Глава 2

Утром Наташа просыпалась тяжело. Ночное бдение со Стасом сделало свое черное дело. Зоя Егоровна, придя пораньше, чтобы вместе с Наташей ехать за Васенькой и Тонечкой в больницу, обнаружила ее в постели, измученную, с темными кругами под глазами, и незамедлительно предложила ей остаться дома, приготовить встречу, а она поедет в больницу одна.

Наташа принялась делать уборку, переносить холсты и краски в отцовский кабинет, где Наташа работала тогда, когда дома был Васенька. Обнаружив в одном из красочных завалов скульптурную мастику, Наташа размяла ее и, неожиданно для себя, вылепила рыбку телескопа. В аквариуме на окне плавали ее драгоценные рыбки, иногда подплывали к стеклу, разглядывая Наташу в свои забавные бинокли.

Вода мерцала и переливалась в солнечных лучах, блики танцевали на стенах, создавая призрачно праздничное освещение.

На подзеркальнике лежал шелковый шарф, бледно-бирюзовый, с тонкими голубоватыми разводами, он был похож на освещенную солнцем воду аквариума. Наташа поставила на него вылепленного из мастики телескопчика.

Под шарфом оказался рулон рисовой бумаги. Наташа натянула лист в раму, взяла гуашь и принялась писать аквариум. На голубоватом полупрозрачном фоне рисовой бумаги краски жили какой-то своей жизнью, вода, и пушистые водоросли, и рыбки, казалось, двигались под музыку солнечного света.

— Кажется, я написала хит, — сказала Наташа, выписывая последний солнечный зайчик на спинке одного из телескопчиков.

— Кажется, ты права.

За спиной Наташи стояла Тонечка, улыбалась, вытирала руки о край передника.

— Милая, — Наташа обняла мать, — я не заметила, как вы вошли.

— Ты не заметила даже, что мы с Зоей Егоровной уже и обед приготовили. Пойдем скорей есть и разговаривать.

Обед был незатейливым: зеленые щи да яичница глазунья, но Наташа, питавшаяся все это время всухомятку, объявила, что это один из лучших обедов, которые когда-либо готовила мать.

Антонина Васильевна, взволнованная, раскрасневшаяся, счастливая встречей с дочерью, рассказывала, что обследование принесло надежду на полное исцеление сына, что теперь каждый месяц они будут сдавать анализы, причем бесплатно, — врачи должны следить за гормональным развитием мальчика чтобы не упустить момента для операции.

— А нам, — Тонечка округлила глаза, — нужно экономить и копить, копить.

«Милая, сколько бы ты ни копила, все равно такие деньги не соберешь», — подумала Наташа, а вслух сказала, что работает сейчас на одну очень богатую фирму и что если дела пойдут в гору, то деньги на операцию они соберут.

Запиликал домофон, и тоненький голосок Наташиной подруги Оленьки возвестил, что она пришла в гости, соскучилась и хочет всех видеть. Оленька влетела в вихре белокурых завитушек, рунических побрякушек и французских духов и тут же принялась щебетать о последних новостях.

— Знаешь, Бронислав Бенедиктович не набирает семинар в этом году, а это значит, что мы у него последние.

— А что случилось?

— Какие-то проблемы со здоровьем. Ревматизм, что ли. А что у вас в подъезде происходит? Кто-то играет в сыщиков? Внизу у лифта подозрительный тип стоял шпионского вида. На вашей площадке тоже какой-то хлыст, шпана шпаной. Да, кстати, — воскликнула Оленька совсем некстати, — кафедра творчества сделала сайт в Интернете и поместила туда выставку нашего курса. Так все забавно с этими новыми технологиями. Да ты меня не слушаешь!

Что-то засосало под сердцем Наташи, какая-то тревога, она вспомнила вчерашнее происшествие на площадке, но тут же постаралась отогнать от себя навязчивое подозрение: многоэтажный дом, на каждой площадке по четыре квартиры, странно было бы, если бы людей среди белого дня вовсе не оказалось.

Каждые пятнадцать минут хлопает дверь парадного, грохочет лифт, — люди живут, ходят. Однако она открыла дверь и выглянула на площадку, — никого.

— Ага, Татусенька, я тебя заинтриговала!

— Немного. Иногда хочется в сыщиков поиграть, — сказала Наташа вслух и подумала: «Ничего себе занятие нашла», — а про сайт я давно знаю, еще до смерти папы сдавала свои данные в деканат. Несколько картин отобрали на выставку, в институте взяли разрешение на продажу и банковские реквизиты.

— А это еще зачем? — заинтересовалась Оленька.

— А затем, если мои картины захочет иметь Дрезденский музей, чтобы они знали, куда деньги перечислять.

— Шутишь! Тебя — Дрезденский музей?? — Глаза Оленьки сардонически заблестели, в уголках губ появилась нехорошая усмешка.

— А почему бы и нет?!

— Ну и как?

— Никак. Ни привета, ни ответа.

— Жаль, — печально вздохнула Оленька, — а я бы хотела в Дрезденский музей, и даже бесплатно. Так, для престижа. Везет же дуракам, — воскликнула она через паузу, совершенно уже непонятно по чьему адресу и какому случаю. — Но ты не знаешь, что меня на сайте нет. Это все происки Бронбеуса, он всегда меня недолюбливал.

— Жаль старика, если он действительно заболел. Одинокий, да больной, да старый — чего хуже? Но он ни при чем. У тебя же работ мало. Когда я оформляла академ, на кафедре говорили, что тебя к защите не допустят, — не с чем.

— У меня еще время есть. — Оленька обиженно надула губки и подняла глаза к потолку, будто осушая непрошеные слезы, — не всем же быть такими гениальными, как ты. Я ведь тебе еще главную новость не сказала. — Оленька обернулась проверить, закрыта ли дверь, словно собиралась поведать страшную государственную тайну, и выпалила громким шепотом: — Я замуж выхожу и уезжаю с мужем за границу. Он бизнесмен, у него фирма в Париже, и он заоблачно богат. — Оленька закатила глазки, изображая заоблачность, и вся засветилась, заулыбалась, закачала ножкой, мурлыкая французскую песенку:

Что за мост, этот мост,

Авиньонский, Авиньонский,

Там всю ночь напролет

Песни, танцы, хоровод.

