Рай с привкусом тлена

— Как долго я тебя не видел.

— Я не могла прийти, — оправдывается Вель, щекоча дыханием волоски у меня за ухом. — Я столько месяцев провела в кровати… Доктор запрещал мне даже гулять по комнате!

— Знаю, все знаю. Лей говорила мне. Но сейчас ты пришла… Доктор разрешил?

Дышу ею — ровно, размеренно, хотя напряжение в бедрах никуда не ушло. Пальцы сами собой ощупывают ее поясницу сквозь плотную ткань платья.

— Дон Сальвадоре сказал, что теперь угроза миновала. А Лей сердилась, что я так много времени провела без движения. Теперь велит гулять как можно больше.

Не хочу думать ни о лекарях, ни о Лей, ни о ком-то другом, когда Вель так близко, что я могу ощущать ее запах, тепло ее тела, учащенное биение сердца, легкое дыхание на своей макушке.

— Джай, — невесомое объятие будто бы становится сильнее.

— М-м-м?

Не хочется поднимать голову — так бы и умер здесь, у нее на груди, слушая, как зарождается где-то в ее глубинах тихий голос.

— Ты скучал по мне?

— М-м-м? — мычу удивленно, не понимая смысла ее вопроса и не зная, что ответить.

Все эти мучительно долгие месяцы без нее меня словно что-то грызло внутри, не давало вздохнуть полной грудью, давило на плечи. Появилась она — и все встало на свои места, мне хорошо и спокойно, только не хочется, чтобы уходила. Да, пожалуй, это так и называется.

— Да. Конечно. Скучал.

Она приподнимает голову и медленно проводит пальцами по затянувшемуся шраму на моей шее.

— Я так боялась тебя потерять.

— Тебе нельзя бояться. Поверь, я способен о себе позаботиться…

Перехватываю ее руку и целую подушечки пальцев — одну за другой. Вель, в свою очередь, ловит мою руку, раскрывает ее и, нахмурившись, разглядывает побелевшие рубцы на ладони. Приникает к ним губами и закрывает глаза.

Громкий крик чайки за окном заставляет нас обоих вздрогнуть. Вель высвобождается из моих объятий, и я с неохотой отпускаю ее. Насупившись — откуда ж ты взялась, наглая крикливая тварь? — наблюдаю, как Вель подходит к окну, опирается ладонями на подоконник и выглядывает наружу. Я сейчас не способен находиться вдали от нее, иду следом, словно привязанный невидимой цепью, и обнимаю ее со спины. Ладони ложатся на огромный живот, и в этот миг ощущаю слабый толчок изнутри. Замираю в потрясении.

— Дитя проснулось, — в ее голосе слышится улыбка.

Чувствую себя странно: будто между нами двоими в комнате появился кто-то третий. Убираю руку с ее живота, но она поспешно накрывает ее своей, направляет чуть ниже. О да, здесь толчки заметно сильнее.

— Тебе не больно? — растерянно спрашиваю.

— Нет. Только поясницу все время ломит, — тихо, бесхитростно, по-детски искренне жалуется она.

Я перемещаю руки ей на спину и осторожно надавливаю пальцами вдоль позвоночника. И еще. И еще. Она едва слышно постанывает, и мне очень хочется снять с нее платье, ощутить под пальцами гладкость упругой кожи. Но нельзя: дверь не заперта… хотя кто бы осмелился войти сюда без стука?

Чувствую усилившееся напряжение в паху. Еще немного — и там зазвенит от неутоленного желания, но мне стыдно за собственные непотребные мысли. Позволяю себе лишь расстегнуть верхние пуговицы ее платья, оголить слегка округлившееся плечо и прижаться к нему губами. Все, что я могу для нее сделать, — это старательно размять поясницу сквозь мешающую ткань одежды. Там, где женское бремя наверняка причиняет ей боль. Заботиться о том, чтобы хорошо было ей, а не о том, как удовлетворить собственную похоть.

Но кожа ее плеча так нежна, что я не могу оторваться, покрывая ее поцелуями. Вначале несмелыми и отрывистыми, затем жадными и влажными. Ее тихие стоны затмевают разум. Она слегка наклоняется, и мне теперь стоит больших усилий сосредотачиваться на движениях рук, а не на своем буйном воображении.

Сам не замечаю, как прижимаюсь бедрами к ее бедру, как руки сползают ниже, и…

— Ты правда скучал по мне? — внезапно спрашивает она, и я вновь сбит с толку. — Или просто… по этому всему…

— Что? — выдыхаю ей в шею, целую каждый выступающий позвонок. — Что ты имеешь в виду?

— Чего ты хочешь сейчас? — задает она новый вопрос.

Не уверен, что понимаю ее правильно. Отвечаю осторожно, но правдиво:

— Тебя.

Она отстраняется, и я внутренним чутьем ощущаю ее обиду. Да что, гори оно все огнем, опять я сделал не так?

Не даю ей отойти, разворачиваю лицом к себе и придерживаю за плечи. Вглядываюсь в погрустневшее лицо, пока она пытается отвести глаза. Осторожно беру пальцами за подбородок и заставляю смотреть на себя. Затем вновь обнимаю ладонями ее лицо и шепчу умоляюще:

— Вель, прошу тебя, не вздумай расстраиваться. Я сказал это не для того, чтобы… ну, не для того, о чем ты подумала. Я не такой уж недоумок, я знаю, что тебе сейчас не хочется и нельзя. Но я…

— Ты ни разу не сказал, что любишь меня, — она обиженно выпячивает губы, и меня так и подмывает их поцеловать.

Ее слова проникают в сознание не сразу. Но когда проникают, я радуюсь: теперь мне есть что ответить.

— Я люблю. Люблю. Ты ведь всегда это знала.

— Но ты не говорил, пока я сама не сказала…

— Всемилостивый боже, Вель! — слышу собственный стон и подхватываю ее на руки.

Несу свою женщину, которая слабо сопротивляется, к широкому креслу, и сажусь в него сам, устраивая ее у себя на коленях. Прижимаю к себе, чувствую животом ее непривычно большой и упругий живот, успокаивающе поглаживаю спину.

— Если тебе нужны слова, я буду говорить их всякий раз. Но неужели ты не чувствуешь этого без слов?

— Не знаю, — капризно хнычет она. — Ничего не знаю. Я запуталась и теперь не могу понять, кто я для тебя.

— Ты моя госпожа и госпожа моего сердца, — к счастью, на ум приходят слащавые слова из давно прочитанных книг. — И всегда останешься ею.

Она будто бы расслабляется, и я склоняю ее голову себе на плечо. Неспешно расстегиваю оставшиеся пуговицы, оголяя узкую спину, слегка расплывшуюся в талии, и старательно прощупываю пальцами позвонки, лопатки, ребра, разминаю плечи и растираю поясницу. Долго, очень долго. Она позволяет мне дышать ею, запахом ее волос, кожи, витающего в воздухе близкого материнства. Стараюсь не думать о том, как я хочу ее, но в то время как одна ладонь скользит по обнаженной спине от верха до низа, вторая уже забралась под юбку и гладит колено, голень, бедро.

— Джай, — шепчет она мне в плечо, и от ее теплого дыхания волоски на спине встают дыбом. — Мне страшно.

— Чего ты боишься, родная?

— Всего. Скоро ребенок родится… Что будет дальше? Что будет с нами?

— Все будет хорошо, — не способный мыслить связно, отвечаю я, целуя растрепавшиеся волосы на ее макушке. — Все будет хорошо, Вель.

Тихое счастье длится долго, но не бесконечно.

— Мне пора идти, — развеивая сонную полудрему, говорит Вель и пытается отстраниться. — Скоро проснется Изабель, да и Диего вот-вот может вернуться. В последнее время он старается приезжать из Сената пораньше.

— Мы так и не поговорили, — вспоминаю я запоздало. — Ты ведь пришла, чтобы обсудить дела?

— Чтобы увидеться с тобой, — признается она, целует меня в щеку. — И убедиться, что ты вправду жив.

Сердце радостно замирает, но ненадолго: безжалостно поерзав у меня на коленях, Вель поворачивается спиной.

— Застегнешь мне платье? Ох, и волосы совсем растрепались, что подумает Лей…

— Плевать мне, что она подумает, — напоследок утыкаюсь носом между голых лопаток, целую выступающие под кожей позвонки и тяжело вздыхаю перед тем, как застегнуть треклятые пуговицы. — Ты придешь завтра?

— Постараюсь. Если никто не будет следить за мной. Ты ведь знаешь…

— Знаю. Все волнуются. Ты едва не потеряла дитя.

Вздохнув, Вель поднимается, но вдруг вновь садится мне на колено, обнимает за шею и порывисто целует в губы.

— Будь осторожен.

— Ты тоже. Прошу, береги себя и дитя. Я буду ждать тебя завтра.

Но завтра она не приходит. Не приходит и послезавтра.

А в субботу, гораздо позже, чем обычно перед поездкой на Арену, в контору меня вызывает Диего Адальяро.

Я стою перед ним — без оков, что удивительно, — и с нарастающей тревогой наблюдаю за тем, как он нервно расхаживает из стороны в сторону, чеканя шаг каблуками, и похлопывает хлыстом по голенищу сапога. Его губы сжаты в тонкую нить, на скулах ходуном ходят желваки, кадык дергается, будто в горле красавчика застрял ком.

— Что?.. — не выдерживаю, чувствуя, как по позвоночнику стекает холодный пот. — Что?..

— Ты! — смуглое лицо превращается в гримасу ненависти, черные глаза впиваются в меня раскаленными углями. — Это ты виноват!

— В чем?.. — сглатываю я, и сердце мигом проваливается в желудок.

— Это твоя вина! — кричит мне в лицо красавчик, брызгая слюной.

У меня темнеет в глазах.

— Она… жива?!

Тонкие губы искажает злая усмешка.

— «Она»? «Она»?! Не «она», а госпожа, бесстыжий ты ублюдок!

Как же хочется встряхнуть его как следует, чтобы ответил на вопрос! Но я лишь с силой стискиваю зубы, пытаясь сохранить самообладание.

— Простите, господин. Госпожа жива?

Он швыряет хлыст в сторону, хватает меня за грудки и с силой отпихивает к стене. Плечи больно бьются о деревянные доски. Мне кажется, что еще немного — и я сойду с ума.

— Ни на что не способен! — кричит он, сшибая со стола глиняный кувшин, и тот с грохотом разлетается на осколки. — Так и знал, что ты ни на что не способен!

— Ради всего святого, господин! — рычу я, чувствуя, как меня трясет. — Что случилось?

— Ты! — он вновь кидается ко мне, словно раненый зверь, и тычет в лицо аристократически длинным пальцем. — Ничтожество! Столько времени! Столько усилий!..

— Госпожа…

— Она должна была родить мне сына! — орет он во все горло, и тут же осекается, злобно покосившись на закрытую дверь. — А что в итоге?

— Что?..

— Ты больше не прикоснешься к ней! — шипит он, вновь хватая меня за грудки и пытаясь вытрясти из меня душу. — Богом клянусь, ты больше не прикоснешься к ней и пальцем!

Из моего горла вырывается стон облегчения. Значит, жива…

Но что стряслось, дери его дьявол?!

— Что с ребенком?

— Заткнись! — он с силой встряхивает меня, так, что затылок бьется о стену.— Заткнись, или я тебя убью!

— Он жив?..

— Он? Он?! Как бы не так! Это она! Девчонка!!! — кричит он, и тут же сбивается на ядовитое шипение: — Вы оба ни на что не способны! Но нет, я больше не повторю такой ошибки! Конец ее капризам и истерикам! Я устал ей потакать! Теперь она будет делать, что я велю! А ты — не единственный, кто может тыкать в нее членом!

— Что?! — Теперь меня трясет от ярости. — Только посмей ее принудить!

— И кто мне запретит, ты?! — его губы издевательски кривятся прямо перед моим лицом. — Вонючий раб! Ты — никто! Грязь под моими ногами! Она ляжет с тем, с кем я велю!..

— Черта с два! — рычу я в ответ и бросаюсь на него, судорожно смыкая руки на его горле. — Черта с два ты ее заставишь!

От неожиданности он дико выпучивает глаза и пытается отодрать мои пальцы от своей глотки. Обезумевший, я тесню его к двери, понимая, что никакая сила не заставит меня сейчас разжать руки.

Из его горла вырывается хрип — но разум, увы, покинул меня, а не его. Сквозь шум крови в ушах слышу два громких удара в дверь — каблуком сапога. А в следующий миг раздается звон клинка — и висок взрывается болью.

От оглушающего удара гарды я трезвею, и тут же оказываюсь на полу, скрученный чьими-то безжалостными руками.

— Он поднял руку на господина, — хрипит красавчик, но я не вижу его лица: меня впечатали лицом в пол. — К столбу его, немедленно.

Мир переворачивается несколько раз, пока меня с грубыми пинками и тычками волокут наружу. Будто во сне ощущаю, как с меня рывками сдирают одежду, раздевая донага, слышу — не разбирая слов — гневные окрики господина. Мгновением позже удар под колени сбивает меня с ног прямо на камни. Еще рывок — и меня, будто куль с трухой, перекидывают через колоду, а запястья, вытянув вперед, привязывают к столбу. Меня передергивает от гнева и отвращения к самому себе — в унизительной позе, развернутый задом к кругу площадки, на виду у всех, жду наказания.

— Дай сюда, я сам! — властно командует господин.

Плеть со свистом рассекает воздух, и я чувствую обжигающую боль на бедрах.

В голове бьется омерзительная мысль — почему не убил? Он должен был убить меня, выдернув из суставов конечности, выпотрошив на глазах у всех, ведь я поднял на хозяина руку! Следующий удар приносит новую боль, но, как ни странно, приводит мысли в порядок.

Недоумок! Щенок Адальяро прав: я сам виноват. Что мне стоило сдержать свой язык и руки? Проявить раболепие? Разве и в самом деле от моих слов что-либо зависело? Он ведь и правда может сделать с Вель что захочет — по праву мужа, — но не сразу же после родов! Даже зверь дал бы женщине время оправиться… а за это время мы бы что-нибудь придумали — я бы что-нибудь придумал!

Что теперь? Как я могу ей помочь?

Недоумок!

Удар обрушивается за ударом; злобный ублюдок определенно хочет больше унизить, чем причинить мне боль: спине почти не достается, зато зад уже полыхает огнем. Наказание, достойное глупого мальчишки, но не мужа.

Тело раз за разом каменеет, ожидая удара; с лица градом катится пот. Пытаюсь вжать разгоряченный лоб в плечо и закусываю губу, чтобы не застонать. По бедрам тоже сползают капли: но это едва ли пот, ведь кожа наверняка уже разорвана в клочья.

