядке. Васенька?

— Васенька тебя обнимает, умница ты наша.

— Кто с тобой рядом? — настороженно спросила Наташа. — Я знаю, что с тобой рядом кто-то.

— Конечно, со мной рядом соотечественница. Мы очень сдружились за последние дни.

— Уф! — произнесла Наташа, все еще ничего не понимая.

— У меня радостная новость для тебя, да что я говорю, для всех нас. — Она произнесла торжественно и по слогам, как будто боялась, что дочь может не услышать хоть одно слово, из-за чего сообщение станет менее торжественным и радостным: — Операцию сделали сегодня, и прошла она блестяще. Доктор говорит, что через полтора месяца наш Васенька будет ходить самостоятельно. Очень хорошо, что ты деньги перевела вовремя. Спасибо тебе, доченька. Операцию сделали бы даже без этого взноса, но то, что мы полностью расплатились и вовремя, — это здесь особенно ценится. К нам так хорошо относятся, у Васеньки даже сестрички все особенные, правда, ни одна из них не говорит по-русски. Но я боюсь, что ты опять переутомилась. Да еще и Зоя Егоровна сообщила мне, что ты затеяла какой-то ремонт… Береги себя. Но если ремонт, на твой взгляд, необходим, то конечно, конечно.

Тонечка рассмеялась, она пребывала в приподнятом состоянии.

«Слава богу, — подумала Наташа, — она мне о ремонте говорит, а я-то с ума схожу…»

— Врачи превосходные, — щебетала Тонечка, — молодые, вот только никто не говорит по-русски. Правда, Васенька уже знает много французских и немецких слов, одна сестричка говорит с ним по-французски, другая по-немецки. При определенном стечении обстоятельств Васятка в будущем изучит оба языка… Не слишком обременяй себя работой, имею в виду картины, уж лучше ремонт, я ведь знаю, что ты сама в основном будешь его делать. Денег, которые ты нам перевела, хватит с лихвой на все…

С Наташи этого действительно хватило.

— Конечно, мама, я займусь ремонтом, — ответила она, — никаких картин, тем более что дела прежних заказчиков весьма плохи…

После разговора с матерью Наташа долго приходила в себя. Странные мысли проносились в ее голове. Она пыталась вспомнить, когда и как и какие она перевела деньги на счет клиники, не вылетело же из головы это важное обстоятельство. Обмануть себя она не могла, деньги она не переводила. Такой суммы у нее просто не было. Но факт, что деньги поступили и семья в безопасности.

«Королевский музей, королевский музей, — звенело у нее в голове. — Я точно свихнусь, если этого уже не произошло…»

К Бронбеусу пришли студенты, от которых тот, вопреки своему обыкновенному радушию, в этот раз постарался избавиться как можно скорее.

«Как видите, друзья мои, — говорил он бодро, — ваш болезненный педагог волей случая здоров и весел, вы много претерпите от меня еще, но не в этот раз, не в этот раз…

Сегодня скажу одно: вы талантливы, молоды, вам доступно все. Желаю счастья, желаю счастья…»

— Как мама и брат? — спросил он с таким видом, словно что-то знал заранее.

— Мама говорит, что у Васеньки способности к языкам…

— А ты все упорствуешь в том, что страдаешь языковым кретинизмом?

— Я как Пушкин, — ответила Наташа, — только выучу язык, как тут же и забуду…

— Сейчас у меня был совершенно гениальный мальчик. Вот развяжусь с тобой и займусь его перевоспитанием. Он, как бы это сказать, немного дурачок. Но сочетания цвета, доступные ему по этой ли причине, по другой ли, иные ищут десятилетия…

— Не скучно заниматься одними и теми же делами, Бронислав Бенедиктович? Мне кажется, мы вас изрядно утомили. Ученики, мазилки бесчисленные, у всякого свой норов…

— Что ж, отвечу. В пору болезни меня посещали и более мрачные мысли. Ты не замечала ничего тогда, ибо порхала. Скажи-ка честно, моя назойливость раздражала тебя?

— Нет.

— Неправда, Наташенька. Я мог бы стать более успешным педагогом. Честно. Но полжизни потратил на борьбу с мерзавцами. Растеряв учеников из-за этого, не увидев кого-то, не растолковав важных вещей. И знаешь, в один очень болезненный момент я подумал, что довольно мне для оправдания перед Богом одного Владислава. И тут же он возник, чтобы поставить меня на ноги. Как видишь, тут что-то есть.

— Он умеет появляться в нужном месте в нужное время.

— Что есть, то есть, — засмеялся Бронбеус.

Наташа вспомнила криминальные новости и толкового следователя, как раз появившегося в нужное время в нужном месте. Она мысленно пририсовала ему бороду и получила Владислава, рассказывающего под дождем о том, как брали злоумышленника. А тот мог нести матрицу. Могла она оказаться в его поклаже? Все может быть. Ведь нет ее нигде. И сейчас она среди вещдоков. Естественно, будут искать исполнителя. А там отпечатки пальцев, понятно чьи.

Наташа помрачнела.

— Выпей витаминного чая, — предложил Бронбеус, — на выбор — шиповник, мята. Или тот и другой сразу. Ты успокоишься. Хватит себя терроризировать. Мало ли что по глупости или неведению можно нарисовать. Умения много, а приложить некуда. И наворотить можно такого, что из-за этих картинок люди гибнуть начнут. Я знал одного замечательного графика, типичного визионера, то есть духовидца. Ему принадлежат лучшие иллюстрации к «Слову о полку Игореве», помнишь?

— Нет, — честно призналась Наташа. — Я безграмотная.

— Так вот, на его ранних работах свихнулось такое количество народа, что он в какой-то момент призадумался. Один из его любимых учеников повесился на дубе, который наш гений изобразил в качестве центра одного знаменитого цикла. Покончил жизнь самоубийством, стало быть, в пространстве картины. Да не стоит об этом, я вижу — тебе неприятно. Но в конце концов все как-то там обошлось. Стихии.