А ты, с твоей гениальностью и невозможными принципами, так и останешься в этой дыре, и никакой Дрезденский музей тебе не поможет. — Она очертила руками круг возле себя, как бы чураясь этой «дыры» — четырехкомнатной, огромной, в сталинском доме, — квартиры профессора Денисова.

Наташа никогда не обижалась на подругу. Она знала ее ядовитый характер. Ее манерность и претензии на изысканность не оскорбляли эстетического чувства Наташи. Оленька, имея все эти недостатки, обладала рядом достоинств, которые восполняли отсутствие такта и воспитания. Она восхищалась подругой, преклонялась перед ее талантом и в общем-то была существом добрым и щедрым. А поскольку Оленькины родители, люди более чем обеспеченные, ни в чем дочери не отказывали, тугой кошелек подруги был всегда открыт для Наташи.

Конечно, она этим пользовалась крайне редко, но само сознание того, что у тебя есть человек, в трудную минуту готовый поддержать материально, служило свою добрую службу.

Дружба их продолжалась, несмотря на иногда слишком острый язычок Оленьки.

— Фу, Татка, как ты похудела и подурнела, а руки у тебя как у маляра. — Оля смотрела на подругу как будто уже из заоблачной парижской выси, словно впервые ее видела. — Нельзя же так распускаться. В следующую субботу мой Толик приглашает моих друзей к себе на вечеринку. Сделай что-нибудь с собой. Тебе денег дать? Вечернее платье обязательно.

— Спасибо, Олик, я теперь неплохо зарабатываю вот этими самыми руками. Только работы у меня много, вряд ли…

— Отказов не принимаю. Ты что, мне счастья не желаешь?!

— Хорошо, хорошо, приду. Только позвони мне накануне. Мало ли что может случиться.

— Ничего с тобой не случится, — подытожила Оля, вставая и оправляя прехорошенькое платье, будто хотела подчеркнуть, как выгодно она отличается от подруги, которой приходится работать, портить руки, да и вообще, надо уметь следить за собой. — Если будет нужно на платье или еще на что — звони. Андрей твой что, все еще в мертвом городе?

— Ты знаешь, зачем спрашивать. — Упоминание об Андрее сказалось на Наташе как забытая на мгновение и с новой силой разбуженная зубная боль.

— Боюсь, это не мертвый город, а живая тетка. Не понимаю, что ты думаешь. Из-под твоего носа жениха уводят, а ты сидишь, работаешь неизвестно для чего.

Оленька презрительно сощурилась на подругу и вышла, вздернув носик.

— Олик и Толик, — усмехнулась Наташа ей вдогонку.


Утро следующего дня было тусклым и пасмурным. Накануне вечером позвонил Андрей, впервые за все это время поинтересовался делами невесты и спросил, не нужно ли ему приехать. Наташа хотела сказать: «Приезжай, родной мой, мне плохо без тебя, страшно», но почему-то ответила ровным голосом: «Как хочешь».

Андрей занервничал, начал объяснять что-то о невыплаченном вовремя авансе, о том, что он на мели и что если бы она выслала ему денег на дорогу, то он бы приехал и решил в Москве свои финансовые проблемы.

Наташа вдруг обозлилась:

— Андрей, у меня мать и брат на руках. О каких деньгах ты говоришь?

А потом проплакала половину ночи, коря себя за жадность и опрометчивость. Ну что ей стоило! Ведь только что такие деньжищи получила, еще обменять не успела ни доллара. Тысяча деревянных, в конце концов, погоды не сделает. Но тайное, щемящее чувство попранной справедливости подсказывало ей, что она права. Где этот защитник, этот сильный человек, эта скала — опора семьи и дома. Сидит где-то в Тмутаракани, когда она бьется из последних сил, да еще и жалким голосом у нее же денег просит.

С кухни доносился запах свежесваренного кофе и гренок. Слышно было, как мать хозяйничает на кухне, стараясь не слишком шуметь, чтобы не разбудить дочь. Наташа поднялась и, как была в ночной рубашке, тихонечко пробралась в кухню.

Тонечка стояла у плиты наклонив голову, переворачивала деревянной лопаткой гренки на сковородке. Ее черные, как вороново крыло, волосы были собраны на затылке в пучок, открывая шею, всю в трогательных маленьких завитках. Наташа подкралась и, как в детстве, уткнулась носом в пушистую шею матери. Тонечка вздрогнула и рассмеялась, привлекая дочь к себе свободной рукой.

«Вот моя семья, — думала Наташа, — а я для нее стану и скалой, и защитником, и опорой».

— Какие планы, Татуся? — Они сидели втроем на кухне, Васятка наслаждался манной кашей с абрикосовым вареньем, Наташа с Тонечкой потягивали крепкий, ароматный кофе.

— По магазинам побегать, подготовиться к работе.

— Я попросила Зою Егоровну с Васенькой посидеть. Давай сходим вместе. Купим тебе платье. Оленька тебя на смотрины пригласила?

— Во-первых, это теперь называется тусовка. Во-вторых, невелика птица Оленькин жених, чтобы вечернее платье ради него покупать.

— Тата, Оля твоя подруга с детства, и ты обязана отнестись хотя бы с уважением к ее выбору.

— Мам, он же из новых русских, ты знаешь, как я к ним отношусь.

— Вот и зря. Они, может быть, такие именно потому, что мы к ним так относимся. По крайней мере, подругу поддержать ты обязана. У меня есть где-то бархатное платье. Но тебе, наверное, надо что-нибудь современное.

Наташа почему-то не захотела говорить матери, что уже надевала его, что была в ресторане, что приглашал ее туда такой элегантный и, судя по всему, богатый, взрослый мужчина.

Почему-то Наташе показалось постыдным сказать об этом матери.

Когда они выходили из дома, празднично-возбужденные, как всякие женщины перед походом в магазины, Наташа все же потихоньку оглядывалась, коря себя за мнительность и подозревая у себя нервное расстройство. Но ни на лестничной клетке, ни в лифте, ни в просторном вестибюле никаких подозрительных субъектов не обнаружила.

Консьержка, пожилая, одинокая женщина, которую содержали всем подъездом, хотя при домофонах консьержка вовсе была не нужна, строго оглядела их, предупредив, по своему обыкновению, чтобы вовремя вынимали корреспонденцию из почтовых ящиков.

— Почтальонка жалуется, что ящики вечно полнехоньки, невозможно почту впихнуть.

