Подружки

Глава седьмая, в которой влюбленная Селия беспокоится, грустит и скучает

Один из трех дней Бертран Пейрас, которого удерживала на борту ночная вахта, не съезжал на берег. И Селия в течение тридцати шести часов «чувствовала себя вдовой».

Тридцать шесть часов, оттого что мичман, покинув любовницу ни свет ни заря, возвращался в семейное лоно только на следующий день в сумерки. Эти тридцать шесть часов казались Селии очень долгими. Моряки совсем не обременительные мужья, и женам, которых обуревает дух свободолюбия, нечего желать лучшего. Но зато они чрезвычайно неаккуратные любовники, и их любовницам есть на что жаловаться, если только эти последние не принадлежат к мужененавистницам и не любят спать в одиночестве.

По этой ли причине или по другой, но Селия считала себя очень несчастной; так что в один декабрьский день маркиза Доре, неожиданно войдя в гостиную виллы Шишурль, застала свою протеже плачущей от огорчения.

— Ну вот! — авторитетно заявила эта многоопытная женщина. — Что еще стряслось? Фасоль никак не хочет дойти сегодня?

Селия выразительно пожала плечами в знак того, что сегодняшняя фасоль интересовала ее ничуть не больше, чем вчерашняя фасоль или фасоль завтрашняя, — к сожалению.

— Послушайте! Скажите мне в таком случае, какая беда приключилась?

— Все нехорошо, — прошептала плачущая женщина. Она вытерла глаза платком, который и так уже был достаточно влажен.

— Все, — сказала маркиза, — это ровно ничего не значит. Объясните, пожалуйста, голубчик. Пейрас?..

Селия кивнула головой:

— Да, раньше всего! Пейрас!.. Его здесь нет, вы видите сами.

— Но он сегодня на вахте?

— Да.

— Ну так что же?

— Так что я совсем одна, Доре. И это само по себе совсем невесело.

— Нет. Скажите пожалуйста!.. Это и составляет все большое горе?

— Да, это. И все остальное.

— Да говорите же! Что остальное?

— Все.

Скорбная голова грустно качалась.

— Все, Доре. О, я знаю, вы скажете мне, что я глупа, что плачу сегодня, оттого что сегодняшний день ничуть не хуже вчерашнего. Вы правы. С тех пор, как это продолжается, я должна бы привыкнуть — привыкнуть плакать. Но в Париже я была все время занята, я была поглощена работой. У меня не было и пяти минут за день, чтобы подумать. С утра до вечера приходилось бегать то сюда, то туда, одеваться, раздеваться. А окончив работу, я чувствовала себя такой усталой, что у меня не было сил даже снять корсет, и я падала на кровать. Я спала, как животное, не думая ни о чем. Здесь же я могу думать. А думать совсем невесело.

Посетительница подперла кулаком щеку.

— Невесело, разумеется.

— Вовсе не весело! Послушайте, вот о чем я не могу перестать думать, как я ни стараюсь. Вам двадцать пять лет…

— Да, двадцать пять. Немного больше двадцати пяти.

— Скажем, двадцать шесть. Мне двадцать четыре. Это все равно. И вы, и я, мы молоды.

— Слава Богу!

— Мы молоды. Но настанет день, Доре, когда мы будем старухами. А что делать старой деми-монденке?[11]

— О! Черт возьми! Если у вас часто бывают такие мысли!..

— О Доре! На что годится состарившаяся дама полусвета, которая перестала нравиться мужчинам? Ведь ей тоже нужно пить, есть, спать, нужно не слишком зябнуть зимой. У других женщин по-прежнему остаются их мужья, дети, семьи. А у нас что? больница, не так ли? А если… Если больница переполнена? Совсем невесело, бедняжка моя.

Она уронила голову на руки.

— Совсем невесело!.. Ах, Доре, Доре… Те, которые могли бы жить по-другому, и которые сделались такими, как мы, совершили страшную глупость. Быть может, вы не могли. А я могла.

Носовой платок был теперь только комочком батиста, насквозь пропитанным горькой влагой. А речь походила на ужасную и достойную сожаления икоту.

Но маркиза Доре, энергичная и не допускающая возражений, уже вскочила и оборвала ламентации:[12]

— Малютка, ваше положение совсем не такое, чтобы вам жить в Мурильоне. Вам следует бросить вашу виллу и переехать в Тулон, в город.

— Отчего?

— Оттого что здесь живут только женщины положительные, больше чем замужние, вроде любовниц колониальных офицеров, или те, кого закалила сама жизнь, вроде меня. До тех пор пока вы не перестанете терять голову при первой встрече со всяким мидшипом и реветь всякий раз, как он ночует где-нибудь в другом месте, а не в вашей постели, ваше место на Адъютантской улице или на Оружейной площади — там, где живут все: Уродец, Фаригулетта, Крошка БПТ. Там живет весь отряд девчонок вроде вас, девчонок, которые еще не перестали делать глупости и мечтать, девчонок, которые еще не знают, как следует жить так, как вы научитесь жить потом, когда ваши любовники научат вас этому. Там у вас будут подруги, с которыми вы сможете поболтать в свободное время, и там вы найдете других мидшипов, с которыми вы позабудете этого. Это будет чрезвычайно полезно для вас. Но Селия покачала головой.