Будь ты проклят, Диего Адальяро. Придет день, и я отомщу тебе за все свои унижения. За несвободу. За боль и кровь. За слезы твоей жены.

Вель.

Ее образ вспыхивает в сознании и, несмотря ни на что, приносит облегчение.

Она жива.

Но ребенок…

Лишь теперь, содрогаясь под градом жестоких ударов, я, наконец, ощущаю горькое разочарование — наверное, такое же, какое ощутил Диего Адальяро, узнав о рождении дочери.

Так много времени впустую! Нужен еще как минимум год, а может, и больше…

От этого жгучего осознания хочется выть в голос. Вот только чем это поможет?

Дьявол знает, сколько времени я пребываю в тупом оцепенении, уже не чувствуя ни боли, ни стыда, ни отчаяния. Лишь когда рука сенатора Адальяро утомляется, меня отвязывают от позорного столба и вздергивают на подгибающиеся ноги. Я окидываю мрачным взглядом застывшие в немом ужасе лица своих собратьев.

И только на одном из лиц вижу тень злорадной усмешки.

— Она красивая, правда? — спросила я, не сдерживая счастливой улыбки.

— Да, госпожа, — улыбнулась в ответ Лей. — Славная крошка.

Я нежно тронула маленькую круглую щечку, и малышка тут же повернула голову в сторону прикосновения, во сне зачмокав крохотными розовыми губками.

— Изабель недовольна, — вздохнула я, вспоминая недавний визит свекрови.

На ее каменном лице не промелькнуло и тени улыбки, когда она смотрела на мою новорожденную дочь. «Не стоит ее баловать, я пришлю к тебе кормилицу», — вот и все, что она изволила вымолвить, брезгливо наблюдая за тем, как я прикладываю хнычущего ребенка к груди. Я ответила резко — пожалуй, излишне резко, — что не нуждаюсь ни в каких кормилицах, и лишь крепче прижала к себе драгоценный сверток. Фыркнув, Изабель удалилась, оставив меня наедине с дочерью и чувством вины. Я знала, что виновата во многом. Что усердно скрывала весь день тот факт, что у меня начались схватки. Что следующей ночью, сгибаясь пополам от боли и хватаясь за руку Лей, пыталась задушить в себе крики — чтобы не перебудить весь дом. Что доктору Сальвадоре, чьему мнению так доверяла Изабель и совсем не доверяла Лей, следующим утром осталось лишь сделать запись о появлении на свет сенаторской дочери.

А еще я была виновата в том, что родила не долгожданного наследника рода Адальяро, а всего лишь девочку.

— Она привыкнет, — утешила меня Лей. — Дайте ей время, госпожа. Уж попомните мои слова — эта крошка еще заставит себя полюбить.

Я провела языком по пересохшим губам.

— Диего… дома?

Прошло уже почти двое суток с того дня, как я благополучно разрешилась от бремени, а Диего все еще не приходил. Не захотел повидать ни меня, ни ребенка, которому даст свое имя. За эти два дня я чего только не передумала! Прошлой ночью, задремав ненадолго, я с криком проснулась от кошмара: мне приснилось, будто Диего обвинил меня в измене и собрался продать мое дитя в рабство…

— Да, госпожа, — кивнула Лей, избегая смотреть мне в глаза. — Он справлялся о вас.

— Справлялся, — повторила я бездумно, укачивая на руках спящее дитя. — И это все.

— Он… не хочет… беспокоить…

Я видела, что Лей с усилием подбирает слова, и махнула рукой.

— Не надо. Я понимаю.

Лей деликатно промолчала. Внутренне решившись, я заговорила вновь:

— Могу я тебя попросить? Скажи, пожалуйста, Джаю, что я… что мы…

— Я скажу, госпожа, — улыбнулась она одними губами. — Не волнуйтесь. А теперь я положу малышку в кроватку, а вы вздремните. Вам нужно больше отдыхать.

Короткий сон помог мне немного восстановить силы, а после Лей принесла мне теплого чаю с молоком. Голода я не чувствовала, а вот жажду — постоянно. Впрочем, за своими заботами о малышке я не всегда замечала и жажду.

Когда небо за окном окрасилось в закатные тона, дверь в мою спальню открылась, и на пороге появился Диего. Я инстинктивно прижала к себе спящего ребенка, вглядываясь в осунувшееся, бесстрастное лицо мужа.

— Здравствуй.

— Здравствуй, Вельдана.

Мне показалось, что губы он разжал с немалым усилием. Я опустила глаза, не зная, что еще сказать.

— Как ты себя чувствуешь? — выдержав паузу, осведомился он — совершенно чужим голосом.

— Хорошо. А ты?

Он невесело хмыкнул. Что ж, неловкую ситуацию лучше разрешить сразу.

— Ты расстроен, — вздохнула я, посмотрев ему в глаза.

Его точеные скулы задвигались, а губы сжались до белизны.

— Нисколько.

— Я знаю, ты ожидал сына. Но я…

— Ничего. Ты еще родишь мальчика. Нам некуда спешить.

Я выдохнула с некоторым облегчением. Значит, он не так уж и сердится. И значит, совсем скоро я снова увижу Джая…

Диего меж тем шагнул ближе и перевел взгляд на крохотный сверток, зашевелившийся у меня в руках. Преодолевая неосознанный страх, я заставила себя развернуть девочку так, чтобы Диего мог ее увидеть. Робко взглянув на него, я понадеялась увидеть улыбку, но… мне показалось, что его передернуло. И уж точно не от умиления.

— Она совсем на меня не похожа.

— Но, Диего… — сглотнув, я удивленно посмотрела ему в глаза. — Ведь она и не могла…

— Мальчика ты родишь от Кима, — жестко сказал он, не отводя взгляда.

Я обомлела. А в следующий миг услышала недовольный вскрик ребенка: я прижала девочку к себе так сильно, что ей это не понравилось.

— Нет.

— Я не собираюсь с тобой спорить. Я долго потакал тебе и твоим капризам. Но больше не намерен. Как только ты оправишься после родов, Ким…

— Нет, — мои ноздри раздулись, а глаза сузились. — Даже не думай об этом.

— Ты не будешь командовать в этом доме. А будешь делать то, что велит тебе муж.

— Ах вот как.

— Да, вот так.

Гнев придал мне решимости, хотя руки затряслись, и я ничего не могла с этим поделать.

— Ну так слушай еще раз, что я тебе говорю: нет!

— Да! — с нажимом произнес Диего и даже слегка наклонился надо мной, будто так я могла его лучше слышать. — Если ты хочешь растить этого ребенка сама…

— Не смей мне угрожать!

— Иначе что? — вздернул подбородок Диего.

— Иначе я потребую развода.

Мое сердце бешено заколотилось, разгоняя по телу кровь. Я могла бы поклясться, что в эту минуту мои вечно бледные щеки порозовели от злости.

— Ты… ты… не посмеешь!

— Еще как посмею!

Диего выпучил глаза, полные ненависти.

— Я… я… я убью твоего раба!

Меня затрясло не на шутку. Девочка, почуяв мой гнев, расплакалась. Лей сунулась было на крик, но войти не посмела и вновь закрыла за собой дверь.

— Тогда тебе придется убить и меня, — жестко заявила я. — Иначе вся Кастаделла узнает о том, кто ты таков и как поступил со своей женой. Клянусь, я пойду на это, если ты тронешь моего ребенка или Джая!

Диего в изумлении открыл рот, но тут же закрыл его. Я заметила, как побагровела от гнева его шея под безупречно белым воротничком рубашки.

Я уже знала, что победа будет за мной, чего бы мне это ни стоило. Еще никогда в жизни я не чувствовала себя такой сильной.

— И запомни, дорогой, — продолжила я, понизив тон. — Если ты все еще хочешь наследника, то отцом будет Джай, и никто другой.

Сжав кулаки, Диего бросил полный ненависти взгляд на плачущего ребенка, развернулся на каблуках и зашагал к двери.

— Постой.

— Чего ты еще хочешь от меня? — обернулся он через плечо.

— Хочу видеть Джая. Сегодня же. Здесь. И без оков.

====== Глава 45. Долг платежом красен ======

После зноя южного дня в темноте и сырости подземелья меня пробивает озноб. Время не ощущается — сколько я уже здесь? День? Два? Вечность?

Скрученные в запястьях руки, вздернутые высоко над головой на железный крюк, давно онемели. Ног не чувствую тоже, от ступней до самых колен: от холода они стали будто чужие.

Зато пульсирующая боль пониже спины напоминает о том, что я все еще жив.

Прислоняюсь лбом к холодному, сырому камню и вновь сотрясаюсь неконтролируемой дрожью. Что будет дальше? Они оставят меня гнить в этом подземелье, без одежды, еды и воды? Или все же казнят на глазах у всех, без права в последний раз увидеться с Вель?

Что будет с ней? Кто защитит ее от самодурства муженька-сенатора? Что будет со Зверем, когда он узнает, что план сорвался — по моей глупости? Что будет с остальными, кто верит и ждет?

В мучительных размышлениях, конвульсиях от озноба, вспышках боли и вони от собственных нечистот проходит еще время — сколько? Дни? Месяцы? Годы?

Наконец громыхает засов, и я подбираюсь всем онемевшим телом. Пытаюсь пошевелить пальцами — не уверен, что мне удается.

— Это я, — слышится женский голос.

Поворачиваю лицо и жмурюсь от света — слишком яркого, как для обычной масляной лампы.

Лей не одна. С ней безмолвные рабы, которые отцепляют меня от крюка. Руки, как плети, падают вниз, и из груди вырывается стон болезненного облегчения. Лей прикладывает к моим губам кувшин и помогает напиться.

— Идти сможешь? — интересуется она скупо.

Руки мелко трясутся: застоявшаяся кровь заново наполняет жилы, и в меня будто впивается целый рой ядовитых муравьев. Делаю шаг. Еще один. Колени предательски дрожат, но раз я держусь на ногах, то уже не позволю себе упасть.

— Куда?

— За мной, — коротко отвечает она и ловко повязывает вокруг моих бедер бесцветную тряпицу.

Грубая ткань задевает подсохшие, но все еще саднящие раны, и я вновь закусываю и без того распухшую губу.

Лей выводит меня из подземелья, ведет коридорами в заднюю часть дома к неприметной каморке. Рабы-стражи остаются снаружи, а мы заходим внутрь.

— Ложись, — она кивает на широкую лавку. — Лицом вниз.

— Зачем?

— Делай что говорю, — раздраженно поводит головой и пододвигает к лавке ведро.

Я повинуюсь и укладываюсь на живот, опустив голову на скрещенные руки. Лей сдергивает с моих бедер тряпье, и я со свистом втягиваю воздух.

— Сам виноват. Зачем дразнил тигра, а?

Я молчу, уткнувшись лицом в запястья. Ловкими движениями она начинает обмывать меня, словно покойника. В каморке тепло, и вода теплая — влажные прикосновения к спине и плечам приятны. К телу возвращается чувствительность, и время от времени оно сотрясается от конвульсивной дрожи. Становится хуже, когда Лей принимается промывать едва затянувшиеся ссадины на заду. Прикосновения аккуратны, но лишены нежности.

— Как она? — наконец разжимаю губы.

— Хорошо.

— Правда? — поворачиваю голову в надежде увидеть лицо истязательницы.

— Правда, — она укоризненно зыркает на меня темными провалами глаз и отжимает тряпицу. — Помучилась изрядно: ребенок для нее крупноват. Я ожидала худшего, но… все получилось на удивление удачно.

Пытаюсь представить Вель с перекошенным от долгих мучений лицом, и меня передергивает.

— Она кричала?

— Нет, — усмехается Лей, и ее суровое лицо, перечерченное тонкими шрамами, на мгновение озаряется светом. — Бедняжка. Из-за боли она и дышать-то толком не могла, не то что кричать. Но она оказалась крепче, чем выглядит.

— Как… девочка?

— Ты уже знаешь? — вновь хмыкает Лей, нещадно протирая мой горящий зад. — Спокойная и прожорливая. А главное — здоровая.

Пытаюсь представить себе дочь Вель. Свою дочь. Думать о ней так до дикости странно. Мне случалось видеть младенцев, но не так уж часто и мельком. Обычно они только и делают, что спят, едят, громко визжат и пачкают пеленки. Я невольно морщусь и тут же одергиваю себя: хоть бы Лей не увидела. Лучше бы, конечно, малышке родиться мальчиком — тогда удалось бы избежать многих проблем. Но ничего ведь уже не исправить.

— Сейчас ты поднимешься к ним.

— Я?.. — сердце вдруг начинает колотиться, и я приподнимаюсь на локтях, оборачиваюсь к Лей. — Я?

— Ты, ты, кто же еще. Можешь встать, я с тобой уже закончила.

Пытаясь справиться с нахлынувшим вдруг чувством тревоги, медленно вытираю влажное тело. Я мог ожидать чего угодно, только не того, что меня пригласят в покои Вель. Особенно после того, как ее муженек выместил на мне злобу. Как же так вышло, что теперь он позволил мне повидать свою жену?

Пока одеваюсь, ловлю на себе странные взгляды Лей — будто она хочет что-то сказать, но не решается. В конце концов она придирчиво осматривает меня с ног до головы и качает головой.

— Рубашку выпусти поверх штанов — она прикроет кровавые пятна. И постарайся не садиться.

В ответ могу только фыркнуть. Садиться благодаря тяжелой деснице господина сенатора я еще долго не смогу. Да и придется ли? Может, это и в самом деле наша последняя встреча, а потом меня вздернут на дыбе?

Запах в хорошо знакомых мне покоях изменился. Раньше здесь витал аромат свежести и сладких южных цветов, теперь же в спальне пахнет младенцем. Лей закрывает дверь и остается стоять у меня за спиной, а я не решаюсь сдвинуться с места, глядя на Вель.

— Джай! — ее искусанные, потрескавшиеся губы расплываются в широкой улыбке. — Я так рада, что ты пришел!

Как будто у меня был выбор. Я не прихожу сам — меня лишь ведут по приказу, на цепи, как теленка на заклание. Но я тут же заглушаю в себе досадливые мысли: в конце концов я тоже рад ее видеть.

— Госпожа, — почтительно склоняю голову и раздумываю, стоит ли опуститься на колени. В присутствии служанки я не могу обращаться с Вель без должного уважения, однако если я встану на колени, ссадины на заду могут разойтись, и чистые штаны испачкаются кровью. Будет скандал.

Улыбка Вель слегка гаснет, но не исчезает совсем.

— Не желаешь подойти?

Она указывает взглядом на маленькую колыбель рядом с кроватью. Послушно подхожу ближе и с опаской заглядываю внутрь. Я ожидал, что младенец будет крепко спать, но маленький червячок, плотно закутанный в пеленки, активно елозит в колыбели, вертит розовой головой и морщит крохотный нос. Кружевной чепчик сполз до середины лица, закрывая глаза. Судя по недовольному кряхтению, младенцу это явно не нравится. Но протянуть руку и поправить дурацкий чепчик мне не хватает решимости.