Старушка понимала, что держат ее на этом месте из сострадания к одинокой старости, и старалась отрабатывать свой хлеб как могла: открывала двери почтальонам, разносчикам телеграмм, врачам и прочим добрым гениям нашего бытия; следила за чистотой в вестибюле, для чего в дождливую слякотную погоду устанавливала у входа старинную оцинкованную детскую ванночку с водой для мытья обуви, а зимой, в снегопады и метели, — большие пушистые веники и одежные щетки с мягкой щетиной и длинными ручками. В жаркое время тополиного пуха тетя Шура гонялась с пылесосом за белыми сугробиками, непонятно как, при закрытых дверях, проникавшими в подъезд. А еще постоянно и добродушно ворчала на жильцов второго подъезда, поучала их, опекала как собственных детей, которых Бог ей не дал.

— А тебе, Наташечка, уж телеграмму принесли, ни свет ни заря. Я не позволила будить, сама приняла.

Телеграмма была следующего содержания: «Буду в воскресенье, люблю, целую, Андрей».

Вихрь вопросов и недоумений пронесся в голове в мгновение и исчез, осталась ослепительная радость: любит, приедет! И еще появилось желание срочно, немедленно покупать платье, туфли, духи, ведь теперь она точно пойдет к Оленьке на вечеринку и утрет нос подруге, когда явится элегантная, под руку с представительным, высоким, умным, красивым женихом.

— От жениха, видно, телеграмма-то, ишь запрыгала козочкой, — услышала Наташа вслед себе благодушный старческий голос.

Решено было ехать в недавно открывшийся огромный трехэтажный универмаг, где можно было купить сразу все, что планировали. Наташа исподволь наблюдала за матерью, видела, как та волнуется, как будто чувствует себя не в своей тарелке в этом стильном, большом, роскошном магазине. Они долго блуждали в отделе женской одежды в сопровождении услужливой молоденькой продавщицы, заходили в кабинки, примеряли Наташе вечерние туалеты, пока не остановились на серебристом, из плотного шелка, платье «коктейль» с глубоко вырезанной спиной, без бретелек, с лифом в виде сердечка (а-ля Мерилин Монро). Платье плотно облегало фигуру до середины бедер, откуда рассыпалось свободными складками до пят.

— Боже мой! Татуся! За счет чего оно держится?

— За счет земного притяжения. — Наташа, довольная, вертелась перед зеркалом и подтрунивала над растерявшейся матерью.

— Ты из него не выпрыгнешь?

— Постараюсь. Впрочем, оно достаточно прочно на мне сидит.

Сюда же, в примерочную кабинку, были принесены несколько пар туфель, и Наташа выбрала темно-сиреневые в тон загадочному блику в складках платья. Она уже представила себе, как, ослепительная торжествующая, в сногсшибательном наряде, под руку с Андреем войдет в холл дома Оленькиного жениха. Только вот перчатки, пожалуй, надо купить.

Напомнив себе о своих руках, Наташа вернулась на землю. В сказке о Золушке два плана. Бал еще не скоро, а сейчас ее ожидает работа. Настроение по. явилось деловое, она купила краски, кисточки, дискеты с необходимыми для работы картинками и прочие нужные вещи. Перед уходом из магазина Наташа настояла на том, чтобы Тонечка непременно выбрала себе костюм. И, невзирая на бурные ее протесты, был куплен элегантный итальянский костюм из темно-серого габардина с нежной бархатной отделкой, светло-серая шляпка из итальянской соломки с изящно загнутыми полями и, как пример вопиющего расточительства, заставившего Тонечку в ужасе округлить глаза, превосходный джинсовый костюмчик и аудиоплеер для Васеньки.

Расплачивалась за покупки Наташа подчеркнуто небрежно. Ей льстила растерянность матери, она была горда тем, что имеет возможность покупать дорогие вещи не только себе, но и своим близким. Васенька ждал их в прихожей, и его восхищенное «спасибо» было лучшим вознаграждением Наташе.

До приезда Андрея оставалась неделя, и Наташа решила сделать как можно больше, чтобы хоть пару деньков освободить для жениха. Домашние ходили на цыпочках, говорили шепотом, телевизор не включали.

В комнату Наташи очень тихо три раза в день заходила Тонечка, толкая перед собой сервировочный столик, уставленный бутербродами с любимым Наташей старицким сыром, с сухой колбасой, с красной рыбой, фруктами (кисточка винограда, персик, груша), венчал все это кефир в высоком бокале. Наташа не видела этого великолепия, с художественной смекалкой устроенного матерью, ела она автоматически, когда рука натыкалась на бутерброд, спала тогда, когда, как была в рабочей блузе, падала на диван. И снились ей картины Серебряковой. А то и сама Зинаида, молодая, сияющая, смелая, приходила к Наташе в комнату и разговаривала с ней о сиренево-серебристых тонах, о лиловых сумерках, о темно-зеленом в тени, о картинах, которые не успела написать, о своей судьбе, о трудной жизни в Париже, об оставленных в России детях.

— Никогда не оставляй своих близких, — говорила она Наташе, — сейчас время такое, что можешь их больше не увидеть. Никогда.

«Какое время, — думала Наташа, слушая странный, молодой голос этой знакомой незнакомки, — ты жила тогда, я сейчас, времена у нас с тобой разные».

— Ничуть не бывало, — будто подслушала Серебрякова, — времена все одни и те же. Опасные, жестокие.

Наташа просыпалась и писала лиловые сумерки перед грозой в парижском предместье, тревожные линии, хаотичное движение света. И ей казалось, что она — это не она, не Наташа Денисова, а Серебрякова Зина, одна-одинешенька живет в чужой стране, без поддержки, без друзей, отчаянно тоскуя и волнуясь за судьбу детей и мужа, оставленных как заложники в этой изменившейся до неузнаваемости России.

Один из таких снов-видений был наиболее отчетлив и очень сильно напоминал реальность наполненностью красками, светом, воздухом. Они с Зинаидой сидят в летнем кафе, в Париже, на узкой мощеной улочке, пьют крепкий кофе, приправленный запахом буйно цветущей сирени, мимо проезжают такие смешные, старинные нарядные трамвайчики, грохоча и заливаясь колокольчиками. У Зинаиды усталое, осунувшееся лицо, темные круги под глазами, руки, испорченные краской, в темных пятнах от растворителя. Под свободной кремовой блузой и черной длинной узкой юбкой худое, легкое тело, и вообще, как не похожа она на свой знаменитый автопортрет. Там — счастливая, юная женщина, улыбаясь, причесывает роскошные волосы, и в каждом движении ее красивого тела ощущается достаток. Здесь — постаревшее, исхудавшее существо, измученное беготней за заказами, ограничивающее себя во всем, даже в булочке к утреннему кофе.

