Правда, которую мы сжигаем

Меня в детстве крестили бензином.

Рожденный зажигать. Рожденный, чтобы жить и сгореть.

Воспитанный в доме Господнем, но крещенный оттенком бунта.

Слух о моем происхождении, о том, что я отпрыск Владыки Ада, появился после одного случайного дня в воскресной школе. Я был достаточно взрослым, чтобы понять, но слишком юным, чтобы сообразить, что слухи сделают с моей жизнью.

Нас попросили поделиться чем-то с классом — интересным фактом, крутым талантом, странным сочетанием продуктов, которое нам понравилось. Фрагмент себя, чтобы наши сверстники могли узнать нас лучше, и мы могли подружиться.

У одного ребенка была домашняя рыбка по имени Флиппер с одним плавником. Мальчик, который был дальтоником, и девочка, которая любила есть бутерброды с арахисовым маслом и майонезом, что, я думаю, было еще более кощунственным, чем все, что я сказал.

Когда подошла моя очередь, я встал и задрал рубашку, обнажив нижнюю часть спины, где было родимое пятно. Сейчас он меньше, но для моего крошечного тела он был довольно большим. Окраска создала эту форму X или то, что я думал, было той формой.

Для меня это было довольно круто, как X отмечает точку, понимаете? И как ребенок, которому нравились «Пираты Карибского моря», я подумал, что этим забавным фактом будет здорово поделиться со своими одноклассниками.

Но они не считали его указателем зарытого сокровища или даже двадцать четвертой буквой алфавита.

Они видели в нем перевернутый крест.

Антихрист.

Метка зверя.

Наша учительница воскресной школы пыталась угомонить детский шепот и шутки, которые они отпускали, но ущерб был нанесен. После этого урока эти дети побежали к своим родителям и рассказали им все о моем родимом пятне.

Он рос, рос, рос, пока не стал таким монстром, каким является сегодня. Пока я не стал монстром, которым я являюсь сегодня.

От простого окрашивания кожи до того, что мама молилась не тому божеству. Они говорили об этом, как будто это была какая-то легенда или страшная история у костра.

Поэтому, когда я поддался хаосу и стал именно тем, кем они хотели, они все вели себя так, как будто предвидели это. Я был отмечен дьяволом; имело смысл только то, что я вел себя как он.

Как и у моих друзей, в моей жизни наступил момент, когда я отказался от попыток быть чем-то другим, кроме их слухов. Я поддался репутации и превратился в нечто гораздо худшее, чем они могли себе представить.

Я не просто стал сыном дьявола. Нет, я отказывался склоняться под чьими-либо ногами. Уже нет.

Они хотели этого, верно? Они хотели уничтожить то, что осталось от безнадежного мальчика, и превратить его в монстра, которого они могли бы ненавидеть.

Они хотели зла, поэтому я стал его королем.

Правителем всего этого.

Я стал бы самим Люцифером.

Я пролил дождь из адского огня и жил во грехе.

— Смени эту гребаную музыку, братан. Это хуже, чем крики Алистера, — жалуюсь я, сжимая переднюю часть деревянного стула, на котором сижу верхом. Мои короткие ногти впиваются в материал.

Тэтчер усиливает давление на мою спину. Он бьет резкими ударами. Жестокая боль заставляет мои зубы пульсировать. Это остро, и я чувствую, как моя кожа открывается, кровь стекает вниз. Странно, как тепло.

— Мой подвал. Мои правила. Моя музыка, — говорит он.

Я дышу через нос, закрывая глаза. Прилив экстаза от причиненных пыток заставляет меня дрожать от удовлетворения, достигая, наконец, предела наказания.

Каждая новая срез — это плата. Возмещение вытекает из разорванной кожи в виде крови. Все сдерживаемое сожаление и вина выпадают из меня. Стресс моей жизни, чувство вины, мои неудачи, Сэйдж. Все это стекает вниз по моему позвоночнику и покидает мое тело.

Я думал о том, чтобы сделать это для себя в течение многих лет.

Резка. Причинять себе вред. Как бы, блядь, терапевт это не назвал.

Я мог бы сделать это сам, поднеся лезвием бритвы к бедрам или запястьям. Но я знал, что Тэтчеру нужно резать меня. Было бы эгоистично с моей стороны держать это в себе. Импульс, который подпитывает мою душу сжигать вещи, тот же самый, что течет внутри него. Вместо того, чтобы нуждаться в огне, ему нужно видеть малиновое.

Ему нужно надеть свою классическую музыкальную чушь в подвале американского психопата, где пахнет больницей и ломтиками. Так зачем мне делать это самой, если я могу отдать это Тэтчу?

У всех нас есть разные мотивы того, почему нам нужны эти вещи, чтобы справиться с нашей жизнью.

Дело не в том, чтобы знать причину или даже понимать ее. Это не о чем-то из этого. Это о том, чтобы быть рядом друг с другом. Быть тем, что друг другу нужно, чтобы выжить. Мы дали негласную клятву, когда были молоды. Что не имеет значения, как далеко или как темно мы должны идти, если кому-то из парней что-то понадобится, мы всегда будем рядом. Мы были бы этим для них, чего бы это ни стоило.

