Рай с привкусом тлена

— Мечтай! — снова воскликнул Хуан Толедо с явным злорадством в голосе. — Вы все — просто кучка жалких оборванных трусов! Бешеные псы, сорвавшиеся с цепи и дорвавшиеся до господских кладовых! Саллида не позволит вам разорить процветающий город, жемчужину полуострова! Уже завтра здесь будет стоять регулярная армия!

— Мы обеспечим ей достойный прием, — мрачно усмехнулся Джай, вновь сворачивая лист бумаги в трубочку и кладя его на стол. — На сегодня пока все, господа сенаторы. В следующие два дня вы можете быть свободны от заседаний: городу предстоит хоронить своих мертвых. Но на третий день вы вновь обязаны собраться здесь. А если кто позабудет об этом, — он вновь окинул убийственным взглядом присутствующих, — мы придем и напомним. У нас впереди еще много работы, придется засучить рукава. Теперь же я оставлю вас и подожду за дверью — до тех пор, пока не получу всего перечня законов, подписанных всеми девятью сенаторами. И поторопитесь: господин губернатор скучает в ожидании принятых решений. Ему не терпится применить их в действие.

В малом зале сенатского совета еще некоторое время стояла тишина — даже после того, как за Джаем захлопнулась тяжелая дверь.

— Ну что ж, господа, — устало вздохнул дон Карлос Лидон, потирая тонкими пальцами висок. — Давайте подпишем весь этот вздор и разойдемся по домам.

— Вы шутите?! — вскинулся над креслом все еще багровый от ярости Хуан Толедо. — Как можно это все подписать?! Вы хотите сказать, что мы сами, добровольно, положим город к ногам этого сброда?!

— А разве у нас есть выход? — развел руками дон Карлос. — Это же очевидно: нас не выпустят отсюда, пока не добьются своего.

— Можно ничего не подписывать! — стукнул кулаком по столу Пауль, заставив Доротею тихо вскрикнуть. — Мы им не какая-то загнанная дичь, чтобы принимать законы с лезвием меча у горла!

— Вы хотите бесславно погибнуть, молодой человек? — дон Леандро Гарденос повернулся к нему вполоборота и приподнял седую бровь. — Ради чего? Чтобы на ваше место этот раб силой приволок вашу драгоценную супругу и угрожал ей жизнью ваших детей?

Я отчаянно сцепила зубы: хотелось воскликнуть, что Джай не такой! Но тут же пришлось напомнить себе, что я совсем не знаю человека, которого так безрассудно любила.

Джай всех нас загнал в ловушку. И слишком уж подозрительной выглядела «случайная» смерть именно тех сенаторов, которые действительно были способны в открытую противостоять угрозам и с непримиримым упорством отстаивали сохранение рабства…

Пауль плотно сомкнул губы и бессильно уронил голову, вцепившись пальцами в подлокотники кресла.

— Давайте заканчивать с этим, — обреченно махнул рукой дон Карлос и потянулся к листку. — Дон Риверо, пишите…

Я недоуменно посмотрела на него и, дивясь собственной смелости, воскликнула:

— Погодите! Разве мы ничего не обсудим?

— Какой смысл? Все эти писульки вскоре не будут иметь никакой законной силы.

— Почему? — насупилась я.

— Потому что, как упомянул наш уважаемый друг дон Толедо, к границам города вскоре подойдут регулярные государственные войска и восстановят здесь порядок.

— С этим могут быть сложности, — покачал головой дон Леандро и поправил у горла взмокший от пота шейный платок. — Большая часть регулярной армии переброшена на границу с Халиссинией.

— Если Саллида пришлет по одному хорошо вооруженному отряду из каждого города, мятежники будут наголову разбиты! — возразил ему дон Хуан.

— Это может случиться, только если в столице узнают о том, что здесь произошло, — упавшим голосом произнес дон Аугусто, и красивое лицо его исказилось, словно от боли. — Вы слышали, как бахвалился этот раб тем, что их банды держат въезды и выезды? Они захватили порт, почтовые службы, перекрыли торговые пути… Кто решится прорвать оборону? Нам наверняка и шагу нельзя будет ступить, чтобы передать весть через посланцев, мы здесь все под контролем!

— Пусть этим занимается муниципалитет, — пожал плечами Пауль. — Оборона города находится в ведомстве губернатора. Кастаделла не может быть вечно отрезанной от остального мира. Рано или поздно близлежащие города забьют тревогу, вести достигнут столицы, и тогда…

— Когда случится это «рано или поздно»? Сколько нам следует продержаться? — раздраженно воскликнул дон Хуан.

— Погодите! — вновь перебила я, ошеломленная предметом разговора. — Господа, разве вы в самом деле не допускаете и мысли, что требования повстанцев могут быть обоснованы? Вот сейчас, вместо того чтобы обсуждать их, вы решаете, как скоро сможете загнать рабов обратно в их клетки?!

— И вам тоже следовало бы об этом подумать, донна Вельдана, — холодно заметил Пауль. — Вы же не хотите сказать, что вы с вашим рабом заодно? Ведь это ваш раб теперь верховодит обезумевшим сбродом?

— Рабству! должен! наступить! конец! — не в силах подобрать адекватный аргумент, рявкнула я. — Как вы этого не понимаете? Ни одно цивилизованное государство на этом континенте…

— На этом континенте всего два цивилизованных государства — Аверленд и Саллида, остальные не в счет, — насмешливо хмыкнул Хуан Толедо. — Вы, донна Адальяро, кажется, уроженка Аверленда, где рабства нет уже больше столетия, и поэтому я понимаю ваше удивление. Но Аверленд не может диктовать нам условия…

— И все же диктует.

Голоса стихли, все головы повернулись к дону Леандро, что с задумчивым видом вертел в руках измятый лист бумаги со списком требований. Я внутренне подивилась: как ему удается говорить столь тихо, но при этом так отчетливо, что его слышали все, даже в пылу жарких дебатов.

