Подари мне краски неба. Художница

Глава 5

Во всей Москве теперь не виделось ни одного надежного человека. По крайней мере для того, чтобы обратиться по щекотливому вопросу.

Антиквар, пожалуй, был последней скалой в этом пейзаже. Да и то скалой пьющей и покрывающейся трещинами, несмотря на всю спекулянтскую мощь. Через несколько лет он рассыплется, не в прямом, так в переносном смысле. Ведь так нельзя жить. Наташа поняла, что жалеет прежде всего себя.

С этими мыслями было тягостно выходить из дома. Но пришлось. Молодой организм требовал вкусной пищи. Почему-то захотелось копченой рыбы, и непременно семги.

«В ней много фосфора, как любит повторять Тонечка, необходимого для нормальной работы нервной системы. Наемся рыбы и буду фосфоресцировать. Напугаю ментовку, и они меня отпустят с миром».

Наташа представила себе, как Тонечка рассмеялась бы ее словам. «Что-то не звонят мне родные. Впрочем, меня и дома не бывает. Надо сегодня вечером посидеть, подождать звонка».

Она почему-то боялась встретить кого-либо знакомого.

Это стало бы знаком беды. Если тот стиляга, которого они несколько раз встречали с Тонечкой, был из органов, то мобилизовать на слежку за ней могут любого из сотен ее знакомых по профессиональным контактам.

Она почти физически ощутила такую возможность, вот сейчас из-за раскидистого этого дуба появится искусствовед Лев Степанович, например, Оленька или Анита Борисовна, все равно кто, но если это ее знакомый, то дело швах.

Наташа укорила себя в излишней подозрительности. Власть всегда стремилась дружить с художниками. Кто б еще наводнил страну этими шедеврами наглядной агитации, скульптурами, барельефами, панно, и любой опальный художник мог легко превратиться в верного слугу партии и правительства.

В те времена, пожалуй, и возможен был сюжет, который она сейчас обдумывала. Сейчас, впрочем, новый виток прежнего хаоса. Ее никто не заставит публично каяться, как это было с Пушкиным. Да и вообще она думает не о том.

«Все только начинается, как говорит Александр Любимов, завершая свою „народную“ передачу, но начинается самое дурное».

Дома звонил телефон.

— Вот чертовщина, — выругалась Наташа, не зная, что ей сейчас делать — бежать к аппарату или сматываться отсюда немедленно. Но могла звонить мать, и Наташа взяла трубку.

— Это граверная мастерская? — послышался рокочущий бас неизвестного. — Я хотел бы заказать изысканную вещицу для надгробного памятника. Знаете, табличку такую, только не совсем обычную, а художественно выверенную…

К счастью для Наташи, готовой упасть в обморок, разговор на этом прекратился.

Голос исчез сам собой, точно не имея прямого отношения к телефону.

«Граверная мастерская закрыта навсегда», — успела торжественно произнести Наташа. «Кто бы ты ни был, пошел ты ко всем чертям, потому что это не смешно».

Вероятно, это шутки Стаса. Говорить мог кто-нибудь из его друзей-актеров. Ну где еще найдешь превосходно поставленный голос, которым обладатель именно профессионально гордится? Только среди этой публики, большей частью демонстрирующей талант вне сцены.

Но для чего Стас скрывается или придуривается, было неясно.

Никогда еще не чувствовала она себя столь свободной и столь связанной в то же самое время.

«Сейчас бы созвать гостей полный дом, — пришла ей вдруг в голову нелепая мысль. — Да нет никакого повода, и друзей у меня нет, как посмотришь внимательно. В этом-то все и дело. Иначе бы не попалась в лапы мерзких и хищных аферистов».

Телефон, как в кошмарном сне, зазвонил еще раз.

Трубку Наташа брать не стала, она задремала, и первое, что явилось в тонкой грезе, был этот внезапный звонок.

«Жаль, что во сне я не подняла трубку, — засмеялась она, проснувшись, — многое стало бы ясно».

Но телефон все-таки звонил, настойчиво и долго.

Наташа сняла трубку, не торопясь отвечать.

— Алло, алло, Наташенька, — раздался встревоженный голос матери.

— Мама, да, я слушаю.

— Звоню тебе пятый раз. Где ты пропадаешь?

— Все нормально. Говори скорее, как у вас.

— Поселили в санаторий в горах. Все прекрасно. Здесь очень красиво. Васенька целует тебя.

— Скорей диктуй ваш номер. Я буду звонить сама. Не трать деньги.

Короткий сон и звонок матери возвратили силы, молодость легко брала свое. За окном нудно скрипели качели, на подоконнике прогуливались голуби. До вечера оставалось совсем ничего. Наташа собралась в знакомый по институтской беззаботной жизни ночной клуб, не имея определенной цели. Дома оставаться не хотелось.

Впервые за последние дни Наташа подумала о том, как ей одеться. Мысль об одежде развеселила ее, вернула к реальности, располагавшейся вне всего происходящего. Где-то звучит музыка, люди танцуют, веселятся, пьют чешское пиво, едят примитивные бутерброды.

Наташа натянула джинсы и долго выбирала соответствующую кофточку. Она остановилась на подаренной Андреем черно-зеленой блузе, цвет которой удивительно гармонировал с ее глазами и волосами. В ансамбле с джинсами эта блуза придавала строгому облику Наташи необходимые черты, явно говорящие о том, что она художница, к тому же превосходная, Наташа наморщила нос перед зеркалом и насупила брови, но в этом наряде она выглядела бы простой и веселой даже в состоянии крайней скорби. И она рассмеялась, довольная собой.

