Подари мне краски неба. Художница

Глава 4

В полдень Наташа была дома с готовым планом действий.

Она сразу же позвонила Антону Михайловичу, который вкрадчивым баритоном сообщил ей, что два полотна под Серебрякову фирма решила взять, уплатив половину обговоренный суммы, и ждет от нее продолжения работы. Она тут же начала реализацию своего плана.

— Антон Михайлович, я хочу поговорить с вами о другой работе.

— Я понял вас, вы обедали?

— Нет, но какое это имеет отношение к работе?

— Самое непосредственное. Приезжайте в тот ресторан, где я уже имел счастье беседовать с вами. Пообедаем и все обсудим.

— О’ кей, — ответила Наташа и через пятнадцать минут уже ехала на Арбат.

Обед, вопреки ее ожиданиям, оказался скромным. Уха, правда, как поняла Наташа, то ли из стерляди, то ли из другой не менее замечательной рыбы, салат из морской капусты с кальмарами. Из излишеств была гурьевская каша, которую Наташа терпеть не могла.

— Я ждал, что вы вспомните о нашем разговоре, — начал Антон Михайлович, запивая съеденный обед минеральной водой. — Условия таковы: вы делаете эскизы и изготавливаете по ним клише. Образец мы вам предоставим. Вашу работу никто не должен видеть, сами понимаете, речь идет о ценных бумагах фирмы. Коммерческая тайна. Желательно, чтобы вы сняли мастерскую подальше от посторонних глаз. Разумеется, никто не должен знать вашего нового адреса. А теперь об оплате. По изготовлении клише мы его забираем, оставляя в качестве залога половину стоимости вашей работы. Это десять тысяч долларов. После того как руководство фирмы утвердит клише, вы получите всю сумму полностью. Если вас наши условия устраивают, мы с вами сейчас же едем за образцом.

— Какие у меня гарантии, что, забрав клише, вы расплатитесь со мной?

— Никаких, кроме моего честного слова. Но я думаю, вы не можете пожаловаться на меня. Ваша работа оплачивалась вовремя и щедро.

— В таком случае по рукам. — Наташа резко поднялась и, не дожидаясь, пока вальяжный барин допьет свою минералку, вышла.

Часа через три Наташа с образцом ценного документа, с ключами от мастерской, адрес которой она получила у вахтерши института тети Вари, иногда оказывающей услуги посредника свободным художникам, для которых получение бесплатной мастерской в Союзе художников так и осталось несбыточной мечтой, уже собирала инструменты, необходимые для работы.

Тонечка ни о чем не спрашивала, заворачивала бутерброды в фольгу, наливала в термос горячий чай.

— Это лишнее, мам, там есть кухня с плитой и раковиной, и даже ванная. Чай я смогу заварить.

— Ничего ты не сможешь. Я ведь знаю, как ты работаешь. Боюсь, что и про мои бутерброды ты забудешь.

Тонечка сейчас казалась рассудительной и деловитой. В движениях ее не чувствовалось и следа вчерашней паники, точно не было титанических усилий по воображаемому обмену квартиры, едва не подорвавших ее психику.

— Васенькин доктор звонил в швейцарскую клинику, — бормотала она, — узнавал стоимость операции.

— ?

— Никогда в жизни не смогу представить себе эти деньги. Пятнадцать тысяч долларов. Это еще без моего проживания там.

— Проживание — пустяки. Вместе с дорогой обойдется в полторы тысячи. Если, конечно, жить будешь экономно. Реабилитационный период входит в эту цифру?

— Да, и обследование, и все полностью.

— Тогда это не так дорого.

— Да, конечно, это не так дорого, — подхватила Тонечка. — Но тебе придется выполнять эту таинственную работу. Кстати, матери ты можешь сказать, что это за работа?

Наташа выпрямилась и посмотрела на нее строго:

— Мама, эта тема закрыта. Помоги мне найти резцы.

— Резцы? — переспросила Тонечка. — Ты будешь резать клише?

— Я сказала, эта тема закрыта. Андрей не звонил?

— Ни разу, — сделала большие глаза Тонечка. — Но ты не переживай, может быть, он сильно занят. Ведь он пишет книгу.

— Андрей тоже закрытая тема. Если будет звонить, скажи, что я уехала на Северный полюс.

Наташа поцеловала мать, надела толстовку и вышла.

Мастерская сразу же понравилась ей: под самой крышей восьмиэтажного дома, с окнами на дубовую рощу. Она принадлежала недавно умершему художнику, некоторые работы которого Наташе когда-то нравились. Она вознамерилась стремительно начать и завершить работу.

Потянулись дни, полные рутинной работы. Пальцы почернели от постоянного соприкосновения с кислотой и металлом, она перестала ощущать целый ряд запахов.

Изготовив клише, она решила сделать пробный оттиск, но обнаружила, что нет необходимых красок. Любуясь превосходно созданной из косного металла штучкой, она не могла не похвалить себя: «Недаром Бронбеус говорил, что у меня золотая линия. А я, как дура, сомневалась».

В таком состоянии, приподнятом и несколько диком, она и позвонила Стасу, сообщив, что в мастерской, где она работает, есть хороший станок, который почему-то не продал оборотистый сынуля, сдавший отцовскую мастерскую за сто долларов, нет только красок, чтобы немедленно отпечатать некую хорошенькую вещицу.

