Подружки

Глава шестая, в которой гардемарин Бертран Пейрас старается поднять Селию до уровня тех женщин, которыми нельзя пренебрегать

Уже целых две недели Селия любила юного гардемарина Бертрана Пейраса.

Любила как следует и ревновала. Кстати, Бертран Пейрас, надоедливый, как комар, не упускал случая, чтобы задеть за живое ее ревность, всегда готовую вспыхнуть. Он испытывал при этой весьма немилосердной игре плохо скрываемое удовольствие.

Селия, в двадцать четыре года такая же наивная, как полагается быть в двенадцать, неизменно попадала в каждую ловушку, и одна и та же шутка мальчишки, повторяемая им десять раз подряд, заставляла ее выходить из себя и в бешенстве вставать на дыбы:

— Почему ты являешься в семь часов вместо пяти?

— Меня не хотела отпустить моя другая любовница!.. Она не могла дойти до того, чтобы поверить таким гадостям. Но все-таки порядочно злилась. В конце концов, разве можно быть вполне уверенной. На мужчину никогда нельзя положиться.

И, когда «мальчишка» начинал ее целовать, она, прежде чем ответить ему тем же, страстно вдыхала знакомый запах его усов, волос, даже рук, чтобы проверить, что никакой чужой запах не примешивается к его запаху.

Впрочем, казалось, что мальчишка любит ее. Он, правда, мучил ее с вечера до утра и с утра до вечера. Но это потому, что он был мальчишка, гадкий и безжалостный. Это не мешало ему нежно ласкать ее с вечера до утра и с утра до вечера с теми же самыми нежными и сумасбродными повадками, какими он очаровал ее в первый день их знакомства. Очарование все еще продолжалось.

— Я люблю тебя, — сказала она однажды, — я люблю тебя за то, что ты похож на одного человека, которого я знала когда-то и который причинил мне самое большое на свете зло.

— А я, — ответил он, — люблю тебя за то, что ты не похожа ни на одну из женщин.

Он знал по опыту, что такой комплимент ударяет прямо в цель: всякое ничтожество любит скромно считать себя «особенной женщиной». Но Пейрас лгал только наполовину, когда повторял Селии эту фразу, которую без всяких изменений он говорил и всем своим прежним подругам: Селия, во всем похожая на любую женщину полусвета — в любви, ревности, наивности, заносчивости, — представляла собой странную смесь простой и естественной натуры с глубокой и утонченной культурностью. И даже маркиза Доре, полагавшая, что Селия может «написать письмо в четыре страницы, не сделав ни одной ошибки», все-таки оценивала ее много ниже, чем она стоила на самом деле.

Бертран Пейрас быстро заметил это. Постоянные ночные сцены с плачем и упреками перемежались с беседами на литературные, художественные и даже научные темы, по которым узнавалась примерная ученица лицея, получавшая всегда награды на конкурсах.

— Ну, знаешь! — удивлялся гардемарин так же, как удивлялась женщина полусвета. — Ну, знаешь, ты невыносимо смешная женщина! Ты похожа на дикую папуаску, выдержавшую на аттестат зрелости.

При всем том она ему очень нравилась. Он сказал ей это сразу же после их первой ночи: — Я обожаю тебя! Никогда в жизни я никого так не обожал.

В восторге от этого, она сразу предложила ему совместную жизнь:

— Давай поселимся вместе с тобой? Если ты меня действительно обожаешь.

Но он, хотя и обожал ее, все-таки отпрыгнул, как дельфин:

— Поселимся вместе? О несчастная! И она говорит это совершенно серьезно, без тени улыбки. Но вы не учитываете по младости лет и по невежеству, что роскошное жалованье гардемарина первого класса, то есть как раз мое жалованье, в лучшем случае равняется двумстам десяти франкам в месяц.

— Я это отлично знаю.

— Ах, ты отлично это знаешь!.. Ну так что же? Быть может, ты предполагаешь, что кроме этого царственного жалованья у меня еще есть доходы с капитала в несколько сот тысяч франков… Как у Л'Эстисака? Или у его друга, ронского грузчика? Ну, знаешь, дорогая… Будь у меня такие деньги, я не сидел бы здесь. А отправился бы пировать с веселыми женщинами.

— Что такое?