У остального мира было на нас дерьмо. Выкинули нас, как мусор. Забыли нас. Оставили нас разлагаться и гнить.

Все, что у нас есть, — это друг у друга, и этого всегда будет достаточно.

— Хорошо, всего десять, — говорит он, поднимая лезвие с моего тела. Я слышу, как он отталкивает от меня свое кресло на колесиках.

— Еще два.

— Мне придется спуститься ниже. Те, что наверху, еще не зажили после нашего последнего сеанса.

— Тогда спускайся ниже. Просто делай больше.

Я делал это в меньшем масштабе с тех пор, как начал спарринговать с Алистером. Подвергая себя агонии и мучениям, я все еще делаю это. Но в прошлом году было жизненно важно, чтобы у меня было больше.

Я пришел к Тэтчеру в тот день, после Сэйдж, после того, как я по глупости поставил себя в положение, в котором никогда не должен был быть, пытаясь дисциплинировать себя, чтобы я никогда больше не доверял кому-то подобному.

Удары Алистера не дали бы мне того, что мне нужно. Они были только поверхностными, как и у моего отца. Испортили только внешний вид. Я ничего не выпускал, и мне нужно убедиться, что я выпустил все.

Мое тело было в отчаянии. Мне нужно было полностью очистить свой кровоток от Сэйдж Донахью, и он был человеком для этой работы. Я знаю Тэтчера и знаю, на что он способен.

Он может вонзиться в мое тело и извлечь ее. Он опытный хирург, использующий скальпели для удаления вируса, захватившего весь мой организм, и с каждым сеансом он вытаскивает ее все больше и больше.

Но она проклятая опухоль. Каждый раз, когда он отрывает от меня кусочек ее, она вырастает в десять раз больше.

— Мне всегда было любопытно, почему ты появился у моей двери в тот день, Ван Дорен, — внезапно говорит он, проводя еще одну широкую линию с одной стороны моей спины. — И я полагаю, что теперь у меня есть солидная теория. Ты хочешь, чтобы я поделился? Или ты сам мне скажешь?

Я слегка поворачиваю голову, оглядываясь через плечо.

— Я пришел сюда не для того, чтобы разговаривать, Тэтчер. Не об этом. Это правило — никаких вопросов.

— О, это не вопрос. Это заявление, — музыка меняется на другую мелодию на фортепианную тему, пасмурную и мрачную. — Я просто даю тебе шанс признаться в этом самому себе.

— К чему ты клонишь, мужик?

— Ну, — начинает он, ударяя по особенно чувствительному месту и заставляя меня шипеть от дискомфорта. — Это никогда не имело смысла. Не было ничего, что могло бы сбить тебя с толку. Ты был доволен тем, что был боксерской грушей Алистера и твоего отца. Какой гвоздь в гробу привел тебя ко мне? К этому?

Вкус клубничной водки и предательства.

Я опускаю голову на руки перед собой, глядя на бетонную землю.

Моя последняя надежда на человечество была подожжена парой неоново-голубых глаз и хорошеньким ядовитым ртом.

— Что-то не сходилось. Только в ту ночь.

Мое тело замирает, застывает. Он никак не мог заметить. Он не мог.

Сзади я слышу, как он бросает скальпель в миску, лязгая по металлу. Резка закончена, теперь начинается уборка. Звук рвущейся бумаги отдается эхом, когда он готовится перевязать меня.

— Милая Сэйдж Донахью, — говорит он проницательно, всегда такой самодовольный, особенно когда знает, что в чем-то прав. — Как долго ты собирался удерживать ее от нас?

Я бледнею, и не только от потери крови.

Он проводит мокрой тряпкой по моей спине, заставляя меня втягивать воздух сквозь зубы. Я немного наклоняю позвоночник, позволяя моей голове запрокинуться, пока он вытирает меня спиртом, очищая рану.

— Я не знаю, о чем ты говоришь, — холодно говорю я, слегка качая головой, надеясь, что моя спокойная натура оттолкнет его.

— Не оскорбляй мой интеллект или мои инстинкты, Рук. Я видел, как ты смотрел на нее, когда она появилась на скале. Как бы она продолжала спрашивать нас, не заботясь о своей гордости или нашем противодействии. Но как только ты что-то сказал, она была готова. Я знаю, каково это, когда человек сломлен, а твои простые слова разрушили ее.

Тэтчер знает человеческое тело и его реакции лучше, чем большинство населения. Он знает артерии и вены, проходящие через твои конечности, по названиям, органам и их функциям, но он также единственный человек, который понимает их только на химическом уровне.

Он наблюдателен; нет ничего, что он пропускает. Он улавливает язык тела, изменение тона, то, как определенные манеры отличаются от человека к человеку. Он наблюдает и может почти безупречно воспроизвести это, но это не реально.

Он может подделать. Он даже может заставить других поверить в это.

Однако реальность такова, что у Тэтчера нет сочувствия.