— Как захотим, так и сделаем, — ответил Стас, — буду с красками через полтора часа. — И положил трубку.

Наташа внимательно вслушивалась в короткие гудки, пытаясь понять, что же такого произошло необычного.

«Да ведь я не сказала ему адрес, — ужаснулась она внезапно пришедшей в голову мысли, — кто-то меня уже выдал, или он следил за мной?»

Наташа пыталась вспомнить, сообщала ли она адрес вообще кому бы то ни было, Тонечка предупреждена о неразглашении и будет хранить тайну, к тете Варе вряд ли кто-нибудь догадается обратиться, Антону Михайловичу адрес неизвестен, сынок художника, получив деньги за три месяца вперед, укатил в Ялту. Оставался последний вариант: за ней следили. И глупый Стас нечаянно выдал себя или еще кого-то.

Наташа не на шутку разозлилась. И когда в передней раздался звонок, она была уже в бешенстве.

— Откуда ты узнал мой адрес? — зловещим шепотом спросила она ошарашенного таким приемом Стаса.

— Но, старуха, извини, ты не звонила, не объявлялась. Антон Михайлович забеспокоился, понимаешь. А я, зная о твоей дружбе с теткой Варей, и вычислил квартирку. Че такого? Не первый год друг друга знаем. Отстал — погиб. — Стас гнал свою обычную лабуду.

— Не первый, но последний, — с яростью и тем же шепотом отвечала Наташа. — Последний год мы знаем друг друга, шер ами.

— Да успокойся, старуха, все нормально, я тебе и денежки принес в клюве, и клише заберу самолично. Я ведь чувствую, старушенция, что лишний раз общаться с Антоном этим Михайловичем для тебя внапряг.

— Это точно, — несколько смягчилась Наташа. — Деньги, говоришь? Что-то мне никто не говорил, что клише будешь ты забирать. Откуда ты вообще знаешь, что я его делаю?

— Ну ты даешь, старуха, ты что, меня за дурака держишь? Сама звонишь, говоришь, что будешь испытывать станок этот реликтовый, мастерскую сняла. Да кто же этому хмырю Антону Михайловичу тебя отрекомендовал как гениального гравировщика. Не я ли? Правильно, я. И забирать мне поручили, понимаешь. Вот только я не помню, сколько там тебе поначалу было обещано.

Взгляд его бегал с предмета на предмет, голос тоже был не слишком, нарочито успокаивающий, надтреснутый и фальшивый. Все это мгновенно вызвало в Наташе целый ворох подозрений. Но с другой стороны, у нее не было оснований слишком уж не доверять этому пройдохе Стасу.

Он всегда был таким, ничего нового в его манерах не наблюдалось и сегодня. А когда бывший сокурсник извлек из видавшего виды портфеля десять пачек стодолларовых купюр, сомнений не осталось никаких. Деньги, понятное дело, он получил от Антона Михайловича. И в этой истории Стас все-таки не последний человек, хоть и малахольный, как вся эта публика.

Она предложила Стасу поучаствовать в изготовлении первого оттиска. Они вместе нанесли краску согласно образцу, и скоро уже Стас восхищенно разглядывал цветную картинку на большом листе плотной бумаги.

— На твоем месте, Наташка, — по-приятельски зачастил он, — я бы греб деньги лопатой. Ты гравер от Бога, поверь мне. Я знал двух-трех стариков, фальшивомонетчиков, так сказать. Но ты им не чета.

— Ты мне льстишь, засранец, — парировала Наташа.

— Верный Стас ночей не спит, ищет, где бы заработать Татке. — Он засуетился, принялся упаковывать клише в принесенную ветошь, в бумагу, с трепетом водвинул, наконец, это сокровище в портфель. — Я исчезаю, исчезаю.

Закрыв дверь за негодяем, Наташа отмыла руки, причесалась, собираясь домой. Перед уходом она окинула взглядом мастерскую: станок, два мольберта, на письменном столе — принесенный Стасом полиэтиленовый пакет с красками, на крошечной книжной полке, рядом с единственной в этом доме книгой Хемингуэя, — коробочка из-под скульптурной мастики. Почему-то ей показалось забавным, что мастику она почти всю израсходовала, а коробочка осталась тяжелой.

Наташа машинально положила коробочку в пакет с красками, а пакет поместила в большой ящик вместе со всеми принадлежностями быта художника. Большей чистоты для мастерской не требовалось. Было немного жаль прощаться, точно мастерская ее собственность, точно бросает она ее навсегда. Буржуйские замашки рассмешили Наталью настолько, что все тревожные домыслы и соображения отступили на задний план.

К Тонечке она заявилась победительницей, но вела себя сдержанно, как будто ничего особенного не произошло, удалось заработать быстро и эффектно, только-то и всего. Временно решены тяжелые проблемы. Так, впрочем, все и было.

— Ты говорила, что даже не сможешь представить такой суммы, — как-то неловко пошутила Наташа, — правда, тут немногим меньше, но на первое время хватит.

— Да что ты, Наташенька, — отвечала мать, — об этом можно было только мечтать. Но скажи мне, это теперь наши деньги? Это ведь так много. Хотя смотря для кого. Но эти-то… они не потребуют обратно? Да что я говорю!