— Ни для кого из нас не является новостью, что север всегда давил и продолжит давить на нас в вопросе отмены рабства. Мы отчаянно нуждаемся в военной помощи Аверленда, особенно сейчас, когда Халиссиния с остервенением вгрызается в наши границы. Давайте признаем очевидное: еще немного — и Саллида будет обескровлена беспросветной войной.

— И что вы предлагаете Кастаделле? Воевать не только с Халиссинией, но и со всей остальной Саллидой? — изумился дон Хуан.

Дон Леандро посмотрел на него с непередаваемым выражением лица. Так мог бы смотреть отец, долго пояснявший сложный урок непутевому сыну и услышавший от него в итоге несусветную глупость. Мне в голову вползла странная по своей сути мысль: пожалуй, недаром Джай оставил этого человека в живых…

— Внутригосударственные раздоры еще больше подорвут силы Саллиды и сыграют на руку нашему истинному врагу. Не все конфликты обязаны решаться с помощью силы, молодой человек. Кастаделла вполне способна при поддержке Севера уладить внутренние проблемы и собственным примером продемонстрировать…

— Помилуйте, каким примером? — перебил его дон Хуан. — В городе бесчинствуют сорвавшиеся с цепи рабы, за несколько дней они сметут все на своем пути, как саранча! Разорят поместья, уничтожат городские запасы, истребят жителей…

— Этого не будет! — воскликнула я, чувствуя, как от негодования загораются щеки. — Как вы не можете понять, что люди, которых вы долгое время угнетали, просто не могли дальше этого терпеть и решили сопротивляться! Вы хотите бороться с разъяренным тигром, голодным и раненым, но не проще ли излечить его раны, накормить и укротить?

— Донна Адальяро до сих пор витает в розовых облаках, — насмешливо хмыкнул Пауль. — Давно ли вы стали вдовой, благодаря когтям этого тигра?

Слова близкого друга Диего кольнули меня в самое сердце. Я запнулась и в поисках поддержки посмотрела на дона Леандро.

— Согласен, что донна Адальяро говорит непривычные для нас, южан, вещи, — примирительно развел руками дон Гарденос. — Но, как недавно подметил наш любезный дон Хуан, донна Вельдана — уроженка севера. Быть может, нам стоит отнестись всерьез к ее словам и выслушать ее предложения?

Мне вдруг стало не по себе, когда я кожей ощутила колючие взгляды присутствующих. Под пристальным вниманием мужчин мои мысли в голове перемешались, а слова застряли в горле.

— Я… я… Я только хотела сказать, что к требованиям повстанцев стоило бы прислушаться. Вы напрасно считаете, что они одержимы исключительно местью. Люди… все люди заслуживают быть свободными! Быть может, вам стоит попробовать представить себе жизнь без рабства. Возможно, не все знают, но я подписывала вольные некоторым своим рабам. И вот что я вам скажу — они все равно остались в нашем поместье, служили нам верой и правдой… Мы… уже использовали наемный труд свободных людей, и это оказалось выгодным… Люди, которым не на что жить, нуждаются в работе…

Я запнулась, не зная, что еще сказать и как правильно сформулировать свои мысли. Образовавшуюся паузу вдруг нарушила донна Доротея Ла Калле:

— Простите… Меня дома ждут дети… они перепуганы… Мой муж, — она всхлипнула, — лежит дома непогребенным… Мы можем побыстрее подписать эти бумаги и уехать домой?

Я закусила губу, с сочувствием глядя на нее.

— Думаю, так мы и поступим, донна ла Калле, — мягко ответил дон Леандро. — Сейчас господин Риверо заполнит формуляры, мы все поставим подписи и наконец разъедемся по домам.

Формальности заняли еще некоторое время. Кто-то продолжал бурно дискутировать, кто-то молчал, Стефан ди Альба затравленно озирался вокруг, донна Бланка неподвижно сидела, уставившись в одну точку остекленевшим взглядом, донна Доротея то и дело бормотала что-то об оставшихся дома детях. В конце концов дела были улажены, серый от страха писарь вручил Джаю оформленные по всем правилам бумаги для передачи в муниципалитет.

Я собиралась незамеченной проскользнуть мимо, пока внимание Джая было поглощено делами, очень надеясь застать свою карету и кучера у здания Сената и побыстрее уехать домой. Но меня неожиданно догнал дон Леандро Гарденос и жестами подал знак следовать за ним. Мы укрылись за перегородкой укромного алькова.

— Донна Вельдана, я буду краток. Сейчас происходят ужасные вещи — ни для кого это не секрет. Если некоторые мои коллеги продолжают наивно верить, что все утрясется, восстание подавят и рабы вернутся по домам в ожидании справедливого наказания, то мы с вами понимаем, что это уже не остановить. Боюсь, как бы Кастаделла не оказалась между молотом и наковальней. Если регулярные войска действительно подойдут к границам города, мы окажемся втянутыми в еще более кровопролитную войну.

Я посмотрела на него вопросительно, не понимая, к чему он клонит. Дон Леандро подозрительно оглянулся, заслышав в коридоре чьи-то шаги, и склонился ближе к моему уху.

— Халиссийцы наверняка не замедлят воспользоваться нашими внутренними распрями — и если они прорвут оборону… Вы ведь северянка, и ваш дядя, насколько мне известно, является членом Малого королевского совета Аверленда. Вам следует как можно быстрее написать ему письмо — если необходимо, я поставлю на нем свою подпись, — и отправить его дяде. Просите поддержки. Сейчас тот момент, когда Аверленд может оказать нам по-настоящему неоценимую помощь в борьбе с Халиссинией. Просите его прислать в Кастаделлу представителей Аверленда, да хоть наблюдательный совет — нам действительно нужна их поддержка в урегулировании последствий восстания. Если мы сможем урезонить разбушевавшихся рабов и избежать массового кровопролития, это может послужить толчком для остальных городов Саллиды. Творец свидетель, мне кажется, что одной Кастаделлой мятеж не ограничится…

— Хорошо, я… напишу, — пообещала я, пытаясь осознать сказанное.

— Прекрасно, донна Вельдана, — дон Леандро благодарно пожал мне руку. — За эти отпущенные нам два дня я постараюсь убедить некоторых своих коллег подписаться под просьбой о помощи… Без поддержки севера все может кончиться плохо.