— Ну вот! Так и есть! Черная пантера опять сорвалась с цепи. Нет, прошу тебя!.. Не надо сцен из-за этих чересчур надуманных веселых женщин. Будем серьезны, как два старых Римских папы. Деточка, ведь правда же, у меня ни гроша. А этого слишком мало, чтобы содержать женщину. Особенно в нынешнем году, когда масло так вздорожало.

Она грустно молчала. Но через минуту все-таки сказала:

— Видишь ли… Ты, конечно, не знаешь, но сейчас мне не нужно много денег, потому что Ривераль… Ривераль, мой прежний друг, который уехал в Китай, оставил мне немного, и даже обещал некоторое время присылать мне деньги оттуда. Конечно, вряд ли он будет это делать, но все же…

Гардемарин поднял брови:

— Почему «вряд ли он будет это делать»?..

— Потому что… Ну Господи!.. Это было бы немножко странно. Посуди сам: ведь все между нами кончено. Он знает, что у меня другие любовники.

— Ну конечно, знает!.. Он не идиот! Но это не должно мешать ему позаботиться о тебе, я полагаю, и облегчить тебе жизнь, бедная моя киска. В этом нет ничего странного.

Она удивленно смотрела на него. И, поколебавшись слегка, продолжала:

— Во всяком случае, я уже сказала тебе, мне не надо много денег. И если бы ты пожелал, с тем, что мы получили бы от Ривераля.

— Ну нет!.. На это я не согласен.

И объяснил все это гораздо более серьезным тоном, чем разговаривали только что «два старых Римских папы».

— Селия, деточка моя, вы прелесть что такое. Вы предлагаете мне лучшую половину вашего пирога!.. Но собственный-то мой пирог слишком жидок, чтобы я мог принять что-нибудь от вас. У нас получаются слишком неравные взносы. Выслушайте же меня, дорогая: я не хочу и не могу быть вашим единственным любовником — это как-то не слишком честно. В конце концов, вам все-таки почти каждый день нужно обедать. А я… Я могу, пожалуй, оплатить один бифштекс в неделю. Вывод: нужно как-то добывать остальное. Но упаси меня боже кормиться на ваш счет.

Она опустила глаза. Он увидел, как две слезы покатились по ее нежным шелковистым щекам.

— Киска! Гадкая девочка! Не стоит плакать из-за какого-то мерзкого мидшипа[8]… Ну послушайте!.. Подумайте сами, дурочка. Ведь этот седьмой бифштекс нам придется есть вдвоем. А это так приятно, когда приходится ждать его долго, долго… И когда так голоден, голоден, голоден!..

И все устроилось именно так — в теории.

В теории — потому что на практике Бертран Пейрас пятнадцать дней сряду приходил ночевать на виллу Шишурль, за исключением тех дней, когда ему приходилось нести по долгу службы ночную вахту на броненосце.

Очень кстати подоспело месячное жалованье, которое выдали 1 декабря. И это жалованье проживали, не считая денег, как это делают все моряки — матросы, офицеры и даже сам адмирал — в полном согласии со старой поговоркой: «Пока оно есть — есть; а когда его нет, тогда привяжи себя к фок-мачте мертвым морским узлом[9]».

От жалованья оставалось еще немного. И этим пользовались, чтобы хорошенько покутить. Тулон в этом отношении благословенный город, оттого что ужин в половине первого ночи обычно стоит здесь дешевле, чем завтрак в без четверти двенадцать утра. Так что бедные гардемарины могут здесь кататься на лихачах одну неделю в месяц, при условии, что остальные двадцать три дня они будут скромно ходить пешком.

У них завелись свои привычки.

Пейрас съезжал на берег на шлюпке, которая отходила с корабля в половине четвертого. Около четырех часов он высаживался на Кронштадтской набережной и принимался за обычные дела — кое-какие покупки, поручения товарищей, оставшихся на борту, быстрый обход книжных лавок, мимолетный осмотр ларьков торговцев японщиной и китайщиной: в душе всякого моряка всегда хоть в самой малой степени сидит дух коллекционирования. Наконец, выполнив всю программу, Пейрас вскакивал в трамвай, и полчаса спустя трамвай доставлял его на бульвар Кунео, в нескольких шагах от улицы Сент-Роз. Вилла Шишурль подставляла весь свой голубой фасад лучам солнца, которое собиралось опуститься за холмы на западе; пурпурное небо и рдяное море окрашивали голубизну фасада в лиловый цвет.