— Посмотри на мои руки, все сделано вот этими самими руками. Они еще долго будут болеть. Глаза устали, а запахов для меня временно не существует. Никогда так не было. Думаю, что я продешевила. Но впредь буду умнее, поверь мне. Да и связываться с этой братией, — неожиданно для себя завершила она, — не уважать себя.

— Да бог с тобой, обыкновенные люди, — замахала руками Тонечка, — разве что платить могут больше, так потому, что деньгам счета не знают сейчас. Нахапали по случаю, а распорядиться толком не умеют. Вот ты и помогаешь им распорядиться, умница ты моя. Выполняешь функцию координатора денежных потоков.

Шучу, шучу. Только мне кажется вот что: любая твоя картина, даже самая простенькая, стоит таких денег. Я знаю, что говорю.

— Остапа понесло, — засмеялась Наташа.

— Да-да, — не унималась мать, — и этот заработок только жалкая компенсация за унижение, которое все мы терпим. Дикие времена.

— В таком случае, они что-то затянулись. Других не знаешь и ты.

— Милая моя, да будь ты немного постарше, роди я тебя лет на десять раньше, да не было бы тебе цены на международных аукционах. В Москве, конечно, шипели бы на тебя от черной зависти, но европейский рынок…

— Хватит, мамочка, — ласково урезонила ее Наташа, — займемся делами насущными. Пообедаем как белые люди, выпьем чего-нибудь и говорить будем о другом. Я устала.

— Жаль, что ты не хочешь выслушать меня до конца, ну да ладно, — примирительно осеклась Тонечка. — Но я всегда на твоей стороне и стою за тебя горой.

Наташе, невзирая на усталость, доставила удовольствие прогулка по окрестным магазинам в обществе практичной Тонечки.

— Как два верблюда, — констатировала та, отягощенная провизией и прочими покупками.

Превосходное расположение духа было несколько омрачено одним событием, вернее, только мыслью о событии. Наташе померещилась знакомая кепочка вблизи их дома. Нет, это был какой-то другой молодой человек, проходящий своей дорогой и с другой (миной на лице. Но было неприятно. Слава богу, Тонечка ничего не заметила, овеянная стихиями привычного быта. Наташе стало досадно на себя, столь пугливую и хрупкую.

Она даже разозлилась, относя это дуновение тьмы на свои бесплодные споры с жизнью. Но заноза осталась. Компромисс удался только на почве фантастичности всего происходящего. Чего только не было! Да, верно, будет еще. И тут впервые в жизни Наташа решила, что новое и небывалое вовсе не обязательно чревато напряжением и страхом, как это случалось раньше. Ведь не секрет, что единственной причиной общей с Тонечкой паники было относительное безденежье в их, опять же специфической, ситуации.

Завтра же мать внесет первый взнос за предстоящую Васеньке операцию, потом аккуратная и безукоризненная Швейцария, и скоро все встанет на свои места, как было при отце, как было всегда. И довольно всяческих новостей, пусть все останется как прежде. Размеренный быт, какие-никакие доходы от мелкой работы — вот счастье, вот покой. Правда, в этой схеме ее что-то не устраивало. Сказать по правде, не устраивало решительно все. Дороги назад не было, а где Наташа теперь находилась, она не совсем понимала.

— Эта квартира, — выговаривала она матери, — наш с тобой дом, сад и огород. Я выросла здесь, точно некая центифолия, и питаюсь здешним воздухом, вот теперь я наконец стала различать запахи, винный запах старых книг, и ты хотела с этим расстаться?

— Я не собиралась продавать книги, — рассеянно и без обиды отвечала Тонечка. — Прости своей матери минуту слабости. Не будешь же ты отрицать, что в такой ситуации я действовала все же осторожно и взвешенно.

Они ели лазанью, маринованные папоротники, салат из корейской моркови с креветками прямо из контейнеров, пили какое-то очень хорошее вино, которое выбирала Тонечка, хорошо разбиравшаяся в винах, Васенька уплетал любимые пельмени, — Тонечка поморщилась, покупая их (вредно!), но выбрала лучшие, — у сына тоже должен быть праздник. Долго сидели за столом, обсуждая, какие вещи лучше всего взять в Швейцарию. Тонечка явно волновалась, страна эта представлялась ей очень богатой, где люди даже летом почему-то ходят в норковых манто, которого у нее отродясь не бывало.

— А ты, мама, купи себе джинсы, такие, как у Татуси, тогда никто не поймет, что мы бедные. Ведь в джинсах ходят все, и бедные и богатые, — резонно заявил Васенька, за что Наташа наградила его поцелуем.

— Устами младенца… — важно изрекла она.

Потешная паника матери вселяла в Наташу необъяснимую уверенность и даже помогала, как привычная почва. Брат трогательно хлопотал вместе со старшими, предлагая время от времени взять с собой тот или иной предмет его игрушечного скарба.

— Мне бы хотелось, чтобы мой мишка тоже посмотрел Швейцарию. — Васенька схватил за ухо огромного белого медведя, купленного Наташей по случаю на выставке игрушек.