— Кстати, вы завели этот разговор, Бронислав Бенедиктович. Я не то чтоб давно… хотела спросить об одной вещи.

— Спрашивай, девочка моя. — Бронбеус насторожился.

— Все эти художественные миры штука опасная, как я понимаю. Художник уходит навсегда, оставляя только фрагменты себя, своего или общего. И вот я, допустим, обживая чужие лица, примеряя к себе нечто, могу угодить в ловушку. Так ведь?

— Слушаю тебя внимательно.

— Мне часто снилась Серебрякова.

— Ожившие картины? Или что?

— Нет, в том-то и дело, что собственной персоной. Я общалась с ней непосредственно в Париже, где никогда не была, как вы знаете.

— Как она выглядела?

— Выглядела она, прямо скажем, неважно. Как что-то незавершенное, недописанное. Или такое… Помните васнецовскую птицу сирина?

— Образ печальной души.

— Не понимаю.

— Сирин — в одной из интерпретаций — образ печальной души.

— Тогда нет. В ней было что-то кроме печали.

— И это травмировало тебя?

— Да.

Бронбеус задумался. Он походил по кабинету, точно собираясь достать какой-нибудь манускрипт с картинками, изображающими средневековую мифологическую нечисть, которую Наташа и ее однокурсники одно время плотно изучали, находя непременное сходство этих уродцев с кем-либо из знакомых и недругов.

— Ясное дело, что это была никакая не Серебрякова. Почему я так думаю, девочка моя? Серебрякова может явиться, как я думаю, птицей какой-нибудь иной, здешней, птицей малой лесной, она все же легкая, изящная…

А ты стала жертвой нападения чего-то иного… О чем она говорила с тобой? Это очень важно.

— Мне показалось странным, что она как бы знала обо мне что-то и управляла мной при помощи этого знания.

— Так-так. Значит, я прав. Натуры артистические в какой-то момент за помощью могут обращаться куда угодно. По неразумию. Бессознательно. Не станешь же ты отрицать, что…

— Да, вы, скорее всего, правы, — грустно ответила Наташа. — Я о чем-то просила, не знаю — кого… Да откуда мне знать-то? Я обыкновенная московская девчонка, подруги у меня обыкновенные, тряпки, духи, женихи… А тут потусторонний натиск, как вы говорите.

— А что твой жених, он в порядке?

— Да, Бронислав Бенедиктович.

— Так вы расстались? Весьма, весьма… Чем он тебе не угодил? Ладно, не буду, не буду. Я-то думал, признаться…

— Он изменил мне. А все остальное не имело значения. Это я теперь поняла. Он, похоже, искал любой способ от меня избавиться, думая, что не отвяжусь от него. Дурак.

— Конечно, дурак, — расхохотался Бронбеус. — Большой такой дурак.

Наташа посмотрела на Бронбеуса с удивлением.

— Я к тому, Наташенька, что во многих людях ты просто не нуждаешься. В силу возраста ты не могла этого понять. Детский страх одиночества и тяга к людям, замешенная на нем, — вот что руководило тобой все это время. Боязнь в толчее пропустить ценное, остаться на вымышленной тобой обочине и тому подобные детские страхи… Но должен сказать тебе, что ты очень нуждаешься во Владиславе.

Особенно если являются такие видения. Рядом с тобой должен постоянно находиться человек, который бы не уставал заниматься тобой, которому это было бы не в тягость. Трезвый, с ясным умом, жизнестойкий, мужественный. Иначе ты не справишься с собой.

— Бронислав Бенедиктович, я ведь взрослая. Что уж вы так.

— Должен я когда-нибудь поставить точку в твоей учебе, — добродушно произнес старый мастер. — Не было для этого ни времени, ни повода. Ты все порхала. Перед твоим отъездом во Псков я собирался прочистить тебе мозги, но это оказалось невозможным.

— Отчего же? Мне кажется, тогда я готова была ко многому. Да правда, правда. — Она обращалась к старому мастеру почти просительно.

— Тогда ты была еще маленькой.

Наташа вспомнила свою, псковскую истерику, завершившуюся чудесным вечером, который сблизил ее с Владиславом.

Не согласиться с учителем она теперь не могла.

— Я ведь не лучшая ваша ученица, — виновато сказала она.

Бронбеус посмотрел на нее бесхитростно и прямо.

— Ты имеешь в виду Владислава? Это особенная статья моей деятельности. Он всегда был слишком серьезен, слишком замкнут. Его буквально выталкивать приходилось к людям.

— Мне он тоже поначалу казался бирюком.

— Это он перед тобой кочевряжился. Или еще что-то. К тому времени как ты его встретила, он вполне полюбил человеческое общество. Странной любовью, конечно.

— Я видела только одну его картину, и фрески он восстанавливал гениально.

— Как бы это тебе объяснить, Наталья, это и есть его… картины. Это его видение. Он замечательный изограф.

— Бирюк все же, — несколько разочарованно сказала Наташа, — другой, но бирюк.

— Отчего же, — возразил Бронбеус, — думаю, что он собирается рассказать о себе сам. Ну или показать. И я не вправе ему в этом препятствовать. Это у него теперь увлечение такое. Он вообще удивительно увлекающийся человек. Первые списки с древних икон он делал поразительным образом, пользуясь огромным увеличительным стеклом, столь мелкой проработки деталей я вообще не могу припомнить. Для Славы прежде всего характерна работа с колоссальным запасом прочности, что ли. Уверен, что в жизни он такой же. Я-то другой, куда мне его понять. Скажу только, что он перепробовал множество профессий. Скульптор, камнерез, ювелир, да бог знает что еще. Из него вышел бы грандиозный режиссер, если бы…

И старый мастер махнул рукой, мол, все вы, дети, незнакомое племя, гадай тут о вас.