В зависимости от времени — пять, шесть или семь часов вечера — они или нежничали, или ссорились. Покончив с обеими перипетиями, они одевались, чтобы отправиться обедать в город. Селия много раз предлагала более скромный стол добрейшей матушки Агассен. Но у Пейраса было два решительных довода против этого экономического предложения:

— Во-первых, твоя матушка Агассен сволочь, и ты сама убедишься в этом скорее, чем полагаешь, моя глупая неощипанная гусыня! Кроме того, я вовсе не намерен записываться вместе с тобой на пансион в какую-нибудь дешевую столовку. Это бы годилось, будь мы муж и жена. Но живя так, как мы живем, я предпочитаю проводить с тобою восемь дней из пятнадцати и показывать тебя в течение этих восьми дней в приличных ресторанах. По крайней мере, все узнают, что ты не такая женщина, которой можно пренебрегать, если можно так выразиться.

Итак, они обедали в «Цесарке» или у Маргассу, если только они не решали шикарно покутить, отправившись полакомиться «фляками по-каенски», которые приготовляет в самом центре «особой»[10] части города трактирщик Мариус Агантаниер, чрезвычайно популярная личность, провансальский поэт (в часы досуга) и член генерального совета департамента, несмотря на незнание французского языка. Эти вечера были очень веселыми. Чтоб добраться до погребка члена генерального совета и поэта, нужно было пройти несколько сот метров по переулкам, невероятно душистым и пестрым, оттого что вверху над каждой дверью колыхались радугой фонари с большими цифрами и изображали собой чрезвычайно красноречивые вывески, и оттого еще, что из каждой двери, неукоснительно, потоком устремлялись на улицу на три четверти голые женщины и набрасывались на любого прохожего мужского пола. Несмотря на то, что Пейрас вел под руку Селию, даже и он не был избавлен от нападения. Бесчисленные девицы, внезапно появлявшиеся вокруг него на протяжении всего пути, вспоминали о присутствии Селии, только чтобы всячески поносить ее, и цеплялись за его одежду, как будто бы он был один. Испытывая сильное отвращение и делая вид, что оно еще сильнее, чем на самом деле, Селия ни звуком не отвечала на брань, но ее приводило в отчаяние то, что гардемарин, которого этот натиск приводил в восторг, отвечал и на приставания, и на насмешки и, порой, даже сам подбивал противников, которые медлили нападать.

— Так, значит, тебе нравится распинаться перед этими тварями и нравится, что тебя стараются подцепить перед самым моим носом? Знаешь ли, если тебе этого хочется, я оставлю тебя одного.

Он пожал плечами:

— Ну и гусыня же ты!

— Это отсюда ты приходишь, когда появляешься в Мурильоне только после семи часов вечера?

— Ну да!.. Я не хотел говорить тебе этого, чтоб не огорчать тебя. Но раз уж ты сама догадалась. У меня есть здесь любовница, на улице Посещения, в большом доме под номером девять, — жирная блондинка!.. Эге! Вот и она, там, под фонарем. Видишь? Я окликну ее, а ты послушай. Здравствуй, Кошечка! Какая ты красивая!.. Ну что? Селия, — ты слышала? И ты не выцарапала ей глаза?

Она замолчала и подавила досаду.

И все же по окончании этого ужасного перехода ресторан с подвальной комнатой, стульями из трехцветной соломы и отталкивающей фантастикой стенной росписи был вознаграждением, к которому Селия была очень чувствительна. Еще больше она восхищалась неописуемой мешаниной посетителей: женщины, «по-домашнему» чистенько одетые в традиционную «рубашонку», и их милые дружки в шейных платках цвета неспелого яблока чередовались с офицерами, корректными буржуа, дамами полусвета, чрезвычайно пристойными, и с бесчисленными матросами, одними навеселе, другими степенными той непоколебимой степенностью матроса, который слишком много видел, чтоб его что-либо могло удивить; и самую большую забавность придавали всему этому добрые мещане, которые наивно приходили сюда и садились за столики всем семейством — папаша, мамаша, мальчуганы, девчурки, малыши в пеленках, — чтобы на свободе полакомиться «фляками по-каенски», гордостью и славой Мариуса Агантаниера, поэта, члена генерального совета и тончайшего маэстро кухонных дел.

— Мне представляется, — сказала Селия в тот день, когда Пейрас впервые привел ее в это забавное место, — мне представляется, что субурровы кабаки в древнем Риме должны были бы походить на это.

Тогда Пейрас сразу же перестал осматривать погребок и уставился на свою любовницу.