В ночной клуб она пошла, как в озеро — сменить оболочку. И похоже, что к концу дня она вся стала собственной оболочкой. Надо было подумать над чем-нибудь кроме всего предлагаемого в эти дни. Клуб располагался за углом. Это было, так сказать, придворное ее заведение. Там Наташу все знали.

Когда-то она вместе с другими студентами художественного вуза разрисовывала стены и потолки этого артистического пристанища. Нарисованный ею павлин был здесь едва ли не центральным персонажем.

В клубе она провела часа три, болтая с разными людьми о работающих в Москве и Санкт-Петербурге выставках и прочих культурных акциях. Ей не пришлось заплатить ни рубля, как имеющей там неоспоримый и прочный кредит. Среди своих было совсем неплохо. Полузнакомые, в сущности, сверстники представляли светлый круг, вполне защищавший от вторжений разного рода. И музыка в клубе звучала не громкая и раздражающая, а так называемый «холодный британский рок» и отменный блюз, приводящий мозги в порядок.

Наташе удалось договориться даже о работе, которая вместе с оплатой, довольно приличной, сулила превосходные перспективы. Не те, конечно, баснословные деньги, которые мерещились ей совсем недавно, но теперь все мгновенно изменилось до неузнаваемости и приходилось думать не только о хлебе насущном, но и о предстоящем, по всей видимости, возврате аванса.

Собралась небольшая компания, договорились ехать в Серебряный Бор купаться и продолжать пьянствовать в кафе «Поплавок», где отдыхающую публику баловали плебейскими, но отменными шашлыками.

Звали и Наташу, но она отказалась. Повестка лежала в кармане джинсов и время от времени напоминала о себе каким-то необычным хрустом. Надо было собраться с мыслями перед предстоящей очной ставкой с ментовкой. Совершенно не хотелось возвращаться домой.

Она, конечно, думала чисто по-женски, но в военно-полевом стиле — сначала ввязаться в драку, а там видно будет.

Визит в отделение милиции прошел под этим знаком. Она явилась туда в назначенный час собранная и напряженная, как ненавистные ей деловые женщины нового времени, постоянно елозившие по телеэкранам, политологи, экономисты или просто состоятельные дамы неизвестного рода.

Наташе пришлось просидеть у двери нужного кабинета около получаса. Похоже на то, что за это время перед ее взглядом промелькнули завсегдатаи этого заведения: самоуверенные скинхеды были первыми, кого она увидела. Привыкшие к разбирательствам с их персонами, они держались кучно и непроницаемо, в полной уверенности, что мелкие их прегрешения только служат чести державы, а никак не наоборот.

Потаскухи, рыночные деляги, выходцы из Азии, всех размеров и форм, тоже показались ей совершенно неуязвимой публикой, отбывающей свой номер. Она чувствовала себя в том же полуклоунском обличье, что все они, слонявшиеся в ожидании порции унижений.

Отделение располагалось в типовом здании, не отличавшемся от тысяч подобных. Капитан Киргуев, к которому она была вызвана, представлял собой точно такой же тип унифицированного работника. О нем нельзя было сказать ничего определенного, кроме того, что достаточно потерся в Москве на мелких должностях, приехав однажды откуда-нибудь с юго-востока. Впрочем, ярких национальных признаков тоже не имел, раздражая слабым, но каким-то вычурным акцентом.

Он был в штатском, что Наташу не удивило. Да ее не могло удивить ничто. Принимал он в чужом кабинете с табличкой «Майор Колпаков». Глянув на нее невзрачными глазами учителя химии, он надел стальные очки и уставился в какую-то бумагу. Оторвавшись от своего непонятного занятия через минуту, он быстро и агрессивно заговорил. Наташа отчего-то знала заранее, что он станет запугивать ее. Так все и случилось.

— Я надеюсь, вы не хотите немедленно оказаться в камере предварительного заключения. Вас могут увести туда сию минуту. Я не шучу. А там не слишком уютно. К тому же это позор для молодой девушки, художницы, дочери профессора.

— Я не хочу нигде оказаться, — спокойно отвечала Наташа, отдавая себе отчет, что капитан как-то сразу ошибся и не попал в тон. Кажется, это понял он сам, как тертый и хитрый человек.

— Вижу, вы недавно имели работу с кислотой. — Он уставился на ее руки.

«Имели работу», — мысленно передразнила его Наташа, издеваясь над произношением.

— А вызвали вы меня, чтобы об этом спросить?

— И об этом. Органам известно о вас все. Наша беседа — пустая формальность.

— Тогда предъявите мне обвинение, ордер на арест и отведите в камеру.

— Вы бы не стали так со мной разговаривать, если бы знали, что мы о вас знаем.

Это «мы» прозвучало особенно странно. Капитан более говорил как бы от себя и со своим умыслом. Наташа быстро соображала, пытаясь понять причину вызова. Поступление крупных денежных сумм на ее счет в банке как возможная причина сразу же отпала, противном случае он нс стал бы делать акцент на испорченных работой с металлом Наташиных руках, а начал бы с объяснения банковских операций «Слава богу, — подумала Наташа, — хоть сюда никто не сунется». Эта мысль ее настолько поразила и обрадовала, что она прослушала несколько фраз капитана без всякого внимания, уловив только слова «фальсификация», «подделка», «международный скандал».

«Эти высоты, капитан, тебе недоступны, — с раздражением подумала она. — Напрасно ты думаешь, что я никогда не встречала таких мерзавцев».