Наташа подумала, что Владислав был для него чем-то вроде сына. Супруга давным-давно жительствовала в Польше, единственный ребенок, большеглазый изнеженный мальчик, которого показывала фотография на письменном столе, умер там же лет десять — двенадцать назад. Сейчас ему было бы столько же лет, сколько Владиславу. Стало быть, реставратору всего тридцать лет. Он старше ее на десять. Когда же он все успел? Да еще воевал.

Наташа подумала, что он снова может отправиться на войну. Эта мысль показалась ей невыносимой.

Она должна обратить его к мирной деятельности. Например, к ремонту квартиры. Для реставратора такого уровня — это легкая прогулка. Идея ей пришлась по душе. Уж ей-то он не откажет. И она сможет блеснуть перед ним своей хозяйственностью и домовитостью. Не все же она от бандитов бегает и живет по чужим углам. Но вдруг он поглядит строго и сообщит, что немедленно уезжает во Францию, например.

«Что это он поперся во французское посольство? Почему не в английское? Он больше похож на англичанина. Пробковый шлем, карабин, выгоревшая одежда, юг». Она с досадой подумала: «Обещал мной заниматься, а сам исчез».

Ремонт действительно показался Наташе единственным выходом из того, что сейчас происходило. Во-первых, так она может объяснить разгром в квартире, не травмируя при этом Тонечку и Зою Егоровну, во-вторых, ремонт напоминал ей реставрационные работы, которые она с недавних пор полюбила.

— Слава с пяти утра на ногах, — словно ответил ее мыслям Бронбеус. — Не думай, что для него это утомительно. У него монашеская закалка.

Она была уверена, что Бронбеус знает о происшедшем в Никольском-Трубецком, но просто-напросто не хочет раньше времени заводить разговор об этом. Да что за разговор тут может быть?

Можно было бы произнести культовую фразу: «Я подумаю об этом завтра», но и тут что-то не сходилось. Наташа решила придумать картину. Но фрагменты теснили друг друга, и целого она сложить не могла.

«Не его ли рук дело эта бандитская распря? Не это ли имел в виду Бронбеус, отмечая большие режиссерские задатки своего любимого ученика?»

Она представила, как он в криминальном стиле сообщает по телефону место, где находится предмет вожделений, изготовленная ею матрица, прибавляя что-то, захватывающее бандитский дух, как ориентирует туда же группу захвата.

«Это значит, что он знал много больше, чем я могу себе представить сейчас. Фирма, ценные бумаги которой хотели получить преступники, была французской. Неужели Владислав работает по совместительству на какие-то французские структуры? Опять же французское посольство. Теперь на каждом шагу сталкиваешься с буржуйскими проявлениями. Чем этот реставратор не буржуи? Кажется, он любит Леонардо да Винчи. Уж тот-то был штучка. Одевался не хуже Владислава Алексеевича. Да и фресками баловался».

Наташа подумала, что вплотную подошла к разрешению этой загадки.

«Он, скорее всего, причастен к этой фирме, академию же представляет до кучи, меценатствуя, так сказать. Денег у него куры не клюют. Во Пскове работал бесплатно, сам говорил. У таких фирм служба безопасности работает как часы. Узнали заранее, что готовится попытка дискредитации доброго имени фирмы. Как узнали? Да так вот узнали, и все. Бронбеус тоже что-то скрывает. Ведь он этого Льва Шишкина знает как облупленного. Стало быть, Владислав знал не меньше. Я оказалась приманкой. Этот доблестный представитель французской фирмы рисковал мной, потеряв стыд и совесть. Негодяй. Я-то думала, спаситель явился. А он боролся за свою собственность».

Так думала Наташа довольно вяло, сообразив одно: дело-то было серьезное.

Что-то говорило об этом неопровержимо. Свидетельствовало без лишних вещдоков. Радовало то, что до рядового исполнителя этого гнусного заказа никому на таком уровне нет особого дела. Это точно. Но, выпутавшись из одной истории, она влипла в другую, из которой вовсе не было рационального выхода, только иррациональный.

«Владислав во Пскове говорил, что давно следит за мной. Как бы невзначай проговорился. Как Леон Киллер неизбежно должен был назвать имя Стаса и назвал-таки. Все люди одинаковы. Тоже, нашла себе принца. Принц-буржуй, блюститель интересов собственной фирмы».

Она уже превратила его в магната.

Но все-таки пасьянс почему-то не складывался.

Владислав из французского посольства не возвращался, чтобы быть немедленно допрошенным Наташей, которая уже сгорала от нетерпения разрешить все друг друга опровергающие загадки.

«Наверное, по магазинам шатается, подарки покупает, чтобы вину загладить».

О какой вине она вела речь, было уже непонятно. Виноват, что раньше не вмешался? Но во что он должен был вмешаться? Бронбеус и он знали обо всем, кроме того, что ко всему этому процессу причастна она. Так тут она одна виновата. Перед отъездом во Псков она ведь могла все рассказать учителю. Не только могла, но собиралась сделать это. Что ее удержало? Какой-то ложный стыд или гордость. Мол, сама справлюсь, сама во всем разберусь.

Не могла. Она была тогда горделивой маленькой девчонкой, зарабатывающей для семьи большие деньги своим талантом.

Оказывается, плевать тем было на ее талант.

«Разве Остроуховой что-либо понятно? Считает, поди, в глубине души, что я взяла только усидчивостью, образованностью, ненавистной ей. Да, пожалуй. А эти хмыри слишком много имели дел с такими, как я и что барыгам в нашем ремесле, кроме лишних долларов?»

Оказывается, это был обычный конвейер, связанный с войной поколений. Наташа слышала, как по дешевке, нуждаясь в деньгах, блестящий молодой драматург продал навсегда несколько пьес престарелому и давно исписавшемуся театральному деятелю. Она даже была знакома с этим на редкость остроумным молодым человеком, запомнила его жену, красивую актрису без комплексов, требовавшую новых нарядов.

Она ждала Владислава напряженно и боялась его прихода.