— Я вовсе не намерена обманывать Бертрана. Кроме того, вилла нанята на год, Доре: Ривераль заплатил за шесть месяцев вперед. Поэтому…

Маркиза перебила ее:

— Он очень любил вас, Ривераль.

— Да, — сказала Селия безразличным тоном. Кроме Пейраса, никто не интересовал ее.

— Вот что! — решила маркиза. — Оставайтесь здесь, если вам этого хочется! Но, во всяком случае, не запирайтесь в четырех стенах. Хотя бы сегодня. Погода хорошая. Для декабря месяца очень тепло. Что за пеньюар на вас! У вас такой вид, точно вы встали после болезни! Гоп! В два счета надевайте платье, я вас похищаю. Еще нет трех часов, едем к Жанник.

— В Тамарис?

— В Тамарис, Голубая вилла! Да!

— Это безумие! Мы туда никогда не доедем! Он у черта на рогах, этот Тамарис!

— Еще нет трех часов, и я все время стараюсь вам это втолковать. Мы приедем как раз к чаю. Гоп! Встать!

— Вы жестоки! С вами не успеваешь передохнуть.

— Поторапливайтесь!.. К тому же вы женщина хорошо воспитанная, и вам следовало бы помнить, что Жанник приглашала вас к себе, в позапрошлую пятницу, в баре, когда вас поразил удар молнии. А приглашение все равно что визит, дорогая!

— Это верно, — подтвердила Селия.

Она с сожалением повернулась к вешалке.

— Какое платье, Доре?

Она всегда слушалась советов.

— Простое платье. В Тулоне не следует одеваться слишком шикарно, вы знаете. Обычно вы бываете одеты слишком хорошо. Не говоря о том, что, когда едешь к Жанник, просто милосердно не быть слишком красивой.

Селия, натягивая рукава своего суконного костюма, остановилась с поднятой рукой:

— Доре, серьезно, она действительно так больна, Жанник? Тогда, в баре, у нее был чудесный цвет лица. Она смеялась, вы помните?

Маркиза поучительно подняла палец:

— Цвет лица у нас всегда бывает такой, какой нам хочется, малютка: румяна существуют не для собачонок. А что касается до веселья, у всякого свой характер. Жанник суждено оставаться хохотушкой до тех пор, пока за ней не придут могильщики, смею вас уверить! Но могильщики все-таки утащат Жанник.

В трамвае они сидели рядом. И разговаривали тихо, суровые и строгие, как подобает уважаемым женщинам. Маркиза Доре вернулась к своим могильщикам:

— Позавчера я видела Л'Эстисака. Он сказал мне: «У врачей нет никакой надежды: это скверное маленькое животное стало лечиться, когда уже было слишком поздно; кроме того, она всегда делала все, чтобы поскорее умереть. Но до сих пор оставалось еще немного времени; теперь же чахотка перешла в скоротечную». Вот оно что! Бедная девочка!.. Нужно постараться не напугать ее.

— Л'Эстисак, разумеется, очень влюблен в нее?

— Он? Нисколько! Быть может, прежде, — я ничего не знаю об этом. Но теперь он любит ее по-дружески, как и все другие. Я знавала двоих, которые были влюблены в Жанник. Одного лейтенанта и одного корабельного комиссара.[13] Но комиссар теперь в Мадагаскаре. А лейтенант — это был Керрье. Керрье, знаете! Керрье, который погиб при столкновении «Пирата» и «Аустерлица». Вы ведь знаете! «Пират» был разрезан пополам благодаря неверному повороту руля «Аустерлица». Спасательные лодки чуть было не подобрали Керрье: они подошли к нему; он еще держался на поверхности. Но немного дальше барахтались матросы. Тогда Керрье крикнул шлюпкам: «Сначала их! Меня потом!» А когда они возвратились за ним, он уже утонул. Это был человек!.. Бедный Керрье. Он очень любил Жанник, и настоящей любовью!.. Я вспоминаю то время, когда они вместе курили опиум, на улице Курбе. Тогда все курили: это была мода. Жанник жила в номере сорок четыре. Керрье ночевал там через ночь, оттого что следующая ночь предназначалась для комиссара. Но Жанник предпочитала Керрье. Я часто ходила повидать их в курильне, хотя сама я не курила, оттого что опиум скверно отзывается на голосе, а я уже тогда мечтала о сцене. Я как сейчас вижу их на циновках. Керрье приготовлял трубки, а Жанник курила. Я ложилась напротив них и смотрела на голову Жанник, которая лежала, опершись о бедро Керрье. Потом я пела, и Керрье всегда говорил мне: «Маркиза, у вас в горле миллион. Отправляйтесь в Оперу, подойдите к кассе. И когда вы получите ваш миллион, вспомните пророка, пророка Керрье, и в награду за пророчество вы отдадите половину вашего миллиона пророку, не так ли? Чтоб пророк отдал ее Жанник. Тогда Жанник сможет выставить за дверь кровожадное животное, что совершенно невозможно сейчас, ввиду низкого курса золота». Это комиссара он называл кровожадным животным. Вы понимаете, ни у того, ни у другого не было достаточно денег, чтоб содержать Жанник одному. Разумеется, Керрье только в шутку называл другого животным. И они, конечно, совсем не сердились друг на друга. Я помню даже, как однажды, когда Жанник захотелось иметь чайный сервиз, они сговорились подарить его ей в складчину, накануне дня ее рождения.