Капитан перебирал бумаги на чужом столе, что выглядело и комично, и зловеще. Все же он чувствовал себя, хотя бы отчасти, хозяином положения. Жестом фокусника он выхватил из-под стола кейс, а из него торжественно извлек до тошноты знакомую Наташе картину. Это был все тот же Левитан, сделанный ею по заказу фирмы и всплывший из небытия на помолвке Оленьки Остроуховой и пресловутого Толика.

— Мы изучили ваше окружение досконально. За вами велось наружное наблюдение в течение двух месяцев. Вот эту фальшивку мы изъяли на таможне у одного видного иностранца, как там его, коммерсанта Горфункеля. Пытался вывезти, думал, что подлинник. Бедняга, — посочувствовал Киргуев.

— Почему вы решили, что это моя работа? — без выражения спросила Наташа.

— Мы все знаем о вашем интересе к Серебряковой и всем этим мировым искусникам. Для нас нет секретов.

Капитан Киргуев продолжал и дальше в том же духе, но слышать его Наташа перестала.

«Никакой таможни и никакого Горфункеля не было, это вранье. Но раз он упирает в основном на это, ничего другого у него на меня просто нет. Довольно скудные сведения, и эти сведения обо мне какие-то тусовочные, хамовато-панибратские, в манере Стаса. Вряд ли этот капитан превосходный актер, это было бы слишком. Надо быть гением, чтобы сыграть такую роль».

Как будто почувствовав, что она его раскусила, капитан принялся незамысловато шантажировать Наташу:

— Вы только признайтесь, что эту картину написали вы, и я вас немедленно отпущу. Посещение следственного отдела превратится в интересную прогулку.

— А если не признаюсь? — задиристо спросила Наташа. — Что тогда?

— Повторяю, тебе не избежать крупных неприятностей. — Киргуев озлобился и перешел на «ты». — Экспертиза легко покажет, что картинку ты сляпала. Подделка с целью продажи — это большой срок. Особенно для тебя. Вряд ли ты выдержишь семь лет тяжелой работы, и, конечно, не по специальности. Ты не знаешь, что такое женская колония. Тебя там или убьют, или заставят насильно заниматься любовью с отвратительными сокамерницами. А после колонии ты не найдешь работу по специальности. И институт никто тебе закончить не позволит. Да вряд ли вообще захочешь рисовать. Тебя никогда не насиловали чайной ложкой?

Наташа, до сих пор слушавшая весь этот бред спокойно, пришла в ярость:

— Ну это уж слишком! Что вы себе позволяете?! Я, наконец, имею право жаловаться.

— Некому тебе жаловаться. Никто тебе не поможет, кроме меня. Водички хочешь?

— Я отказываюсь с вами разговаривать. Делайте, что хотите. Картина не моей работы, вот и все. И никакая экспертиза ничего не докажет.

«Единственное, что они могут сделать, это сличить краски, — быстро соображала Наташа, — этот хмырь в красках ничего не смыслит. Но если он возьмется за дело серьезно, ему подскажут и про краски. Краски я увезла в мастерскую. О ней никто не знает, кроме Стаса… Да, если меня выдал Стас, то дело пахнет керосином».

В это время в кабинет ворвался, как подумала Наташа поначалу, майор Колпаков. Он по-хозяйски вклинился в разговор как раз на фразе Киргуева: «Ну что, найдем мы с тобой общий язык?»

— Киргуду, — шумно обратился он к капитану Киргуеву, — кончай херней заниматься. Тебя давно внизу ждут, у Попенко и Хмырова. Отрываешься от коллектива ты, гордый кавказец.

Он был заметно навеселе и, вероятно, принял Наташу за валютную проститутку.

Наташа вспомнила «Кавказскую пленницу», Никулина, говорящего на тарабарском языке: «Бамбарбия… Киргуду», и от души расхохоталась.

«Выйди, Степан!» — взревел гордый кавказец Киргуду, окончательно теряя цивилизованный облик.

Степан в недоумении повертел могучим указательным пальцем у виска, выпучил глаза и застыл на месте. С минуту глядя на эту застывшую статую злобным взглядом василиска, Киргуду, видимо, понял, что сделать ничего нельзя. Он как-то сник, протянул Наташе типографский бланк, из которого следовало, что она, Денисова Наталья Николаевна, не должна покидать пределы Москвы, и вяло попросил расписаться.

— Скоро я вас снова вызову, подумайте на досуге, — сухо обронил он и поднял трубку телефона.

Наташа вышла. Она чувствовала себя опустошенной.

«Если бы не вовремя заявившийся Степан, эта сволочь могла довести меня до истерики», — автоматически думала она.

Садясь в маршрутку, Наташа обратила внимание на последнего пассажира автолайна, занявшего место рядом с водителем. Это был худощавый, высокий, белобрысый молодой человек в джинсовом костюме, явно привыкший к быстрому перемещению по городу пешком или на перекладных. Что-то было в нем спортивное и одновременно угловатое.

Наташа вдруг вспомнила, как рассказывал ей об оперативной слежке неоднократно бывавший под следствием Сашка Антиквар. Он говорил, что оперативники, ведущие наружную слежку, — это обыкновенно молодые ребята, едва закончившие школу милиции или недавно из армии, худые, жилистые и длинноногие, в отличие от заплывших жиром кабинетных ментов.

За мной следят!

Она хотела ехать в мастерскую, уничтожать краски, но теперь это было невозможно. Она решила изменить маршрут, чтобы не выдать местонахождение мастерской.