И была разочарована простотой и безыскусностью его появления.

Верней, она поняла, что он пришел к ней. Это странное разочарование сменилось чувством благодарности и припадком беспричинного веселья.

Он принес из французского посольства официальное приглашение на участие в выставке и без обиняков сообщил, что ему известны подробности событий, связанных с французской фирмой. О происшедшем в Никольском-Трубецком он знал тоже.

То, что он знал подозрительно много, не слишком поразило Наталью. Она успела обдумать всевозможные варианты, и рядом с чудовищным построением, только что воздвигнутым ею, сказанное Владиславом выглядело набором простых арифметических операций.

О владельце фирмы он отозвался с уважением как о старинном знакомом.

— Матрица не была обнаружена. А вот фальшивые доллары печатали вовсю. Для самых разных нужд. И качество подделки было отменным. Их-то как раз там оказалось огромное количество.

— Как все произошло? Ты к этому причастен? Мне совершенно непонятна твоя роль.

— Слух о том, что существует такая матрица, возник намного раньше, чем она была изготовлена. Все завертелось прежде, чем реально начал воплощаться преступный план. Охотиться за ней начали сразу. Попытки фальсифицировать документы фирмы предпринимались на протяжении нескольких лет. Для чего — другой вопрос. Я полагаю, что тут живой интерес родины доллара, для которой сотрудничество России с Европой ненужная роскошь. Что касается меня, то я не мог остаться в стороне. Владелец фирмы — близкий друг моего отца. А поскольку я непосредственно занимался международным шпионажем, выполняя поручения различных фирм, то мне и предложили заняться этим делом.

— Твой отец — француз?

— Да, он француз. Моя фамилия — Гарнье. Мама — русская, ее фамилия — Полторацкая. Прадед эмигрировал во время революции. К счастью, на чужбине он оказался не с пустыми руками. Он купил на юге Франции виноградник.

— Так вот откуда друзья-виноделы?

— Да, виноградники принадлежат теперь маме, и я с удовольствием помогаю ей вести дела, ввода нет других, более неотложных.

— Тебе поручили найти этих фальшивомонетчиков? А я у тебя была приманкой?

— Все не так. Здесь замешана война, которую вел наш Бронбеус с Шишкиным, я хотел помочь старику.

Когда Бронбеус узнал, что один из его учеников занимался изготовлением фальшивых картин по заказу Шишкина, а потом был убит, старик тут же вызвал меня. Это совпало с моей командировкой от фирмы. А вскоре выяснилось, что цель моя и Бронбеуса — одна. Дорожка из фальшивых акций фирмы вела прямо к Шишкину. Но я не знал, что ты причастна к этим событиям. А когда узнал, оказалось, что без твоей помощи мне пришлось бы много сложнее. Часть расследования ты провела самостоятельно, сама не подозревая об этом. Одно плохо: матрица не нашлась, и где она может находиться — неизвестно.

Для Натальи все окончательно прояснилось и столь же определенно запуталось.

— Тебе нечего больше бояться, — сказал Владислав. — Но матрицу ты должна найти. Вчера, когда ты сказала, что логово находится на даче Парфенова, я позвонил по тому же телефону перовскому авторитету и тем людям, которые могли передать информацию Шишкину. И сказал, что интересующее их клише находится на этой пресловутой даче. Потом я связался с представителем фирмы в России, который уже действовал по своему усмотрению. Единственное, что я не сообщил ему, — то, что матрица была изготовлена. Он не замедлил связаться с соответствующими органами. Все курки были взведены, и драма на даче завершилась незамедлительно. Сегодня ранним утром. Правда, исчез Шишкин. Судя по всему, его не было на даче. Видать, нюхом почувствовал опасность. Боюсь, он может объявиться где-нибудь неподалеку. Пока матрица не найдена, ты все еще в опасности.

— Вчера ты говорил, что завтра, то есть сегодня, нас не будет в Москве, — произнесла Наташа в задумчивости первое, что пришло ей в голову.

— Нам с тобой пока нельзя уезжать. Я еще и за Бронбеуса беспокоюсь.

— Тогда мне нужна твоя помощь.

— Что именно?

— Нужно съездить со мной в одно место, там спрятана небольшая сумма денег. Достаточная для того, чтобы сделать ремонт в моей квартире. Мама просила.

— Ну, если мама просила… — Он говорил несколько насмешливо. — И если Бронислав Бенедиктович снимет по моей просьбе твой бессрочный домашний арест.

— Нет, — ответил Бронбеус, — никуда вы не пойдете.

— Почему? — одновременно спросили они.

— Знаю, что старики, особенно такие, как я, утомительны. Но потерпите еще немного.

— Мы быстро, — заторопилась Наташа. — Мы ведь по делу, мы не станем прогуливаться там.

— А как же сломанный каблук? — в той же насмешливой манере спросил Владислав и протянул ей огромный пакет с надписью NIVEA.

— Это гуманитарная помощь французского посла? — спросила Наташа, разглядывая маленькие светло-коричневые туфельки и раскладывая на столе другие подарки, на которые втайне рассчитывала.

— Гонорар за помощь, оказанную известной французской фирме, — серьезно ответил реставратор.

Наташа решила пропустить мимо ушей эту фразу. Чего в ней было больше, черного юмора или правды, о которой она гадала как на кофейной гуще, не имело значения.

Бронбеус не без удивления посмотрел на реставратора, но ничего не сказал смирившись с тем, что его на время оставят одного. Может быть, он привык за эти дни обедать и ужинать в приятном кругу, а не на холостяцкой профессорской кухне.

Туфельки оказались впору, чему она нисколько не удивилась. Среди подарков было и летнее платье, бежевое, из рогожки, с кокеткой из лионских кружев того же тона.

До Киевского вокзала они добрались на частном драндулете, у которого, несмотря на жару, работала печь.

— Ты открываешь мне новые горизонты, пошутил реставратор, — я не знал, что можно греться таким образом.