В этот-то день он и прозвал ее дикаркой с дипломом на аттестат зрелости.

Но всего чаще Селия отступала перед предварительным испытанием этой ужасной улицы Посещения. И тогда они вполне добропорядочно обедали в «Цесарке» или в ресторане Маргассу, тоже вполне добропорядочном. Оба они были вполне добропорядочными, или, по крайней мере, те, кто не знал их, мог принять их за таковых.

Зал «Цесарки» напоминал обычный зал ресторана. Завсегдатаи всех «Мюнхенов», всех «Страсбургов», всех «Эльзасов» и всех «Лотарингий» почувствовали бы себя здесь как дома, едва переступив порог. У Маргассу был типичный провинциальный ресторан, светлый, с голыми стенами, с белыми занавесками на окнах. Вначале Селия презрительно надула губы. Это было не то что в Париже.

Но она вспомнила фразу Ривераля:

— Это совсем другое. Быть может, это лучше. И вскоре она поняла.

Первое доказательство этому она получила в первый же раз, когда вошла, опираясь на руку Пейраса, в один из этих ресторанов, куда приходится ходить, — оттого что других в Тулоне нет; на этот раз это был Маргассу. За одним из столиков близ входной двери уже сидел седой человек довольно важного вида. Проходя мимо, Селия взглянула на него. И человек, поймав этот взгляд и увидав гардемарина, приподнялся со своего стула, чтоб вежливо поклониться проходившей чете.

— Кто этот старик? — спросила Селия. Ответ уничтожил ее:

— Этот старик, дорогая? Это вице-адмирал Фельт, начальник эскадры восточной части Средиземного моря и Леванта.

В течение доброй четверти часа она не произнесла ни слова. Ее испуганные глаза не отрывались от человека с седыми волосами, который самым мирным образом продолжал потихонечку есть очень скромный обед. Входило и выходило много народа, в большинстве своем офицеры, хотя почти все они были в штатском. Все они чрезвычайно почтительно кланялись, проходя мимо адмирала. И всем им адмирал отвечал дружелюбной улыбкой, никогда не забывая поклониться первым, если офицера сопровождала дама.

— Послушай!.. — прошептала наконец Селия, — Этот адмирал, разве он принимает нас за замужних женщин?

Гардемарин раскрыл рот и вытаращил глаза:

— За замужних женщин? Здесь? Ты с ума сошла!

— Но посмотри!.. Он нам кланяется.

— Разумеется. И выдумаешь же ты!.. Так, значит, ты воображаешь, что, если ты не замужем, он может быть невежлив?

Она замолкла и задумалась. И за все время обеда она произносила только односложные слова. Однако за десертом она еще раз вернулась к той же теме:

— Скажи… У вас много их, таких вежливых адмиралов, как он?

Гардемарин с гордостью пожал плечами:

— Слава Богу, хватает! Видишь ли, милая моя, среди нас, моряков, грубияны составляют исключение.

Ежедневный церемониал требовал, чтобы после обеда все отправлялись на Страсбургский бульвар и занимали места на террасе одного из модных кафе. Там собирались приятели по кораблю и их подружки и пили там очень умеренно. И это тоже удивляло Селию.

— А я воображала, что все морские офицеры пьяницы.

— Прежде это так и было. Во времена парусного флота. Понимаешь, это было время бесконечных плаваний. Плавали недели и месяцы, без передышки, нигде не останавливаясь. Питались старой солониной, пили старую солоноватую воду. И, разумеется, о женщинах не могло быть и речи. В течение всего плавания любовь существовала только «на расстоянии багра». И они были длинны, эти багры парусных кораблей. Я покажу их тебе в арсенальном музее. Морское министерство собрало целую коллекцию, с 1900-го по 1904-й. Можешь себе представить, что делалось с людьми после таких плаваний, когда они возвращались в порт. Все бывали мертвецки пьяны в течение двух недель. Это называли: дать залп целым бортом. И делалось это страшно шикарно, моя дорогая! Адмиралы показывали пример; каждое утро полиция с величайшей почтительностью подбирала их мертвецки пьяными в канаве на бульваре близ городской стены. Хорошее было время!.. Но паровой флот изменил все это. Нет больше ни солонины, ни тухлой воды. И вдобавок лет десять тому назад появилась мода на курение опиума. А это было последним ударом: курильщик опиума не может проглотить ни капли спиртного. Тут оно и разразилось! В два счета — ни одного пьяницы больше! Нужно тебе сказать, что мода курить опиум прошла. Но мода напиваться до смерти не вернулась.