— Правда, она красавица? — спрашивает Вель, и мои брови взлетают вверх от неожиданности.

Но я тут же одергиваю себя и возвращаю лицу бесстрастность.

— Э-э-э… да. Конечно.

— Если хочешь, возьми ее на руки.

— Что?.. — даже отступаю на шаг от колыбели, удивленно глядя на Вель. — Я? Зачем?

Но Лей уже подходит неслышной тенью, ловко вынимает младенца из колыбели, на ходу поправляя чепчик, и протягивает мне. Я инстинктивно подставляю руки, которые все еще плохо меня слушаются и время от времени подрагивают, и она с сомнением кладет ребенка прямо в них. В одной ладони у меня оказывается голова младенца, в другой — крохотная попка. Лей сказала, что девочка крупная, но этот червячок настолько мал… трудно поверить, что когда-нибудь из него вырастет взрослая девица.

— Посмотри, какие у нее умные глаза! — восхищенно произносит Вель.

Я с недоверием гляжу сначала на нее, потом на младенца. Девочка — надо напоминать себе об этом — таращит на меня темно-серые глазки, подернутые странной дымкой, и ума в них не больше, чем в глазах новорожденного поросенка. Крохотный сморщенный рот складывается в букву «О», и теперь маленькое круглое лицо всем своим видом выражает величайшее изумление.

— Э-э-э… да, очень умные. Я заметил.

Звук закрывающейся двери заставляет меня вздрогнуть. Только теперь осознаю, что Лей ушла — сама или по безмолвному указу госпожи, — и мы с Вель остались вдвоем.

Вдвоем, не считая теплого копошащегося свертка у меня на ладонях.

Надо что-то сказать, и я, прочистив горло, решаюсь задать вопрос.

— Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, — улыбается она, переводя взгляд с моего лица на младенца и обратно. — Все уже почти забылось.

— Ты… очень страдала?

Улыбка меркнет, и Вель сглатывает, видимо, вспоминая о пережитом.

— Да, это… я была к такому не готова. Лей говорит, что я легко отделалась. Тогда я боюсь себе представить, что означает «тяжело»… Но ты не волнуйся, уже все хорошо. Дон Сальвадоре пока не велит вставать, разве что ненадолго.

Вель выглядит бледной и вновь похудевшей. Нос заострился, круги под глазами стали еще отчетливей. Волосы вымыты и тщательно уложены, тонкая шея сливается белизной с кружевной белоснежной рубашкой: за ней хорошо ухаживают.

Зачем я здесь?

— Как ты… ее назовешь?

Вель вновь расплывается в улыбке — пожалуй, такой счастливой я ее никогда прежде не видел.

— Знаешь… Ты первый, кто спросил меня об этом. Я думала назвать ее Эбигайль, в честь моей матери. Но… Наверное, здесь это имя слишком чужое, его не поймут. — Она смотрит на меня так, что внутри все переворачивается. — А как звали твою мать?

Я с трудом разжимаю внезапно пересохшие губы. Перед глазами встает полный тревоги материнский взгляд — в тот последний раз, когда я ее видел. Тогда она говорила, что ни за что не отпустит меня с вербовщиками, я наследую родовое поместье и должен остаться дома…

— Габриэла.

— Вот как? — изумленно переспрашивает Вель. — Это… не северное имя.

— Тебя это, наверное, удивит, но моя бабушка по матери была южанкой. А дед слишком любил ее, чтобы возражать капризам жены.

— Габриэла… — в устах Вель материнское имя звучит мягче, и я невольно наслаждаюсь его звучанием. — Габи… Это почти как Эбби, да? Думаю, что Диего понравится.

— Да, — усмехаюсь я в ответ на ее улыбку. — Наверное.

Крохотный червячок на моих ладонях шевелится активней, вертит головой, двигает губами и недовольно кряхтит. Я растерянно поднимаю глаза на Вель и вижу ее взгляд, прикованный к младенцу — полный восхищения и нежности. Как странно. Для Диего Адальяро, что станет называться отцом этой крохи, она всего лишь досадное недоразумение. Для меня — непредвиденная случайность, из-за которой придется отложить восстание. А для Вель она — целый мир, в котором нет места никому другому.

Я делаю шаг и протягиваю ей извивающийся сверток.

— Кажется, она хочет есть.

Взгляд Вель странно меняется, когда она принимает ребенка из моих рук. Она вскидывает напряженный взгляд и закусывает губу. Но затем бережно обнимает младенца, чуть слышно шепчет ему ласковые слова и прижимает к налившейся груди.

— Я пойду? — переступаю с ноги на ноги, чувствуя себя лишним.

— Что у тебя с руками? — после нежного воркования сдержанно-холодный тон кажется слишком резким.

— Что? — верчу перед собой ладони, не понимая, о чем она.

— На запястьях следы от кандалов. Что случилось?

— Ах, ты об этом? — с деланным облегчением одергиваю рукава рубашки и улыбаюсь. — Не обращай внимания. Я все же пойду.

Боком, как краб, уползающий с берега в море, подбираюсь к двери, чтобы она, сохраните боги, не увидела крови на моих штанах.

— До встречи, Вель. Береги себя… и маленькую Габи.

С тех пор, как родилась моя дочь, мне не удавалось сомкнуть глаз дольше, чем на пару часов. Кроха часто просыпалась и требовала еды, а поскольку я категорически отказывалась от услуг кормилицы, утолять младенческий голод приходилось мне самой. Лей и Сай выбивались из сил, прислуживая нам обеим, и все же совсем скоро я смирилась с мыслью, что моя жизнь больше никогда не будет прежней.

Но эта ночь стала бессонной не только из-за маленькой Габи. У меня из головы не выходила встреча с Джаем. Он выглядел совсем не таким, каким я ожидала его увидеть. Запавшие глаза, распухшие и потрескавшиеся губы, свежая щетина на щеках, а главное — эти воспаленные следы на запястьях, которые могли оставить только оковы…

И вел он себя не так, как обычно. Скованно, словно что-то мешало ему говорить и двигаться. Да, я не ожидала от него проявлений бурной радости по поводу рождения дочери: явное неудовольствие мужа и свекрови отрезвили меня и внушили мысль, что моя малышка никому, кроме меня, не нужна. Джай хотя бы пытался улыбаться, и все же реакция его была натянутой, словно и он ожидал чего-то другого.

Но чего?

С трудом дождавшись рассвета, я в очередной раз покормила дочку и оставила ее под присмотром Лей. Сама же, запахнув на чудовищно раздувшейся груди полы халата, направилась в покои Диего — в надежде перехватить его до завтрака.

И мне удалось. Памятуя о щекотливых ситуациях при попытке войти без стука, я вежливо постучала в дверь и дождалась, пока мне откроют. Стоило ли сомневаться, что с утра пораньше привратником в господской спальне станет Ким.

Я сдержанно кивнула, признавая за ним право находиться здесь, но не собираясь спрашивать у него разрешения повидаться с собственным мужем.

Диего вышел из купальни с еще влажным лицом и оторопело уставился на меня, словно увидел привидение.

— Вельдана?.. Ты… тебе разве уже можно ходить?

— Сделать несколько шагов до спальни супруга я в состоянии, — ответила я, но все же осторожно присела на край кресла, чувствуя легкое головокружение.

Диего деликатно кашлянул, легким кивком головы велел Киму исчезнуть и расположился в соседнем кресле, вопросительно выгнув бровь.

— Джая опять держали в кандалах, — без обиняков произнесла я, глядя ему в глаза. — Твоя работа?

— Я должен отчитываться перед тобой? — он воинственно выпятил грудь.

— Это мой раб. Прости, что напоминаю об этом, но тебе придется считаться со мной в вопросах, касающихся моей собственности.

— Прости, что напоминаю об этом, — издевательски передразнил меня Диего, — но я как будто пока еще твой муж, и твоя собственность принадлежит нам обоим. Или ты уже успела сходить к падре и потребовать развода?

Я сердито поджала губы.

— Прости. Я сказала подобное в сердцах. У меня не было мысли поступать так низко. Без крайней нужды, — добавила я со значением.

Диего недовольно засопел, но все же на этот раз воздержался от колкостей.

— Ты меня тоже прости. Я вспылил.

— Значит, ты не станешь привязывать меня к кровати и присылать ко мне Кима на случку? — не без жестокости переспросила я.

Диего кисло усмехнулся.

— Что ж, ты уже доказала, что прекрасно справляешься без Кима. Продолжай в том же духе, дорогая.

Мои щеки вспыхнули: удар достиг цели. Однако я выдержала взгляд супруга. Я пришла не за тем, чтобы снова с ним препираться.

— Что до Джая…

— Это было недоразумение. Уверяю тебя, он не слишком пострадал, — зло дернул ртом Диего.

Я вздохнула. То, что Джай жив и относительно цел, я видела и сама. Но ведь с Диего станется вымещать на нем гнев, причиной которого была только я, и никто другой.

— На будущее я попросила бы тебя…

— О да, понимаю. Близко к нему не подходить, пальцем не трогать. И то верно — пусть разгуливает по поместью и душит кого хочет. А ты чувствуй себя свободно, дорогая. И падре не забудь позвать — на случку, — чтобы засвидетельствовал позор рогоносца Адальяро.

Я в изумлении открыла рот: такого злословия от Диего я не ожидала. Возле сердца разлилась жгучая горечь. До чего мы с ним докатились?..

— Успокойся, Диего, — собравшись с духом, выдавила я. — Джай останется за частоколом и не станет разгуливать по поместью. Что до случек… о, будь уверен: мне хватает и дочери. Я буду только рада, если больше никто не притронется ко мне.

Что ж, слова сказаны, фигуры расставлены. Диего не станет больше докучать Джаю, Джай пусть готовит рабов к перевороту, а у меня теперь есть Габи, которой я отныне намерена посвятить свою жизнь.

Несколько дней почти не покидаю своей конуры. Валяюсь на постели кверху задом, залечиваю раны и обдумываю в одиночестве, что делать дальше. С последнего приезда Зверя миновало больше месяца — значит, еще пару недель, и может наведаться снова.

Подготовка рабов на острове идет полным ходом. Одноглазый не обманул и поставляет нам первоклассный товар, а платит за него ничего не подозревающий сенатор. Есть даже северяне, побывавшие в боях — об этом думаю с содроганием.

Объемы добычи железной руды превзошли все ожидания. Зверь рассказывал, что Диего Адальяро поначалу сбывал руду в столице, на военный чугунный завод, и уже задумывался о торговле с севером, где технологии производства железа намного обогнали таковые в Саллиде, не говоря уже о Халиссинии. Но неожиданно Аро смешал его планы, предложив оборудовать плавильню прямо на острове. Я с затаенным восторгом узнал, что мальчишку отправили учиться в столицу — с тем, чтобы он вскоре вернулся с необходимыми знаниями. В самых смелых мечтах я уже вижу, как на острове умножается количество клинков и даже аркебуз, изготовленных руками рабов…

Мои мечты прерывает стук в дверь — на пороге появляется Жало. За время моего вынужденного безделья он взял на себя заботы по тренировке бойцов. Некоторое время сидит на лежанке напротив меня, опершись локтями о стол, и молчит, поедая меня взглядом.

— Не расскажешь, что произошло? — наконец нарушает он молчание.

— Ты о чем?

Я сажусь на постели — и зад на это почти не отзывается болью.

— Ты знаешь. За что тебя пороли? Да еще и самолично хозяин?

— Я едва его не задушил.

Жало смотрит на мои руки с недоверием — будто после такого признания они непременно должны отсохнуть.

— И… остался жив?!

— Как видишь, — дергаю плечом. — У него родилась дочь, возможно, это побудило его проявить милосердие.

— Но… почему ты напал на него?

— Потому что дурак, — вздыхаю отнюдь не притворно. — Так зачем ты пришел?

— Когда ты вернешься на площадку? Парни ждут.

Я опять передергиваю плечами. Меня пороли при всех в унизительной позе — как теперь переступить через гордость и делать вид, что ничего не случилось? Как сохранить положение вожака в нашей рабской стае? Это тревожит похлеще пережитого унижения.

Внимательный Жало как будто читает мои мысли.

— Не беспокойся. Каждый из нас не свободен и испытал на своей шкуре всякое. Бывало и похуже, ведь так? — он красноречиво проводит взглядом по старым шрамам на моей груди и животе.

Как ни странно, но простые слова поддержки от Жало заставляют меня устыдиться собственного малодушия. У меня есть друзья, есть великое дело… и еще одно, не столь великое, но определенно необходимое.

— Ладно, — я встаю и натягиваю на себя рубашку. — Идем.

Едва ли я могла ожидать чего-то хорошего от очередного визита Изабель, но она сумела меня удивить. По всей вероятности, с первым разочарованием она успешно справилась, потому что теперь излучала привычную лицемерную радость. На этот раз она принесла мне ворох советов о том, как правильно воспитывать младенца, чтобы не разбаловать его с пеленок. Я старалась делать вид, что внимательно слушаю, и не слишком выразительно закатывать глаза.

— А кормилицу я все-таки советовала бы тебе взять, — снова напомнила она, неодобрительно глядя на то, как я прикладываю ребенка к груди.

— К чему она мне? У меня молока достаточно.

— Грудь испортишь, — авторитетно заявила свекровь. — Разве мать не говорила тебе?.. Ах да, прости, все время забываю, что ты рано осталась сиротой.

Я пропустила мимо ушей мелкую шпильку, намекающую на мое неподобающее воспитание, и поудобнее устроила Габи на сгибе локтя.

— Мою грудь все равно некому оценить по достоинству, вам ли не знать. Сожалеть тут не о чем.

— Полагаю, тебе не говорили и о том, что пока ты кормишь, то не сможешь снова зачать дитя?

— Творца побойтесь! — вырвался у меня возмущенный вскрик. — Я ведь только недавно родила!

— Но не мальчика, — не упустила возможности напомнить Изабель.

— О, об этом не беспокойтесь, — ехидно заметила я. — Диего освободил меня от обязанности рожать ему наследников.

Елейная улыбка сошла с лица Изабель. Мои слова не на шутку ее обеспокоили.

— Полагаю, ты сделала неправильные выводы.

— Можете сходить к нему и убедиться.

Некоторое время мы, надувшись, буравили друг друга взглядами. Но малышка Габи, с умилительным причмокиванием пытаясь добыть себе молоко, вновь перетянула внимание на себя, и я растаяла первой.

— Я бы хотела окрестить ее как можно скорее. Вы могли бы договориться с падре?

— Разумеется, дорогая, — сухо пообещала Изабель. — Торопиться не стоит: вначале вам обеим нужно окрепнуть.