Наташа откуда-то знала, что вчера весь вечер Зинаида посвятила поискам того, кто согласится отвезти в Россию деньги для ее семьи. И сейчас Зинаида рассказывала о людях, с которыми ей пришлось общаться, в мельчайших деталях описывая их пластику, манеру вести разговор, особенности внешности. Картина получалась смешная, но сильно напоминающая сюжеты и персонажей Босха.

— В Советской России есть такая категория граждан, для которых железного занавеса не существует. Они живут совершенно свободно и там, и здесь. Причем они удивительно похожи друг на друга.

Как будто их сделали, вывели искусственно в какой-то зловещей лаборатории.

Прямо за низкими дубовыми перильцами, отделявшими кафе от прочей части тротуара, была разбита небольшая клумба с пышно цветущими белыми, розовыми, лиловыми лаватерами. Несмотря на то, что тишину воздуха не нарушало ни малейшее движение ветерка, цветы колебались, качались, будто танцевали.

«В постсоветской России тоже появилась такая категория людей», — хотела ответить Наташа, но почему-то подумала, что может спугнуть Зинаиду. Она замолчит, и исчезнет это солнечное утро, запах сирени, парижская улочка и нарядные трамвайчики, везущие счастливых парижанок в шляпках из соломки и с кружевными зонтиками в руках, а вместе со всем этим исчезнет чудесная, немного печальная и загадочная женщина, сумевшая с такой отвагой разыграть единственное, что у нее было, — свой талант, благодаря чему ее семья в России не нуждалась хотя бы в деньгах.

— Нельзя так много работать, Наташенька, надо уметь отдыхать, — внезапно переключалась на собеседницу Зинаида, — ты плохо выглядишь, у тебя круги под глазами.

«Кто бы говорил», — усмехнулась про себя Наташа.

Один из кустов лаватеры, наиболее высокий и пышный, закачался сильнее, и Наташа увидела, что по нему карабкается крысенок с темно-серой спинкой, белыми лапками и розовой мордочкой. Он цеплялся задними лапами за куст, на котором сидел, а передними пытался ухватиться за другой, но роста в его маленьком теле явно недоставало, и он, повторяя это упражнение снова и снова, никак не мог ухватиться передними лапами за другой куст.

Наташа пригляделась, и оказалось, что все качающиеся кусты лаватеры заняты играющими, прыгающими, лазающими крысятами. Она хотела обратить на внимание Зинаиды, но вовремя вспомнила, что, если бы крысят увидела, например, Тонечка, она бы с визгом убежала, долго после этого содрогаясь брезгливо. Но Зинаида сама увидела играющих малышей и показала их Наташе:

— Дети есть дети, даже крысята. Говорят, когда случится апокалипсис, на Земле останутся только одуванчики, крысы и голуби. Впрочем, наверное, ничего не останется, даже Земли. Ты бы написала этих крысят, играющих на лаватерах. Я этого не смогу. Впрочем, ты, кажется, устала. Зачем ты пишешь под меня? Это утомительно да и не нужно. Ты обладаешь превосходным собственным видением, Вон ты какую фантазию сочинила на тему Парижа Серебряковой. Ночью надо спать, а работать в первую половину дня, до обеда. Ты за неделю три картины написала моих, да еще около десяти, кажется, набросков на рисовой бумаге. Так и до чахотки недолго.

Наташа удивилась, что Серебрякова вдруг заговорила голосом матери. А в следующую минуту голос Андрея произнес: «Да это же Серебрякова собственной персоной!»

Зинаида оглянулась, встала и исчезла. И тут же стали распадаться на куски улочка, трамвайчики, круглые деревянные столики, пестрые зонтики парижского кафе.

— Удивительная работоспособность. — Андрей, улыбаясь, смотрел на проснувшуюся Наташу.

— О чем вы тут, — сонно потянулась она, еще не осознав, что видит перед собой Андрея.

— Я понимаю, Татуся, что ты стараешься ради нас, но именно ради нас нельзя себя так истощать работой, — Тонечка вытянула лицо, что бывало, когда она действительно была очень напугана. — Ты за неделю написала три полотна, не считая набросков, а теперь вот спишь уже почти сутки. Я хотела «скорую» вызывать.

Наташа поняла, что отдохнула, что все совершилось вовремя, что приехал Андрей. Она выпроводила из комнаты Тонечку, ласково похлопав ее по плечу, и бросилась на шею Андрею.

«Потом, потом, потом, Таточка, у меня», — шептал Андрей, прижимая ее к себе и уговаривая не поддаваться волне нежности, захлестнувшей обоих. Наскоро позавтракав, они помчались на «Войковскую», в холостяцкое жилище Андрея, а после, сияющие и торжествующие, почти оглушенные состоявшейся близостью, ходили по городу, держась за руки, разглядывали витрины магазинов, встречных прохожих. Видимо, все происходящее в мире было освещено их счастьем, выглядело светло и забавно.


Вечеринка началась ослепительно. В просторном холле нового загородного особняка, освещенном китайскими фонариками, с камином, низкими мягкими диванами и круглыми столиками стояли Олик и Толик, принимая гостей. Народу уже собралось предостаточно, и Наташа с удивлением обнаружила, что не многих из собравшихся она знает.

Кроме нескольких однокурсников, среди которых конечно же возвышался неизменный Стас, и двух пар молодоженов — Оленькиных знакомцев по бассейну и тренажерному залу — здесь были и преуспевающего вида господа, которым несколько за тридцать, и седеющие импозантные представители более старшего поколения, впрочем, родителей Оленьки среди гостей не оказалось.

Между креслами, диванчиками и стоящими гостями сновали ловкие официанты с подносами, Заполненными фруктами, орешками, бокалами с напитками. Гул голосов мешался с ароматом дамских духов и дымом крепких сигарет. Все было какое-то торжественное, пафосное, смешное. Дипломатический прием, да и только.

— Полна горница, — засмеялась Наташа, обнимая подругу. — Ты словно светская львица, держательница модного салона.

Оленька приняла это за чистую монету и вздернула носик.