На электричке они проехали до платформы Мичуринец и оттуда по травяной дорожке вдоль полотна двинулись к тайнику в сторону Переделкина.

«Как все нелепо, — думала она, — действительно, я и не знала, что можно быть идиоткой и не догадываться об этом».

На что она надеялась еще несколько дней назад? Что ею руководило? Что это за деньги, которые она сняла в сберкассе и спрятала в пустынном и диком месте?

Никакой нелепости в происходящем, как видно, реставратор не находил. Стадо белоснежных коз, переходящих полотно, деревенский воздух, огромный дуб, залатанный кое-где листами железа, — все ему нравилось.

— Бронбеус, — заметил он, разглядывая дуб.

— Ты обшил его железом?

— Да нет, он сам.

— Ты никогда не бывал здесь?

— Нет, это ведь городок писателей. Они, верно, и сейчас тут живут.

Мне кажется, вот эти собачки с маленькими бородками или вон те, такие продвинутые и внимательные, — души советских писателей, которые тут обитали. Смотри, какие они смешные. Но могут и укусить.

— Не смейся над чужим горем, — рассердилась Наташа. — Красивое место. Тут недалеко жил Пастернак, к нему в гости Заболоцкий приезжал. Все остальное не имеет значения. А потом, тебя не сильно-то укусишь. Прибьешь собачку за ее советскость и глазом не моргнешь.

— Тут ландшафт, как на брейгелевской картине «Возвращение стад».

— Не подлизывайся, — сердилась Наташа, — это мой ландшафт. У Брейгеля своих довольно. А сейчас не подглядывай, — попросила она, — выковыривать деньги, спрятанные в несчастье, — дело интимное, сокровенное.

— Ты уверена, что это здесь? — засомневался он. — Это, конечно, центр города, но тут явно не ступала нога человека. Никогда.

— Уверена, уверена, — отвечала она, — подержи свой гонорар-подарок. Я босиком прогуляюсь.

Денег на месте не было. И места этого не было. Она пришла в недоумение. В арке зашумел ветер, почудился странный голос, окликающий ее, вроде того, из сна. Она потерла глаза и увидела, что зашла в арку с другой стороны.

Деньги были на месте, утрамбованные в тот самый контейнер из-под салата. Она засунула контейнер в пакет и вернулась, вспомнив, как буквально прокрадывалась несколько дней назад с другой стороны железнодорожного полотна, чтобы не быть замеченной, к заранее придуманному тайнику. Она была та же сейчас.

Но она была не одна.

От этого она чувствовала себя, вопреки здравому смыслу, более слабой.

У колодца, где саврасовский старик полоскал бесчисленные бутылки, она вымыла ноги и опять стала чуточку выше на каблуках.

— Я думаю о нашем замечательном старике, — сказал Владислав. — Чем бы я стал без него, подумать страшно.

— Что ты имеешь в виду?

— Вопрос поставлен неверно. Я имею в виду тебя.

— Мне его жаль, — ответила она, прикинувшись, что не поняла. — А что я могу сделать для него. У меня мама, брат. Дай бог, чтобы Васенька выздоровел. Я могу иногда навещать старика. Например, сварить огромную кастрюлю украинского борща.

Она поймала на себе мгновенный взгляд реставратора.

«Так он пишет свои картины, — подумала она, — если он их вообще пишет».

Она представила, что реставратором управляет нечто, настолько превосходящее его самого, не говоря уж о ней, или старике, или ком-то еще, и испугалась, что тот может сейчас же отдалиться, а потом и вовсе канет в своих палестинах.

«Где-то ведь жил да был все это время… без меня. Без кого бы то ни было».

Так деликатно поправила она свои размышления.

— Нужен, конечно, ему борщ мой. Да и вообще-то мое присутствие, сколько я теперь понимаю, в основном надрывало ему сердце. Я тут не красуюсь. Это правда.

— Это не обязательно.

— Что «это не обязательно»? — передразнила она.

— Да все

— Не человек, а загадка природы.

— Какая самокритичность!

— Да я же о тебе.

— Нет, о себе.

— Какая самоуверенность, — ответила Наташа безо всякого упрямства, а только чтобы ответить. — Чем без толку со мной препираться на неизвестную тему, лучше бы ответил, как жить будем дальше?

— А ремонт квартиры?

— Ах да! Как это я забыла. Мешок денег тащу, а для чего?

— А говоришь, что знаешь себя.

— Да нет, не знаю. Себя — не знаю и тебя — не знаю. Как меня земля носит такую — тоже не знаю. Но ведь носит же. Есть же на мой счет какой-то замысел. Я что-то не уверена в моей способности ему соответствовать.

— Да редко кто соответствует, разве что злодей всегда полностью соответствует злодейскому замыслу. Там полное подчинение. А тут — свобода.

— Ты шутишь, а мне не до шуток.

— Надо поспешить к старику.

— Надо, — согласилась Наташа, — чем ты встревожен?

— Да так. Хотел бы я заблуждаться, хоть в этот раз.

— Что-то не припомню, чтобы ты хвастался. Или я близорука и в этом?

— Понимаешь, негодяй, которого ты знаешь, все же узнал меня в последний момент. Когда я учился, этот Шишкин еще преподавал в институте. А у него и без того есть причины мстить Бронбеусу. И теперь он свяжет все свои неудачи со мной… Это может его прямиком привести в Сокольники.

— Что же ты раньше не сказал мне об этом! Скорее же, скорее!

Они добрались до квартиры в Сокольниках довольно быстро. Владислав, которому почудился шум борьбы в квартире, стремительно и бесшумно открыл дверь и влетел внутрь.

Ни Бронбеуса, ни кого-либо другого в квартире не было.

Письма тоже не было никакого.

Наташа пришла в состояние крайней паники.

— Но мы ведь так не договаривались, да? Он не должен был никуда идти. Он собирался ждать нас, чтобы ужинать с нами вместе. Где теперь его искать? Куда он мог его выманить, подонок? Как старик мог пойти на эту встречу? Зачем?