О да, как же я могла забыть о «приятной» южной традиции не нарекать ребенка именем до тех пор, пока ему не исполнится месяц от роду, пока младенец, как здесь считалось, еще не до конца пришел в этот мир. К счастью, Изабель хватило деликатности не развивать эту тему.

— Ты уже решила, кто будет крестной матерью?

— Надеюсь, что Лаура будет так добра и согласится. Она прислала мне в подарок жемчужные четки для малышки и крестильное одеяльце. Жду не дождусь, когда смогу увидеться с ней.

Посидев для приличия еще немного, Изабель поднялась, одернула юбки и чинно удалилась. Я рассеянно посмотрела на закрытую дверь, подумав о том, что еще никто из моей семьи не спросил, как я хочу назвать ребенка.

Несколько следующих дней наблюдаю за ним. Он ловит мой взгляд и сразу отводит глаза. Заметно нервничает — понимает, что я его подозреваю, но пытается не показывать виду. Надеется, что обойдется? Или наоборот, рассчитывает однажды довершить начатое?

Толстый синевато-багровый шрам теперь кривит мне шею: когда я забываюсь, голова слегка клонится набок, к плечу, и это изрядно бесит. Но гораздо больше, чем это досадное увечье, меня мучает вопрос: почему?

Я задаю этот вопрос, когда однажды вечером оказываюсь позади него у бочки с водой, где он смывает с себя грязь после долгого дня.

Вздрогнув, он оборачивается. Немигающий взгляд угольных глаз проходится по моему лицу, останавливается на грубом рубце над ключицей. Усмехается — так же, как тогда, наслаждаясь моим унижением.

— Почему? А сам не догадываешься?

— Просто месть? — я с сомнением вскидываю бровь. — Слишком мелочно для тебя. То был честный бой, и ты не покрыл себя позором.

На мгновение в черных глазах вспыхивает глухая ненависть.

— Я убил тебя. Ты должен был умереть.

— Я бы умер, а ты бы вернулся победителем к своему господину. Кажется, ты принадлежал дону Ледесме? Неужели у него тебе было лучше, чем сейчас у донны Адальяро?

— Ты поразительно живучее создание, Вепрь, — слова Пустынного Смерча сочатся злобой — жгучей, неприкрытой. — Ходят слухи, будто ты продал душу дьяволу, а взамен тот хранит твою жизнь. Впрочем, я в это не верю. Ты так же смертен, как и все мы.

— Ну спасибо, что сообщил, — давлю в себе горький смешок.

— Единственное твое отличие в том, — он неосознанно проводит языком по губам, — что твоя смерть ценится дороже.

В его словах заложена подсказка, но разгадать ее мне пока не удается.

— Как это понимать?

— Понимай как знаешь, — пожимает плечом Смерч и отворачивается.

Я гляжу ему вслед и пытаюсь связать обрывки услышанных слов, события из прошлого и имена. Пустынный Смерч принадлежал дону Ледесме, хозяину рабовладельческих рынков. Жало тоже принадлежал ему. Дон Ледесма обещал даровать Жало свободу, если тот выиграет для него Зверя.

Зверь и я. Нам обоим желает смерти один человек — Эстелла ди Гальвез. Красивая женщина, обуреваемая порочными страстями и склонная к безрассудству. Однако следы ведут к Ледесме. Я припоминаю, что они с Эстеллой всегда были в хороших отношениях: ее связи с пиратами утяжеляли кошелек Ледесмы, но разве этого достаточно, чтобы потакать глупым капризам взбалмошной женщины?

Поздним вечером, после тайного собрания посвященных, я прошу Жало остаться.

— Расскажи мне о своем прежнем хозяине.

На лице Жало отражается удивление. Он послушно рассказывает, но лишь то, что я и так знаю.

— Он просил тебя выиграть Зверя в обмен на свободу. Зачем он ему?

— Выиграть или убить, — пожимает плечами Жало. — Его… или тебя. Каждый бой непредсказуем, но он полагал, что меня рано или поздно выставят против одного из вас.

— Донна Эстелла ди Гальвез тебе знакома?

— А то как же, — хмыкает Жало. — Болтают о ней всякое. Поговаривают даже, будто она купается в крови детей и поедает сырыми внутренности еще живых людей.

К горлу подкатывает тошнота — слухи недалеко ушли от правды.

— Дон Ледесма предлагал ей стать его женой, — вдруг добавляет он.

— Вот как… И что же она?

— Насколько мне известно, согласием не ответила. Но навещала его частенько, — недвусмысленно усмехается Жало.

Выходит, мои догадки верны. Проклятая сучка не остановится, пока не окрасит руки в нашей со Зверем крови. Вель вполне благоразумно избегала выставлять в поединки своих бойцов против рабов Эстеллы, значит, та решила добраться до нас через Ледесму.

Зверь теперь далеко, его защищают туманы и горы. Что до меня…

Утром я выхожу на площадку. Сосредоточенно разминаюсь, а когда мы становимся в пары, беру Смерча в напарники. Выбираю копье — пусть и учебное, с затупленным концом, но все же опасное оружие, и если не соблюдать осторожность, может случиться всякое.

Жало ставит на каменный выступ ограждения песочные часы, отмеряющие время первого поединка. Не успевает песок пересыпаться до конца, как острие моего копья случайно попадает Смерчу в висок.

Что ж, несчастные случаи на тренировках нередки.

Хитрая Изабель все-таки добилась того, чтобы оттянуть крестины до срока, установленного их дикими традициями. Но зато победа осталась за мной: моя дочь выжила, несмотря на косые взгляды домашних, и даже значительно прибавила в весе. Кормить сама я тоже не перестала, хотя процесс, к моему неприятному удивлению, оказался довольно болезненным. В иные дни было так плохо, что если бы не Лей и ее ангельское терпение, к вящей радости Изабель я бы совсем пала духом.

Но все чудесным образом наладилось, когда мое дитя обрело благословение Творца. Мне становилось лучше день ото дня, запрет на прием гостей был снят, и я смогла выходить из дому в компании Лауры или Лей тогда, когда мне это заблагорассудится.

С Диего мы по-прежнему создавали видимость счастливой семьи. Разгуливая по вечерам с новорожденной дочуркой, принимали искренние поздравления от знакомых горожан, и Диего, казалось, светился от гордости. Что, впрочем, не мешало ему оставлять гордость за воротами поместья и продолжать со мной холодную войну, тылами в которой служили наши раздельные спальни.

Кто и выигрывал в этой войне — так это Ким. Я окончательно освободила для него поле боя, и он владел своим хозяином безраздельно.

Да и мне грех было жаловаться. Мелким выпадам любимого семейства я училась с честью противостоять. Единственное, что омрачало мою радость — это невозможность видеться с Джаем. Но я твердо решила выйти победителем и в этой войне. Если Диего нужен наследник, он сам придет просить меня об этом. А если нет… что ж, рано или поздно нам с Джаем все равно довелось бы расстаться. Он уже подарил мне самую важную в моей жизни драгоценность — крошку Габи. Как бы ни развела нас жестокая судьба, у меня навсегда останется частичка любимого…

С Вель теперь мы не видимся вовсе. Время от времени Лей рассказывает о том, что у нее все хорошо, и малышка Габриэла растет здоровым ребенком. Я хотел бы увидеть Вель, но ей хватает забот и без меня. Я не знаю, наступит ли время, когда она снова меня позовет… При мысли о том, что Диего Адальяро исполнит свою угрозу и принудит ее делить ложе с Кимом, ярость выжигает мне нутро будто каленым железом.

Иногда я думаю о нашей дочери. Пытаюсь представить ее взрослой. На кого она будет похожа — на мать или на меня? Лучше бы на Вель. Шанс сделать хорошую партию всегда выше у красивой девушки. С другой стороны, когда я думаю, что она может достаться какому-нибудь напыщенному чванливому южанину, руки сами сжимаются в кулаки. Хотя, казалось бы, какое мне дело? Она будет носить имя своего отца, Диего Адальяро. Он будет звать ее дочерью, не я…

Лей сказала однажды, что малышку окрестили Габриэлой Эбигайль Адальяро. И что «отец» был доволен выбором южного имени. Я лишь усмехнулся себе под нос.

Впрочем, куда больше меня занимают иные мысли. Приближается день, на который я очень рассчитывал прежде, и который теперь повергает меня в уныние. Бой за свободу. Он вызывает дикий ужас среди рабов и вместе с тем дарит сладкую надежду каждому. В прошлую субботу Кйос разыскал меня за решеткой Арены, где я давал последние наставления своим парням, и одарил меня многозначительным взглядом.

— Время близится. Мы выступаем?

С болью в сердце я покачал головой.

— Нет. Мы еще не готовы.

— Как?! — ошарашенно распахнул глаза Кйос. — Ты ведь говорил… Мы ведь ждали…

— Не сейчас, — твердо повторил я.

Он жаждет бойни — не среди рабов, а среди господ. Но я не могу позволить себе просто бойню на Арене. Не для этого я вынашивал свою идею столько времени. Не для этого потратил столько усилий, собрал столько людей…

— Мы не готовы, — повторил я упрямо. — И не вздумай самовольничать. Еще не время.

— Но… что же нам делать? Идти на заклание?! — в его голосе прозвучала боль разочарования, боль предательства…

Только моя боль во сто крат острее. Каждый из них отвечает за свою жизнь, а я — за них всех.

— Постарайся избежать этой битвы.

Нас развели в стороны: праздная болтовня среди рабов за решеткой Арены не приветствуется. Но до самого конца поединков я то и дело ловил полный негодования и обиды взгляд Кйоса.

С каждым новым рассветом на мое сердце ложится еще один камень.

Вель, похоже, пребывает в блаженном неведении относительно этого дня. Иначе — нет сомнений — она бы нашла способ со мной увидеться и поговорить. В том, что ее не держат взаперти силой, я уверен: Лей рассказывает, что в поместье нередко наведывается подруга Вель, они вместе ходят гулять — и не всегда в присутствии донны Изабель. Вель теперь чаще можно обнаружить выгуливающей младенца в саду, а не запертой в собственных покоях.

В воскресенье, начавшее обратный отсчет перед днем кровавого побоища, в контору меня вызывает Диего Адальяро. Я не знаю, чем мне грозит эта встреча, но внутренне готов ко всему. Как бы он ни старался, в этот раз я не поддамся на провокацию.

Красавчик отчего-то выглядит уставшим. Как послушный раб, я без лишних напоминаний опускаюсь на колени и склоняю голову. Стою так, пока он мерит неторопливыми шагами тесноватое для нас двоих пространство.

— Сядь, — наконец произносит он и кивает на скамью у стены.

Удивление едва не сбивает меня с ног, но я не выдаю эмоций и подчиняюсь приказу. Господин располагается в широком удобном кресле, где прежде любила сидеть Вель.

— Ты знаешь, какой день будет в следующую субботу.

— Знаю, господин.

— Вельдана… Хм, то есть госпожа Адальяро не любит смертей и крови. Я бы с превеликим удовольствием хотел этого избежать, но увы. Правила клуба требуют, чтобы каждый игрок выставил в этот день не меньше пятой части своих рабов.

Разумеется, я об этом знаю. Я уже участвовал в так называемом «Бое за свободу». И победил. Вот только свободы это мне не принесло.

— Госпожа знает? — позволяю себе дерзость.

— Нет. Ей это ни к чему.

Красавчик вскидывает голову и оглядывает меня с головы до ног прищуренным взглядом.

— Теперь мой черед спрашивать.

Недоумение на моем лице, должно быть, слишком красноречиво. Господин изволит беседовать с рабом как с равным?

— Выбор сделаешь ты или я?

Меня пробивает дрожь, и от господина это явно не ускользает.

— Я, если позволите.

Это моя ответственность. Я дал людям надежду. И мне придется ее убить.

— И… ты уже думал… кого…

— Полагаю, будет честно, если дело решит жребий.

Красавчик шумно фыркает, всем своим видом выражая презрение.

— Жребий? Я думал, ты избавишься от лишнего мусора…

О, я бы сделал это с удовольствием. Среди нас есть люди, слабые духом. Есть те, кто бесполезен из-за полученных увечий. Есть те, которым я не доверяю. Вместе с тем я отчаянно не хочу потерять Жало. И других, в чьей верности и доблести я уверен. Но…

— Я не могу так поступить с людьми. Если я сделаю выбор сам, они перестанут мне доверять.

— Думаешь, меня это заботит? — взвивается красавчик, но тут же берет себя в руки и вновь откидывается в кресле. — Ладно. Пусть жребий. Но должен ли я говорить, что ты в жеребьевке не участвуешь?

Его слова вышибают из меня дух, и я хватаю ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. Да, я давно уже не выходил на Арену в качестве бойца, но был уверен, что разделю участь вместе со всеми. Я не думал, что удача, столько лет благоволившая мне, отвернулась бы от меня в этот раз, но вот так, позорно прятаться за спинами парней…

— Но… почему? — мой голос дрожит помимо воли. — Господин, я ведь…

— Полагаю, я не должен объяснять рабу свои решения, — ядовито цедит красавчик. — Но так и быть, поясню: ты здесь еще нужен. А вздумаешь ослушаться — посажу на цепь и переломаю ноги. Для того, что от тебя потребуется, они не нужны.

====== Глава 46. Все сначала ======

Комментарий к Глава 46. Все сначала глава пока не бечена

Этот жаркий понедельник ничем не отличался бы от других дней, таких же изнуряюще жарких и беспросветных, если бы сегодня жребию не довелось решать, кому жить, а кому идти навстречу гибели. Утро начинается не с тренировки, а с общего сбора. Оглядываю хмурые, сосредоточенные лица — никому сегодня не хочется балагурить и подначивать друг друга, все это останется на потом.

Нас уже почти сотня. Целая боевая рота — хорошо обученных, тренированных бойцов. Я не раз думал о том, что такую силу укротить в случае бунта было бы не такой уж простой задачей. Вероятно, думал об этом и Диего Адальяро, поскольку каждый месяц число аркебузиров, стерегущих бойцовый городок, увеличивается. По его приказу вокруг частокола возведены сторожевые мостки с навесами — для дозорных, что не оставляют нас без внимания ни на мгновение.

Вот и сейчас на замерших в ожидании полуголых мужчин направлены несколько пар внимательных глаз и неприветливые дула аркебузных стволов.

Я говорю — размеренно, не повышая голоса. Ощущаю, как в лицо впиваются пытливые взгляды. Правила игры знают все, однако не лишним будет напомнить, что пятая часть рабов в следующую субботу не вернется в бараки. Те, кто пока не способен сражаться из-за серьезных ранений, кровью купили счастливый билет, уменьшая шансы остальных. Они здесь, среди других: кто может сидеть, сидит, кто не может — того на самодельных носилках принесли собратья. Они должны видеть тех, за чей счет получат отсрочку.