— Мишке будет скучно там без своего уголка, — ответила брату Наташа. — И железную дорогу брать с собой не советую. — Васенька уже тащил паровозик, снятый им с рельсов игрушечной железной дороги. — Паровозики соперничают с самолетами, а вы ведь полетите на самолете, и паровозик может обидеться и испортиться.

— Что же тогда мне взять, Татуся? — недоумевал брат.

— Возьми вот этого совенка. -

Она сняла с книжной полки своего заветного крошечного совенка, сшитого из пушистой серой ткани, как-то суеверно предполагая, что этот ее талисман поможет и брату в предстоящих испытаниях.

Наташа, глядя на него с нежностью, подумала, что мужская половина человечества для нее начинается с этого болезненного, но чудесного существа. И как это отзовется в ней, как организует будущее, она не знала.

Почти на ходу сделав акварельный портрет Васеньки, изобразив братишку несколько старше и серьезнее, чем он был теперь, она осталась очень довольна собой.

Наташа тут же решила развить эти идеи в цикл новых работ, непременно на рисовой бумаге особой плотности, используя специфический подбор красок. Целое, представшее перед ней в несколько мгновений, было столь ярким и значительным, что не оставалось никаких сомнений: нужно отложить все прочие заботы, тем паче что Тонечка, рассмотрев еще влажный и свежий портрет сына, прослезилась и, комкая батистовый платок, говорила о той же таинственной стороне Наташиного творчества.

— У страха глаза велики, — говорила Тонечка. — И в состоянии полного страха ты находишь абсолютную опору. Извини, что я говорю, как завзятый искусствовед. Но ты ведь собираешься сейчас написать что-нибудь превосходное. Я же тебя знаю.

— Да, какие-нибудь восточные сны, ландшафты, растения, люди, дети, животные необыкновенные, грифоны, единороги и другие существа из моего детства. Помнишь, каких сиринов и алконостов я рисовала в детстве? Я уже знаю, как я это сделаю. Вот только материал подходящий и краски будет найти не просто.

Но Москва большая, надо поездить и поискать.

И она отправилась на поиски, придумав извилистый маршрут, который был уже как бы частью нового художественного проекта. Краски пришлось собирать в самых разных местах, а с рисовой бумагой дело обстояло совсем плохо, попадалась слишком тонкая. Наташе насоветовали даже изготовить самой листы нужной плотности, объяснив нехитрую технологию. Она отказалась от этой заманчивой мысли: нельзя было затягивать подготовительный процесс.

Плотную рисовую бумагу мог достать все тот же пресловутый Стас, Наташа вообразила даже, как он будет посмеиваться: «Старуха, в трудные времена ты съешь свои полотна». Но к нему обратиться запрещал замысел, требовавший мгновенности и чистоты.

Все же ей удалось найти то, что требовалось. Помогла подруга, которую она встретила в архитектурном институте, где та преподавала неизвестно какой предмет.

«Делать тебе нечего, — подозрительно поглядела подруга на взъерошенную бесплодными поисками Наталью. — Да, может быть, это я дура, потому что бумага, нужная тебе, есть именно у меня. Стало быть, мы располагаемся в одной ловушке…»

В этой ученой дамочке всегда доминировала истерика особенного рода, происходящая от фантастического многознания, истерика тихая и комфортабельная, не оставлявшая собеседнику вовсе никаких надежд. Она знала, казалось, все обо всем и умудрялась возражать любому действию или умозрению.

«Не женщина, а василиск, — подумала Наташа, — отображу я тебя, дорогуша, на твоем собственном материале».

— Не надоело тебе возиться с этими красками? — меж тем развивала свою мысль Анита Борисовна. — Ты ведь намного умнее всех этих черных и зеленых пятен и несносных линий…

Она успела посетить лучшие картинные галереи мира и заразилась оригинальной скукой. Владение самым разнообразным материалом сочеталось в ней с его отрицанием. Точно так же абсолютное здоровье уживалось теперь с болезненным интересом к гомеопатии, познания в которой были тоже поистине уникальными.

Наташа, машинально слушая, думала о ловушке, в которой, возможно, они действительно находились. И возможность выхода приобретала первостепенный смысл. Будучи сама знатоком трав, Наташа без иронии отнеслась к новому увлечению Аниты, обнаружив в этом много своего, происходящего от одиночества и заброшенности.

«Мне придется писать эти листья, эти цветы. Она же готовит снадобья из них. Чем отличаемся-то?» Она захватила для Васеньки нахваленные подругой целебные травяные шарики, и они расстались, как будто навсегда.

Настроение улучшалось на глазах. Правда, было ощущение странной потери, точно что-то забыла или упустила среди этого бессолнечного, но светлого и уютного дня. Может быть, Анита по прозвищу Говорящая Голова тому виной или что-то еще… Она не знала. И незнание было по-детски плачевным.

Точно Наташа заблудилась, как в детстве, среди высокой травы, полной всяких запахов и дуновений. И ее беспомощность, и незнание, и отсутствие страха были чем-то новым и по-своему пугающим. «Все та же я, маленькая Наташка, — решила она, — это-то и неплохо».