Очевидно, эта часть его мозга не получила записку, потому что он абсолютно ничего не чувствует. Ничего не понимает в эмоциях сердца или эмоциях вообще. Ему не с кем сравнивать.

Поэтому, хотя он мог часами рассказывать о том, как работает дыхательная система в мельчайших подробностях, он никогда не поймет, каково это дышать другому человеку. Никогда бы не смог понять, насколько сильны предательство и разбитое сердце.

Вот почему, да, я думаю, он ценил Роуз как человека так же, как и нас. Он связан верностью, и только этим. Он самый трезвый в этой ситуации, потому что у него нет эмоциональной привязанности. Это просто деловая сделка. Роуз забрали, и он собирается сделать все, что ему нужно, чтобы заменить этот актив или, по крайней мере, заполнить его пробел.

Так что он самый последний человек, с которым я хочу вести этот разговор. Но почему-то я знал, что это будет он.

— Итак, я спрошу тебя еще раз, и только еще раз, Ван Дорен, — предупреждает он холодным и отстраненным тоном. — Какое отношение к этому имеет Сэйдж? За что ты наказываешь себя на этот раз?

— К черту это, чувак, — я резко отскакиваю от него, срываясь со стула и отбрасывая его вперед. — Ты понятия не имеешь, о чем говоришь, а я не подписывался на твою болтовню.

Я хватаю свою рубашку, лежащую на блестящем стальном столе посреди комнаты, натягиваю ее на плечи и заставляю ленту тянуться к моей коже, раны под ней пульсируют от приглушенной боли.

— Если она собирается стать для нас проблемой, если она подвергает нас риску из-за того, что мы делаем — если она твоя проблема — тогда это мое дело знать. Я не позволю тебе все испортить, потому что ты не можешь контролировать свои импульсивные гормоны.

Я оборачиваюсь, подступая к его лицу, но он едва моргает, закатывая белые рукава рубашки на руки. Так технично, так точно, что на нем нет ни капли крови.

— Не ходи туда, блядь, претенциозная шлюха, — откусываю я. — Я бы никогда не сделал ничего, что подвергло бы вас всех риску. Она никто, всегда была никем.

Кислота разъедает мои внутренности, способ моего тела назвать меня лжецом. Врать кому-то, кого я называю другом, одним из моих самых близких друзей.

Я хочу в это верить, что она ничто. Черт, я бы все отдал за то, чтобы она была никем.

Но она все еще живет во мне, как паразит, питаясь мной.

Спокойствие в его движениях чуть ли не больше меня бесит. То, как он лениво скользит глазами по моим, устанавливая прямой контакт.

— Я не говорю, что ты будешь, Рук, — он делает паузу. — Не намеренно.

— Что это должно значить?

— Это значит, что ты импульсивен. Ты действуешь поспешно, и тобой движут твои желания. Я доверяю тебе. Я не доверяю твоим эмоциям.

Я провожу языком по зубам, саркастически кивая.

— Иди съешь еще один словарь, гребаный ублюдок, — ворчу я. — Мне не нужно быть роботом, чтобы все контролировать.

Я закончил с этим разговором. Я закончил с этой сессией.

Отойдя, я оборачиваюсь и направляюсь к ступеням, ведущим в верхнюю часть дома, где все тепло и по-домашнему, в отличие от того, что живет под ним — этого холодного, безэмоционального места, в котором обитает Тэтчер.

— Если я понял это, это не будет задолго до того, как это сделают другие. Не позволяй им, нам, узнать это от кого-то другого, Рук. Если у нас нет доверия, то у нас ничего нет, — говорит он мне в спину, заставляя меня остановиться наверху лестницы.

Я поворачиваю голову ровно настолько, чтобы посмотреть через плечо на хорошо сложенного мужчину внизу.

— Тэтчер, какого хрена тебя это волнует? — я спрашиваю. — Давай будем честными — тебя ничего не волнует. Это верность для тебя, вот и все. Так какого черта тебя волнует я и мое личное дерьмо?

Я не единственный, у кого есть секреты, и меня тошнит от того, что он ведет себя так, как я. Они есть у Алистера, у Сайласа, и у Тэтча тоже. У него, наверное, больше, чем у любого из нас. Однажды в нашей дружбе он открыл хранилище и рассказал нам о своем отце.

О том, как он узнал, что видел маленьким ребенком.

Как он наткнулся на гараж своего отца и все вещи внутри. И как только это случилось, как только отец поймал его, Тэтчер стал его протеже. Генри Пирсон — умный человек, и он создал для себя и своего наследия способ жить вечно, превратив своего невинного ребенка в вундеркинда серийного убийцу.

Тэтч никогда не рассказывал нам, что отец заставлял его делать, что заставлял смотреть, но я могу гарантировать, что это были не мультфильмы.

Тишина продолжается до тех пор, пока я не слышу его голос, спокойный и ровный:

— Я причиню тебе боль. Алистер может навредить тебе. Даже Сайлас может. Но никто другой, — он останавливается, за мгновение до того, как продолжить. — Никто другой не причинит тебе вреда, Ван Дорен. Никто.