Есть недовольные. С посвященными я говорил вчера, поздно ночью. «Мы не готовы», — повторял я на все вопросы одну и ту же фразу, словно шаманский заговор. Как объяснить людям, на чьей крови и отваге я собирался вырвать свободу всем порабощенным, то, что открыть смог единственному человеку, в котором уверен, — Зверю? Я не могу рассказать остальным все как есть: это слишком опасно.

Я знаю: есть те, кто меня ненавидит. Есть те, кто боится и не смеет сказать слова поперек. Есть те — их меньше, — кто верит мне безоговорочно. Но мало кто хочет идти на верную смерть, особенно когда им обещано близкое избавление…

Что ж, разговоры окончены, наступает время неизбежного. Чуть меньше сотни пористых морских камешков, из которых ровно пятая часть помечена углем, покоится на дне пузатого глиняного горшка с широким горлом. По другую сторону от него сидит Щуп — кряжистый раб средних лет, выигранный когда-то Лисом. В играх он не участвовал ни разу с тех пор, как появился здесь: в тот злополучный день Лис повредил ему руку, и она так и осталась висеть бесполезной плетью вдоль тела. Щуп здесь для контроля, осматривать жребий: чтоб никто из парней не обвинил меня в сговоре с кем бы то ни было.

Первым к горшку подходит Жало, и внутренности мои словно хватает невидимая железная рука. Он держится смело, как и подобает истинному бойцу, а я боюсь взглянуть ему в глаза. В спину мне ощутимо впивается острый взгляд: его женщина, среди прочих других, вынуждена стоять в отдалении и молча смотреть, как ее потерянный и вновь обретенный муж принимает выбор судьбы.

Он разжимает кулак, вертит камень, и меня бросает в холодный пот. Неужели правда? Метки нет, но я еще раз убеждаюсь в этом, рассматривая камень внимательно со всех сторон. Хочется вздохнуть с облегчением и вознести молитву богам, в которых, впрочем, не верю. Но нельзя выдавать чувства. Щуп кивает, и Жало отходит в сторону по левую руку от меня. Стерев пот со лба тыльной стороной ладони, я смотрю на следующего. Молодой мальчишка, из недавних, по прозвищу Тень. Не посвящен, поэтому смотрит на меня без ненависти, открытым, решительным взглядом. Вынимает камень — и я снова задерживаю дыхание, пытаясь выхватить взглядом отметку на светлом ракушечнике.

Пусто.

Парень улыбается — но не мне, а кому-то за моим плечом. Женщины сгрудились в значительном отдалении позади меня, но я отчетливо слышу чей-то облегченный выдох. В голове проносится мысль: сейчас этим двоим повезло, они вместе, но что будет дальше? Что, если этот улыбчивый паренек в следующем бою проиграет и сменит господина, а то и вовсе погибнет? Найдется ли тот, кто высушит слезы его девчонке?

Додумать мысль не успеваю: меня накрывает тенью подошедшего. Это Золд. Я встречаюсь с его холодным, обвиняющим взглядом и замираю в ожидании. Он вытаскивает камень. Черная угольная метка отчетливо видна на светлой пористой поверхности.

Внутри меня все обрывается. Не могу поверить глазам: хватаю камень, верчу со всех сторон… но обмана нет. Золд вытащил камень смертника. Поднимаю глаза и вижу, как мертвеет его смуглое лицо. Опомнившись, он стискивает кулаки и отходит в правую сторону, садится на пустое бревно. Его спина выпрямляется, широкие плечи каменеют.

Я ничего не могу сделать.

На бесконечно долгое мгновение воцаряется тишина. Но затем вслед за другом выходит Тирн. Мой висок щекочет прохладная капля пота, грудь сдавливает железный обруч. Тирн решительно смотрит на Золда, словно обещая присоединиться к нему в грядущем бою, и тянет камень.

Пусто.

Тирн бросает на меня осуждающий взгляд, будто это я тот самый злой бог, что решает их судьбу. Силы земные и небесные, как же мне продержаться до конца тянущего жилы испытания? Знойный воздух обжигает гортань, колет легкие. Я хочу дышать и не могу. Холщовая рубашка липнет к телу, насквозь пропитавшись потом.

Мое сердце сжимается и снова бьется, пропускает удар и учащенно колотится в горле — каждый раз, когда кто-то из моих — моих! — парней подходит к горшку и выбирает свою судьбу. На бревне справа уже двое человек, трое, четверо… Мне так больно, будто каждый, кто уходит туда, забирает с собой частичку моей живой плоти, оставляя взамен кровоточащую рану.

Я пытаюсь считать и держать число в уме, но в конце концов сбиваюсь, а посмотреть направо и сосчитать еще раз не хватает смелости. Пусть же мучения мои продлятся до самого конца: я должен досуха испить эту чашу, каждым нервом ощущая потерю очередного человека.

Наконец на взрыхленном сотней пар ног песке не остается ни одного человека. Щуп смотрит на меня испытующе, и я, спохватившись, встряхиваю опустевший горшок.

Не опустевший. Внутри глухо бьется о глиняные стенки последний камень.

Он для меня. Пусть Диего Адальяро и грозился переломать мне ноги, но… Никакая сила не заставит меня стоять в стороне от своих собратьев.

Я переворачиваю горшок вверх дном, и последний камень падает на раскрытую ладонь Щупа. Бездумно беру его и перекатываю между пальцев, ощущая неровную шероховатую поверхность.

Метки нет. Так решила судьба.

Значит, я ей еще нужен.

Прекрасные дни сменялись один за другим: я никогда прежде не ощущала себя столь счастливой и свободной, как теперь. Маленькая Габи росла и радовала меня с каждым новым рассветом. Лей неустанно повторяла, что с малышкой мне повезло: спокойная и улыбчивая, она щадила мой сон ночью и доставляла долгие часы радости от общения днем.

Лаура наведывалась ко мне почти каждый день вместе со своим подросшим сынишкой Бенито. Полуторагодовалый наследник семьи Эскудеро, уверенно держась на крепких маленьких ножках, ревниво цеплялся за кружева маминой юбки и сердито пыхтел, когда ему велели приветствовать юную донну Адальяро. Упомянутая донна в это время с восторгом пускала слюни и тянула пухлые ручки к пуговицам на жилетке молодого дона Эскудеро. Не раз, посмеиваясь над детьми, мы в шутку решали, что их непременно надо помолвить еще в детстве: бедняжке Бенито вскоре будет трудно устоять перед женским очарованием Габи.

В сопровождении рабов-телохранителей и моей верной служанки Лей мы, как обычно, вышли прогуляться по утренним аллеям. Кружева пальмовых и платановых листьев надежно защищали от назойливого солнца, с моря веяло свежестью легкого бриза, а мы с Лаурой толкали перед собой резные деревянные тележки — предмет зависти большинства семейных горожанок, поскольку заказать их можно было только в столице за баснословную цену — и с упоением предавались занятию, которое ни с кем другим не могли разделить: без умолку хвастались детскими успехами, поверяли друг другу материнские тревоги и перенимали друг у друга нехитрые секреты ухода за отпрысками.

— Донна Адальяро, донна Эскудеро, — обратился к нам немолодой дородный мужчина, благочестиво сняв элегантную шляпу с широкими полями и чинно поклонившись. — Какая приятная неожиданность! А я-то думал, отчего это утро стало вдруг ярче? Да это потому, что сияние небесного солнца умножили два солнца земных!

— Ах, дон Микеле! — рассмеялась Лаура, остановив тележку и кокетливо взмахнув веером. — Вы, как всегда, чрезвычайно любезны!

Тучный банкир, блеснув капельками пота на высоком с залысинами лбу, широко улыбнулся.

— Ох, не стоит преувеличивать, дорогая донна: в обществе столь блистательных дам я теряю дар речи.

— Выходит, ваш язык справляется без вашего участия, — поддела его Лаура.

Я вежливо улыбалась, надеясь, что подруга возьмет на себя обязательный ритуал светской беседы, но не тут-то было: банкир Микеле Барсена ловко подхватил мою руку, затянутую в длинную перчатку из полупрозрачного дескарского газа, и картинно прикоснулся губами к кончикам пальцев.

— Донна Адальяро, давненько я не имел удовольствия лицезреть вас на Арене.

— Увы, семейные заботы поглотили меня целиком, — я скосила глаза на тележку, где мирно дремала Габи.

— Примите мои запоздалые поздравления. А я-то думал, куда вы подевались. Хотел спросить, не желаете ли расширяться — я бы мог выделить вам займ на строительство на весьма любопытных условиях! Но, может быть, после появления вашей очаровательной дочурки вы планируете отойти от игр и распродать остаток рабов?

— Остаток рабов? — переспросила я непонимающе. — Какой такой остаток? О чем вы говорите?

— Ох, простите мою бестактность, — спохватился банкир, меняясь в лице и поспешно кланяясь. — Возможно, я сболтнул лишнее. Передавайте мои наилучшие пожелания сенатору Адальяро, донна Вельдана. Как и сенатору Эскудеро, донна Лаура.

— О чем это он? — растерянно переспросила я Лауру, когда мы продолжили путь.

— Разве ты не знаешь? В прошлом месяце состоялось грандиозное зрелище — Бой за свободу! Поверить не могу, что имея под боком настоящее полчище бойцовых рабов, ты об этом не слышала!

— Бой за свободу?.. — я остановилась и судорожно глотнула воздуха. — Он… состоялся?!

Эти слова немедленно вызвали в памяти страшную картину: залитый кровью песок, корчащиеся в агонии люди, распятый на огромном диске Джай, которого пытаются разорвать на части, окровавленная рука человека, погибшего вместо него. Меня замутило.

— Ну да… Вельдана, с тобой все хорошо?

— Прости… закружилась голова.

Выходит, день, к которому так долго готовился Джай, миновал несколько недель назад, а я до сих пор ничего не знаю! О Творец, сколько же времени я не виделась с ним?! Габи уже два месяца, я настоящее бездушное чудовище… Господь, но ведь ничего не случилось? С ним ничего не случилось?! Ведь Диего наверняка сказал бы мне, и Лей…

Я потрясенно оглянулась на нее. Верная служанка виновато опустила ресницы.

Все молчали!

Краем сознания я приметила, как заворочалась и захныкала в тележке Габи. Не слишком хорошо понимая, что делаю, я выхватила ее из белоснежных простынок и прижала к себе.

— Вельдана?.. — Лаура тронула меня за плечо.

— Лаура, я…

— Донна Адальяро, какая встреча! — вдруг произнес насмешливый женский голос, заставив меня вздрогнуть.

Этого еще не хватало!

Эстелла Ди Гальвез, лениво покручивая в руках кружевной зонтик, подошла ко мне почти вплотную.

— Что вам нужно? — я неосознанно шагнула назад и прикрыла ладонью головку Габи, словно защищая ее от скверны.

— Вам прекрасно известно, что мне нужно, — хохотнула она недобро и тут же сощурилась, приглядываясь к моему ребенку. — Но сейчас я просто хотела поздороваться. Какая милая крошка, это ваша дочь?

Эстелла Ди Гальвез бесцеремонно протянула длинную тонкую руку и попыталась коснуться Габи, но я резко отпрянула.

— Ступайте своей дорогой.

— Хм, серые глазки, какая прелесть, — словно не слыша меня, продолжала напирать Эстелла. — Девочка с такими глазами определенно будет иметь успех в Кастаделле, особенно если будет блондинкой, — наглая бестия оценивающе скользнула по мне взглядом. — Сенатор Адальяро наверняка счастливый отец, несмотря на то, что дочь совсем на него не похожа.

— Отойдите, или я велю своим рабам помочь вам в этом, — срывающимся от тревоги и гнева голосом процедила я.

— У меня и у самой есть рабы, не хуже ваших, — Эстелла надменно повела плечом и встряхнула черной гривой прямых волос. — Ну что ж, раз вы не рады моему обществу, не стану вас отвлекать. Всего доброго, донна Адальяро.

Одарив напоследок долгим взглядом малышку Габи, Эстелла развернулась и чинно, по-королевски прошествовала дальше.

— Лаура, прости, — прошептала я, облизнув пересохшие губы. — Пожалуй, продолжить прогулку не получится: Габи намочила пеленки.

— Разумеется, не волнуйся, милая. Ты слишком бледна, пожалуй, тебе и правда лучше вернуться домой.

Конечно, в этот миг я думала вовсе не о мокрых пеленках. Мне следовало как можно быстрее увидеть Джая.

— Выпад! Еще! Отражай! Локоть назад! Спину ровнее!

С губ сами собой срываются отрывистые команды, словно вовсе без моего участия, а я в это время думаю о том, как же сильно мне не хватает Зверя. Его умения не просто научить людей драться, в одиночку и в команде, а превратить процесс в азартную игру, чтобы среди синяков и ссадин на разбитых лицах светились улыбки.

Я смотрю на них и вижу другие лица, отмеченные печатью смерти. Лица бывших друзей, лица Золда и Кйоса, искаженные болью предательства и непонимания. Я стоял за бортиком Арены и смотрел, как они гибли один за другим, и сжимал от бессилия кулаки.

Кйос так мечтал победить… Он верил, что сможет стать тем счастливчиком, который доберется до конца и получит свободу — хотя бы так. И он добрался — почти…

— Вепрь, на выход! — прерывает цепь болезненных воспоминаний резкий окрик аркебузира.

Я стряхиваю с себя липкий морок и оборачиваюсь. Вдалеке, у бараков, вижу тонкую женскую фигурку, что так отличается от других женских фигур — обитательниц нашего звериного логова.

— Пошевеливайся, госпожа требует, — нетерпеливо поводит стволом аркебузы страж.

Я наспех привожу себя в порядок: обмываюсь прохладной водой из бочки, переодеваюсь в услужливо поданную рабыней чистую одежду. Не знаю, чего ждать от этой встречи, сердце колотится в сумасшедшем ритме халиссийских боевых барабанов. Вель не приходила уже слишком давно, и я устал ломать голову над тем, что сделал не так в прошлый раз. Страх того, что она попросту охладела ко мне и больше не желает меня видеть, разъедал душу ночь за ночью.

Завожу руки за спину и позволяю нацепить на себя тяжелые оковы. Иду к конторе, стараясь унять не в меру разбушевавшееся сердце, и несколько раз спотыкаюсь на пути, словно хмельной. Переступаю порог, встречаюсь с ней глазами…

— Освободите его.

Она произносит это с такой тихой, но нескрываемой злостью, что аркебузир за моей спиной отшатывается.

— Но, госпожа… не положено… господин сенатор…

Она делает шаг вперед и буравит его взглядом, от которого и мне становится не по себе.

— Немедленно. Или я вышвырну вас за порог сей же час, без выплаты содержания.