— Это исключено, Наташа.

— Не-е-ет! — разрыдалась она. — Даже если все так, кто позволил тебе так пугать меня? Я не вынесу всего этого, наконец. Я же с ума сойду. Сплошные тайны и загадки. Ты производишь впечатление нормального и даже сверхнормального человека. Нормальный иностранец в постсоветской Москве. Глядишь на нас как на аборигенов, с полупрезрением. Бандюганов мочишь в сортире. Ты погляди на себя в зеркало, только не ужасайся. Твой холодный взгляд кого хочешь доведет до исступления. И ни слова о себе до сегодняшнего дня, и Бронбеусу запретил о себе говорить. Ты закупил во Франции вина и пудришь мне мозги для чего? Сколько ящиков этого пречудного напитка у тебя еще при себе и где ты хранишь это добро? Приманкой меня сделал, чтоб фирмочку свою французскую соблюсти в спокойствии. Разволновался немного, Штуцеру этому дурацкому чуть не полголовы снес. Как бы за меня. За мошну свою ты кулачищами машешь. За сундуки свои парижские.

Давно и подспудно готовившуюся истерику не пресекло, но только расцветило новыми красками внезапное появление Бронбеуса.

— Ах так! — завопила Наташа, собираясь с силами. — Домашний арест мне тут устроили. Вы мне кто? Родители? Я вам кто? Дите несмышленое?

— Конечно, — невозмутимо ответил Бронбеус. — Дите. Слава, возьми ее на руки.

— Наташа, — взмолился реставратор, — успокойся. Сейчас же ты будешь знать все.

Необыкновенный тон Владислава подействовал на Наташу. Не меньше подействовало и то, что от нее больше не будет никаких секретов.

— Простите меня, — сказала она. — Я никак не могу поверить, что все уже позади. К тому же эти деньги, которые я забрала в Переделкине, я не знаю, откуда они. Боюсь, что они тоже криминального происхождения. Что-то, кто-то опутывает меня, чтобы потом предъявить мне счет. Я ведь уже знаю, как это бывает.

— Эти деньги, — невозмутимо ответил Владислав, — заработаны тобой. Только ничему не удивляйся. Твои работы я собирал по мере поступления их на кафедру творчества через Бронислава Бенедиктовича, несколько картин я купил для себя. Банковские реквизиты я нашел в твоем сайте. Продавал я картины по международным расценкам, все правила и законы соблюдены. Твои картины в лучших коллекциях и музеях мира. Недавно, когда я делал доклад в Парижской академии о твоих работах, был заказан буклет с репродукциями картин, приобретенных разными музеями. К твоему приезду в Париж его уже издадут. Не беспокойся. То, что я прежде не посвятил тебя в это, пусть не обижает тебя. Мне показалось, что ты начнешь капризничать, затопаешь ногами, вот как только что, запретишь распоряжаться твоей интеллектуальной собственностью, ну и так далее.

Или совсем скроешься от меня. А это было бы для меня невыносимо.

— Отчего? — мрачно спросила она.

Первое, что пришло ей в голову после всех злокозненных испытаний, что из одной ловушки она угодила в другую. От этих мыслей стало страшновато. Дело не в том, что Владислав Алексеевич расставил какие-то сети, вовсе нет.

Он не собирался этого делать, но сеть тем не менее сплелась. И сквозь нее все будет видеться в ложном свете.

Но реставратор продолжал удивлять ее все больше и больше.

— Помнишь, я уходил, когда мы с учителем задумали устроить ловушку на даче? Так вот, потом я ходил во французское посольство и оттуда, по каналам посла, перевел деньги на счет клиники для твоего брата. Это те деньги, которые ты вскоре получишь за картину «Озеро», приобретенную в частную коллекцию. Правда, это пока единственная столь выгодно проданная картина. Зато музей — престижно. Помнишь, я говорил тебе, что подумаю в течение двух дней о своей жене. Так вот, я подумал, и в принципе уже давно.

— Подожди, — сделала Наташа слабый предупредительный жест. — Я не помню и не понимаю.

— При Брониславе Бенедиктовиче я прошу тебя стать моей женой. Я слишком долго думал об этом и потому боялся отказа.

Реставратор произнес две эти фразы раздельно. Вторая была явно заготовлена давно. Это Наташу и покорило, и развеселило, и растрогало. Он мог произнести эти слова во Пскове, например. Что же не произнес-то?

Все сложилось бы по-другому. И потому она немного капризно и опасливо ответила:

— А сейчас не боишься?

— И даже сейчас боюсь.

— Я должна все обдумать, — ответила Наташа, — все и даже это. На меня точно гора свалилась. Можно я уйду в свою комнату?

И, не дожидаясь ответа, тихонько побрела, поджав плечи и опустив руки.

Признание и предложение Владислава не было для нее таким уж неожиданным.

Что-то подобное должно было произойти. Она вообще ждала, что предложения замужества скоро валом повалят, если только она останется жива и невредима. В этом у нее не было ни малейшего сомнения, даже заранее созрел холодный и насмешливый интерес.

А в этом человеке запросто сошлись все возможные признания и предложения.

Но то, что она узнала о его давнем внимании к ней, было Наташе мучительно, и предложение показалось ей чуть ли не силой вырванным у Владислава.

Он не мог сейчас поступить иначе. И это ей не нравилось. Хотелось, чтобы он еще поухаживал за ней. Полгода, например. Или эти полгода уже миновали в несколько дней? О таких тонкостях рассуждать было невозможно. Какие уж тонкости, когда она столько нагромоздила всего, что запросто погребла бы себя под обломками.

Ведь матрица-то не найдена. Ее могут ждать крупные неприятности. Как отнесется к этому Владислав, его мать, отец, какой-то немыслимый фирмач, об этом страшно было подумать. Решив, что ситуация сейчас усугубилась до самой крайней черты, и опять по ее вине, она попробовала хоть как-то отвлечься.