— Тренируюсь, дорогая, скоро ведь мне предстоит…

— Знаю, знаю, что тебе, как ты думаешь, предстоит…

Подруга не обратила внимания на скрытую насмешку, а Наташа немного смутилась. Так называемый «высший свет» формировался не иначе как самым простым образом: кто успел — тот и съел. Это сразу же оказалось главной для нее новостью и определенной загадкой. Раньше все ей представлялось по-другому, жесткий отбор этой публики производился на достаточных основаниях, то есть нужно было родиться с ножкой цыпленка табака во рту, чтобы и впредь довольствоваться бесчисленными благами.

Толик, жених Ольги, оказался немногословным, неповоротливым, но довольно молодым человеком, и хотя не соответствовал типажу нового русского, но и впечатления интеллектуала отнюдь не производил.

Разве что рядом с Ольгой он выглядел некоторым увальнем.

Но кто будет слишком пристрастно приглядываться к такому человеку, если перед ним пара вполне очаровательная.

А Оленька была прекрасна и одета весьма изысканно. Очень простое и, по-видимому, очень дорогое платье — что-то вроде туники из тончайшей шерсти нежно-кремового тона; беленькие завитушки забраны на затылке в узел и скреплены гребнем, украшенным жемчугом. Оленька любила говорить, что девушки никаких украшений, кроме жемчуга, носить не должны.

Наташа хоть и знала, что жемчуг — к слезам, что Оленька, называя их обеих девушками, заговорщицки подмигивает Наташе и делает пальцы крестом, но не спорила с подругой, понимая бесполезность этого занятия.

— Не пойму, Олик, кто кого сегодня представляет: ты своих друзей или Толик своих партнеров.

— Все-то ты, Таточка, язвишь. Здесь нет друзей Толика, кроме разве что нескольких человек, которые помогли ему этот дом за три всего месяца построить. — Оленька довольным, хозяйским взглядом обвела холл, гостей и все, что ей в этот час принадлежало. — Остальные все мои.

— Когда же ты успела обзавестись таким количеством друзей, да и что, например, связывает твою юную и прекрасную жизнь вон с тем, в синем костюме, бедным лысеньким пузаном?

— Это не пузан, и далеко не бедный. Это Лев Степанович, очень известный искусствовед. Он помог мне поступить в институт. Неужели ты не знаешь? Да Шишкин же! А кроме того, он меня с Толиком познакомил, они старинные приятели, Толик у него вроде как ученик, так что не пригласить его было бы верхом неприличия. Он раньше в институте преподавал и завкафедрой был.

Если бы не твой злобный Бронбеус, он, может быть, и до ректора бы дослужился.

— Какое отношение имеет Бронбеус к твоему искусствоведу?

— Да Лев Степанович для него вроде кости в горле. Впрочем, Шишкин не из тех, кого просто так проглотить можно. Он триста очков вперед даст еще твоему злыдню.

— Да что ты прицепилась к Бронбеусу, тебе-то он что сделал!

— Не любит он меня.

— За что же ему тебя любить? А Шишкин здесь к чему?

— Не знаю. История какая-то вышла. С кем-то из старшекурсников. Лев Степанович ему работу хорошую устроил, а Бронбеус узнал, разъярился, ученика своего выгнал, ученый совет собрал, всех подговорил, чтобы Льва Степановича убрать. А он, можно сказать, выдающийся искусствовед.

— Как же ты, хорошая знакомая выдающегося искусствоведа, не смогла собрать работы на выставку к окончанию института?

— Ах, с тобой разговаривать бесполезно. При всех моих недостатках, которых у меня нет, я все же человек последовательный. Посмотри вокруг, разве это все не лучше любой выставки? А если говорить о картинах, что скрывать, я-то знаю, что мои картины напишешь за меня ты. И очень скоро.

— Ты мне льстишь.

— Ничуть, — Оленька поежилась, — с трудом привыкаю к обществу. Для меня до сих пор, Татка, лучшее общество — это ты. Забраться на диван с коробкой конфет и наговориться обо всем. И уж явно не о живописи. Ты сегодня, как я вижу, смелая, и счастливая, и дерзкая, и красивая, и я рада за тебя.

Больше мы никого не ждем! — крикнула Оленька, обращаясь к жениху.

Наташа была польщена и тем, что ждали их с Андреем, как тоже своего рода важных персон, и тем, что подруга сделала ей комплимент, хотя Наташа прекрасно понимала, что ее стодолларовое, еще недавно казавшееся ослепительным платье сильно уступает изысканному, простому наряду подруги.

«В ремесле художника она дилетантка и мещанка, а в жизни — художница, — беззлобно подумала Наташа, действительно чувствуя себя фрагментом какой-то непонятной выставки. — Похоже, что она уже богатый человек, и как скоро это все устроилось. Может быть, секрет всего этого в психологии Ольги, никогда не представлявшей другого будущего? В хватке? Вряд ли, не стоит этого качества преувеличивать. Были девочки похлеще в этом смысле, с претензиями просто неслыханными. Повыходили замуж, но ведь не так же, и в роскоши отнюдь не купаются. Стало быть, и хватка эта пресловутая в какой-то момент изменяется».

Все же оставалась некоторая неловкость, точно Наташа хотела бы видеть себя здесь другой либо не желала в этом доме находиться вовсе. К тому же она немедленно и окончательно потеряла Андрея.

Едва Наташа успела выпить безо всякого желания бокал мартини с тоником и переброситься несколькими весьма сомнительными любезностями со Стасом, точно из-под земли выросшим возле нее, как вдруг заиграла оглушительная и бравурная музыка, гостей пригласили ужинать на террасу, окруженную молоденькими дубками и освещенную множеством разноцветных электрических гирлянд.

Столы были расставлены в строго геометрическом порядке, так, чтобы центр террасы оставался доступным для всеобщего обозрения. По правую руку Наташи оказался не кто иной, как Лев Степанович, известный искусствовед, а по левую — некто, как поняла Наташа, из тех, кто помог Толику в строительстве дома. Эта группа держалась особняком и была уже крепко навеселе. Толик выказывал им особенное почтение. Они ему тоже.

«Как собаки, обнюхивающие друг друга», — неприязненно подумала она.