— Госпожа Адальяро! — прервал наш тайный диалог хриплый голос Джая. — Вот вы где. Надеюсь, вы уже закончили переговоры. Я хотел бы сопроводить вас домой.

— Благодарю, — холодно ответила я, отводя глаза. — Я доберусь сама, мне не нужна ваша компания.

— Мой долг обеспечить вашу безопасность, — тоном, не терпящим возражений, произнес он, покосившись на дона Гарденоса. — Господин сенатор, был весьма рад встрече.

Комментарий к Глава 50. Острые осколки Дорогие читатели, приглашаю желающих пообщаться в свою группу :)

https://m.vk.com/club192302074?from=groups

====== Глава 51. Блуждания во тьме ======

Комментарий к Глава 51. Блуждания во тьме пока не бечено

Безумный день наконец-то подходит к концу: когда Вель садится в карету, над Кастаделлой уже плотной тенью сгущаются сумерки.

Мою голову не покидают тревоги самого разного толка. Понимаю, что столь быстрое принятие наших требований не обеспечивает нам истинной победы. Мне совершенно необходимо узнать, что сейчас творится в головах у сенаторов, какие шаги они намерены предпринять. Расспросить об этом я могу только Вель, но, похоже, она не жаждет со мной разговаривать.

Увы, ей придется еще некоторое время потерпеть мое общество. Время сейчас особенно драгоценно, я не могу позволить себе роскоши упустить что-то важное из-за душевных терзаний.

Когда карета поворачивает в богатые кварталы, я велю кучеру остановиться перед поворотом на набережную. Спешиваюсь и бросаю поводья Акуле. Тот не задает вопросов и тоже соскакивает с коня. Вель обеспокоенно выглядывает из окна, ее взгляд останавливается на мне и становится напряженным.

— Простите, госпожа Адальяро, за вынужденную заминку, — произношу я как можно более учтиво. — Нам необходимо прояснить некоторые вопросы. Не соблаговолите ли выйти из кареты?

Не дожидаясь ответа, распахиваю дверцу. Вель колеблется, но все же пересиливает себя и выходит, игнорируя поданную ей руку.

— Что вам угодно? — удостаивает она меня ледяным тоном.

— Уверяю, я не задержу вас надолго. Давайте спустимся к морю, там нам никто не помешает. Акула проследит за этим.

Вель, вероятно, собиралась произнести гневную отповедь, однако вместо этого поджимает губы, по-королевски вздергивает голову, приподнимает подол черного платья и идет вперед к лестнице. Правила благовоспитанности требуют от меня помочь ей спуститься, но гордячка по-прежнему игнорирует любые мои попытки контакта и, рискуя оступиться и свалиться в темноте с неровных ступенек, шагает сама. Останавливается у самой кромки спрессованного песка, где спокойные воды ночного моря ласково лижут берег.

Некоторое время я молчу, ожидая града упреков, но она не торопится бросать их мне в лицо.

— Вель, — начинаю я, чувствуя, что голосовые связки опять меня предают — голос звучит хрипло, жалко. — Поверь, я не хотел, чтобы так случилось. Мне жаль.

— Правда? — она оборачивается, напряженная, как натянутая тетива. — Я так не думаю. Я была сегодня в Сенате — по твоей милости, — и теперь мне многое стало ясным. Уж не хочешь ли ты сказать, что убийство сенаторов ди Альба, ла Калле и Гарриди тоже было случайным? И по счастливой случайности именно у них оказались в запасе наследники мужского пола. Ну разумеется, ведь несчастных женщин и неоперившегося юнца запугать куда проще, чем сильных мужчин, достойных соперников! Вот для чего тебе нужны были я и Сандро! Вот почему ты так долго оттягивал восстание после рождения Габи — чтобы дождаться, когда у меня родится сын! После этого Диего тебе стал не нужен, а я… что ж, я слабая, глупая, доверчивая женщина, которой так удобно управлять! Признайся, этого ты добивался с самого начала? Обмануть меня, усыпить мои подозрения, заверить в том, что никто не погибнет, заставить меня под боком у Диего выпестовать армию рабов… Втереться ко мне в доверие, заставить полюбить тебя… — ее голос дрогнул, и она запнулась. — Все было ложью.

Ее резкие, безжалостные слова хлещут больнее кнута. Бессознательно хочется сжаться, укрыться от ее горького гнева, но я не могу себе этого позволить.

— Не все. Да, я слегка исказил правду, когда говорил о своих намерениях. Но это не меняет сути: я хотел избавить людей от рабства.

Вель презрительно фыркает и отворачивается, подставляя лицо легкому морскому бризу.

— Да, признаю, мне нужен был Алекс, — продолжаю я забивать гвозди в крышку своего гроба. — Да, я хотел, чтобы ты заняла место мужа в Сенате. Это было удобно по многим причинам. Ты северянка, Вель, и будучи у власти, принесешь Кастаделле куда больше пользы, чем твой спесивый и упрямый красавчик…

Она вновь поворачивается, объятая гневом, и в свете яркой луны я вижу, как раздуваются от ярости ее тонкие ноздри.

— И — да, я заранее планировал смерть этих донов и твоего мужа. Но в последний момент я передумал. Спроси кого хочешь, тебе всякий подтвердит: Диего Адальяро должен был выжить сегодня. Его смерть — досадная случайность…

— Он защищал меня и поплатился за это жизнью, — Вель уже не способна управлять голосом, тот предательски дрожит, и я готов поклясться, что сейчас ее душат слезы. — А ты… ты… Как же мне теперь стыдно! Я верила тебе, верила в твои чувства… Верила, что Габи и Сандро тебе не безразличны… Боже мой, как же я была глупа и слепа!

— Ты не глупа, Вель. Я люблю тебя. Люблю Габи и Алекса. Тебе ли не знать, ведь это мои дети! Плоть от моей плоти!

— Молчи! — шипит она, словно гадюка, которой наступили на хвост. — Или тебе мало смерти Диего? Ты хочешь после его кончины ославить на весь мир имя Адальяро? Хочешь покрыть позором и мое имя, рассказав о бастардах?

