Глава четвертая, в которой скандально подробно описывается брачная ночь

— Не хотите ли поужинать? — предложил Селии Бертран Пейрас.

— Нет!

— Может быть, выпить чего-нибудь?

— Не хочу!..

— Значит, мы можем возвращаться домой?

— Да.

Они шли мелкими шагами, тесно прижавшись друг к другу. Сказав «да», она вцепилась ногтями в руку, на которую опиралась.

— Ведь вы знаете, — сказал он, — у меня нет дома. Все мы, гардемарины, или почти все, живем на судах.

Она еще сильнее вонзила ногти в его руку.

— Это ничего не значит — я возвращусь к себе. Ко мне, вместе с вами.

Они замолчали. Только пройдя несколько сажен, он снова спросил:

— К вам? Куда? Она пояснила:

— В Мурильон, вилла Шишурль, улица Сент-Роз — мы сядем в трамвай на площади Свободы.

— Нет, — сказал он, — нам не стоит садиться в трамвай. Уже поздно. Придется долго ждать. Трамвай идет только один раз в час. Мы наймем извозчика у театра.

Взять извозчика в Тулоне — совсем не так легко. Обычные извозчичьи пролетки там неизвестны — их заменяют огромные допотопные экипажи. И люди ездят в этих страшилищах только в случае крайней необходимости.

Погода была прекрасная, луна светила вовсю, дул теплый ветер. И было совсем не так поздно, как уверял гардемарин: еще не пробило полночь. Поэтому нанятый Пейрасом извозчик больше удивлялся, чем торопился, и в продолжение нескольких минут оправлял попоны на своих лошадях и заворачивался сам в кожух, как будто дело шло о путешествии по сибирским степям, хотя между городом и предместьем было всего около трех верст.

Но ни Селия, ни Пейрас, забившись в глубь экипажа, не жаловались на медлительность возницы.

Они сами медлили, когда настал их черед вылезать из экипажа, который остановился у места назначения. Они медлили, очень медлили, потому что губы их только что разомкнулись от поцелуя, в котором они слились, как только остались вдвоем и опустили шторку, прежде еще, чем торжественный экипаж успел пуститься в путь.

Теперь они стояли лицом к лицу посреди спальни, перед открытой постелью. Он держал шляпу в одной руке, трость — в другой и ждал. Она уронила руки и опустила глаза. Ночной ветер загасил в ней лихорадочное желание, пока она проходила через сад, открывала двери, входила в неосвещенный дом. И вот в тот самый миг, когда нужно было снимать манто, перчатки, драгоценности и все остальное, таинственное отвращение охватило ее.

Лампа, которую Селия только что зажгла, осветила мигающим светом и ее, и Пейраса, очень похожих — перед этой открытой постелью, которая сейчас должна была их принять, — всякой паре случайно встретившихся любовников, уцепившихся друг за друга на каком-нибудь углу двух улиц и принадлежащих друг другу на час или на ночь без любви, без волнения, а по одной звериной похоти. И Селия, помнившая о таких ночах и такой похоти, часто выпадающих на долю женщин полусвета, почувствовала, как растет в ней тошнота отвращения.

Так, значит, даже с этим свободно выбранным ею самой человеком, который нравился ей и заставил одновременно дрогнуть и душу ее, и плоть нежной и скорбной дрожью, — даже с этим человеком все будет так же, как с остальными, совершенно то же самое — та же грязь.

Она стояла, уронив руки и опустив глаза. И не снимала ни манто, ни перчаток, ни драгоценностей, ни всего остального.

И вдруг, возникнув из тишины, послышался слабый гул, слабый, но явственный, говорящий о вечности, — глухая песня, которую пело море, ударяясь о скалы.

Гардемарин, из вежливости слегка приблизившийся к окну и глядевший через стекла в ночь, услышав эту песню, внезапно повернулся к неподвижно стоявшей женщине и сказал:

— А я и не подозревал, что ваша вилла находится так близко от моря! Взгляните, какая луна! Мне пришла в голову несколько неожиданная мысль — хотите, пройдемся немного. Выйдем посидеть на берегу моря, у самого моря. Ведь сейчас так тепло. Небо совсем прозрачное.

— Идем, — ответила она.

Для нее это было пробуждением от кошмара. И быстрыми шагами она направилась к выходу. Он догнал ее только в саду.