Наташа не очень вглядывалась в своего соседа слева, плотного, коротко подстриженного брюнета, предпочитая свое внимание уделить хоть, и неизвестному ей, но все же искусствоведу, однако заметила что-то знакомое, то ли в фигуре его, то ли в манере поворачивать голову. Она поискала глазами Андрея, но, решив, что до окончания ужина все равно его вряд ли увидит, принялась за лысенького пузана:

— Простите мое невежество, но, к сожалению, незнакома с вашими работами.

— Наталья Николаевна Денисова, если не ошибаюсь. Как же, счастлив. Много наслышан и от Оленьки, и от вашего мастера. Кстати, благодаря его, так сказать, повсеместной опеке, ваше поколение юных дарований незнакомо с моей книгой о мирискусниках.

В голосе искусствоведа зазвенели обиженные нотки.

— Хотя книга назрела, и в институте, где вы изволите учиться, была бы незаменимой. Сейчас ведь в большую моду входят и Бенуа, и Бакст, и Добужинский, и Левитан от этой группы не отстает, и, так сказать, Серебрякова.

Наташа почему-то вздрогнула при упоминании этих имен, но ответить ничего не успела: центр террасы заполнил цыганский ансамбль.

«Караул, — подумала Наташа, — и цыган выставили. Как в плохом фильме о русской жизни».

Невдалеке маячила Оленька, обходя гостей, и Наташа подозвала подругу:

— Олик, нельзя ли избавить утомленную Татку от ентова представления?

— Да я как раз пробиралась к тебе, — рассмеялась Оленька, — хочу позвать тебя в нашу спальню. Там Толик такое устроил! И подарки заодно покажу.

Они не без труда покинули террасу, пробираясь между столиками и отбиваясь от гостей, которые все что-то спрашивали и, вообще, бурно проявляли интерес к их персонам. Наташа наконец обнаружила Андрея, он сидел за крайним столиком под самыми дубками и о чем-то оживленно беседовал с черноголовой стриженой девицей, которую Наташа видела у подруги впервые.

Спальня оказалась действительно роскошной. Хотя опять же в каком-то усадебно-цыганском стиле. Пол был застлан пушистым пестрым ковром, по которому, должно быть, было очень приятно ходить босиком. Кокетливый комод с зеркалом в деревянной оправе являл собой незыблемость мещанских традиций, а огромная дубовая кровать, напоминающая эшафот, застеленная шелковым стеганым одеялом и царившая здесь, была завалена пакетами, коробками, обернутыми в подарочную фольгу, ящичками и плетеными контейнерами.

Подруги принялись распаковывать ящички, шкатулки, беспорядочно разбрасывая по комнате прятавшиеся в них воздушные пеньюары, изящные коробочки с духами, платья, костюмы, пижамы и халатики, кружевное белье всех возможных цветов, туфли и сумочки, — получился целый магазин. Потом они растянулись на освободившейся кровати.

— Я никогда не видела столько всякого барахла разом, — вздохнула Наташа, перевернулась на спину и ахнула: потолок был зеркальным. — А это что еще за разврат?

— Это небо, — засмеялась Оленька и щелкнула где-то выключателем.

Свет в комнате мгновенно погас, а потолок превратился в звездное небо.

— Я счастливая, Татка. Мне очень хочется, чтобы у тебя было бы все это тоже.

Оленька задумалась, замолчала.

— Знаешь, я говорила Толику: если мы будем жить во Франции, зачем здесь все так тщательно устраивать? А он ответил, что во Франции надо жить, как живут французы, а дома — как князья…

Оленька вздохнула глубоко, словно вспомнила что-то печальное, не соответствующее ее нынешнему полному счастью.

— И что ты держишься за своего Андрея? Толик бы тебе такого жениха подыскал. Он мне уже говорил о каком-то его партнере по бизнесу. Богатый, холостой, интеллигентный. Правда, уж слишком взрослый. Да-а-а, — протянула Оленька озабоченно, — конечно, о-о-чень трудно такого, как мой Толик, найти.

— Знаешь, я пока представления не имею, в чем для меня счастье, — Наташа с удивлением подумала, что еще ни разу не разговаривала с подругой об этом, — но точно не в том, о чем говоришь ты.

— А в чем же, в чем? Ненормальная ты, Наташка, не пойму я тебя никак. Вот и Стас тоже на тебя жаловался, что ты нос от него воротишь. А он, между прочим, в лепешку ради тебя расшибается.

Наташа медленно перевернулась и схватила подругу за горло:

— А ну, говори немедленно, что ты об этом знаешь?

— Отпусти, — хохотала Оленька, — знаю, что знаю, что Стас да Толик говорили.

— А Толик твой что знает?

— То же, что и я. Да перестань! Посмотри лучше на это.

Оля вскочила и, подбежав к комоду, вынула из верхнего ящика шкатулку, обтянутую темно-зеленым бархатом. В таинственной глубине футляра на черном шелковом ложе лежал великолепный бриллиантовый гарнитур — серьги, кольцо, брошь.

— Что ты на это скажешь?! — Оленька торжествующе ловила восхищенный взгляд подруги.

Единственное, что из всякого рода женских ухищрений по части собственной красоты ценила Наташа по-настоящему, — это бриллианты. Она не знала, откуда у нее эта страсть, но изумленно замирала всякий раз, когда видела этот чарующий блеск.

Однако что-то, незыблемо присутствующее в ней, всякий раз ставило преграду этой неестественной взволнованности и болезненному трепету. Она начинала представлять процесс работы по огранке алмазов, который увлекал ее больше, чем плоды этого процесса.

Но перед подругой она разыграла сцену восхищения и неподдельной зависти, к тому же столь естественно и бурно, что Оленька отреагировала просто:

— Попалась, Татка! Я тебя перевоспитаю. Я сделаю из тебя то, чем ты должна быть. Ты будешь моим шедевром, так сказать.

Это «так сказать» Наташа уже слышала сегодня, или ей показалось, что голосом подруги говорил кто-то другой, рядом стоящий.

— А вот это видела?! — И Оля достала из этого ящика комода что-то замкнутое в раму и обернутое плотной темной бумагой. — Тебе даже не снилось, смотри, ты, отличница, это настоящий Левитан!

Оленька развернула бумагу, и Наташа увидела Левитана собственной работы. Происходящее было похоже на отлично сбалансированный кошмар при высокой температуре. Когда из предмета высовывается другой предмет и корчит рожи.

— Откуда это у тебя?

— Толик подарил, правда, блеск?! Сумасшедших денег стоит. Сам Шишкин растрогался. Он так уморительно радовался: «Ранний Левитан, так сказать». — Оленька очень верно скопировала блеющий голосок искусствоведа. — Что с тобой Наташка, ты какая-то прямо белая стала?!