— Ничего такого я не хочу, не говори глупостей, — морщусь я от досады. — Я всего лишь хотел сказать, что желаю Габи и Алексу только добра.

— Я уеду отсюда, — ее голос стихает до шепота. — Господи, ведь теперь я свободна! Я могу уехать на север, к дядюшке, подальше от этого безумия…

Меня охватывает необъяснимый страх — я не готов был услышать такие речи.

— Ты не можешь, — мой голос опять звучит жестко. Жестче, чем мне бы хотелось на самом деле. — Ты нужна здесь, в Кастаделле.

— Кому? Зачем? Изабель ненавидит меня. Я принесла смерть мужу и разрушение городу… Что ждет меня здесь?

— А что ждет тебя там, на севере? — страх заставляет меня говорить резче и громче. — Ты была единственной дочерью своего отца. Если я правильно помню, в Аверленде наследство не передается по женской линии. А значит, имущество и титул твоего отца перешли к твоему дяде.

— Он… никогда не предаст меня и не лишит помощи!.. — через силу выдыхает она.

— Не лишит, — соглашаюсь охотно. — И даже радушно приютит, я в этом уверен. Но что потом? Новое замужество? Позволят ли тебе выбирать, Вель? Тебе, вдове с двумя детьми? Нет, тебя поскорее спихнут с рук и вытолкают замуж за того, у кого кошелек поувесистей. И едва ли твой новый жених будет молод и смазлив, как твой покойный красавчик. И что тогда будет с детьми? Неужели ты думаешь, что твой будущий муж, кем бы он ни был, станет любить их, как родных? Передаст им свое наследство? Нет, он потребует от тебя новых детей, родных, а Алекс и Габи навсегда останутся изгоями… Ты этого хочешь?

— Но… но…

Она не находит слов. Теперь я всем телом ощущаю охвативший ее ужас и ненавижу себя за это. Но мысль о том, что она уедет и навсегда покинет меня, забрав детей, вонзается в сердце острым ножом, приводит в слепое отчаяние. Добивая ее, я добиваю самого себя, но у меня нет иного выхода.

— А здесь, в Кастаделле, Алекса ждет блестящее будущее, — вкрадчиво напоминаю я. — Он наследный сенатор, Вель. Ты хочешь отнять у него это? К Габи со временем будут свататься самые уважаемые женихи города… Ты готова забрать будущее у своих детей, Вель? У наших детей?

— Замолчи, — она прижимает ладони к ушам.

Я позволяю ей отдышаться, прийти в себя, осознать услышанное, и по мере того, как меняется выражение ее лица, мучительное оцепенение понемногу начинает отпускать меня самого.

— Чего ты хочешь от меня? — наконец спрашивает она и бессильно опускает руки.

Мой язык касается пересохших губ. Невыносимо хочется приблизиться к ней, обнять и крепко прижать к себе. Но ведь она не позволит, оттолкнет…

— Нам следует продолжить нашу борьбу, Вель. Восстание — это только начало. Я не могу допустить, чтобы освобожденных людей снова поработили. Ты должна мне сказать, что на уме у сенаторов. И должна убедить их, склонить к мысли о том, что назад дороги нет.

— Что ты задумал? — вместо ответа спрашивает она. — Что ты намерен делать дальше? Они говорили, что вскоре столица пришлет регулярные войска, и восстание подавят. Ты и правда готов к этому?

— Готов, — зло усмехаюсь я. — Если потребуется — мы примем бой и будем драться до последней капли крови.

— Ты безумец. Ты готов идти против всего мира? С горсткой голодных, оборванных людей?

— О, поверь, Саллида — это еще не весь мир, Вель! Я уже отправил посланцев в Лиам, к горцам, в Баш-Хемет и в Дескари. Я надеюсь, что на нашу сторону встанут пустынные кочевники и поселения южных провинций — откуда алчные саллидианцы без зазрения совести угоняли людей в рабство. Я намерен даже вести переговоры с пиратами… Да, я знаю, что отмена рабства в Саллиде для них невыгодна, это делает невозможным получение барышей от работорговли. Но если я пообещаю им открыть беспрепятственный проход морем вдоль южного побережья Саллиды и Дескари к южным берегам Халиссинии… Там есть золото, Вель. Много золота и залежи алмазов. Пираты получат свой откуп и невольно помогут нам в борьбе с халиссийцами…

— Я вижу, ты хорошо подготовился, — голос Вель снова крепнет и мелодично звенит в тишине лунной ночи.

— Я пытался. Но ты… ты должна мне помочь с севером, Вель. Видят боги, я хотел бы отправиться в Аверленд лично, добиться аудиенции у короля и заручиться его поддержкой. Но у меня нет на это времени… За те два месяца, пока на север будет идти весть, а с севера помощь, я должен удержать Кастаделлу. Я хочу, чтобы ты написала дядюшке и попросила его…

— Как забавно, — прерывает она меня и невесело усмехается. — Ровно перед тем, как ты увел меня из Сената, то же самое говорил мне дон Гарденос.

— О, — выдыхаю я с невыразимым облегчением. — Значит, они…

— Не все они. Но дон Леандро готов попытаться. И… возможно, еще некоторые. Хорошо, я напишу. И буду исполнять свой долг в Сенате. Однако… не воображай, будто сможешь мною управлять, Джай. Да, у нас есть общее дело, и мы доведем его до конца, но я больше не доверяю тебе и не буду безвольной куклой в руках кукловода.

С этими словами она поворачивается ко мне спиной и уходит вверх по лестнице, давая понять, что разговор окончен. Мне ничего не остается, кроме как последовать за ней и проводить до поместья.

У ворот заботливо зажжены масляные лампы. Вун, старый прислужник, предусмотрительно открывает перед Вель калитку. Похоже, бедняга пока так и не осознал, что теперь он не раб, а свободный человек…

— Вун, прошу тебя как следует запереть ворота, чтобы с улицы не проник никто чужой, — обращается к нему Вель таким тоном, что меня передергивает. Это я теперь для нее чужой?