Вспоминая, какими красками она пользовалась при исполнении заказов, она убедилась, что может замести следы. Оригинальные ее картины написаны другими красками. А во время заказной работы она писала для себя только акварелью на рисовой бумаге. Несколько заторможенно она думала о том, следили за ней в течение последних двух месяцев или нет.

Сто процентов, что нет. А щеголь в кепочке и еще один, топтавшийся на ее лестничной площадке, не походили на оперативников. Так что заявление Киргуду об активной слежке — явная провокация и ложь. Единственное слабое звено здесь — это Стас. Она решила ехать к Ольге.

— Где Левитан, подаренный Толиком? — был ее первый вопрос.

— На даче, — ответила, удивленно поднимая брови, Оленька. — Все подарки на даче. Мы ведь оттуда поедем за границу.

Наташа сидела молча, смотрела на подругу и думала, говорить ли ей о вызове к следователю. Вряд ли она что-нибудь знает. Если это устроил Стас, то, скорее всего, он выкрал картину с дачи. Оленька была в этой ситуации бесполезна, как пустая пивная бутылка. Наташа решила ничего подруге не говорить.

— Мне скучно одной дома, — капризно произнесла Наташа. — Можно, я поживу у тебя денька два?

— Да я буду просто счастлива. Как здорово ты придумала. Мне так много хочется рассказать о своей будущей жизни, ты даже не представляешь. — Оленька была взволнована появлением бесплатного и благодарного слушателя. — Вечером сходим в бар, как в старое доброе время. Завтра что-нибудь приготовим выдающееся, вкуснятину какую-нибудь. Кстати, ведь Стас звонил, спрашивал про тебя, где ты и все такое. Я сказала, что ты его ищешь. Или он тебе уже не нужен? Ты какая-то другая сегодня, спокойная, прежняя Наташка.

Щебетанье Оленьки в самом деле действовало на Наташу умиротворяюще.

— Он сказал тебе, где находится?

— Знаешь, похоже, что у него появилась новая пассия.

Он такой загадочный. Напустил тумана. Тысяча почтительных извинений и так далее. У него всегда был шанс из молодого балбеса превратиться в бывалого светского льва.

— Не сомневаюсь, что этот шанс он использует масштабно, — поддержала Наташа подругу. — Не все же в ходить в юниорах. Пора вставать на рельсы.

— Как ты замечательно выглядишь и говоришь сегодня!

— Взаимно.

Они целый день валялись на широченном диване в комнате Оленьки, курили ее тонкие сигаретки. Она шепотом, хотя, кроме них, никого в квартире не было, рассказывала о таких подробностях своих отношений с женихом, что Наташа, пожалуй, заалела бы от стыда, если бы слышала, о чем говорит подруга. Но она была далеко и от Оленьки, и от ее сексуальных переживаний.

«Завтра — непременно заехать домой, забрать деньги. Стас, кто-то говорил, любит бывать в пивном баре на Баррикадной, надо наведаться туда, поискать мерзавца».

Критически осмотрев Наташу, Оленька заметила:

— Твой внешний вид надо усовершенствовать. Сейчас я тебя переодену.

Она вынула ворох тряпок из шкафа и заставила Наташу выбрать наряд, который сама же для нее наметила. Она была поистине счастлива присутствием подруги. Наташа меланхолично перебирала красивые, дорогие вещи. Не хотелось никуда идти.

«Ни о чем бы не думать, проспать всю жизнь».

— Вот в этом платье ты способна покорить весь мир. — Оленька торжествующе встряхивала в руках нечто бледно-сиреневое, переливающееся, струящееся двумя полукруглыми воланами по бокам.

В этом впечатляющем наряде она и отправилась в сопровождении не менее стильно одетой Ольги «в прогулку», как та говорила с самого детства.

Бар назывался «У Мюнхаузена». Он был изукрашен бригадой оформителей, никогда и ничего не слышавшей о знаменитом сказочном бароне. Скорее это были пестрые вариации на тему современных рыцарских романов или так называемых «faniasi». Сам же комический барон выглядел супергероем, натурально повергающим в бегство легионы нелюдей, драконов и птеродактилей. Наташу это зрелище и развеселило, и опечалило.

«Похоже на сон, — подумала она, — но без гарантии пробуждения, от погони даже в этом сказочном антураже так просто не уйдешь».

Тут же она заметила на себе короткий взгляд молодого человека, как две капли воды похожего на первого соглядатая, возникшего еще в маршрутке. Правда, этот был одет с иголочки и больше походил на самбиста или дзюдоиста, чем на простого милицейского клерка, бегающего туда-сюда с простой задачей шпика.

Оленька сразу же обратила внимание на него и расположилась за столиком так, чтобы тот мог видеть ее во всей красе, благо сидел он за стойкой совсем рядом. Пил он, на удивление, вовсе не минеральную воду, а какую-то гремучую смесь, изготовленную по его просьбе. Причем немалыми дозами.

«В каком-то смысле, я неплохо устроена, — подумала Наташа, — дармовая охрана. Может быть, все так и есть».

— Мне кажется, что мы уже не в Москве. А в Париже или Вене, — начала вечерний разговор Оленька. — Что Москва? Мы знаем ее с детства, и нет в ней для нас особенных секретов, какие сохранились разве что для бывших провинциалов, вроде моего Толика.

Они приперлись сюда овладеть московскими тайнами, не понимая, что это невозможно. Здесь надо родиться.

Она говорила громче, чем следовало бы. И как-то в сторону', словно стремилась привлечь внимание не слишком внимательного соглядатая. А тот раза два посмотрел в сторону Наташи и уперся со своим огромным стаканом то ли в стильного бармена, то ли в изображение райского дерева, сильно напоминающего куст конопли. Если это был «наружник», то какой-то необыкновенный и матерый. И вряд ли его могло что-то связывать с Киргуду.