— Мы могли бы устроиться и на террасе, — нерешительно сказала она.

— По-моему, гораздо веселее спуститься к скалам, почувствовать брызги волн.

Он увлек ее за собой. Они с трудом спустились вдоль крутого склона, скользя почти на четвереньках, хватаясь за мастиковые[3] кусты, которые при этом ломались, смогли как следует встать, только дойдя до самого пляжа, шириной в три шага, а длиной в шесть. Море нежило песчаную полосу тихими поцелуями; отсюда была видна вся его чудная лиловая равнина, испещренная серебряными лунными пятнами; с обеих сторон ее замыкали крутые утесы; их основания, омываемые фосфоресцирующей водой, казалось, горели тусклым огнем.

— Здесь негде сесть, — сказала она.

Она осмотрелась, нет ли где большого камня или кучи щебня. Он показал ей на сухой песок на склоне с выемкой, как кресло для отдыха:

— Можно лечь…

Она поколебалась, взглянув на свое шелковое платье и потрогав поля своей шляпы, огромной красивой шляпы, величиной с соборный колокол.

Но Пейрас уже разворачивал свою морскую накидку, шведскую накидку с широкой пелериной, и расстилал ее на земле. Потом, быстро отстегнув капюшон, он положил его в верное место — на густой мастиковый куст у самой скалы. Закончив все приготовления, он помог своей спутнице растянуться на разостланной им накидке и опустился на колени рядом с ней.

— Хорошо ли вам? — спросил он.

Он нагнулся к ней, ища ответа в ее глазах. Она ответила движением век. И вправду, ей было очень хорошо, так хорошо, что она не хотела даже пошевелить губами, чтобы не нарушить ни единым словом ту мирную и глубокую тишину, которая начала ее обволакивать. Она боялась только одного — что он, грубый и торопливый, как все мужчины, нарушит этот покой каким-нибудь резким движением. Еще недавно, среди толпы и давки Казино, ей самой хотелось этих движений, хотелось их и в закрытом и душном, как альков, экипаже. Но теперь, здесь, под звездным куполом, перед чистым дыханием моря, которое осушало слезы, умиротворяло страсти, рассеивало, развивало и уничтожало всякую чувственность, мысль об этих движениях насилия и сладострастия заранее ужасала ее. И она боязливо приготовлялась к отпору, со всей слабой силой женщины, которая не хочет отдаваться, — не хочет, ни за что не хочет, ничего не хочет.

Но ей пришлось сильно удивиться: и он тоже ничего не хотел — он, мужчина, грубый и торопливый в своем чувстве, он не хотел взять ее, по крайней мере здесь, сейчас. И он не искал никакой близости, не пытался подойти к ней ни смелостью, ни хитростью. Он не пробовал ни обнимать ее за талию, ни целовать ее надушенный рот. Он не двигался, и его голова не покидала песчаной подушки, а глаза смотрели на сияние неба и сияние моря. Он только протянул руку, и его пальцы встретили пальцы Селии. Никакой другой ласки. И минуты потекли, такие чистые и прозрачные, будто само время остановилось.

После паузы — Селия не знала, была она долгой или короткой, — гардемарин заговорил; но его слова, казалось, усилили, а не нарушили тишину.

— Взгляните, — сказал он, — это не вода, а молоко; молоко Млечного Пути, излившееся в море.

Наклон пляжа был так незначителен, что их головы возвышались на каких-нибудь полметра над текучей равниной. Поэтому волны были видны в ракурсе, скрывшем глубину и даль; и самые мельчайшие изгибы их были заметны. Ветра не было. Волны ударялись о берег. Большие цилиндрические валы мерно вздували сонную воду, как дыхание колышет грудь спящей женщины. Волнения почти не было, только ночной ветер морщил поверхность мелкой рябью. С высоты скал это было бы незаметно. Но для глаз Селии и Пейраса каждая волна под каждым порывом ветра увеличивалась и меняла свой вид. Поэтому отсветы луны, вместо того чтобы усыпать море бесчисленными блестящими и скользящими пятнами, похожими на рассыпанные новые монеты, оказывались сплошным и единым молочно-белым свечением из мириад светлых точек, перемежавшихся с темными пространствами.

— Да, — сказала она, — это молоко: оно нагревается, оно сейчас закипит. Послушайте, как оно шумит.