— Ничего. Кажется, я перепила мартини. Пойду поищу Андрея. Когда я его видела в последний раз, он ухлестывал за субтильной черноголовой дебилкой.

— Ты невозможна, Наталья, это Лиза, моя подруга и очень хорошая девушка, не пьет, не курит и с мужиками не спит.

— Подозрительно много достоинств, — пробормотала Наташа, спускаясь по лестнице в холл.

На террасе уже играла тихая музыка — представление с медведями закончилось, — гости собрались в кружки по интересам. В холле было пусто, мягко светилась панельная подсветка. Отыскав хозяйский бар, Наташа достала оттуда текилу, налила половину бокала крепкого напитка и залпом выпила.

«Думай, дура ты этакая, думай», — говорила себе Наташа.

Голова болела, раскалывалась на части, все кружилось и летело в тартарары, не имея под собой опоры.

«Что могло случиться? Как попал мой Левитан к Оле? Что все это значит?» Но ответ не приходил, стало жутко и страшно.

«Сколько он заплатил за этот подарок невесте? Кто ему продал этого пресловутого Левитана? Господи! Он же его во Францию повезет вместе со всем Оленькиным барахлом. А таможня! Что делать-то? Господи боже мой, что делать?»

Наташа поставила пустой бокал на стойку и вышла на террасу. Искусствоведа она нашла сразу, он царствовал под сенью девушек в цвету, однокурсниц Наташи, и что-то оживленно рассказывал.

— Лев Степанович, у меня к вам срочный разговор.

— Всегда к услугам самой талантливой ученицы моего ближайшего друга.

Наташа поморщилась и от фразы, и от вранья, которую она содержала. Вряд ли строгий Бронбеус когда-нибудь подтвердит дружеское расположение к этому стареющему ловеласу.

«Детектора лжи на тебя нет, — подумала она, — то-то вспотел бы сразу, несмотря на всю свою опытность».

— Что будет пить юная муза? — игриво спросил искусствовед, под ручку подводя Наташу к столику.

— Текилу.

— А я думал, музы пьют нектар.

— Я не Муза. Я Наталья Николаевна.

— Как строги стали современные барышни. Даже Зинаида Серебрякова была существом нежным и женственным. А ведь ей пришлось нелегко в жизни.

Наташа опять почувствовала укол в сердце и резко обернулась к собеседнику:

— Простите, но вы так со мной разговариваете, словно видите связь между мной и Серебряковой.

— Гм, ничуть, ничуть. И не думайте. — Шишкин скосил глаза на Наташу, продолжая при этом переставлять бутылки, рюмки и закуски на столе, точно его что-то не устраивало в их порядке.

«А ведь он похож на метрдотеля или очень пожилого официанта из прошлой жизни, — подумала Наташа, — при чем тут искусствоведение?»

— Серебрякова была, извините, талант, гений своего рода, хоть и женщина, — продолжал он, переставляя бутылки, пока наконец не выбрал армянский коньяк, одобрительно хмыкнув.

— Так вы считаете меня бездарностью? — aгpeссивно спросила Наташа.

— Боже упаси, боже, боже упаси. Никогда в жизни не делал и не сделаю такой ошибки. Как можно! Сказать женщине, что она бездарность!

— Любой женщине?

— Любой! Любой! Я ведь уже долго на свете живу, Наталья Николаевна, и знаю, что лучший способ добиться ненависти женщины…

— Странно вы говорите, как можно ненависти добиться, если только как-то по-дурацки не желать, чтобы тебя ненавидели.

— А думаете, этого желать нельзя?

— Ничего я об этом не думаю, — окончательно рассердилась Наташа и хотела было уйти, но удержала ее все та же нелепая идея выведать у Шишкина, как к нему и к Толику попала ее картина. — Так что вы говорите про нас, бедных?

— Не то говорю и не так, не слушайте старика. Я одинокий старый болван, и одинок-то оттого, что слишком поздно понял: если женщине сказать про нее правду, она возненавидит тебя навсегда. И это уже непоправимо.

— Вы и Оленьке не говорите правды?

— Знаете ли, Оленьке в первую очередь я никогда не скажу правды.

— Какой-то сентиментальный роман получается.

— Вы почти угадали. Только не сентиментальный, а банальный. Старый бонвиван, дерзающий предложить свои ненужные услуги роскошной юной женщине, вроде той известной персоны, из-за которой Левитан вызывал Антона Чехова на дуэль.

— Вы имеете в виду Кувшинникову и рассказ «Попрыгунья»?

— Я восхищен! Я восхищен! Как говорил кот Бегемот. Не все еще сгнило в датском королевстве, если столь юная леди знает столь сложные вещи.

Наташа слышала только одно: Левитан.

— Лев Степанович, а видели ли вы Левитана, которого подарил Оленьке ее великолепный жених?

— Поворот реки где-нибудь, скажем, в Малинниках — ведь это ранний, так сказать, Левитан. И эти сумерки в полдень, будто перед грозой…

— И тропинка, ведущая в заросли, — добавила Наташа почти язвительно.

— В никуда, — подхватил Шишкин и в упор посмотрел на Наташу рыбьими глазами, — а вы хорошо знаете Левитана.

— У него в каждой картине ощущается присутствие человека, — ответила Наташа, — нетрудно догадаться, что возле реки будет тропинка. Так вы считаете, что это подлинный Исаак Левитан?

— Я двадцать пять лет занимаюсь изучением изобразительного искусства, — помпезно отвечал старый бонвиван. — Завидую тем, кто может делать подобные копии.

— Шишкин по-кошачьи сощурился и промурлыкал далее: — Но не сомневайтесь, не сомневайтесь, ваша подруга получила в качестве свадебного подарка настоящего Левитана.

У Наташи все перепуталось в голове. Или он дурак, неспособный не только копию от подделки, а утро от вечера отличить, или он негодяй, который каким-то образом заполучил изготовленную Наташей копию для того, чтобы, выдав картину за оригинал, продать ее подороже ничего не подозревающему Толику.

От выпитой кактусовой водки стало тепло, сонно и все безразлично. Какая, в конце концов, разница, кто кого надул, сейчас она ничего не выяснит. Наташа решила найти Андрея и ехать домой.