Так думала опальная Наташа, пытаясь найти зыбкую опору. Одновременно она слушала вполне уже агрессивный голос подруги, которая, оказывается, давно и прочно ненавидит своего жениха и только ждет момента, чтобы кинуть его в просторах Франции веселой. Удивительно, как Наташа не догадалась об этом раньше.

«Да бог с ней, — решила она, — пусть думает, что я такая же». И она сочинила на ходу трогательную историю о любви к ней богатого француза. Молодого. Независимого. С колоссальными связями и собственными виноградниками.

— Я никогда не сомневалась, что ты мне врешь. С этой твоей любовью-морковью к Андрюшечке, — язвительно ответила Оленька. — Но ты не торопись. Помучай миллионщика. Крепче привяжется. А потом уже станешь из него веревки вить. Но, честно сказать, я бы не выдержала. Я затащила бы его в постель немедленно. А потом за хобот и вперед, на виноградники…

— И тогда руби мой хрен на пятаки, — раздался пьяный голос из-за соседнего стола, за которым гужевалась разношерстная компания молодняка.

— Приткнись, Акакий, ты здесь никто, и звать тебя никак, — понеслось в ответ ему. Назревала драка.

В это время тот, кого Наташа приняла за наблюдателя, впервые оторвал свой взгляд от райского дерева, повернулся в сторону шума и негромко что-то сказал, чем неожиданно не только пресек затевавшуюся драку, но и вся эта компания затихла и вскоре покинула заведение.

«У меня крыша едет, — подумала Наташа, — никто за мной не следит. По крайней мере, сейчас. Это просто вышибала, то-то он здесь как в родном дому».

Пьяненькая Оленька пришла в восторг.

— Какой мужчина! Я тут часто бываю, но его вижу впервые. Я хочу писать. Проводи меня.

Проходя мимо стойки, возле которой располагался ее вечерний герой, Оленька чуть было не повисла на нем. Наташа уловила насмешливый и надменный взгляд этого молодого господина. К счастью, он предназначался не ей, но было и стыдно, и противно. От пресловутого мартини во рту была горечь.

Возвращаясь на свое место, они снова миновали вышибалу. В это время он говорил с кем-то по мобильнику. Довольно жестко. Вероятно, это был его обыденный стиль.

— Это исключено… Она с подругой… Не знаю… Шалава какая-то…

Умытая Оленька больше не обращала на него внимания. А Наташе пришлось испытать приступ страха. Она скорее почувствовала, чем поняла — разговор шел о них.

«Что исключено? — думала она. — Ее собирались выкрасть?

Если так, то это неизбежно должно произойти в ближайшее время. Да сейчас же. Я ведь не знаю, чем закончился телефонный разговор этого вежливого бандита. Если нас провожали сюда, то за квартирой Ольки тоже следят».

— Немедленно трезвей, — сказала она подруге с максимальной суровостью, — и выведи нас отсюда через какой-нибудь черный ход.

У меня чувство, что ты здесь родилась и знаешь все щели.

— Йес, — завопила Оленька, а шепотом спросила, еле ворочая языком: — Что случилось?

— Случилось, — передразнивая, ответила Наташа.

— Понятно, это военная тайна. Я выведу нас тайной тропой войны.

— Так, чтоб никто не понял, что мы сматываемся. — Наташа поняла, что Оленька представила себя вождем краснокожих.

— Да проще простого, скво! Нужно заказать еще выпивку. А потом пойти в сторону сортира. И мы растворяемся. Там есть ход на кухню, а оттуда мы выберемся в недоступную прерию. Только тс-с-с!

— Можно поехать к тебе на дачу? Там сейчас кто-нибудь есть?

— С-стор-рож. Таджик. А мы ему по морде — вжик!

Наташа твердой походкой подошла к стойке, расплатилась, взяла еще бутылку и вернулась к Оленьке, вызывавшей в ней опасения. И правда, стакан мартини пришлось отнимать у подруги силой. Но если бы нужно было это сыграть, лучшей сцены просто нельзя было вообразить.

Они выбрались по Оленькиному маршруту без помех.

«Зеленые в ночах такси без седока», — распевала все еще пьяная Ольга Остроухова, качаясь и пританцовывая.

«Напилася я пьяна… Привела меня тропка узкая… нет… дальняя, кажется, да к вишневому саду…»

Видать, мысленно она была уже на даче.

Они остановили синий «Святогор» и через час с небольшим были в районе дома отдыха Никольское-Трубецкое, на даче Толика.

— Ты все время одна, — говорила Наташа по дороге. — Я поняла, что тебе ужасно скучно. А где все-то?

— А! Толик в командировке. В каких-то страш-шных местах… Эки-бастуз… Фер-шампе-нуз… А родители в Карелии. Отец строит для себя большой дом. На двух озерах сра-а-азу. Деревянный, в три этажа. Откуда только люди деньги берут… Я там была. Но сбежала… Представляешь, целый день визжат какие-то электрические пилы, а по ночам хохлы-строители поют что-нибудь вроде: «Несе Галя воду, коромысло гнеться, а за ней Иванко як барвинок вьеться», — громко и мимо всяческих нот спела она, упирая на фрикативное «г». — Ошизеть. Сейчас ты увидишь таджикского Иванко, ты знаешь, этот Али по уши влюблен в меня. Он как напьется, собирается Толика зарезать. Но я запретила ему делать это. Он слушается меня во всем. Я обещала взять его с собой во Францию. Пусть он зарежет Тод-лика там. Ой, To-лика, ой! — Она принялась трагически икать.