На Кузнецком Мосту она вдруг заторопилась домой, точно забыла выключить утюг или закрыть воду в ванной. И тревога ее не оказалась напрасной. В передней она сразу увидела свои дорожные сумки, оставленные ею во Пскове. Владислав Алексеевич только что был здесь. Два часа назад. Наташа перво-наперво озаботилась поиском какого-нибудь письма, но письма не было. Она приступила с этим к матери, подозревая ту в умышленном сокрытии письма, что было, конечно, полным вздором.

В таком состоянии Тонечка не видела свою дочь никогда. Наташа не хотела ничего объяснять и вела себя как дикая лошадь. Смесь гнева, растерянности, детской обиды нельзя было списать на отрешенно-творческое состояние последних дней, это была новая Татуся, с которой Тонечка прежде не сталкивалась. И эта Татуся была крайне симпатичной, несмотря на весь шум и фантастические предположения.

Все-таки Тонечка была мудрым человеком, она обняла дочь и успокоила, как могла, зная много об этих предметах. Вспышка эмоций — это мост в малодоступное будущее, которое в результате все-таки приближается.

Буря чувств, никак рационально не объяснимых, превращается в поле деятельности. На разрыхленной почве возникает то, что было прежде немыслимо. Вот хоть как эта поездка за границу, столь важная. Тонечка говорила об этом, обнимая Наташу, заодно и прощаясь, потому что отъезд был буквально на носу.

О Владиславе Алексеевиче Наташа молчала как рыба. Тонечка могла подумать все, что угодно, но связать эту вспышку с ним у нее не было никаких оснований.

«Количество закрытых тем становится просто угрожающим, — решительно переменилась Наташа в мыслях, — скоро все станет одной огромной закрытой темой. Вероятно, я взрослею. Завершается пора детской полосатости, жизнь становится таинственной и привлекательной, и не для посторонних глаз».

Отъезд матери и Васеньки в знаменитую швейцарскую клинику был событием эпохальным, имеющим необратимые последствия. Этого не понимал разве что Васенька, но и он чувствовал необычность происходящего.

В аэропорту Наташа поцеловала Васеньку со слезами на глазах, хлюпала носом и Тонечка, и вот эта внешняя плачевность гарантировала, казалось, благополучный исход пуще всех прочих примет и соображений.

«Экономь средства, — наставляла Наташу Тонечка больше по инерции. — Не ввязывайся в авантюры с лишним заработком. Пиши эти придуманные тобой картины, пусть они не будут слишком уж дорогими, ну и ничего, будем экономить, нечего нам гнаться за нуворишами…»

Скоро Наташа осталась одна. В метро было душно, газета, которую она купила на ходу, сообщала о выставках, вернисажах, мелькали знакомые и полузнакомые имена. Забавная картинка изображала Чеширского кота, настолько симпатичного, что Наташа погладила его. В вагоне подземки было много красивых лиц, юные женщины, забавно стриженные подростки, старушенции, с поджатыми губами взирающие на неуместную везде и всюду рекламу ненужных вещей.

«Как все просто, — думала она, — островок стабильности, но, чтобы оказаться на нем, сколько надо претерпеть. — И тут же вспомнила свои сумки, так, показалось ей, сиротливо стоящие в прихожей.

— Даже телефона не оставил. Как я его теперь увижу?

А может, я все выдумала, и не было ни Пскова, ни вечера возле кремля, ни цветов полевых — ничего…»

Она долго брела домой, точно отодвигая часы одинокого ожидания в только что оставленной близкими квартире.

На лестничной площадке было слышно, как заливался телефон в квартире Денисовых. Стремительно вбежав в квартиру и схватив трубку, Наташа даже обрадовалась сначала звонку Антона Михайловича, чувствуя себя в полной безопасности. Но это ощущение мгновенно испарилось, Наташа физически ощутила, как пол уплывает из-под ног.

Антон Михайлович интересовался, как идет работа по изготовлению клише. Наташа подумала, что это какая-то вычурная шутка. Но Антон Михайлович, вообще не отличавшийся особенным чувством юмора, был убийственно серьезен. Она поняла, что оказалась втянутой в игру, правил которой не знала и знать не могла.

В этой игре Наташа из уважаемого и высокоценного специалиста превратилась в потенциальную жертву. Потеря десяти тысяч долларов, еще не выплаченных, была бы самым безобидным моментом. Они потребуют вернуть и так называемый задаток.

Наташа почти уверила себя в том, что клише доставлено по назначению, но платить заказчики просто не хотят. А что она может сделать в такой ситуации? Ничего. Или найти Стаса и постараться понять хоть что-то. Понимать, однако же, не хотелось. Ее точно в грязи вываляли. Рушилось вообще все. Как-то по-глупому она попалась. Стремительно и бесповоротно.

И чувство колоссальной вины, всего на мгновение посетившее ее, парадоксальным образом вернуло силы и даже приметно прибавило их.

— Я не готова вам ничего сказать относительно работы. Только что я проводила свою семью. Знаете, сборы и все прочее.

— Что ж, жду, жду. Надеюсь скоро услышать доброе известие.

— Я перезвоню через пару дней.

— А быстрей не получится? — Наташа услышала, что знакомый баритон приобретает металлические нотки.

— Простите, нет, — ответила Наташа и положила трубку.