Гости уже расходились, разъезжались, безлошадных рассаживали по чужим машинам, перекрикивались, смеялись.

— А вот кому на Твер-р-рскую-Ямскую, пр-р-ро-качу с ветер-р-рком! — грассируя распевал совершенно пьяный Стас, стоя у одной из «тойот». — Гудбай, Америка, о-у! Над нами бьют хвостами киты. Татка, иди сюда, к верному Стасу, нам ведь всем по пути, кроме исследователей мертвых городов.

Андрей что-то объяснял черноволосой стриженой девице, а она, очень быстро кивая головой, записывала.

Наташа никогда не ревновала Андрея, она даже не знала, что это такое, но тут вдруг почувствовала укол досады, негодования даже. Возле нее тучи какие-то ходят, грозят неприятностями, а он преспокойненько флиртует с мерзкой девицей, да еще и координаты свои, похоже, ей надиктовывает.

— Когда свидание? — Наташа резко подошла к жениху.

— О чем ты? Простите Лиза, мне пора. — Андрей увлек Наташу в сторону и обнял за плечи. — Татка, когда ты успела так нализаться?

Наташе захотелось плакать, она прижалась к Андрею и зашептала, глотая слезы: «Поехали, Андрюша, миленький, мне так плохо!»

В машину они сели вместе со Стасом, было решено, что Андрей провожает невесту и остается ночевать у нее. Стас сидел впереди, рядом с водителем, которым оказался тот самый, смутно знакомый сосед Наташи по столу, и нес какую-то околесицу. Водитель вяло реагировал на болтовню Стаса, изредка поворачивал голову, уточняя маршрут.

Наташу укачало, замутило, она выпрямилась и попросила сигарету. Водитель слегка повернул голову, чтобы передать ей зажигалку, и тут Наташа его узнала. Это был личный шофер Антона Михайловича, работодателя Наташи. «Окружили!» — злобно выговорила Наташа и отключилась.

Дома с ней нянчились до середины ночи. Она стонала, пыталась плакать, бормотала, что уже поздно, все бесполезно и ей, видимо, придется умереть. Тонечка бегала с тазами, полотенцами, питьем, время от времени округляла глаза и говорила, что, если это все немедленно не кончится, она вызовет «скорую».

Андрей сидел с брезгливой гримасой в кресле напротив невесты, повторяя, что нельзя так распускаться, что Наташа плохо себя вела, что он не видел ее на протяжении всего вечера, а когда увидел, она была уже вот в этом состоянии.

Тонечка просила его перестать немедленно, разводила руки, утверждая, что никогда этого не поймет. Наливала грелку, бегала проверить, не проснулся ли от всего этого шума Васенька, упрекала Андрея в невнимательности:

— Ведь она же просто переутомилась. Неужели ты этого еще не понял? А если понял, то я тем более не понимаю, как ты мог это все допустить? Я отпустила с тобой свою дочь нарядной, красивой, а вернулись вы… я даже говорить не буду в каком виде. Да и не ты, а именно она. Лучше бы уж ты, Андрюша, после этой вечеринки выглядел так. А то ведь народная мудрость свидетельствует, что ты злодей.

Тонечка говорила беззлобно, но достаточно резко.

У Наташи не было никакого желания выгораживать жениха. Да и вообще слово «жених» казалось ей теперь смешным и нелепым.

Однако утреннее пробуждение было спокойным. Наташа чувствовала себя отдохнувшей, пришла ясность и стройность мыслей, как будто с лишним алкоголем из организма вымылись страхи и волнения. В кресле, напротив Наташиного дивана, вытянув ноги и свесив голову, спал Андрей, как бы с большого бодуна, что было неправдой. Но он-то явно вообразил, что надрался от души. Ей стало весело от того, что вот он, рядом, долгожданный Андрюша, и не бросил ее, когда ей было плохо.

Зазвонил телефон, Наташа выпростала руку из-под одеяла и дотянулась до телефонной трубки.

— Доброе утро. Наталья Николаевна? — Мягкий баритон не оставлял сомнений относительно того, кому он принадлежит. — Антон Михайлович беспокоит. Я вас не разбудил?

— Почти нет. Но не ожидала вашего звонка сегодня. Впрочем, я сама хотела вам звонить.

— Я собственно, справиться, как продвигается ваша работа, нельзя ли уже что-нибудь забрать?

— Три полотна готовы. Но у меня есть проблемы этического характера.

— И?

— Вчера я была на помолвке моей подруги с неким Анатолием Парфеновым. Она мне показала свадебный подарок жениха.

— Так что же вас взволновало?

— Взволновало меня то, что Анатолий подарил моей подруге копию Левитана, которую я делала для вас. А, насколько я помню, уговор был не продавать полотна.

— Однако как вы мнительны. — Голос в трубке замурлыкал, приобретая всю гамму нежности и предрасположенности. — Это полотно и не было продано. Вы делали его для Анатолия. Он работает в нашей фирме, так что ничего зазорного в этом нет. А что он сказал своей невесте, это уж, поверьте, не наше с вами дело.

— Допустим, я вам поверю, но в этом обмане принимал участие еще один человек, некто Лев Степанович, искусствовед. Он-то и посоветовал Толику приобрести картину, уверяя, что это подлинный Левитан.

— Мало ли на свете чудаковатых и неудачливых искусствоведов, Наташенька! — рассмеялся ее собеседник. — От их мнения ничто не зависит и ничто не изменится. А у меня для вас хорошие новости. Работа, которую вы начали, будет оплачиваться дороже. Что вы скажете насчет тысячи долларов за полотно?

— Скажу, что это мне очень нравится. Но откуда такая щедрость?

— Это вас не должно беспокоить. Хорошая работа и оплачивается хорошо.

— Но то, о чем мы с вами договаривались, остается в силе.

Я настаиваю, что картины будут использованы только для украшения интерьера вашей фирмы.

— Вы продаете свои вещи, Наталья Николаевна я их покупаю. Это все, о чем мы с вами договаривались.

Голос резко изменился. Мурлыкающие нотки уступили место тяжелому металлу.

— Впрочем, вы властны отказаться от сотрудничества с нами и вернуть аванс.

Наташа думала недолго.

— Я продолжаю работу, — ответила она, — если хотите забрать готовые картины, можете приехать сегодня после обеда.

Наташа положила трубку и вскочила с торжествующим воплем:

— Все по местам. Завтракать. Начинается рабочая неделя.

Загрузка...