Как только «Святогор» притормозил перед мощными воротами, Остроухова встрепенулась, как-то вся зазмеилась телом и волосами, едва не оттолкнув водителя, принялась колотить по клаксону, одновременно извиняясь.

Ворота раскрылись как бы сами собой. Никого не было видно. Али появился откуда-то сбоку, точно вырос из-под земли. Кровожадный таджик казался добрым и скромным малым.

Наташа сразу почувствовала, что по-русски он мог говорить без малейшего акцента, но то ли в угоду хозяевам, то ли из какого-то странного снобизма нелепо коверкал слова.

— Хозяйка приехал, двое приехал, хорошо.

В холле горел камин, пахло еловыми шишками.

— Али, выпить неси нам, — потребовала Остроухова.

— Да ты и так пьянее грязи, — пыталась урезонить ее Наташа.

— Денисова, нишкни, — грозила ей пальцем и строила рожи подруга, — здесь ты в моих руках, что скажу, то и будешь делать.

Кое-как угомонила распоясавшуюся Остроухову, выпив с ней несколько рюмок вина, к каждой из которых та обращалась так: «Рюмочка Христова, откуда ты? Из Ростова. Паспорт есть? Нема. Вот тут тебе и тюрьма». Наташа не сразу уснула в одной из обширных комнат особняка. Сутки сейчас равномерно делились надвое, точно разрубленные адской силой. Суматошный и забирающий все силы день, жутковатый вечер и ночь без сновидений. Как будто все кошмарные сны воплощались другим временем суток.

Вероятно, так все и обстояло на самом деле, потому что утром, едва умывшись и причесавшись, она услышала разговор Али по телефону с неизвестным. Тот, без всякого акцента, докладывал:

— Приехали ночью. Вдвоем. Да, хозяин. Сейчас спят. Пьяные были. Обе. Нескоро проснутся. Анатолий Сигизмундович не вернулся. Да куда она денется. Я найду способ ее задержать.

Наташа, прокравшись мимо азиата, закрылась в своей комнате. Она догадалась, что разговор шел о ней. Значит, как ей подсказывала интуиция, на этой даче было не совсем чисто.

Она не стала будить Оленьку, вылезла из окна в сад, опасаясь нарваться на собаку. Но собаки, к счастью, не оказалось. А за дубовой рощицей, как она знала, была не заколоченная калитка. Увидев на ней замок, она переполошилась. Но замок был просто накинут на петли. Несколько шагов — и она на свободе.

Добраться до Москвы не составило никакого труда. Может быть, ей просто повезло, автомобиль до города подвернулся сразу. Колымага тащилась со стороны дома отдыха, в салоне стоял крепкий запах лекарств, за рулем сидел пожилой усач, внушавший доверие. Поэтому Наташа попросила подвезти ее прямо к дому.

— У такси чего хочешь проси, — отвечал усач и замурлыкал под нос: «Море, море, блеск пустынный…»

В квартире она обнаружила полный разгром. Начиная от прихожей, все вещи валялись грудами. Книги были разбросаны, причем большинство их было раскрыто.

— Читатели, блин, — усмехнулась она, сообразив, что искали клише.

Особенно цинично обошлись с ее профессиональными принадлежностями. Все мольберты были разломаны, краски рассыпаны, тюбики смяты и раздавлены, как будто по ним топтались армейскими ботинками. Кое-где был взломан паркет.

Скульптура Герцена и Огарева по какой-то причине внимания злоумышленников не привлекла. Спрятанные под ней доллары оказались целы. Она беспомощно опустилась на пол возле телефона и набрала номер Антона Михайловича.

— Я уже давно жду вашего звонка, — услышала она.

Наташа, собравшись с духом, рассказала все, что произошло. Говорила она лаконично и без выражения.

То, что Наташа сообщила ему о Стасе, поставило Антона Михайловича на грань инсульта. Он взвизгнул как поросенок.

— Да вы что! — кричал он в трубку. — Да какой еще Стас, вы не понимаете, насколько все серьезно. Вы даже представить себе не можете, куда вы вляпались и подо что вы всех нас подвели!

Животный страх Антона Михайловича поразил Наташу. Выходило так, что он, столь почтенный внешне и важный, в этой истории все же статист, кукла, никто, и звать его никак, а кукловоды располагаются на других уровнях. Это первое, что пришло ей в голову. Видать, его торопят какие-то люди или обстоятельства. Вдобавок он оказался старым хрычом и кретином, вольготно чувствующим себя только на одной половице и падающим на всех прочих.

— Не надо подозревать меня, — пришла в ярость Наташа. — Вы же знаете мои обстоятельства не хуже меня. Не моего ума дело, что произошло, я всего лишь исполнила заказ, быстро и качественно.

— Я предупреждал вас о полной секретности вашей работы! Даже я не должен был знать, где вы работаете… Через час в известном вам ресторане, — отчеканил Антон Михайлович и бросил трубку.

Наташа наспех переоделась, с отвращением глядя на платье Остроуховой, в котором ей пришлось дважды спасаться бегством, и вышла из квартиры. То, что ей поведала консьержка, уже не было для нее новостью.

— Душечка, Наташечка, ты что же, одна, без матушки Антонины Васильевны затеяла ремонт и переустройство?

— Что-то вроде этого, — ответила Наташа, — а что?