Вун с виноватым лицом бросает на меня быстрый взгляд и опускает глаза, запирая калитку прямо перед моим носом. Я до боли стискиваю зубы, но проглатываю обиду.

Ничего, пройдет немного времени — и она поймет, что я был прав, и другого пути избавить Саллиду от рабства не существовало.

По лестнице на второй этаж я взбиралась целую вечность, замирая поочередно на каждой ступеньке, словно не верила, что могу сделать еще шаг. Не столько устало мое тело, сколько разум отказывался воспринимать новую реальность. Осколки прежней жизни продолжали напоминать о себе знакомыми вещами: вот коридор, исхоженный вдоль и поперек — я могу его преодолеть даже с закрытыми глазами; вот покои мои и Диего — дверь в его комнату по-прежнему приоткрыта, за ней кромешная темнота; вот моя спальня — все вещи остались на привычных местах, создавая иллюзию, что ничего не изменилось; вот мои дети, которых обе служанки, Лей и Сай, пытались с боем уложить в постель.

Все как всегда, вот только за сегодняшний бесконечно долгий день, кажется, прошла целая вечность. Этот день разделил окружающий мир на «до» и «после», и в этом «после» мне теперь предстояло существовать.

Я привычно обняла и поцеловала детей, пожелала им доброй ночи и даже нашла в себе силы спеть колыбельную песню. Габи опять вспомнила об отце — единственном отце, которого она знала, — и снова жалобно захныкала, потирая кулачками сонные глаза. Сандро, напротив, лежал с широко раскрытыми глазами и посасывал большой палец, как делал всегда в минуты чрезмерных волнений. У меня не повернулся язык ругать его за это сегодня.

Когда дети уснули, я тихонько закрыла дверь в детскую и грузно прислонилась к ней спиной. Лей и Сай немедленно поднялись с дивана, где дожидались меня все это время.

— Вот и все, — зачем-то сказала я и потерла висок, где давала о себе знать тупая, ноющая боль. — Спасибо вам за помощь, девочки. Теперь вы обе свободны — и я имею в виду, что свободны на самом деле.

Лей и Сай недоуменно переглянулись.

— Сай, ты теперь больше не рабыня, и тебе не нужна вольная, чтобы доказывать это. В ближайшие дни тебе и остальным бывшим рабам следует явиться в муниципалитет, чтобы внести свое имя в списки свободных граждан Кастаделлы. Только, пожалуйста, не ходи по улицам одна. Лучше идти вместе с другими людьми, желательно с мужчинами, которым ты доверяешь.

— А… потом? — отважилась спросить она.

— А потом ты вольна делать все, что тебе вздумается.

— Разве… я больше не нужна вам, госпожа?

— Нужна, — мой голос дрогнул, а на глаза навернулись слезы. — Если ты пожелаешь остаться здесь, я буду очень этому рада. За свою работу отныне ты будешь получать еженедельное жалованье, как и Лей. Не могу обещать, что оно будет слишком большим, но…

— Я останусь с вами, госпожа, — Сай в порыве чувств подбежала ко мне и, присев в легком книксене, поймала и поцеловала мою руку. — Мне… очень жаль дона Адальяро, госпожа.

— Как и мне, Сай. Но нам придется жить с этим дальше. Ступай к себе и хорошенько выспись — завтра нас ждет новый тяжелый день.

Сай, еще раз поклонившись, покинула комнату. Я рассеянно посмотрела на Лей и жестом пригласила ее воспользоваться креслом у окна, сама села напротив и с наслаждением вытянула гудящие от усталости ноги.

— Вы сердитесь на меня, госпожа? — осторожно спросила она.

— Сегодня я сердилась на весь мир, но больше на себя саму, — призналась я честно. — Ты знала о том, что должно было случиться сегодня?

— Хаб-Ариф сказал мне, — она опустила глаза.

— Сказал… все?

— Сказал, что сегодня они возьмут город и освободят рабов.

— Возьмут город, — задумчиво повторила я. — А мне Джай сказал, что возьмут одну лишь Арену. Откуда взялись все эти люди, которые захватили Кастаделлу? Откуда у них взялось столько оружия?

— С Туманных Островов, госпожа, — тихо, но твердо ответила Лей и выдержала мой испытующий взгляд. — Клянусь, я узнала об этом только несколько дней назад, когда мужчины давным-давно все спланировали и организовали. Хаб-Ариф все эти годы покупал рабов для работы на железных рудниках. Там же с помощью Аро они ковали мечи, отливали аркебузы и пули…

— Святой Творец… — выдохнула я. — Так вот оно что. Джай вместе с Хаб-Арифом обвели меня вокруг пальца…

Очередное потрясение заставило меня умолкнуть и осознать услышанное. Диего из собственного кармана финансировал восстание и свою смерть, не подозревая о том! Как много лжи… И как же я была слепа и доверчива!

— Вы сожалеете об этом, госпожа? — Лей воинственно вскинула подбородок.

— Я сожалею о смерти Диего, — не контролируя себя, я качала головой, словно пытаясь отрицать очевидное. — Сожалею о принесенных в жертву сенаторах, которым пришлось стать жертвенными овцами… Сожалею о тех людях, которые погибли во время восстания и захвата города, и тех, которые еще погибнут… А еще сожалею о том, что позволила так легко себя обмануть.

— Мужчины не любят вмешивать женщин в свои дела, — мягче сказала Лей. — Простите их, госпожа.

— Простить! — я задохнулась от возмущения и негодующе уставилась на Лей. — А ты простила своему Хаб-Арифу то, что он так долго скрывал от тебя правду?!

— Хаб-Ариф — единственный на свете мужчина, который искренне любит меня. Конечно, я простила. Они все сделали правильно, другого выхода не было. Мне не за что злиться на Хаб-Арифа: он всегда заботился обо мне. Вам ли не знать, что поместье Адальяро сейчас самое безопасное место в городе? Нам велели сидеть здесь и не высовываться.