Аркебузир, помявшись, все-таки исполняет приказ и снимает с меня оковы. Я потираю неожиданно освобожденные запястья и слышу, как за спиной захлопывается дверь. Шумно сглатываю, не зная, что сказать. Взгляд жадно ощупывает ее лицо — бледное, но покрытое красноватыми пятнами негодования, растрепавшиеся волосы, высоко вздымающуюся грудь — непривычно большую, словно ее подменили чужой, округлые линии бедер, угадывающиеся под простым платьем без кринолинов… С удивлением замечаю, что ее пальцы, нервно сцепленные в замок, мелко трясутся.

— Джай, — кажется, слова даются ей с трудом. — Скажи мне… Что произошло?

Мои брови сползаются к переносице.

— Что ты имеешь в виду, Вель?

— Я узнала… святые угодники, только сегодня узнала, что была эта… бойня… Ты ведь к ней готовился, хотел поднять восстание… Ничего не получилось?! Или… я не могу понять… Почему ты ничего мне не сказал?..

Она выламывает пальцы, не замечая того, а руки начинают трястись так, что мне становится за нее страшно. Медленно подхожу ближе и беру ее ладони в свои. Сжимаю — крепко, но не слишком, чтобы не причинить боли.

— Восстания не было. Мы были не готовы.

— Но… но… святые угодники, вас стало меньше, ведь так?

Я вздыхаю и объясняю правила о пресловутой пятой части. Похоже, Вель в самом деле ничего не знала.

— Святой Творец… — она судорожно сглатывает и смотрит на меня расширенными от ужаса глазами. — Погибли люди?!

— Погибли, Вель. Таковы правила. Такие бойни проводятся редко, но все же… Кому-то из господ они нужны, чтобы избавиться от излишка рабов за хорошие деньги. А те, кто желает приберечь своих бойцов для других боев — не имеет на это права. Все игроки должны быть в равных условиях.

— Ты так говоришь, будто… будто…

— Вель, — я чуть сильнее сжимаю ее холодные кисти. — Я потерял около двух десятков своих людей. А еще — бессчетное множество тех, кто когда-то был с нами и надеялся на меня…

Я видел татуировки в виде разорванной цепи на мертвых руках. Это видение будет преследовать меня до конца жизни. Непрошеные слезы подкатывают к углам глаз, но я усилием воли загоняю их обратно.

— Кто… кто победил? — она вновь поднимает глаза, не замечая того, что качает головой из стороны в сторону, словно желая отогнать страшное осознание.

Я горько усмехаюсь, вспоминая.

— Один безумный парень. Кажется, опять из людей Вильхельмо.

— Его… отпустили?

— Нет. Убив последнего раба, он сам окончательно повредился рассудком. Изрубил в мясо помощника распорядителя, кинулся на самого распорядителя… Его пристрелили из аркебузы, как бешеного пса.

— Но почему… почему… почему ты не сделал того, что задумал? — Вель высвобождает руки из моей хватки и сминает на моей груди рубашку. — Ты же говорил, что они все… что все получат свободу?

— Мы были не готовы, — повторяю я, как безмозглый осел, и отвожу взгляд в сторону. — Слишком рано.

— Погибли люди, — всхлипывает она, пряча лицо у меня на груди. — Я ничего не знала.

— Ты бы ничего не смогла сделать, Вель, — говорю я со вздохом и успокаивающе кладу ладонь на ее затылок. Невольно вдыхаю свежий аромат волос и запах топленого молока, окружающий ее легким облаком. — Не ты это начала, не ты установила правила, не тебе и брать на себя вину.

Вина целиком лежит на мне. Я дал людям надежду. Но я не мог позволить себе выиграть одну битву и проиграть войну. А для полной победы нужно, чтобы Вель сохраняла ко мне благосклонность и… родила сенатору Адальяро наследника.

— Не кори себя, Вель. Расскажи лучше, как чувствует себя Габриэла. Она все такая же крохотная или уже подросла?

— Подросла, — Вель приподнимает мокрое от слез лицо и пытается улыбнуться. В ее печальных глазах вспыхивает искорка материнской гордости. — Она такая… такая хорошенькая. И смышленая. Не поверишь, но она уже умеет распоряжаться слугами, не произнося ни слова!

Улыбаюсь в ответ на ее мечтательные улыбки.

— Я хотел бы увидеть ее снова.

— Ты увидишь, — обещает она серьезно, морща лоб. — Я не хотела приносить ее сюда, чтобы не вызывать пересудов, да и тебе пока лучше не появляться в поместье, но…

— Ладно, забудь, — поспешно добавляю я, понимая, что и в самом деле сказал глупость. Бойцовское логово — неподходящее место для сенаторской дочки. — Пусть растет, а там как-нибудь свидимся.

— Ты непременно ее увидишь, Джай, уверяю тебя. Я что-нибудь придумаю…

А я не могу придумать ничего лучше, кроме как закрыть ей рот поцелуем. Она позволяет, замирая в моих руках. Вкус ее губ одновременно соленый от слез и сладкий, словно цветочный нектар. Дыхание сбивается, сердце снова ускоряет ритм, я прижимаю Вель к себе слишком сильно… но она тут же высвобождается из объятий и стыдливо прикрывает кружевной накидкой грудь. С удивлением успеваю заметить, что сквозь тонкий корсаж проступили влажные пятна.

— Мне пора идти, — смущенно шепчет она, пряча взгляд. — Но я буду приходить к тебе снова. До встречи, Джай.

— До встречи.

Кажется, семейство Адальяро сумело-таки примириться с появлением нового домочадца. Изабель теперь не брезговала время от времени брать маленькую Габи на руки и нежно с ней любезничать, а Диего ежедневно справлялся о ее здоровье — пусть и сухим, официальным тоном — и время от времени подолгу смотрел на нее в колыбели. Он ни разу не прикоснулся к девочке и не подарил ей отеческого поцелуя, однако мое материнское сердце чуяло, что его враждебность по отношению к маленькой Габриэле развеялась без следа.

Я не могла винить его в холодности. В конце концов, все мы знали, что это не его ребенок по крови, хоть Габи теперь и носила фамилию рода. И он, разумеется, ждал от меня другого… Но при мысли о том, что мне придется родить для него еще одного ребенка — а в случае новой неудачи с девочкой, и не одного, мое тело непроизвольно цепенело. Для себя я решила, что отложу эту неизбежность настолько, насколько это вообще будет возможно.

По крайней мере, Диего больше на меня не давил.

Шли месяцы, Габи росла и становилась для меня все большей отрадой. У нее появились первые зубки, что сделало ее слегка более капризной, чем обычно, но Лей уверяла, что мне и с этим повезло, и капризы моего ангелочка — сущий пустяк по сравнению с воплями иных младенцев. Зато Диего подарил дочери по этому случаю лошадку, искусно вырезанную из мягкой древесины лиамской липы, а Габи одарила его за это полным восторга взглядом и тут же попробовала лошадку на зуб. Я впервые увидела, как при взгляде на дитя Диего улыбнулся.

К Джаю я иногда наведывалась, как и обещала, но… всякий раз, когда я заходила за высокое ограждение тренировочного городка, меня охватывало непреодолимое чувство вины. Иногда я ловила себя на том, что не понимаю, зачем здесь все эти люди… Чего Джай ждет? К чему стремится? Почему он позволил стольким людям умереть, хотя обещал избавление?

Габи я принесла к нему лишь однажды, и едва о том не пожалела. Мне казалось, что отовсюду на меня смотрят косые, осуждающие взгляды: зачем здесь ребенок? Однако позже я успокоила себя тем, что здесь живут дети Жало и Изен, а еще я заметила несколько округлившихся животов у здешних рабынь и немного успокоилась. Зато я с трепетом в сердце наблюдала за тем, как Джай берет малышку Габи на руки, как отходит с ней к окну, целует в лобик и что-то чуть слышно бормочет, склонившись над ее лицом, и это развеяло мои последние сомнения.

Правда, после этого случая Изабель, поймав меня на горячем, устроила такую головомойку, что я не знала, куда деваться, и решила, что со следующим свиданием Джая и Габи стоит повременить.

Хотя это было нелегко. Мне приходилось словами описывать ему, как дочь впервые засмеялась в голос, как сказала первое «агу», как впервые встала на четвереньки и едва не вывалилась из колыбели (после этого случая Диего заказал красивую кроватку с высокими бортиками и балдахином, и мы поставили ее в детской), как впервые она самостоятельно села, едва ей исполнилось полгодика. Джай любил слушать мои рассказы, а я любила смотреть, как он мечтательно улыбается и задумчиво кивает моим словам и собственным мыслям…

В начале зимы — никак не могу привыкнуть к удивительной смене сезонов на юге, противоречащей здравому смыслу уроженца севера — мы с Диего впервые представили Габи высокому обществу на свадьбе средней дочери сенатора Леандро Гарденоса. С этим немолодым уже человеком мне было приятно проводить время: как ни странно, разделенные различным мировоззрением, разницей в возрасте, и будучи выходцами из разных стран, мы находили немало общих тем для разговоров, могли без напряжения обсуждать политику, отношения между Аверлендом и Саллидой и даже философствовали на тему рабства. Дон Леандро просил меня непременно написать дядюшке приглашение — наведаться в Кастаделлу. Почему бы и нет, подумала я и оставила себе мысленную зарубку — в следующем письме дядюшке написать об этом приглашении. Ведь моя северная семья еще не видела маленькую Габи — кто знает, увидятся ли они вообще?..

Вернулись мы поздно вечером. Поцеловав на ночь меня и сонную Габи, Диего ушел в свои покои, а я отдалась заботам Лей в купальне, пока Сай переодевала ко сну дитя. Позже я покормила малышку и не стала оставлять ее в ставшей тесной для нее колыбельке возле большой кровати. Мы с Лей и Сай постепенно приучали Габи спать отдельно, в соседней комнате, оборудованной под детскую, в компании одной из моих служанок.

Я сладко потянулась, предвкушая долгожданный отдых, и пошире распахнула окно, вдохнув свежий воздух полной грудью. Из сада теперь снова тянуло сыростью: приближался новый сезон дождей, а значит, скоро придется почти целыми днями сидеть запертыми в покоях или проводить время на общей веранде.

Оставив окно открытым, я бросила в колыбельку валявшуюся на кровати тряпичную куклу — ростом с Габи, щедрый подарок Изабель, и, усмехнувшись своим мыслям, укрыла ее пеленкой. Забравшись в постель и закрыв глаза, я некоторое время раздумывала о том, что напишу в следующем письме к дядюшке, а после незаметно для себя задремала.

Разбудило меня среди ночи странное чувство. Сладкий сон будто рукой сняло, и я некоторое время лежала в постели с тревожно колотящимся сердцем, малодушно боясь открыть глаза. Что меня разбудило? Звук? Движение? Я прислушалась к своим чувствам и будто бы уловила в комнате слабый шорох. Это, конечно, могла быть Сай: среди ночи либо одна, либо другая служанка приносили ко мне проснувшуюся Габи на кормление, но этот шорох казался слишком уж непривычным.

Все еще притворяясь, будто сплю, я осторожно приоткрыла веки, самую малость… И оцепенела от ужаса. В комнате находился человек — в скудном свете неполной луны он выглядел абсолютно черным. Поверх бедер повязка, как у бойцовых рабов, остальное тело полностью обнажено. Бритая голова также наводила на мысль о бойце или телохранителе, но ночью? В моей комнате?! При том, что наружная дверь закрыта изнутри на засов?

Однако еще больший ужас охватил меня, когда я заметила в правой руке незнакомца длинное узкое лезвие. Он сделал еще один шаг, вглядываясь в темноте в мое лицо, и приблизился — не ко мне, а к колыбели. Мои мысли беспорядочно заметались: как себя защитить? Никогда прежде я не держала в покоях оружие — зачем? Но теперь я сильно об этом жалела. Там, снаружи, в коридоре, наверняка караулят телохранители, но дверь заперта на засов, а между мной и дверью — этот ночной убийца… Даже если я закричу во все горло, он успеет вонзить в меня нож, от неожиданности проснется и вскрикнет Сай, заплачет перепуганная Габи, и тогда…

Я боялась дышать, лихорадочно размышляя, что делать. А убийца уже склонился над колыбелью и занес сверкнувшее в свете звезд острое лезвие…

В тот момент, когда он с силой опустил нож в колыбель, я взметнулась на кровати, будто птица, подхватив простыню, которой накрывалась в душные дни. От неожиданности убийца отпрянул, не издав ни звука, но я успела набросить простыню ему на лицо, и пока он барахтался в ней, пытаясь освободиться, я в два шага подскочила к каминной полке и, схватив тяжеленные бронзовые часы, размахнулась и изо всех сил запустила ими в его голову. Часы упали на пол с ужасающим грохотом и разлетелись на части, и следом за ними на пол рухнул незнакомец. Святые угодники, неужели у меня получилось?

Меня подмывало тут же броситься в детскую: шум крови в ушах не помешал мне услышать, что Сай проснулась, разбуженная грохотом. Но мне хватило здравомыслия вначале подбежать к двери, отодвинуть засов и позвать на помощь рабов-телохранителей.

Переполох учинился чрезвычайный. Габи, похоже, единственная из всех домочадцев не испугалась: я отобрала ее у помертвевшей от страха Сай и немедленно приложила к груди. Диего, всклокоченный и полуголый со сна, властным тоном отдавал распоряжения телохранителям: те скрутили бесчувственное тело нападавшего и выволокли прочь. Ким грозно сверкал черными глазами и пытался робкими прикосновениями успокоить хозяина, разбуженная Лей примчалась на переполох из своей комнаты и теперь утешала всхлипывающую Сай. Изабель куталась в расшитый шелком халат поверх газового пеньюара и гневно восклицала, что утром велит нещадно выпороть нерадивых рабов, чьей обязанностью было охранять сад.

Разошлись все лишь к рассвету. До восхода солнца я лежала без сна, сотрясаясь от нервной дрожи и прижимая к себе безмятежно спящую Габи, и размышляла о том, что неплохо было бы вернуть на окно спальни решетку…

А если бы в комнате, как когда-то прежде, был Джай, ничего подобного бы и вовсе не случилось.

На рассвете стражники сдергивают меня прямо с постели и велят быстро одеваться. На вопросы не отвечают, позволяют лишь наскоро умыться и кое-как натянуть одежду. Руки не сковывают, чем меня безмерно удивляют, зато под конвоем проводят сквозь частокол и ведут к господскому дому. По пути пытаюсь представить, что могло стрястись — сегодня не суббота, а в остальные дни господин Адальяро редко интересуется моей персоной, и уж тем паче настолько, чтобы вести в дом… Да и Вель едва ли отважилась бы вызвать меня к себе, и уж во всяком случае не с раннего утра…

Что же стряслось, дьявол их подери?