— То-то целая бригада приходила вчера к тебе, маляры не маляры — не поняла. Рабочие какие-то странные.

Антон Михайлович сидел за ненакрытым столом, серый, как известняк.

— Присаживайтесь, — указал он Наташе на стул напротив себя. — Есть только три варианта развития событий, голубушка. Причем скажу сразу, что наиболее вероятен из них третий. Но сначала предложу первые два. Итак, вариант номер один. Вы отдаете нам десять тысяч в качестве компенсации за нанесенный ущерб. Вариант номер два. Вы находите этого вашего Стаса и передаете нам его с рук на руки. Что с ним будет, вы можете догадаться.

Он сделал паузу. Закурил сигару.

— А третий? — не выдержала Наташа.

— Как вы понимаете, — ответил тот, — ситуация, и без того непростая, осложнилась по вашей вине. Я понимаю, Наташенька, неопытность, редкая талантливость, ну и все такое прочее вскружили вам голову. Но мы живем в материальном мире. И царит здесь закон джунглей, да-да, джунглей. Время от времени здесь нужно показывать клыки. А ваши жемчужные зубки мало подходят для этого. Несмотря, я повторяю, на ваш дар. Я помог вам заработать. И раз, и два, и три. Да и сейчас, в этой ситуации, вам ничего не придется возвращать… Десять тысяч… мелочь. Если вы правильно поймете меня сейчас…

«Криминальных романов начитался, — подумала Наташа, — так называемые грязные домогательства.

Как он себе это представляет, старый козел?»

— А я уверен, что вы превосходно меня понимаете, завершил он, выпуская облако сизого дыма. Запахло горелой травой.

— Антон Михайлович, — с притворной нежностью ответила Наташа, вспомнив недавний поросячий визг в телефонной трубке.

— Понял, понял, друг мой, — сделал он предостерегающий жест рукой, — не надо о деталях.

— Да какие детали, друг мой, — отвечала она в тон, — я возмещу моральный ущерб. Не учитывая тот, что причиню вам сейчас. Я думаю, что вы меня понимаете еще более превосходно.

Антон Михайлович поначалу ничего не понял. Видать, он от рождения соображал весьма туго. А три диплома о высшем образовании: горного инженера, экономиста и юриста, обретенные более по профсоюзной линии, не прибавили ни сообразительности, ни остроты ума. Но то, что его передразнивали и делали это с недоступной язвительностью и самоуверенностью, насторожило любителя сигар и стерляжьей ухи.

— Набиваете себе цену, — произнес он как бы о другом, — недурственно. Кстати о цене. Две картины, взятые мной у вашей матушки, сильно повысились в цене. Собственно, я лишь авансировал вас тогда. Она вам ничего не говорила?

— Мама — человек не слишком опытный в этих делах. И скромный.

— Так вот… — торжествующе начал Антон Михайлович.

Наташа хотела продолжить беседу в циничном и нагнетательном стиле, но физически не могла слышать голос этого мерзавца.

— Так вот, — ответила она, — я поняла, что после этого нашего разговора с вами я ничего не должна вам. А сейчас я нанесу вам, как это вы называете, моральный ущерб. По вашей паралитической манере двигаться и говорить я давно пришла к убеждению, что ваша так называемая фирма последний хрен без соли доедает.

— Предупреждаю, вы очень сильно рискуете.

— Мне рисковать нечем, любезный. На Лубянке я уже побывала. Вы догадываетесь, на каком этаже?

Антон Михайлович замахал руками, как пропеллер:

— Вы неправильно меня поняли! Наша фирма не занимается ничем противозаконным. А то, что не запрещено законом, — разрешено. Это же аксиома.

— Не делайте резких движений, — тихо произнесла Наташа, — а посмотрите как бы невзначай на господина спортивного вида, сидящего через три столика от нас. Он делает вид, что флиртует с дамой. Это оперативник, который ходит за мной по пятам. Какая жалость, что я не предупредила вас об этом по телефону.

— Да вы представления не имеете, с кем вы говорите и кому вы угрожаете! — впервые разъярился Антон Михайлович. — В силе остаются два первых варианта: или деньги, или Стас.

Он что-то говорил и дальше, но для Наташи важней всего был его автоматический взгляд через столы, туда, где ворковала странная парочка: худощавая женщина аристократической внешности и бритоголовый амбал.

— Хорошо поговорили, — Наташа медленно поднялась, — ариведерчи!

Выходя на арбатскую мостовую, Наташа сказала сама себе: «Продолжаем разговор. Где мы будем брать эти деньги, дорогой Карлсон?

А где угодно, дорогой Малыш».

Разглядывая себя на ходу, как обыкновенно делала, в роскошных витринах обновленной столицы, она решила немедленно продать косу. Это значительно утяжелит ее кошелек. Подходящая парикмахерская тут же и подвернулась.

Рыжая парикмахерша, узнав о желании клиентки, пришла в ужас.

— Да вы что, с дуба упали, красавица? — натурально изумилась она. — В наше безволосое и безбровое время решиться на этот дикий шаг? Может, вы еще и с бровями что-нибудь задумали сотворить? Такой формы бровей я не видела пять лет. Это же чудо. Вы что, в шпионки готовитесь?

— Мне срочно нужны деньги, — сказала Наташа, — помните «Дары волхвов» О’Генри? Что делать, любовь. Нечеловеческая страсть. А средства взять негде. На подарочек. Но, честно говоря, это временно. Отрастут волосы быстро. А сейчас голове тяжело ко всему прочему. Жара. Боюсь, что мой возлюбленный одновременно продаст свою знаменитую гитару. Но что делать, судьба такая.