«Что делать? Делать-то что?» Она бегала по квартире, совершенно не понимая происходящего. Телефон затрезвонил снова. Наташа не подошла. Было жаль себя, то ли обманутой, то ли несостоятельной в этой истории с загадочным клише.

Оттенок криминальности присутствовал тут с самого начала. Теперь оттенков не оставалось, все было нарисовано черным. В этой определенности ничего обнадеживающего не было. Можно уехать в Швейцарию сейчас же. И пусть все они тут передушат друг друга — Стасы, Антоны и прочие любители живописи и специфической гравюры. Выход виделся один: найти Стаса и припугнуть его. Это было peaлистично, учитывая его патологическую трусость при раздутой наглости.

— Если он еще жив, — сообразила вдруг Наташа.

О бедном Стасе все доподлинно знала Оленька Остроухова, вот к ней-то и двинулась Наташа безотлагательно. Конечно, Оля дура дурой, но душеприказчицей этого скунса она была многие годы.

Та же самая ветка метро выглядела теперь на редкость ужасно. На лицах пассажиров присутствовала печать однообразного уныния или бесчувствия.

Наташа кое-как вытерпела эти пять остановок, чувствуя необъяснимый страх.

Оленька тоже выглядела не очень роскошно.

— Ах, это ты, — нараспев произнесла она, — и снова что-то важное. Случилось. С тобой. И значит, со мной.

Выслушав Наташу и морщась при этом, она ответила, что абсолютно ничего не поняла, но причин для беспокойства не видит никаких. Что Наташка гений, она и так знала. И это единственная реальность на сей день. Что Стас решил, верно, поиздеваться над ненавистным ему Антоном Михайловичем, только и всего. Кто такой этот Антон Михайлович, да никто. Стасик даст ему сто очков вперед. Или двести. Да, потому так все и произошло. Остальные баксики тоже принесет в клювике Стасик. А то и побольше, чем десять тысяч, премиальные добавит.

Наташа испытала острый приступ одиночества. Томная и непринужденно-агрессивная подруга была точно обломком далекого Наташиного прошлого, которое не имело уже места в душе, а так себе располагалось на поверхности, как полный и окончательный казус.

От Оленьки исходил щекочущий ноздри залах французского мыла, диким образом связывающий понятия о чистоте и представления о разврате.

— Ты, Татка, вроде цветущего чертополоха сейчас. Взъерошенная, красивая, в гневе, я так хочу тебе позавидовать, но завидую только себе самой. — Оленька специфически засмеялась, едва показав красивые зубки, и, по своему обыкновению, закачала ножкой.

— Похоже, что в Москве нет для меня места, — облегченно вздохнула Наташа, — хоть это теперь понятно.

А то Москва, Москва, с детства слышу этот несравненный звук. Какое место для меня в Москве, если даже лучшая подруга, звезда замоскворецкая, рядом с которой я всегда чувствовала себя коровой, мне как-то особенно лжет.

— Да никогда ты не чувствовала себя коровой, — парировала Оленька, — это ты лжешь напропалую четыре последних года. Я только подражала тебе, не очень удачно, впрочем. Но кое-чего добилась, как видишь. Так чего же ты хочешь от меня на этот раз? Чтоб я сдала тебе Стаса? Но где гарантии, что он после этого останется живым?

— По-твоему, я схвачу Стасика за горло и задушу голыми руками прямо у тебя на глазах?

— Почему голыми, можешь и в перчатках, — засмеялась Оленька. — Стасик с Толиком дружат, ты забыла?

— При чем здесь дружба твоего Толика с этим придурком?

— При том. Не пытаешься ли ты меня с Толиком поссорить?

— На черта сдался мне твой Толик вместе со всеми его дружками! Мне вещь свою вернуть надо. — Наташа была готова броситься на подругу.

— Ты же сама сказала, что вещь не твоя и ты ищешь ее, чтобы отдать хозяину, — спокойно и насмешливо ответила Оля, затянувшись сигареткой и выпуская легкое облачко дыма.

— Олик, перестань трепаться, честное слово, они же меня на деньги поставят.

— Не поставят. Зачем им это? Поверь мне, Стас все устроит. Ты напрасно думаешь о нем в таком вот ключе. Он о-о-очень умный. — Оленька закатила глазки. — И я, пожалуй, не позволю тебе его терроризировать.

— Тогда я стану терроризировать тебя.

— Мне кажется, что ты способна на все. Поэтому я ненавижу талантливых людей, они чрезвычайно опасны.

— Какой ужас, — изумилась Наташа, — что это ты такое городишь?

— Конечно, это я загнула, — примирительно произнесла Оленька, делаясь прежней, простой и легкой. — Приходится загибать, и даже сильно. Но все кругом только этим и заняты. Чем я хуже?

Оленька растягивала слова с важностью, едва ли не превращая каждое слово в предложение. «Что за новая манера произношения у нее? В Париж, что ли так готовится?» Наталья внезапно была поражена ощущением полной и окончательной нелепости происходящего. Но вида не подала, мысленно поздравив себя.

— Оля, все очень серьезно, повторяю. Ты одна можешь знать, где Стас, ты одна можешь мне помочь. Тебе только мизинцем пошевелить и ножкой дрыгнуть. Стас сам к тебе прибежит.