Меня ведут не в покои, а прямиком в подземелье, и в душу пронырливым ужом заползает липкий страх, холодным потом стекая между лопаток. Что я успел натворить, адово пламя?

В хорошо знакомой мне камере — пыточной затейника Хорхе — лежит голый человек, распятый на залитом кровью столе. Он яростно вращает белками глаз и что-то бессвязно мычит сквозь заткнутый в глотку кляп.

Хорхе скрещивает на груди руки и опирается плечом о деревянный шкаф с разложенными на полках инструментами. Грязные рукава закатаны до локтей, обнажая испачканные в крови предплечья: Хорхе совсем недавно усердно трудился. Здесь же, на удобном стуле с высокой спинкой сидит дон Диего в домашней одежде. Белая рубашка на груди расстегнута, кое-где на выбеленном хлопке видны кровавые брызги. На лице следы переутомления. Дон Диего тоже успел усердно потрудиться?

— Подойди ближе. Ты знаешь этого человека? — господин устало кивает в сторону пыточного стола.

Я с интересом вглядываюсь в искаженное болью лицо. С сомнением качаю головой и осторожно вынимаю изо рта пленника кляп. Он тут же начинает исторгать яростные проклятия на халиссийском.

— Ну что? Он тебе знаком? Это из твоих людей?

— Нет, — отвечаю уверенно. — Точно не из наших.

— Ты видел его когда-либо на Арене?

— Нет, — опять отвечаю я. — Да и едва ли он вообще был на Арене. Посмотрите, на нем почти нет шрамов… ну, хм, кроме свежих.

Бросаю косой взгляд на Хорхе. Тот возвращает мне многозначительный взгляд и самодовольно ухмыляется углом рта.

— Кто это? — решаюсь спросить.

— Хотел бы я знать! — раздраженно дергает плечом красавчик. — Сегодня ночью этот кусок дерьма влез в окно моей супруги и попытался убить мою дочь.

— Габи?!

Спазм сжимает мне горло, и я некоторое время таращусь на Диего Адальяро, не в силах даже вздохнуть. Что это я только что услышал?! На Вель и Габи совершено покушение?!

— Мою дочь зовут Габриэла Адальяро, и попрошу произносить ее имя с уважением, — сквозь зубы цедит красавчик. Хорхе при этих словах гаденько усмехается в прилизанные усы.

— Что с донной Вельданой и донной Габриэлой? Они живы?

— Живы, — снисходит до ответа Диего Адальяро. — Моя жена… хм… проявила недюжинную храбрость, защищая себя, но больше я не намерен рисковать ее жизнью и жизнью дочери. Так значит, ты никогда прежде его не видел?

— Нет, — беспомощно качаю головой. — Но кто мог желать им смерти?!

— Это мы еще выясним, — господин устало поднимается со стула и бросает через плечо Хорхе: — Продолжай. А ты, — он непередаваемым жестом абсолютной власти указывает на меня, — иди за мной.

Он ведет меня, как ни странно, в собственные покои. Кивком головы велит шавке Киму убраться, некоторое время мерит шагами спальню, а затем наливает из пузатого графина в два серебряных кубка рубиновое вино и один кубок передает мне. Я с удивлением принимаю господскую милость. Выпиваю тремя глотками, не пролив ни капли. Настоящее терпкое вино, какого я не пил уже очень давно, приятно согревает горло.

— Как я уже сказал, я больше не намерен рисковать жизнью супруги и дочери. За пределы поместья моя жена и шагу не ступит без надлежащей охраны. И отныне каждую ночь в детской будет находиться один из назначенных мною телохранителей. Ты будешь одним среди четырех.

Услышанное бьет под дых, на время лишает возможности втянуть в легкие воздух, а в голове проносятся мысли — комната Вель, запах женщины, широкая мягкая кровать, ее поцелуи… Все это пьянит похлеще вина, и я в смятении смотрю на господина.

— Э-э-э, — вновь обретя способность говорить, неуверенно ерошу короткие волосы на макушке, чтобы скрыть охватившее меня волнение. — А как же тренировки?

— Можешь возвращаться туда днем, — раздраженно отвечает Диего Адальяро и вновь наполняет мой кубок вином. — Для меня важнее безопасность жены и дочери, а не твои тренировки. Во всяком случае, ваши дежурства будут сменяться, ты не сможешь бодрствовать дни и ночи напролет.

— Значит, — осторожно уточняю я, — мне можно свободно проходить сквозь частокол? И находиться в поместье без конвоира? И без оков?

Красавчик делает несколько нервных шагов и вдруг подходит вплотную, вонзая мне в лицо испытующий взгляд черных холодных глаз.

— Может быть, я делаю глупость, и тебе нельзя доверять? Мне казалось, что ты не сможешь причинить зло своей госпоже и своей… моей дочери, — он запинается и на миг кривит губы в мучительной гримасе.

Я так же мучительно сглатываю и вдруг понимаю, что у меня начинают гореть уши. То ли от вина, то ли от образа Вель в ночной рубашке, то ли от странного, обнажающего потаенные чувства разговора между мной и красавчиком.

Он прав. Я бы не смог причинить зла ни женщине, ни ребенку… А уж тем паче своей женщине и своему ребенку.

— Вы можете мне доверять, господин, — говорю я и внезапно понимаю, что связываю сам себе руки этими словами. Ведь однажды мне придется нарушить это слово… — Со мной они будут в безопасности.

— И вот что, — не сводя с меня глаз, сенатор Адальяро буквально выдавливает из себя слова, будто омерзительных, скользких жаб. — Габриэле уже полгода. Госпоже Вельдане пора бы задуматься… о наследнике.

====== Глава 47. Отступление ======

До самого вечера я едва ли хоть отдаленно походила на разумного человека: весь день сидела на кровати, подобрав под себя ноги, пялилась в окно, вздрагивая даже от шороха листьев и дуновения ветерка, и ни на мгновение не могла отпустить от себя Габи.

Лей и Сай находились при мне безотрывно, в пустующей детской еще с ночи нес дозор телохранитель, но меня это не спасало: черный человек с длинным острым кинжалом вставал перед глазами, стоило мне лишь на миг прикрыть глаза.

Изабель приходила и уходила, что-то говорила мне, гладила по руке, совала под нос тарелку с фруктами и время от времени пыталась отобрать у меня хнычущую Габи, но сковавшее меня оцепенение мешало даже понять, чего от меня хотят. Приводила она и дона Сальвадоре, но тот вскоре ушел, не обнаружив на мне никаких увечий и приписав мое состояние сильному нервному потрясению. Пустить мне кровь я не позволила, зато в качестве уступки послушно выпила настойчиво рекомендованные горькие капли.

Диего в этот день не ездил в Сенат. На закате, когда мне стало чуточку лучше благодаря успокоительным отварам и расслабляющим массажам Лей, он пришел ко мне и присел на край кровати. Заметив, что я нервно покосилась на открытое окно, он положил руку мне на предплечье и сказал:

— Не беспокойся, Вельдана. Охрана в саду усилена, виновные в небрежности строго наказаны. Теперь в дом и муха не пролетит.

— Ты узнал, кто подослал к нам убийцу?

— Отчасти, — помрачнел Диего. — Мерзавец, похоже, и сам не знал имени заказчика, только то, что это была женщина.

— Женщина? Никакая женщина в Кастаделле не могла бы желать мне и Габи смерти! Или у тебя была невеста, которую ты бросил у алтаря?

— Ну что ты, милая, — Диего улыбнулся углом рта и приобнял меня за плечи, мимоходом пощекотав Габи животик. — Никаких других невест, кроме тебя, у меня никогда не было. Но ты ошибаешься, если думаешь, что никто не желает нам смерти. Помнишь, как мы с тобой обвели вокруг пальца Эстеллу ди Гальвез? Она не получила желаемого, хотя была уверена, что мы непременно спляшем под ее дудку. Губернатор отказался предъявлять ей обвинение за неимением доказательств и свидетелей, однако я делаю все возможное, чтобы жизнь не казалась ей слишком сладкой. Вероятно, это было моей ошибкой, и стоило оставить ее в покое.

— Но теперь-то ты можешь доказать ее вину, имея в руках живого свидетеля?

— Увы, он умер, — Диего виновато опустил голову. — Да и опознать ее он не смог бы: переговоры с ним вели подставные люди. Халиссиец этот прежде был циркачом, его выкупил из рабства еще подростком бродячий комедиант. После того, как на циркачей близ Кастаделлы напали разбойники, он остался один и долгое время мыкался в порту, промышляя воровством на прибывающих кораблях. Вот откуда его обезьянья ловкость. Его поймали на горячем и должны были отрубить обе руки, но двое незнакомцев внесли за него плату и освободили из темницы. Что ж, его выбору я бы не позавидовал: либо остаться без рук, либо стать детоубийцей и получить целый кошель монет серебром.

— Сложно поверить, что Эстелла могла дойти до такого, — я нервно затрясла головой, вспоминая нехороший взгляд, которым та одарила Габи на набережной. — Нужно быть чудовищем, чтобы подослать убийцу к ребенку!

— Порой мне кажется, что в нее вселился демон, — глаза Диего гневно сверкнули. — Но уж поверь, милая, я не успокоюсь, пока эта дрянь не ответит перед законом!

— А она, похоже, не успокоится, пока не найдет способа нам досадить!

— Вы будете в безопасности днем и ночью, — с уверенностью произнес он. — А теперь утешься: я оставлю тебя, но не одну.

Я удивленно проследила за тем, как мой муж поднялся с кровати, подошел к двери и впустил в комнату рослого человека. Встретившись с ним глазами, я обомлела: передо мной стоял Джай, опрятно одетый, с ножнами от кинжала на поясе — и без оков.

После покушения на Вель и Габи моя жизнь снова изменилась: одни сутки из четырех я провожу в поместье. Но внутренняя радость и ликование от близости к Вель в такие дни омрачается вынужденным бездельем и скукой. Тренировки, сколь бы рутинны и изнурительны они ни были, не дают телу расслабиться, держат мышцы в хорошей форме, а рассудок — сосредоточенным на цели, не позволяя ему погрузиться в отчаяние. Бессонные же ночи в поместье наполнены мучительным ничегонеделанием и полчищами тяжелых мыслей, от которых невозможно скрыться ни на мгновение. Чтобы отвлечься от них, прислушиваюсь к размеренному сопению маленькой девочки и — более ровному и глубокому — ее няньки. Иногда дыхание малышки сбивается и как будто замирает, и тогда меня охватывает тревога. Может ли младенец перестать дышать во сне? Надеюсь, что нет. И все же я время от времени бесшумно подхожу к детской кроватке и жду, смотрю, слушаю…

Порой Габи во сне улыбается и издает забавные звуки. Что ей снится в это время? Может ли вообще что-либо сниться младенцу? Я не помню снов детства. Иногда мне кажется, что и детство свое начинаю забывать.

Днем всегда легче, чем ночью. По крайней мере, дни наполнены хоть каким-то действием. Я могу видеть, как маленькая девочка пытается ухватиться цепкими ручками за перекладину кроватки и подняться, опираясь на кривоватые, пухлые ножки. В такие моменты она смотрит на меня с победной улыбкой овеянного славой полководца, и — видят боги земные и небесные! — я чувствую гордость. В этом ребенке есть частичка меня, а значит, должна быть и воля к победе.

Мне позволено видеть, как Вель кормит свое дитя. Иногда мне выпадает честь даже подержать спеленутую батистом и кружевами Габи, пока мы собираемся на прогулку. Она недовольно кряхтит, краснеет от натуги и всеми силами пытается высвободиться из своих пут, и тут я с ней полностью солидарен. Мне тоже не нравится, когда на руки надевают оковы. Она смотрит на меня с упрямой надеждой в доверчивых серых глазах, а я могу лишь выразить ей молчаливое сочувствие. Ничего, маленькая Габи, придет час, и ты из беспомощного младенца превратишься в девицу, которая сумеет за себя постоять… Я в этом уверен.

Прогулки случаются нечасто из-за начавшегося сезона дождей, но я благодарен судьбе за любую возможность хоть ненадолго оказаться вне замкнутого пространства. Обычно мне приходится держаться позади чинной процессии: Вель с нелепой тележкой, иногда в компании донны Лауры с такой же тележкой, из которой ее упрямый паренек все время норовит выбраться — боюсь, на его месте я делал бы то же самое, — Лей или Сай и служанки донны Эскудеро, а также рабов-телохранителей. Почти каждая прогулка приносит не только удовольствие, но и пользу. На улицах богатых кварталов Кастаделлы, как правило, всегда спокойно, зато я могу видеть, с кем общается Вель, как выглядит тот или иной благородный дон, а после исподволь выспросить у нее в непринужденной беседе обо всех этих чиновниках, промышленниках и торговцах и о том, какие мысли обитают в их головах.

Но больше всего я радуюсь, когда Вель, обычно прогуливаясь без своей подруги, решает спуститься к морю. У моря я чувствую себя… свободным. И Вель, кажется, тоже. Я вижу, каким счастьем озаряется ее лицо, когда она сбрасывает обувь и идет по спрессованному мокрому песку босиком. Набегающие на берег волны отягощают влагой подол ее многочисленных юбок, но она словно не замечает этого, подставляет лицо ветру и улыбается своим мыслям. В такие мгновения у меня перехватывает дыхание, и мне хочется запечатлеть ее образ надолго в своей памяти.

Несколько раз мне удается выпросить кусочек свободы и для Габи: путы из пеленок остаются в тележке, а девочка в одной короткой рубашонке перебирается ко мне в руки. Я захожу по колени в море и окунаю Габи в теплые легкие волны. Девочка барабанит ножками по воде и громко визжит от восторга, и мне тоже хочется смеяться: искреннее детское счастье заразительно. Воспоминаний обычно хватает на последующие три дня до новой встречи.

Все было бы, пожалуй, даже очень хорошо, если бы в мозгу не засел последний разговор с Диего Адальяро. Ему нужен наследник. Чего уж греха таить — мне он нужен тоже. Но я не представляю, как подступиться к Вель с подобными намерениями. В моем присутствии она ведет себя всегда доброжелательно и учтиво, но в ее глазах я не вижу того призыва, что дал бы мне надежду на большее… Ночью она уходит в свою спальню, а мне по долгу службы приходится оставаться в детской, на страже безопасности маленькой донны Адальяро.

Этой ночью все происходит так же, как и всегда. Вель кормит Габи на ночь и отдает Лей. Та укладывает девочку в кроватку, поет ей колыбельную и дожидается, пока малышка уснет. А затем засыпает сама: мое присутствие нисколько ее не беспокоит. Да я и сам понимаю, что здесь я что-то вроде бессловесной мебели.