Внешность Наташи вскоре изменилась радикально. А в кошельке появились нелишние триста долларов.

— Приятно работать с таким материалом, — довольная ценным приобретением, приговаривала рыжая мастерица причесок. — Когда вы со своим придурком соберетесь пожениться, навестите меня, к тому времени волосы ваши отрастут, я не сомневаюсь. Я сделаю вам королевскую укладку. Мне вконец надоели эти гетеры с оранжевым или фиолетовым ежиком.

Наташа прикинула, как ей поступить теперь. Мастерская, снятая ею для работы, учитывая весь чудовищный ряд обстоятельств, выглядела наиболее безопасным местом.

Она сможет выспаться там, наконец.

«Какая-то я морально хлипкая, — укоряла она себя, — не могу принять толком ни одного решения. Уклоняюсь от решительного выбора. Надо бы в самом деле, как в старом кино, пойти на Петровку, тридцать восемь, и во всем признаться».

Но возникло ощущение, что до Петровки она просто не доберется. Что ее поймают по дороге другие заинтересованные лица. Даже если она натрет себе лицо гуталином и станет походить на дочь суданского народа, каких в Москве полным-полно.

В итоге она поехала в Сбербанк. Миновав реликтовый вяз на Поварской, охраняемый государством, и на ходу позавидовав тому, что его охраняют, она оказалась в маленьком переулке, куда давно не заглядывала. Предполагая снять те десять тысяч рублей, что оставались на ее счету, она для начала решила проверить, не поступило ли еще каких-либо крамольных сумм. Они поступили. Пощелкав клавишами, оператор Сбербанка, барышня, сообщила, что на ее счету сто восемьдесят две тысячи триста семьдесят восемь рублей и семнадцать копеек. «Какой висельник подвесил эти семнадцать копеек?» — подумала Наташа в ужасе от окончательной выморочности происходящего.

Она сняла всю сумму, кроме ста восьми рублей семнадцати копеек, уличая себя в сребролюбии.

«Как честная девочка, ты могла бы не снимать эти деньги или ликвидировать счет. Но что, если это ничего бы не изменило?»

— Крупная покупка? — улыбаясь, спросила барышня.

— Домик в деревне, — ответила Наташа, по-идиотски улыбаясь в ответ, вспомнив рекламу молочных продуктов.

«Хорошо, — говорила сама с собой Наташа, встряхивая ставшей вдруг такой легкой головой, — с этим мы как-нибудь справимся. А куда мне теперь идти и где спрятать эти безумные деньги? Дома — не факт, что туда опять не нагрянут „странные рабочие“, в мастерской — что в мастерской?»

Она поменяла деньги в обменном пункте на Гоголевском бульваре и не нашла ничего лучшего, чем поехать в окрестности Переделкина, которые превосходно знала и даже изучила во время работы над осенними и весенними пейзажами в духе Каспара Давида Фридриха, как она считала, а по мнению Бронбеуса — в ее собственном духе.

Картины эти давно канули в неизвестности, растворившись где-то в выставках молодой живописи. Они могли оказаться где угодно, то есть нигде. Значения это теперь не имело никакого.

Наташа купила салат столичный в контейнере, вполне подходящем по размеру пачке долларов, с удовольствием съела его, добралась до Киевского вокзала, села в электричку и скоро уже бродила по знакомым местам, узнавая детали и куски пейзажа, более пышного летом, но, в сущности, аскетического. Доллары, надежно упакованные в контейнер, она спрятала после долгих размышлений в каменной арке моста под железнодорожным полотном между платформой Мичуринец и собственно Переделкино.

Искать там что-либо никому и никогда не придет в голову, как и писать этот фрагмент пейзажа, ставший основой одной из ее картин.

«Только тебе это могло прийти в голову, — поощрительно говорил старый мастер. Прекрасно, что ты находишь красоту в отчуждении и запустении.

Но тут есть и опасность самоповторов, болезненной истонченности. Подумай».

И вот она прячет какие-то деньги как бы в своей собственной картине в ситуации печальной и безвыходной. Как все меняется!

После этого Наташа вздохнула облегченно. По крайней мере, можно было вернуться в город, забежать домой и предпринимать новые шаги.

Переделкино, слывшее прежде писательским городком, выглядело теперь на редкость эклектично, это была гремучая смесь нового колониального стиля с прежним, мрачно-имперским. Деревянные, напоминающие корабли Колумба или Магеллана двухэтажные потемневшие дачи соседствовали с дворцами и жилищами всех мировых стилей, от Запада до Ближнего и Дальнего Востока.

Можно было потеряться в навязчивой многоликости крыш, стен и едва ли не крепостных ворот с телекамерами слежения, наблюдающими за любым твоим шагом по узкой дороге.

Наташе было прежде всего любопытно. Потом смешно. Потом страшно. И снова любопытно. Потому что стоило написать объемное полотно, изображающее с высоты птичьего полета, но одновременно как бы и вплотную, некий город, набрав деталей хоть бы отсюда. Это будет эффектное зрелище.

«Думаю, что такое полотно купит любая продвинутая гостиница, „Рэдисон-Славянская“ например. И заплатят не скупясь. Побольше золота и синевы, и мрачность превратится в воздушность, в течение жизни. И такая вьющаяся лента, нет, завиток, намек на присутствие реки, а не ее изображение». Наташа осеклась, вспомнив Псков и Великую.

Куда она угодила после необыкновенной и новой для нее работы в монастыре, уму непостижимо. Впрочем, угодила-то она во все это много раньше.