— Безопасное, — горько хмыкнула я, нехотя признавая ужасную правоту слов Лей. — Поди-ка скажи это донне Изабель, которая рыдает над телом Диего и отказывается есть, пить и спать…

Лей виновато взглянула на меня и суетливо поправила фитиль лампы, стоящей на подоконнике. За окном размеренно пели цикады — удивительно успокаивающий звук на фоне отрывистых криков и глухих хлопков, то и дело доносящихся со стороны центральных кварталов города.

— Я подмешала в питье госпожи Изабель сонное зелье, — призналась Лей. — И когда донна заснула, Ким отнес ее в спальню. Надеюсь, она спокойно проспит до утра.

— А что Ким?

— Вернулся в усыпальницу, госпожа. Думаю, он пробудет там до возвращения донны.

— Что ж, спасибо за заботу о ней.

Во всяком случае, пока Ким дежурит у тела Диего, усыпальница останется под защитой от возможного осквернения со стороны жаждущих мести повстанцев. Конечно, подумать об этом следовало бы управляющему поместьем… но только сейчас я вспомнила о том, что не видела его с самого отъезда на Арену.

— А где Хорхе?

— Как сквозь землю провалился, донна, — пожала плечами Лей.

— Что ж, может, это и к лучшему, — я поежилась, представив, что могли сделать с ним наши бывшие рабы, возжелав отмщения. — А что остальные?

— Кто как, — неохотно ответила Лей.

Подумав, она потянулась к кувшину с лимонной водой, наполнила стакан и пододвинула его мне. Я с благодарностью сделала глоток и вспомнила, что сегодня с самого утра не держала во рту ни крошки, а от жажды язык уже прилипал к небу. Помешкав, Лей налила воды и себе.

— Большая часть бойцов из тренировочного городка примкнула к отрядам Хаб-Арифа, остальные охраняют поместье под командованием Жало. Кое-кто из женщин и детей, которые жили в тренировочном городке, пока остаются там — у них есть еда, вода и кров над головой, так безопасней. Рабы с лесопилки и плантаций сегодня вернулись в бараки раньше… но не все. Некоторые ушли, — она с опаской покосилась на меня.

— Хорошо, — неожиданно для самой себя сказала я. — Я пока не уверена, что мы сможем достойно оплачивать труд этих людей. Надеюсь, хотя бы сможем прокормить тех, кто остался.

Я замолчала, задумавшись о том, что делать дальше. Если с каждодневными нуждами поместья я бы еще худо-бедно могла справиться, то с делами семьи, которыми всегда занимались Изабель, Хорхе и Диего, едва ли. У кого теперь спросить совета? Диего мертв, — я поежилась от этой мысли, словно призрак мужа дохнул на меня могильным холодом. Хорхе пропал, Изабель теперь не в том состоянии, чтобы отвечать на вопросы. Деньги семье приносили лесопилка, хлопковые плантации, виноградники, оливковая роща и доходный дом на пристани. Основным покупателем древесины с нашей лесопилки после завершения обременительного государственного контракта был владелец корабельной верфи дон Абаланте. Малая часть древесины — в основном из белого дерева, которым славились южные широты, продавалась на экспорт северянам. Но едва ли дону Абаланте сейчас придет в голову покупать у нас древесину. А порт закрыт, насколько я поняла на сегодняшнем заседании Сената, так что никакой торговли в ближайшее время не предвидится. Урожай оливок собрали три месяца тому назад, и до сих пор в подземных кладовых хранился изрядный запас оливкового масла, но кому теперь его продашь? Оставалось надеяться лишь на то, что львиную долю масла, проданного на север, Изабель успела превратить в звонкую монету. Виноградные лозы только-только начали зеленеть, на урожай с них можно было рассчитывать не раньше, чем через полгода. Хлопок поспеет раньше — месяца через четыре, однако вначале надо засеять поля, а чем платить людям сейчас?

У меня долгое время был свой доход — с выигрышей на Арене. Но о них теперь по понятным причинам придется забыть. А значит, деньги из моих личных сбережений рано или поздно закончатся…

Лей между тем продолжала рассказывать:

— Домашние рабы… то есть… домашняя прислуга большей частью осталась. На кухне командует Нейлин, и она пригрозила лично повыдергивать руки и ноги всем, кто вздумает отлынивать от работы.

— Ладно, об этом я буду думать завтра, — устало отмахнулась я и зевнула. — А что думаешь делать ты?

— Я? — Лей посмотрела на меня и прикусила губу.

— Ты.

— Пока останусь с вами, разумеется, — поспешила заверить она, пряча глаза. — Если позволите.

— А как же Хаб-Ариф?

— У них с Вепрем сейчас хватает забот, им не до женщин, — хмыкнула Лей и аккуратно расправила на коленях складки платья. — А потом… будет видно.

Как удивительно складывается судьба, подумалось мне. Восстание внезапно подарило Лей и Хаб-Арифу возможность быть вместе без всяких условностей, а Диего и Джай благодаря ему же оказались безвозвратно потеряны для меня.

Я открыла было рот, чтобы еще раз поблагодарить Лей за помощь, но внезапно из горла вырвался судорожный всхлип. И еще один. И еще. Изумленно прикрыв рот ладонью, я моргнула ресницами и поняла, что ничего не вижу из-за хлынувших ручьями слез.

Уронив лицо в ладони, я согнулась в три погибели и затряслась в истерических рыданиях.

Песок на Арене пахнет кровью. Это странно, ведь бой мы еще не начинали. Или начинали? В голове путаются мысли. Кажется, что все это уже происходило со мной…

Но размышлять некогда: звучит гонг, и я оглашаю своды Арены призывным кличем. Сражаться почему-то тяжело: мне не хватает дыхания, руки и ноги двигаются слишком медленно и тяжело, словно к ним привязаны мешки с камнями. Вижу Вель и красавчика, и откуда-то знаю, что мне надо во что бы то ни стало прорваться к ним, иначе…

Я почти успеваю, но красавчик вдруг падает, пронзенный мечом Эстеллы ди Гальвез. Я что-то знаю о ней, что-то важное, но не могу вспомнить, что. Она проводит длинным красным языком по лезвию меча и слизывает с него дымящуюся кровь Диего Адальяро. А за спиной испуганной Вель вдруг вырастает темная фигура Вильхельмо. Он смотрит мне в глаза и широко улыбается окровавленным ртом. И в следующий миг его кинжал оставляет на шее Вель красную полосу. Вель хватается за горло, из которого хлещет потоком кровь, и безжизненно оседает на пол. Я кричу, выплевывая в крике собственные легкие…

…и просыпаюсь оглушенный.