— Конечно, я помогу тебе, но только не сразу. И не потому, что ты должна помучиться…

«Да уж должна», — настороженно слушая, думала Наташа.

— Позвони мне денька через два, я разузнаю как-нибудь и что-нибудь. Да не о том мы с тобой говорим. Посмотри лучше, что Толик мне подарил.

— Что, опять нового Левитана?

— Лучше. Но ты угадала, тоже картину. Парижскую Серебрякову.

Наташа подумала, что это уже слишком для нее, и буркнула сердито:

— Не хочу ничего смотреть. Буду звонить тебе в среду. Надеюсь, что ты одумаешься и поможешь мне.

«Что там за Серебрякова такая у нее, — ворчала Наташа, выходя из подъезда. — Что опять за наваждение?» Но думать об этом совершенно не было возможности. «Все равно, и так все ужасно».

В метро Наташа, поглядывая привычно, как художница, на фигуры и лица, не без мрачности думала о своем поколении и не только о нем. По меткому выражению старого учителя живописи, всякий москвич появляется на свет с мечтой о мировой славе. Это не смешно, это чудовищный факт.

И вот теперь ее сверстники с упорством работают по этому профилю, кто носится с мячом и без мяча по зеленым газонам Европы и Азии, кто пишет заранее сенсационную книгу — она даже не вспомнила об Андрее как персонаже конкретном, имея в виду любого другого литератора или историка, — кто удачливо собирает редкие документы, книги с дарственными надписями людей, реально добившихся мировой славы при жизни или после смерти.

Для многих же ее ровесников, и не только для них, мировая слава в первую голову связана с мировой валютой, как с ключиком, открывающим какую-то маленькую дверь, в которой исчезает бесследно наше карликовое племя.

Об этом думала Наташа без грусти, без усталости, точно анонимное зрелое наблюдение пробудилось в ней. «Чем я-то от всех отличаюсь, — укорила она себя, — вляпалась в историю, превращаюсь в героиню какого-то криминального чтива».

Дома было тихо. В самом широком плане. Никто не торчал у подъезда, никто не дежурил на лестнице. Ей удалось на несколько часов забыть о передрягах и опасностях, свалившихся невесть откуда. Масштабы опасности все равно были неясны, и нечего торопить события. Она забралась в ванную, долго плескалась и фыркала, точно снимала слой за слоем напряжение последних дней.

Все это удалось совершить с блеском, как решила она, разглядывая свою сияющую от воды фигурку в большом зеркале.

Шум городской жизни за окнами свидетельствовал разве о том, что Москва огромна, и тот узкий круг людей, в котором она оказалась, не имеет универсального значения. Сила силу ломит. Придется посетить другие дворы, уж коли на то пошло. Она лениво перебрала в уме всех, кто мог быть ей полезен в ближайшее время. Список получился жалкий и нелепый. Какая-то реальная надежда была лишь на Андрея.

Был еще где-то случайный знакомый антиквар, запойный и наглый. Когда-то он предлагал Наташе продать ему картины, чтобы, искусственно состарив их, загнать как антиквариат. Сулил золотые горы, да что-то в это не верилось по причине его бесконечного пьянства. Но сейчас она была готова поверить во что угодно.

Среди ночи ее разбудил телефонный звонок. Спросонок показалось, что звонок междугородний, и Наташа с радостью бросилась к телефону.

— Это тридцать четвертая квартира? — раздался молодой и нагловатый голос.

— Пятьдесят четвертая, — сонно еще ответила Наташа, — а в чем дело?

— Это милиция, — с гордостью прозвучало в трубке, и связь прервалась.

Сон как рукой сняло. Не факт, что ее начали обрабатывать, но вряд ли это случайный звонок. Совпадений не бывает вообще, все происходящее скорее детали обширного плана. А тут она, легкомысленная Наташка, поставлена в чей-то рутинный план в качестве мультяшки, эдакой Красной Шапочки, которой уже исполнилось триста лет.

Опять зазвонил телефон. Наташа взяла трубку, не отвечая, прислушалась.

— Алло, — тот же нагловатый голос, как будто подслушав ее мысли, вопросил: — Это Красная Шапочка?

Наташа вспомнила себя у Покровской башни, рекламные плакаты, паренька с девушкой, говорящих что-то о Красной Шапочке.

«Чертовщина какая-то». Она отключила телефон и долго металась по квартире без определенной цели, пока не упала в кресло. В нем и уснула, совершенно обессиленная, как в детстве, после ужасного посещения зубоврачебного кабинета, представившегося ей камерой пыток.

Ей приснились тысячи белоснежных птиц, медленно размахивающих крыльями где-то на уровне глаз, иногда посматривающих на нее птичьими и одновременно человеческими глазами. Сон был надрывным, но целебным.

Утром Наташа приняла ледяной душ и скрылась в городе, автоматически поглядывая по сторонам на всякий случай, не следит ли кто за ней. Уверенности в том никакой не было, мало ли как умеют вести себя эти опытные нищие. Мысленно она окрестила преследователей именно так.

Наташа постаралась вспомнить, было ли за ней наблюдение все то время, как она приехала из Пскова. В подъезде точно никто не дежурил. Да и Тонечка этих дежурных наверняка бы заметила. По улицам, в походах в магазины ее тоже никто не сопровождал. Впрочем, наверняка она уже не знала ничего.