Медленные, низкие волны шли одна за другой и умирали на песке пляжа. И от прикосновения то набегавшей, то удалявшейся воды песок издавал легкий шорох, и вправду напоминавший шипение закипающего молока.

Слегка обернувшись, гардемарин посмотрел на свою спутницу. Он повторил:

— Молоко, которое сейчас закипит.

И замолчал, прислушиваясь. А потом повторил, убежденно:

— Молоко, которое сейчас закипит, да…

И продолжал внимательно смотреть на молодую женщину. Наконец он спросил:

— Где вы родились?

Она вздрогнула и ответила не сразу:

— Далеко. Очень далеко отсюда.

Он не настаивал. Он опять уже смотрел на звезды и продолжал вполголоса, обращаясь больше к самому себе, чем к ней:

— Когда я был маленький, я больше всего любил утром, только что вскочив с постели, бежать в кухню и смотреть на большую медную кастрюлю, где кипело молоко к завтраку. Кастрюля была низкая и широкая, с отлогими краями. Молоко надувалось огромным пузырем. Я смотрел, как мало-помалу плотная, густая пенка морщилась и натягивалась. И вот она разрывалась, пузырь лопался, и белое кипящее молоко прорывалось в середину, как будто желая вылезти из кастрюли. Кухарка торопливо подбегала с мокрой тряпкой в одной руке и серебряной ложкой в другой. Она вонзала ложку в молоко, чтобы прекратить кипение; и уносила кастрюлю, схватив ее мокрой тряпкой, чтобы не обжечься.

Она слушала, таинственно убаюканная этим странным воспоминанием детства. Инстинктивно она тоже захотела ответить чем-нибудь подобным:

— А когда я была маленькая…

И вдруг остановилась в порыве стыдливости, свойственной дамам полусвета, когда они говорят о том времени, когда были еще честными женщинами. И, поколебавшись, она невнятно пролепетала:

— Когда я была маленькая, я была несчастна.

Он спросил, движимый скорее нежностью, чем любопытством:

— Несчастна? Очень?

Она ответила немного резко:

— Очень!

И решительно подтвердила:

— Поэтому я не жалею ни о чем. Ни о чем!..

Он поднял руку по направлению к звездам и тихо, тихо сказал:

— Молчите! В такую ночь нужно жалеть обо всем. Взгляните! Вот там, как раз над вами, блестят три голубые точки в огромном мерцающем прямоугольнике. Там Сириус, Альдебаран, Беллатрикс. Три голубые точки — это три короля Ориона. Вспомните, что они блестели совершенно так же, когда вы были маленькой, и что вам рассказывали тогда так же, как и мне, что вот эти три светлых царя — чистые души трех волхвов, пришедших некогда с дарами к младенцу Иисусу. Вам говорили об этом и рассказывали еще много других, таких же прекрасных сказок. Вы слепо и радостно верили, и это было хорошо. Так хорошо, что, веря, вы уже не могли чувствовать себя вполне несчастной. Вот почему в такую ночь нужно сожалеть о прошлом, обо всем прошлом.

Его голос стих, и он продолжал свои думы молча.

Она была охвачена необычайным волнением и, приподнявшись на локте со своего песчаного ложа, внимательно смотрела на мечтателя. Да, конечно, это был он, только он: стройный и красивый мальчик, который пленил ее так быстро, так повелительно, своим молодым телом и красивым лицом час тому назад, в баре. Это был только он: забавный и лукавый мальчишка, который нравился ей прежде всего своими веселыми и смешными шутками. Это был только он: жадный и быстрый любовник, рот которого охватил ее рот в экипаже, доставившем их сюда. Но вот сейчас это уже не был он. Как по мановению волшебного жезла ночи, моря и мечтаний, возникло новое существо. Как? Почему? Чьими чарами? Каким образом, в тот час, когда, оставшись вдвоем с куртизанкой, даже старые, мудрые и важные любовники забывают годы и мудрость, чтобы спустить с цепи все свои звериные страсти, каким образом этот быстрый, пылкий юноша, как бы шутя отказался от своих яростных желаний ради мысли и воспоминания?