— Ты что, Вепрь?! — в ужасе смотрит на меня Акула. — Чего орешь? Людей перебудишь!

Тяжело хватая ртом воздух, я вытираю взмокший лоб левой рукой. Правая онемела: возможно, поэтому во сне так тяжело было ею разить. Стряхиваю с голеней чьи-то бесстыдно раскинутые во сне ноги и поднимаюсь.

— Плохой сон приснился, — хрипло объясняю ошарашенному Акуле. — Долго я спал?

— Недолго. Моя смена еще не закончилась, — поводит он плечом. — Ложись, досыпай.

— Выспался уже, — хрипло бурчу я, застегивая ремень с ножнами.

Хотя от правды мои слова далеки. От усталости меня пошатывает; руки все еще гудят от меча и щита; болят ноги, за долгие годы отвыкшие от верховой езды. Но заснуть снова мне определенно не удастся. Плеснув в лицо прохладной воды, я взнуздываю недовольно фыркающую лошадь и взбираюсь в седло.

— Ты куда? — интересуется удивленный Акула.

— Патрулировать город. Оставайтесь на месте до утра. Помни: мы должны удержать порядок в Кастаделле любой ценой.

Тревога гонит меня к поместью Адальяро. У ворот встречаю сонных дозорных: моих парней, с которыми прожил бок о бок не один год. Они вытягиваются в струнку и смотрят вопросительно.

— Все тихо?

— Да, командир. Все спят.

— Потасовок не было?

— Работяги шумели малость, но их успокоили и проводили в бараки. Жало сказал, говорить будем утром.

В словах парня слышится легкое презрение к «работягам» — рабам, чью силу, здоровье и труд господа использовали для работ на плантациях и лесопилке. Бойцовые рабы, которые на невольничьих рынках ценились гораздо дороже, всегда считали «работяг» бессловесной скотиной, в отличие от тех, кто умеет держать в руках оружие. И сейчас этот парнишка продолжает мнить себя выше, главнее, чем остальные. Я устало вздыхаю. Пройдет немало времени, прежде чем бывшие рабы по-настоящему почувствуют себя свободными, достойными, равными друг другу людьми.

Но пока достаточно и того, чтобы они подчинялись приказам.

— Где сам Жало?

— Пошел вздремнуть. Разбудить?

— Не надо. Спасибо за службу, бойцы.

Парни гордо расправляют плечи и сдержанно кивают. Но не успеваю я дернуть поводья, как один из них окликает меня.

— Эй, Вепрь! А долго нам тут околачиваться?

Я хмурюсь, чуя в вопросе скрытую опасность. До сих пор я был их вожаком и привык к беспрекословному послушанию. Однако теперь, когда за воротами маячит вольная воля, парням все труднее сдерживать бурлящую в жилах кровь и нести скучную службу в дозоре. Пока еще они чувствуют над собой мою власть, однако кто им запретит вырваться из-под контроля и восстать против приказов? Они не давали присягу ни мне лично, ни городу…

— На днях вас сменит другой отряд. А до тех пор — вы подчиняетесь приказам Жало.

Я говорю тоном, не терпящим возражений, выжидаю многозначительную паузу и на всякий случай добавляю:

— За дезертирство — смерть.

Надеюсь, если у парней и зудели поджилки сбежать при первой возможности, то впредь они крепко призадумаются, стоит ли нарушать дисциплину.

— А… что будет с нами дальше? — осторожно интересуется дозорный.

— В ближайшие месяцы — вы останетесь в войсках ополчения. Нам нужен каждый меч, способный разить врага. Кастаделла — лишь первый город, отменивший рабство, но пока единственный. Наша борьба продолжается. В дальнейшем, если захотите, перейдете на службу в муниципальные патрульные отряды.

Оставив парней обдумывать услышанное, я пришпориваю задремавшую было лошадь и продолжаю объезд города, начатый накануне вечером. Насилие, грабежи, убийства господ из мести и прочие беспорядки должны прекратиться как можно быстрее — и для этого я пытаюсь организовать мелкие отряды у каждого поместья, и не забывать о границах города.

У меня есть всего два дня, прежде чем в Сенате возобновятся заседания.

Но хватит ли сил?

====== Глава 52. Семена горечи ======

Комментарий к Глава 52. Семена горечи глава пока не бечена

Утро началось с пронзительных детских криков. Едва разлепив глаза, я долго пыталась сообразить, что со мной и почему мое тело ноет, будто его побили палками, а в груди разлилась свинцовая тяжесть. А когда вспомнила, то почувствовала себя еще хуже: увы, вчерашний день не приснился мне в кошмарном сне. Смерть Диего, предательство Джая, ненависть Изабель — вот почему сегодня мне никак не хотелось просыпаться.

Звуки из детской не оставляли сомнений в том, что Габи и Сандро отчаянно мутузят друг друга подушками. Похоже, смерть отца успела всего лишь за ночь изгладиться из их памяти, а обычные детские развлечения, включая вечные ссоры между братом и сестрой, не теряли для них значимости.

К счастью, Лей и Сай все еще не покинули меня. Я заставила себя подняться с постели, с помощью служанок привела в порядок себя и детей и спустилась в столовую. Нейлин выглянула из кухни с озабоченным лицом, озарившимся, впрочем, доброй улыбкой при виде меня и малышей. Спохватившись, она засуетилась, раздавая кухонным служанкам распоряжения накрывать на стол.

— Донна Изабель еще не просыпалась? — осведомилась я.