Позже, часов в десять, отправлялись в бар при Казино, чтобы тянуть коктейль. По пятницам веселая толпа толкалась в узком зале, и восемь табуретов перед прилавком брались приступом. В остальные дни, наоборот, бар был пуст, и только завсегдатаи назначали там свидание друг другу, чтобы поболтать на свободе. Ничем не занятые бармены внимательно прислушивались к разговорам и время от времени вмешивались в них с изумительной беззастенчивостью провансальцев, наивных людей, в чьем словаре слово скромность попросту отсутствует.

Кончив сосать коктейль, они отправлялись на угол Интендантской улицы дожидаться трамвая, который отходит от вокзала в половине одиннадцатого. И здесь тоже они находились на дружественной территории. Весь вагон внутри, задняя площадка и передняя площадка были переполнены мурильонцами, возвращавшимися к своим пенатам. А Мурильон не так велик, чтобы там можно было прожить шесть недель и не узнать всех туземцев. Селия, садясь с грехом пополам отчасти на скамью, отчасти на колени к своим соседям, видела вокруг одни знакомые лица. Все обменивались улыбками и поклонами. Только замужние женщины, не без сожаления притом, держались в стороне от этого дружественного общения. Их связывало их достоинство, и они сидели в своих углах, чопорные и застывшие, но в них было куда больше зависти, чем презрения. «Эти дамы полусвета, моя дорогая!.. Их любовники готовы ради них разбиться в лепешку. Вот эту звать Селией. А маленький гардемарин рядом с ней на этой неделе заплатил за платье, которое она сшила у моей портнихи. Умопомрачительное платье, дорогая: последний фасон, короткое болеро, длинная облегающая туника и юбка широкая-широкая!.. Я просила такое же платье у моего мужа: он отправил меня к черту».

Здесь все знали друг друга. И даже молоденькие девушки, все равно, принадлежали ли они к высшему свету или к крупной или мелкой буржуазии, прекрасно знали по именам всех куртизанок и имена их любовников, и все их похождения, и все выходки, — точно так же, как куртизанки с такой же точностью знали имена всех девушек, и имена их женихов, и всех ухажеров, и все сплетни. И если в мурильонском трамвае они не обменивались ни улыбками, ни поклонами, это не мешало им поглядывать друг на друга без тени враждебности.

И трамвай, несмотря на свой тяжелый груз, быстро мчался в благоприятном безлюдии спящего города. За бульваром Кунео вилла Шишурль поворачивала свой голубой фасад лучам луны, которая серебряным серпом висела над Большим Рейдом; и черное, как грифельная доска, небо, и лазоревое море окрашивали голубой фасад в коричневый цвет.

В спальне постель уже ожидала любовников. Но они ложились не сразу. Несмотря на то, что стояло уже начало декабря, ночи были еще теплы и ясны. Они садились на террасе или в китайской беседке в саду. И долго они сидели при свете звезд, сначала болтая, потом молча.

Устав наконец, или когда порыв ночного ветра заставлял вздрогнуть плечи молодой женщины, или когда благоухание этих плеч вызывало дрожь в молодом гардемарине, они возвращались в дом. Рыжка, которую терпеливо обтесывал Пейрас, не лишенный упорства в таких делах, больше не забывала зажигать лампы в положенное время. Ванная была освещена. Пейрас не входил туда, предоставляя своей любовнице раздеться одной и совершить без свидетелей ночной туалет. И эта деликатность, простая и вместе с тем столь редкая, всякий раз наполняла ее новой благодарностью.

Рано утром, запечатлев на лбу спящей последний скромный поцелуй, мичман удалялся на цыпочках. Острый рассветный воздух сушил на его щеках влажность любовного ложа, выгоняя из его усов запах женщины, которым они были еще пропитаны. В трамвае молоденькие работницы дули на свои окоченевшие пальцы и лукаво поглядывали на синие круги под глазами господина, дремлющего на скамейке, и внезапно краснели, вспомнив, что под их собственными глазами были, без сомнения, такие же синие круги.

На Кронштадтской набережной баркасы с хлопающими на ветру флагами ожидали запоздавших офицеров. И на броненосцах под звуки рожков уже поднимались трехцветные вымпела, сопровождаемые положенным салютом.