Она достала из угла рисовую бумагу, взяла пакет с красками Первым делом в ее руки попалась плоская картонная коробочка из-под скульптурной мастики.

«Странно, — подумала Наташа, — как оказалась здесь эта коробка. Зачем я брала с собой мастику? Мне она сейчас совершенно не нужна». Она машинально открыла коробку и еще больше удивилась. Обыкновенно мастика расфасована в плотные полиэтиленовые пакеты, герметично запаянные. Тут же лежало нечто, завернутое в ветошь и промасленную бумагу.

Наташа развернула бумагу и ахнула.

Схватив содержимое коробки, она выбежала в коридор и ворвалась в кабинет Бронбеуса с криком:

— Владислав, я согласна! Вот она! Это она! Это она!

На ее ладони лежала матрица.

— Я не сомневался, что ты ее найдешь. Ты умница, Наташа. — Владислав взял ее на руки и закружил по комнате.

Бронбеус, что-то мгновение назад выговаривавший любимому ученику, пожал плечами и развел руками.

— Немедленно и торжественно утопить ее в Москве-реке, — воскликнула Наташа через минуту, у нее еще кружилась голова и дрожали руки, а в ступнях точна разбегались маленькие алмазные иголки, нужно было сейчас же освободиться от злосчастного изделия.

Они поехали к Москве-реке и с громкими возгласами бросили пластинку в темную воду.

— Отвяжись худая жистъ, привяжись хорошая, — кричала Наташа, — она утонула, она утонула! Надеюсь, тут не водятся реликтовые щуки, которые глотают металлические предметы.

И не родился тот рыбак, который поймает такую рыбину, и нет той кухарки, которая вытащит из рыбины матрицу. Навсегда запомню Большой Устьинский мост.

— Я тоже, — ответил Владислав.

— Что же ты, — укорила она его, — не предложил мне выйти замуж там, на другом мосту? Во Пскове. Я даже не знаю его названия.

— Вот потому, — рассмеялся Владислав, — что ты не знала, как он зовется.

— Ну а если серьезно?

— А разве ты не помнишь, что торопилась вернуться к себе?

— Да совсем наоборот, я изо всех сил хотела, чтобы ты не прогонял меня. Не было бы никакой матрицы и всего этого кошмара.

— Наверное, — задумался он, — но я же сказал, что боялся отказа.

— Мне трудно в это поверить, ты не из пугливых. Может быть, ты чувствовал во мне нечто, как бы это сказать, зажатость, страх?

— Детское одиночество, — ответил он сразу, — а ведь ты была взрослой и в то же время слишком самоуверенной. Мне хотелось, чтобы спеси у тебя поубавилось. Как ты думаешь, почему Стасик не нашел матрицу? — Владислав немного смутился и переменил тему разговора.

— Да он совсем дурачок. Он говорил, что положил ее в какую-то картонку, в которой даже не признал коробку из-под мастики. А когда я случайно увидела ее, то положила вместе с красками. А искать в красках ему и в голову не пришло. Вот так. К тому же он думал, что железку прикарманила я.

— Да, Станислав человек с воображением, у достойнейших, людей учился этому диковинному качеству.

— Честно говоря, я до сих пор не знаю, то ли он считал меня хищницей, то ли догадывался что хочу уничтожить клише. Стас тот еще субъект. Все как-то слишком даже просто. Сообщникам врал что-то. И ему верили. Такой вот парень. Мне предлагал замуж за него выйти, представляешь? И тоже ведь врал. Думаю что у него особенное заболевание костей, самой структуры, такие люди физически не могут не врать. Мне как-то мама говорила об этом. Правда, имели в виду… меня, конечно, все ту же меня…

— Странно, — сказал Владислав, — я даже с ней успел познакомиться.

Они долго гуляли по светлой вечерней Москве.

— Знаешь, — сказала Наташа, — в детстве я придумала для себя подвенечное платье. И почему-то мне очень хочется, чтоб мое подвенечное платье было именно таким.

— Мы поговорим об этом у Бронбеуса, — ответил Владислав. — Я думаю, что он нам не сможет помешать.

Дверь квартиры старого мастера была наполовину открыта, слышались голоса. Уверенный — Бронислава Бенедиктовича и дребезжащий, жалобный и заискивающий — Шишкина Льва Степановича.

— Бронислав, — просительно говорил он, — я смертельно болен, я старый одинокий человек, не затевай против меня дела, тюрьма убьет меня. А я хочу умереть в своей постели.

— Я так долго охотился за тобой, Лев, что сегодня, когда Слава предоставил мне всю информацию о тебе, я не удержался. И встретился с представителем фирмы, которую ты хотел дискредитировать. Но у меня с ним есть уговор. Допустим, мы оставим тебя в покое. Что ты будешь делать?

— Я давно купил ранчо в Парагвае. Там подходящий для меня климат. Доходов с имения вполне хватит на старость. Знаешь, Бронислав, я разлюбил Москву. Какая-то она зверская стала, колючая, непонятная.

— С представителем фирмы я говорил именно об этом. Если ты завтра же уедешь в свой Парагвай и будешь жить честными доходами, не пытаясь вернуться сам знаешь к чему, тебя никто не будет преследовать. Но если…

— Нет-нет! — вскричал Лев Степанович. — Я не вернусь оттуда. Да и жить мне осталось недолго. Я очень и очень болен.

— Есть еще одно «но». По чьему указу был убит Алеша Филимонов?

— Бронислав, нет, — как-то страшно закричал Шишкин, — я не знал! У этого чудовища, у Штуцера, были с ним свои счеты. Кажется, наркотики. Я сам Штуцера чуть не убил, когда узнал.

Наташа смотрела, как менялось лицо Владислава. Сначала он побледнел и хотел было ворваться в квартиру, потом остановился, задумчиво нахмурился и увлек Наташу на верхнюю площадку.