Облокотившись на свое песчаное ложе, женщина, потрясенная до самых глубин души, не отрывала взгляда от лица того, кого ей страстно хотелось разгадать. По-видимому, он понял обращенный к нему молчаливый вопрос. И проговорил, как будто смутно объясняя:

— Я вспоминаю другие ночи, похожие на эту, и другие пляжи, на которых я так же лежал. Я больше не помню женщин, бывших со мной в эти ночи. Может быть, это уже были вы, дорогая. Повсюду, где бы мы ни находились, мы, вечные странники, мы стараемся внести ноту наслаждения в такие прекрасные ночи, чтобы память об этих ночах жила потом в двух душах вместо одной. Может быть, это уже были вы, может быть, ваша душа была рядом с моей на пляжах Таити и Японии в прошлом году или на опушке гавайского леса незадолго до того? Конечно, нет. А все-таки мне кажется, что именно вы были со мной повсюду, вы, ваша душа и ваш образ — вы…

Он держал в своей руке ее руку. И вдруг, поднявшись, отпустил эту руку и взял Селию за плечи, как держат за плечи ребенка, чтобы он лучше слушал:

— Кто вы? Откуда вы? Почему встретились мы сегодня вечером? Какой ветер поставил вас на моем пути в тот самый час, в ту самую минуту, в ту самую секунду, как я проходил мимо вас? Не будем так глупы и наивны, чтобы приписывать это случаю. Нет, не правда ли? Случайностей не бывает. Мы с вами искали друг друга. Мы нашли, вновь разыскали друг друга, потому что знали друг друга давно, всегда. Я ласкал не вас когда-то на Таити и на Кубе, но это были ваши призраки, вызванные мною самим, как и вы вызывали меня каждый раз, когда этого требовала мечта, после заката солнца, наедине с вашими возлюбленными. И так было всегда, с того неизмеримо далекого времени, когда оба мы, и вы и я, жили одной, общей жизнью.

По мере того как он говорил, его голос, слабый и нерешительный вначале, — креп, оживлялся, делался звонким и страстным. Вдруг он остановился, как будто задумавшись, и снова начал слегка напыщенно:

— Общая жизнь, наше общее существование, ваше и мое!.. Скажите, Селия! Как вы представляете себе это забытое существование? Кем были мы в непрерывном потоке лет? Султаном и султаншей? Жрецом и жрицей? Богом и богиней? Или просто парой обезьян?

Она широко раскрыла рот от изумления. Он кивнул головой, подтверждая ответ, которого она еще не успела дать.

— Конечно, парой обезьян. Вы правы. Ваши воспоминания вполне точны. Я и сам вспомнил об этом, когда вы меня натолкнули на эту мысль. О Селия, Селия! Как чудесно было скакать с одного дерева на другое в девственном лесу, куда не ступала человеческая нога!..

Ловкий и проворный как клоун, он вскочил, встал на руки, задрав ноги в воздух, и торжественно прошелся на руках по пляжу.

Она даже не успела расхохотаться. Уже он снова лежал рядом, совсем близко подле нее. И, обняв ее нежной и сильной рукой, поцеловал ее голову между разлетавшихся от ночного ветра прядей волос и ласково шепнул ей на ухо:

— Это было так чудесно! Но не так чудесно, как любить теперь друг друга, здесь…

Она подумала, что он ждет ее ласк. И подчинилась этому, как должному. Ведь он был так добр и так долго ждал этого, ни на что не претендовал сразу по приходе, не требовал, чтобы она немедленно отдалась ему, дала удовлетворение его желанию; то удовлетворение, которое мужчины покупают у женщин за наличные деньги. Если он хотел этого, она не могла ему отказать. Нужно быть честной в своем деле.

— Хотите, вернемся, — сказала она.

Он выпустил ее, слегка отодвинулся и нагнул голову набок:

— Я, — сказал он, — я ничего не хочу. Я хочу того, чего хотите вы, деточка.

Она настаивала:

— Вы должны предупредить меня сами. Мне так хорошо здесь, что я с удовольствием осталась бы здесь до утра, не заметив этого. Но, конечно, мы вернемся, как только вам этого захочется.

Он повторил:

— Конечно?

И, опустившись на колени, взял обеими руками ее послушную голову и пристально посмотрел в прекрасные черные глаза, которые старались скрыть то, чего ей хотелось, скрыть волю, желание, и подчиниться, согласиться со всем.

— Деточка… — прошептал он странным и почтительным тоном, — если вам здесь так хорошо, то я, «конечно», хочу, чтобы вы здесь остались. И останусь с вами до завтрашнего утра, «конечно», если вы мне это разрешите.

Загрузка...