На остановке около городской думы они вышли из трамвая. Теперь они пересекали рейд на маленьком пароходике с желтой трубой, который обслуживает оба полуострова к югу от города, Сисие и Сепет. Вокруг них эскадренные броненосцы, вытянувшиеся двумя ровными шеренгами, строгие и неподвижные несмотря на ветер и зыбь, казались архипелагом из стали.

— Они очень красивы! — восхищалась маркиза.

— Я не умею их различать, — сказала Селия. — Где «Ауэрштадт», на котором находится Пейрас?

— О! Черт возьми! — запротестовала другая, наполовину смеясь, наполовину недовольно. — Ведь не мечтаете же вы о вашем мальчишке день и ночь?

Все же она указала ей:

— «Ауэрштадт» стоит третьим во втором ряду, там, дальше.

Селия изумилась:

— Как вы можете угадать? Они все одинаковые.

— Вовсе нет. Есть небольшие различия. Министр, тот, наверно, спутал бы их, и депутаты тоже, и журналисты. Вы читаете местные газетки? В них валят все в одну кучу — броненосцы, крейсера, миноноски. Настоящий салат. Но если дать себе труд вглядеться!.. Например, «Ауэрштадт»: у него два гафеля на задней мачте, и на нем нет адмиральского флага. Если бы вы время от времени совершали прогулки по рейду с офицерами, они научили бы вас.

Она прибавила поучительно:

— «Ауэрштадт» далеко не первоклассное судно. На нем мало пушек, впрочем, как на всех французских судах! Сосчитайте: четыре 305-миллиметровых для нападения и обороны, четыре 194-миллиметровых, которые виднеются из башенок и средней палубы — один, два, три, четыре, пять с каждого борта, всего десять, а считая четыре большие орудия — четырнадцать. На прошлой неделе Л'Эстисак показывал нам планы немецких броненосцев — это совсем другое дело!

Селия от удивления широко раскрыла глаза:

— Как много вы знаете!..

— Вовсе нет, малютка. То, что я знаю, должна была бы знать вся Франция. И офицеры потому-то и злятся, что этого никто не знает, никто, как я уже сказала: ни журналисты, ни депутаты, ни даже, в большинстве случаев, сам министр. А между тем, это совсем не так сложно. Нужно только послушать немного и подумать. И очень скоро вы будете в состоянии принимать участие в разговорах.

— Да, но зачем это нам?

— Зачем? Ах глупенькая! Да ведь самое лучшее средство привязать к себе человека — это интересоваться тем, что его интересует. И это отвратительная выдумка всяких идиотов, что морским офицерам до смерти надоели их суда, и пушки, и все остальное, и что с них вполне достаточно того, что они всем этим занимаются, когда они на вахте. Ни слова правды нет в этом! Что действительно приводит офицеров в бешенство, так это те глупости, которые пишут в газетах, и разговоры людей, которые ровно ничего не смыслят. Но едва услышав пару разумных слов, они приходят в восторг. И их не приходится просить об ответе. И тогда они могут болтать без конца.

Она остановилась, чтоб взглянуть на Селию:

— Послушайте! О каком черте вы разговариваете с вашим Пейрасом?

Селия улыбнулась:

— О!.. О разных разностях. К тому же жесты превосходнейшим образом могут заменить слова. И мы много жестикулируем.

Маркиза расхохоталась:

— Вот дрянная девчонка. Кто мог бы подумать при виде этой святой недотроги!..

Она снова остановилась:

— Все-таки, ведь не все же время вы жестикулируете, десять раз за ночь и двенадцать раз за день? Что же в промежутках?

— В промежутках, — сказала Селия наивно, — мы ссоримся, разумеется!..

— Гм! — запротестовала маркиза Доре. — Мне это кажется менее естественным, чем вам, эти ваши ссоры. Послушайте, дитя мое, я настаиваю на том, что сказала вам в первый же вечер: если вы намерены влюбляться таким образом, неведомо зачем, и жестикулировать без отдыха и срока, устраивая «сцены» в качестве интермедий, вас ожидает далеко не завидное будущее. Запасите немедленно двенадцать дюжин больших носовых платков. И их тоже не хватит вам, чтоб вытирать глаза.