— Бронислав знает, что делает, — сказал он, впервые употребив имя старого мастера без отчества. — Пусть все останется в прошлом. В чем-то он не добил это скользкое существо, слишком был терпелив. Мне вмешиваться запрещал, ты понимаешь?

Глаза реставратора потемнели.

— А я был послушен, Наташа. Как сын. Я понимал, что старик видел во мне сына. Не стану хвалиться, но сына удачливого, сильного. И хотел выглядеть в своих глазах победителем, без моей, то есть без посторонней, помощи. Теперь он действительно победитель.

Через некоторое время из квартиры вышел понурый Шишкин, постаревший лет на тридцать, и шаркающей походкой пошел вниз.

Когда они вошли в квартиру, Бронбеус сразу понял, что они все слышали, поднялся им навстречу и сказал, торжественно и старомодно:

— Слава, я не мог поступить иначе.

— Вы все сделали правильно, Бронислав Бенедиктович. Щадить поверженных врагов — качество, которое ценилось во все времена, — ответил Владислав. Но было видно, что он не совсем доволен и соглашался только из любви к учителю.

— Он пришел буквально через минуту после вашего ухода. То есть дождался, когда вас не будет. Поначалу он повел на меня самую натуральную «психическую атаку», весьма и весьма необыкновенную — заявил, что выбросится с моего балкона и разобьется насмерть, чтобы таким образом все же со мной разделаться. Чтобы морально уничтожить меня этим странным способом.

— Все врет, лысый пузан, — расхохоталась Наташа.

— Странный человек, он ведь убежден, что ему просто не повезло! Меня он считает самым что ни на есть злодеем, к тому же отмеченным особенными дарованиями.

— Прямо совсем как Остроухова! — вмешалась Наташа.

— Что ж, думаю, они учились друг у друга, не только она у него, но более даже он у Ольги. Он как-то неподдельно восхищался ее так называемой «пустотностью», в которой будто бы в сжатом виде располагается вселенная. В правоте же своей такие люди не сомневаются ни секунды. И видят мир так, как его, вероятно, никто не видит. И в этом мире позволено все.

И все оправдывается. Вот только загвоздка с так называемым «невезением». Неодолимое препятствие. И все же они человекоспруты. Да, — вздохнул он, — если бы не ты, Слава, и не твоя забота о моем здоровье, довел бы он меня в этот раз до сердечного приступа. За этим и пришел. Но увидел, что я держусь несгибаемо, и захныкал, заюлил, поехал в Парагвай. Скатертью дорога.

Они тихонечко посидели втроем, как будто прощались с чем-то.

Владислав молча встал и вышел в кабинет Бронбеуса. Вернулся он с большой коробкой, из которой тут же извлек то самое платье, о котором Наташа только собиралась рассказать ему этим вечером. Та самая ткань и цвет.

— Я настолько внимательно изучил твои картины, — ответил он пораженной невесте, — что знаю тебя больше, чем ты сама. Ты не сердишься на меня за это?

— Ты пользовался своим легендарным увеличительным стеклом, — попробовала она пошутить, — но понять все же не могу, откуда ты узнал, что именно вот этот средневековый стиль, вот эти фонарики с кружевами внутри и вот этот жемчужный тон, чуть серебристый, именно тот, о каком я мечтала. А что же я надену на голову?

— Вот это, — Владислав извлек из той же коробки роскошную вуаль. — Венчаться мы будем в Москве, — продолжил он без паузы, — немедленно. Иначе я не буду вполне уверен, что ты не убежишь от меня. А по дороге во Францию навестим твоих родных. Думаю, что они уже смогут присоединиться к нам, и даже выставку, о которой ты забыла, посетят. Станут свидетелями твоего успеха.

— Я не забыла. Более того, у меня не идет из головы этот цикл рисунков на рисовой бумаге, о котором ты первый сказал.

— Почему первый? Сначала ты нарисовала…

— Я могла забыть об этом рисунке… Правда, Слава. А теперь нет. Потому что… Знаешь, мне кажется, что я полюбила тебя сразу, как только увидела, но я тогда этого не знала.

— И я не знал. Только догадываться мог. Но боялся, вдруг я пытаюсь выдать желаемое за действительное.

— Не стану отвечать сентенцией, — улыбнулась Наташа и спрятала лицо на груди Владислава.

— Надеюсь, вы удостоите меня чести быть Наташиным посаженым отцом? — вмешался Бронбеус, который, казалось, ничуть не был удивлен таким поворотом событий.

— Да! — воскликнули они одновременно и, переглянувшись, рассмеялись.

— Я чувствую себя сейчас так, словно побывала между молотом и наковальней.

— Это верно. — Владислав посерьезнел, словно заново переживал все происшедшее в последние дни. — Между молотом и наковальней находится русская творческая интеллигенция уже не один век. Наковальня — это жизнь. Молот — это государство. И что из человека, которого угораздило родиться в России с умом и талантом, может выковаться, зависит только от того, какого сплава его талант. Это уже как раз дело выбора, хотя, в сущности, выбора-то и нет. Если у Пушкина еще был выбор — сохранить себя как творческую единицу Творения и остаться при этом слугой государства или предаться стихийному «чистому», творческому началу, — то теперь этого нет. Свобода выбора ушла в глубины сознания и нравственности личности.

Ничего не поняла Наташа. Лишь одно она знала в этот момент точно: есть гавань на свете, куда сможет пристать ее корабль, эта вот крепкая грудь, в которой благожелательно и уверенно бьется сердце, которое способно вместить ее, Наташу, всю, без рассуждений о ее нравственности, от макушки до самых пят. А что, в самом деле, будет со всеми теми, о которых сейчас говорилось, — с Пашкой-фотографом, Анитой Борисовной Говорящая Голова, даже с самим Бронбеусом — для Наташи было неважно. Мама, брат, муж, картины и рисунки — вот ее мир. И слава Богу за все.