Звонить из дома куда-либо она не могла, это Наташа определила окончательно. Она вспомнила, что в этих случаях может прослушиваться телефон. Кажется, скоро не будет возможности появляться и в собственной квартире.

Но, по крайней мере, один — два раза наведаться туда ей пока еще необходимо. А жаль. Но под тяжеленной скульптурой, изображающей Герцена с Огаревым на Воробьевых горах, припрятаны деньги. Полторы сотни долларов. Немного, но для внезапного бегства и для странной игры в прятки они могут понадобиться. Наташа панически оглянулась на дом, столь напоминающий классический линейный корабль.

«Боже, — думала она, удаляясь от него, — сколько печалей вплелось в его монументальное существо за последние семь лет».

Антиквар, к которому она шла, жил в доме попроще, против недостроенной много лет назад высотки самого необыкновенного вида. На ее плоской крыше можно было разместить или вообразить мрачноватую посадочную площадку для вертолетов. Эта высотка была как на ладони видна из квартиры антиквара.

Сашка был в порядке, но только на первый взгляд, «Второй день запоя, — определила Наташа, — пока он выберется, пройдет неделя».

— С чем пожаловала, радость моя? — спросил он трезво и веско, наливая себе стакан «Флагмана». — Помирать нам рановато, одно могу сказать точно. Выпей немного ликера, но лучше зайди ко мне ровно через неделю. Сейчас ты ничего дельного от меня не сможешь услышать. Знаю только, чисто эксклюзивно, что ты почти Серебрякова.

— От кого?

— Да все от того же придурка, Стаса твоего.

— Он не мой, хотя что придурок, это точно. А где и когда ты его видел?

— Давно уже. Мы с ним не водимся. Мы конкурирующие фирмы.

— Саш, мне деньги нужны. Срочно.

— Откуда деньги? Радость моя! Пью давно. Пока выберусь, пока начну работать… Ты выпей лучше, и все пройдет. Впрочем… Приходи, пожалуй, через неделю. Может, и помогу. Сколько же тебе нужно, красавица ты моя?

— Десять тысяч.

— Фьюить! — присвистнул антиквар. — Надеюсь, не зелененьких?

— Зелененьких.

— Извини, подруга, больше бы дал, в счет дальнейшего сотрудничества, конечно. Десять ты без меня никогда не заработаешь, чтобы отдать старому пьянице. Ариведерчи. — Он опрокинул стакан, улегся на диван, как будто Наташи уже не было, и мгновенно отрубился.

«Когда протрезвеет, даже не вспомнит, что я приходила».

Наташа не успела огорчиться от такого поворота событий, было досадно только то, что Стас в очередной раз кому-то проговорился. Пусть по пьяной лавочке, но у стен есть уши, когда произносятся скользкие речи.

Она спокойно вернулась домой, столь же спокойно встретила у дверей квартиры милиционера, обратившегося к ней вежливо и степенно:

— Денисова Наталья Николаевна?

— Точно так, — ответила Наташа. — А в чем дело?

— Повестка вам, Наталья Николаевна. Пожалуйста, распишитесь в получении. Могу подсказать, как добраться до указанного отделения. Это в юго-западном муниципальном округе.

— Странно, — ответила Наташа, — все очень странно.

Я не слишком часто в последние годы посещала юго-западный муниципальный округ. Да я там, можно сказать, вообще никогда не была.

— Все там никогда не были, — отвечал милиционер, вежливый, как санитар. — Вот это и разъяснится. — Он взял под козырек и уехал в грохочущем лифте дома Денисовых. Видать, монументальный дом вызвал в принесшем повестку неподдельное уважение. Отсюда и необыкновенный тон, каким изъяснялись служители порядка в фильмах пятидесятых годов.

Явление этого дяди Степы после разговора Натальи с запойным антикваром не показалось ей удивительным. Разнузданная болтовня Стаса, ради красного словца и как бы из лучших побуждений, могла подставить кого угодно. Сразу насторожил чужой муниципальный округ. Как бы почва убиралась из-под ног. На всякий случай. Это жест плебейский, с одной стороны, но и черт его знает какой — с другой. Подозрительный жест, нехороший.

Неужели правоохранительные органы заинтересовались ее картинами? Это не приходило ей в голову раньше только из-за суматохи, в которой она жила последнее время. Она вспомнила крупные суммы денег, поступавшие на ее счет в банке. Вспомнила с неудовольствием искусно подделанную картину Левитана, подаренную Оленьке ее женихом в день помолвки и появившуюся у подруги, судя по всему, недавно таинственную картину Серебряковой. Оставалось сходить в отделение и разрешить загадки.

«Дохрюкалась, замуровали, — с мрачноватым юмором подумала она о своей возможной участи. — Впрочем, какое мне дело, что мои копии или живописные вариации кто-то использовал в своих целях.

Я получила за них копейки по нынешним меркам».

Отвратительно было то, что не только Наташа, но и ее семья оказались между молотом и наковальней. Да еще сбоку протягивались к ней крючья, серпы, щипцы и разные другие орудия смерти, как на символических миниатюрах Средневековья, которые Наташа особенно любила.