Среди ночи девочка просыпается: я улавливаю, как меняется ритм ее дыхания. Она пытается тихо разговаривать на своем детском языке — столь тихо, что глубоко спящая Лей ее не слышит. Некоторое время я колеблюсь, но все же подхожу ближе и осторожно, чтобы не напугать ребенка в темноте, склоняюсь над кроваткой. Габи улыбается во весь рот с четырьмя крохотными зубками и активно сучит спеленутыми ножками. Мне кажется, она меня узнает. Во всяком случае, хочется на это надеяться.

Я сую руку в кроватку и понимаю, что кроха обмочилась. Неуверенно смотрю на Лей — уставшая за день служанка спит так крепко, что будить ее не поднимается рука. На столике рядом с кроваткой стоит заготовленная миска с чистой водой и стопка выстиранных, выглаженных тряпок. Я расстилаю одну их них, разворачиваю младенца и перекладываю на стол. Девочка радостно дрыгает ручками и ножками, и вымыть ее как следует оказывается непростой задачей. А уж спеленать — и подавно… Я просто оборачиваю ее под мышками сухой пеленкой и вместо того, чтобы положить обратно в кроватку, хожу с ней по комнате. Склоняю голову к детской макушке и вдыхаю запах — чистый, яркий, странно завораживающий, чем-то напоминающий запах Вель. Габи уворачивается и пребольно хватает меня крепкими пальчиками за нос. Я тихо фыркаю ей в руку, а она заливисто смеется. Чудеса.

— Джай? — раздается вдруг тихий голос, и я вздрагиваю от неожиданности.

Увлекшись ребенком, я не заметил, как открылась дверь в детскую. Хорош телохранитель…

Сонная Вель в полупрозрачной ночной рубашке и с распущенными по плечам волосами кажется бестелесным призраком. Слишком привлекательным призраком… Я сглатываю образовавшийся в горле комок и отвожу глаза.

— Прости, — говорю тихо, ведь Лей все еще спит. Или делает вид, что спит. — Я пытался ее перепеленать, но не вышло.

Вель молча протягивает руки, и я отдаю ей ребенка. Любуюсь тем, как ловко она подхватывает дитя, прижимая к себе. Габи принимается жадно тереться лицом в вырезе ее рубашки: чует близость молока. Вель растерянно поднимает на меня глаза и вдруг касается ладонью моего запястья. Ее пальцы сплетаются с моими, и она уводит меня за собой в спальню. Сердце начинает колотиться так бешено, что я боюсь, как бы этот грохот не разбудил Лей…

Сама не знаю, что на меня нашло. Диего и Изабель давно перестали донимать меня разговорами о наследнике, и я была тверда в своем решении больше не иметь дела с мужчинами. Но близость Джая всегда волновала мое нутро, как бы я ни пыталась подавить в себе греховные желания. Каждый раз на прогулке я спиной — и сердцем — чувствовала его взгляд и понимала: он хочет меня по-прежнему. Мое женское естество ликовало от этого понимания, но разум отчаянно протестовал. Нет, не хочу, не хочу…

Плоть слаба — так говорится и в божьем писании. И теперь, как и прежде, желания плоти предали доводы рассудка. Мне хотелось, чтобы Джай был ближе — настолько, насколько это возможно. Чтобы смотрел на меня, чтобы желал меня, чтобы я плавилась под его взглядом…

Вот только теперь между нами была Габи. Я прикрыла дверь в детскую, чувствуя, как сердце колотится в горле, села на край кровати и позволила жадному детскому рту добывать себе молоко. Джай в растерянности стоял посреди спальни, и я уже начала сожалеть о том, что потащила его за собой. Но уж слишком интимной и трогательной показалась мне та картина, что я увидела, переступив порог детской: огромный и опасный мужчина, боец и убийца, держал на руках своего ребенка, и оба тихо смеялись друг другу. Мне вдруг остро захотелось ощутить нас троих настоящей семьей. Чтобы он не скрывал своего отцовства, чтобы он открыто любил и обнимал нас обеих, чтобы видел, как растет его дочь, чтобы однажды она назвала его папой…

Он вдруг подошел ближе, и я замерла от предвкушения чего-то тайного, запретного, постыдного и в то же время сладкого. Ворот рубашки сполз с плеча, обнажая одну грудь, в которую вцепилась Габи, но нас обеих укрывали мои волосы. Джай несколькими осторожными движениями убрал их мне за спину. Его грубые, мозолистые пальцы нежно дотронулись до моего голого плеча, прошлись по верхней части спины, коснулись позвонков на шее. Я вздрогнула и шумно выдохнула от волны жара и мурашек, пробежавших по спине. Не обошлось и без конфуза: вторая грудь от неожиданных и уже позабытых ощущений налилась слишком сильно, и мне пришлось переложить полусонную Габи, чтобы она освободила меня от излишнего напряжения.

Джай сел на кровать позади меня. Закрыв глаза, я ловила каждый шорох, каждый вдох, каждое движение. Кажется, я ощущала даже каждый волосок, поднявшийся дыбом на моей коже. Джай меж тем собрал в ладонь мои волосы, скрутил их жгутом и прикоснулся к основанию шеи губами. Его дыхание обжигало кожу, горячило кровь, которая вязким потоком растекалась по жилам и заставляла сердце биться быстрее, а живот — сжиматься в сладостных спазмах. Поцелуи медленно, но уверенно перемещались вперед, и я слегка отклонила голову, подставляя горло теплым, шероховатым губам. Большие руки отпустили мои волосы и уютно обхватили меня всю, вместе с Габи, а губы продолжали свое путешествие вверх по шее. Я снова вздрогнула, когда зубы Джая легко прихватили мочку уха, а язык скользнул у основания челюсти. Повернув лицо, я встретилась взглядом с его глазами, опасно поблескивающими в тусклом свете звезд. Еще мгновение, и наши губы сомкнулись в поцелуе — ненасытном, как жажда алчущего, сладком, как сам первородный грех.

Насытившаяся Габи шевельнулась, отпустив грудь, и я отпрянула от Джая. Потяжелевшая во сне головка ребенка откинулась мне на локоть. Я наклонилась и нежно поцеловала лобик, покрытый легкой испариной, осторожно высвободилась из теплых объятий и отнесла Габи в детскую. Вернувшись, плотно прикрыла дверь и, подойдя к Джаю, все еще сидевшему на краю кровати, положила руки ему на плечи.

Его грудь вздымалась тяжело и часто, дыхание с шумом вырывалось из горла. Он обхватил меня ручищами так крепко и прижался лицом к моей груди так тесно, что у меня перехватило дух. Буквально сорвав с меня рубашку, он повалил меня на кровать и навис сверху, и тут меня душной волной охватил страх.

— Подожди, — выдохнула я ему в губы, прерывая жадный, грубый поцелуй. — Подожди, не торопись…

— Не могу, — хриплый вздох обжег мне ухо. — Я ждал слишком долго.

Пытаясь его оттолкнуть, я ощущала ладонями биение сердца — сильное, частое, словно удары боевого барабана. Влажные губы беспорядочно скользили по моему лицу, а руки шарили по всем телу: трогали, тискали, сжимали до боли… Заставляя меня инстинктивно уворачиваться.

— Джай, постой… — взмолилась я, сопротивляясь уже всерьез.

Страдальческий стон стал мне ответом. Тяжело дыша, Джай уткнулся лицом мне в плечо, руки оставили меня в покое и с силой стиснули постель по обе стороны от меня. Широкие плечи судорожно вздрагивали после каждого вздоха.

— Я просто… боюсь… подожди, не так быстро…

Закусив губу, я отважилась опустить руку ниже, подтянула край груботканой рубахи, погладила напряженный живот Джая и, совсем осмелев, обхватила ладонью налитое силой желания средоточие его страданий. Не убирая руки, легонько толкнула Джая, заставляя его перевернуться, и услышала, как он выдохнул сквозь плотно стиснутые зубы. Я склонилась над ним с твердым намерением дать ему избавление, но едва мои губы коснулись его напряженной плоти, он со стоном оттолкнул меня и излился, отгородившись рукой.

Пытаясь восстановить дыхание, я поглаживала плечо Джая сквозь промокшую рубашку и чувствовала, как его тело расслабляется под моими прикосновениями.

— Прости, — наконец прошептал он. — Я совсем озверел. Я должен был подумать о том, что ты… что тебе… тебе все еще больно?

— Нет, но… страшно, — призналась я и, вздохнув, коснулась лбом его лба. — Просто… будь нежнее. Как раньше, помнишь?

Да, он помнил. Он снова обнял меня — на этот раз куда осторожнее, и мягко поцеловал, не пытаясь вновь опрокинуть на спину. Я не без труда стащила с него измятую влажную рубашку, прижалась к его груди и закрыла глаза, отдаваясь прикосновениям, теперь предельно ласковым и бережным. Сейчас он не казался мне опасным и безжалостным зверем, каким был еще несколько мгновений назад, и вскоре уютное тепло вновь разлилось по венам, сместилось к груди и животу, побуждая раскрываться навстречу настойчивым, откровенным мужским ласкам.

— Вель, — зашептал он мне в ухо, когда я сама обхватила коленями его бедра. — Я скучал по тебе.

— Знаю, — шепнула я в ответ, и по моему телу пробежала сладкая дрожь.

— Не знаешь, — он упрямо мотнул головой и свел брови у переносицы. — Ты сидишь у меня внутри, — его ногти с силой царапнули широкую грудь, словно хотели разорвать ее в доказательство, — и пьешь мою кровь, капля за каплей. А я, как последний глупец, хочу, чтобы это никогда не прекращалось.

Нечасто Джай баловал меня нежными словами. И эти нежности, надо признать, были весьма странными, но я счастливо улыбнулась в ответ. Наверное, так в его устах звучало признание в любви, и мне не могло не польстить такое признание. С величайшей осторожностью я оседлала его, соединив наши жаждущие тела, и слегка качнула бедрами.

— Я тоже скучала, — призналась я в ответ, жмурясь от внезапного острого удовольствия.

— Боги, я могу трогать тебя, — послышался хриплый шепот, и тут же большие теплые ладони сжали мои ягодицы. — И это не сон.

— Не сон, — подтвердила я и склонилась к его лицу. — Поцелуй меня и убедись. Да поскорее, ночь коротка.

Открыв на рассвете глаза, я обнаружила себя в одиночестве. Легкая грусть заползла в душу: Джай ушел на свой сторожевой пост, пока я спала, а мне малодушно хотелось вновь после долгой разлуки проснуться в его объятиях. Дождь, барабанящий по крыше и карнизам уже с утра, лишь добавил тоски к моим ощущениям, и к краям глаз подступили слезы.

Но из детской уже доносились звуки: капризное хныканье Габи и ласковое воркование Лей, и грусть тут же развеялась без следа. Вскочив, я быстро натянула на себя измятую рубашку и распахнула дверь в детскую.

— Вот и мама проснулась, — улыбнулась Лей, старательно баюкающая мою малышку. — Ну же, донна Габриэла, не плачьте. Наверное, снова зубки режутся, — добавила она, виновато взглянув на меня.

Принимая дитя из ее рук, я покосилась в угол, где неподвижно сидел Джай, вольготно вытянув длинные ноги. Встретив его взгляд, горячий, словно расплавленный на огне свинец, я ощутила прилив жара к щекам и опустила взгляд.

— Сегодня ты можешь быть свободен, — сказала я весьма учтиво, смутившись дрогнувшего голоса. — На дворе дождь, мы не пойдем на прогулку.

— Как пожелаете, госпожа, — так же учтиво ответил Джай и, поднявшись, церемонно поклонился.

Пока я кормила Габи, Лей причесала и уложила мне волосы. Я старательно прятала глаза, справедливо опасаясь, что горящий на щеках румянец предательски выдает и мои чувства, и греховность минувшей ночи. Но Лей невозмутимо взяла у меня насытившуюся Габи и направилась прочь из спальни, приговаривая на ходу:

— Давайте-ка, донна Габриэла, пойдем и разбудим эту ленивицу Сай, пусть вас понянчит, пока я помогу вашей матушке вымыться и привести себя в порядок.

На завтрак я спустилась в столовую, вяло перебросилась несколькими словами с Диего и Изабель, а после поцеловала мужа на прощанье, втайне радуясь, что не придется провожать его до кареты благодаря дождю. Сегодня можно по праву целый день лениться, читать или даже предаваться мечтам, вспоминая в подробностях прошедшую ночь. Мышцы все еще ощущали отголоски приятной боли после жарких любовных утех. Мое тело вновь страстно желало Джая, и я с тайным удовольствием подумала, что совсем скоро все это повторится вновь.

Однако задолго до полудня мои полусонные мечтания прервала Сай, появившаяся на пороге спальни с озадаченным лицом.

— К вам пришли, госпожа.

— Кто?

— Это… это страж, который с аркебузой. Ну, то есть, сейчас он без аркебузы, но это тот самый, что…

— Ладно уж, проси, — велела я с нарастающим беспокойством и быстро поправила выбившиеся из прически волосы.

Вошедший немолодой аркебузир в мокром насквозь суконном мундире, стушевавшись, остановился у порога и низко поклонился мне.

— Госпожа.

— Оставьте церемонии, — велела я строго. — Выкладывайте, с чем пожаловали.

— Простите, что беспокою вас, госпожа, но меня уже третий день донимает один из ваших рабов и требует встречи с вами.

— Один из моих рабов? — удивилась я. — И кто же?

— Кажется, его прозвище Зуб, госпожа.

Я наморщила лоб, силясь вспомнить, но такое прозвище ровным счетом ни о чем мне не говорило. И немудрено: я уже давно не интересовалась делами на тренировочной площадке, а людей там теперь добрая сотня. Я же понятия не имела, кто они и когда и как там появились. Душу царапнули угрызения совести: раньше, появляясь на Арене каждую субботу, я знала каждого бойца в лицо и по имени, а теперь, соорудив целый бойцовский городок, я и думать забыла об Арене и кровавых играх, переложив ответственность целиком на плечи своих мужчин, Диего и Джая. Поисками родных и близких для некоторых рабов по-прежнему занималась Лей, а я, вместо того чтобы быть доброй хозяйкой, целиком погрузилась в материнство.

— Чего же он хочет от меня? — нахмурив брови в унисон мыслям, спросила я.

— Не знаю, госпожа. Окаянный раб твердит, что вам грозит опасность, и требует личной встречи с вами.

— Хорошо. Зови его.

— В цепях, госпожа? — прищурился аркебузир, неуверенно переступив с ноги на ногу.

— Э-э-э… — Мне подумалось, что цепи — это уж слишком, но, с другой стороны, если человек хочет личной встречи со мной, то наверняка откажется говорить при свидетелях, а значит, рядом не будет телохранителя. После покушения на Габи я стала гораздо осторожнее и склонна была видеть опасность даже там, где ее нет. — Да, пожалуй.