— Проснулась еще до рассвета и ушла в усыпальницу, — вздохнула Нейлин. — Ни крошки не съела, изведет себя вконец…

Я вспомнила себя в то время, когда боль от потери ребенка не оставляла меня ни днем, ни ночью. Нейлин права: едва ли в нынешнем состоянии Изабель способна думать о чем-то еще, кроме собственного горя.

— Хорхе не объявлялся?

— Нет, госпожа, — сокрушенно качнула головой Нейлин и взглянула на меня с неприкрытой тревогой. — Что теперь с нами будет? В доме остались только женщины и дети, а во дворе бродят вооруженные вояки!

Я скосила глаза на Габи: притихшая дочка навострила уши, прислушиваясь к разговору.

— Все наладится, Нейлин, — пообещала я и ободряюще улыбнулась. — Мы в безопасности, уверяю тебя.

Мы с детьми заняли привычные места за столом, друг напротив друга. Место Диего по левую руку от меня пустовало, как и место Изабель между двумя высокими детскими стульчиками. Я украдкой поглядывала за тем, как малыши управляются с завтраком. Судя по сосредоточенному личику Габи и сведенным к переносице светлым бровкам, она уже обдумывала для меня ворох непростых вопросов. Увы, они не заставили себя ждать.

— Мамочка, а где бабушка Изабель?

— Она… ушла навестить твоего папу, милая.

Габи проглотила кусочек нежнейшего омлета, взбитого на свежих сливках, и задумчиво облизнула вилку.

— Бабушка тоже хочет умереть, чтобы никогда больше не проснуться, как папочка? — расстроенно заключила она.

Невинный детский вопрос заставил меня горестно вздохнуть. Не сомневаюсь, что именно этого Изабель и желала, похоронив своего последнего сына…

— Нет, милая, бабушка этого не хочет. Просто она хочет побыть с твоим папой.

Габи слегка успокоилась, но, помолчав немного, огорошила меня новым вопросом:

— Мамочка, а нас тоже убьют, как папу?

— Убьют? — растерялась я. — С чего ты это взяла, Габи?

— Вчера после ужина я искала Вуна, чтобы он покатал меня на пони. Но не нашла его, а во дворе ходили люди с большими мечами! Сай сказала, что нам больше нельзя гулять в саду, иначе нас могут убить, как папу.

— Нет, милая, нас не убьют, — твердо заявила я. — Мы ведь не сделали никому ничего плохого.

— А папочка сделал? — широко раскрыв глаза, тихо спросила Габи. — Бабушка Изабель сказала, что его убили плохие люди.

Я набрала в грудь воздуха и потерла виски, что вновь запульсировали тупой болью. Как объяснять ребенку простыми словами непростые вещи, если я и сама путалась в том, кто прав, а кто виноват?

— Папочка погиб случайно, Габи.

— Он порезался мечом? — не унималась моя любознательная девочка.

— Скорее, по неосторожности наткнулся на чужой меч.

Кажется, Габи удовлетворилась ответом, и я облегченно потерла напряженную шею.

— Мамочка, а где Джай?

Имя ударило меня под дых, на мгновение лишило дара речи. Я до боли закусила губу, чтобы загнать обратно предательские слезы, выступившие на глазах.

— Джай… больше не придет.

— Почему? — изумилась Габи.

— Ай! — поддержал ее Сандро и хлопнул вилкой о тарелку.

— У него теперь другой дом. А теперь давайте-ка не будем расстраивать Нейлин: она может подумать, что приготовила невкусный завтрак, раз мы так много болтаем за едой.

После завтрака я попросила Сай отвести детей в детскую и занять их игрой.

— И хорошенько запри наружную дверь. Не открывай никому, кроме меня и Лей, — распорядилась я, вспомнив, что сегодня утром не заметила телохранителей на привычном месте в коридоре.

Мне еще предстояло разобраться с домашней прислугой, но пока я не знала, кому из бывших рабов можно доверять, чтобы оставить им на попечение детей. Однако прежде всего следовало позаботиться об Изабель. Скрепя сердце, я спустилась вниз и поспешила к выходу с намерением уговорить свекровь поесть и немного отдохнуть, пока я сменю ее у гроба Диего.

Однако едва я вышла на веранду, стало ясно, что общение с Изабель придется немного отложить. Во дворе столпилось огромное количество людей — судя по изможденному виду и простой заношенной одежде из груботканого полотна, сплошь бывшие рабы. Большинство из них были безоружны, лишь кое-кто сжимал в руке либо узловатую палку, либо камень. От веранды их пыталась оттеснить дюжина вооруженных бойцов.

— Что происходит? — спросила я, замирая от зародившегося под лопатками страха.

— Мы пришли спросить, госпожа, — ступил вперед рослый мужчина в широкополой соломенной шляпе. Помешкав, он стянул ее с головы и слегка поклонился. — Что нам делать?

Я смотрела на них — и не видела никого. Мой взгляд рассеянно скользнул по застывшим в угрожающем молчании фигурам и почему-то остановился на лужайке, прежде всегда аккуратно подстриженной и заботливо увлажненной рабами-садовниками, а теперь высохшей, пожухлой и вытоптанной — изменившейся буквально за один день. Усилием воли я заставила себя вновь поднять голову и посмотреть в глаза задавшему вопрос человеку.

— Вам самим придется решать. Вы больше не рабы. Кто хочет — волен уйти из поместья. В этом случае о вас позаботится городской муниципалитет. Кто пожелает — может наняться на работу в поместье Адальяро или любое другое. За работу вам станут платить, разумеется.

— Так заплатите нам за те годы, когда мы горбатились на вас! — гневно выкрикнули из толпы, и по лужайке разнесся одобрительный ропот.

— Не могу, — бессильно опустив руки, призналась я. — Могу лишь обещать, что в ближайшие дни постараюсь разобраться в том, сколько работников мы можем нанять и какое жалованье назначить.

— Не можете вернуть нам деньги?! — воскликнул тот же самый мужчина, и ропот вокруг него усилился. — А кто же вернет нам жизни, потраченные напрасно?! Кто ответит за унижения и побои, которые мы терпели от вас? Кто вернет нам наших родных, проданных за бесценок, когда они стали вам не нужны? Кто вернет нам наших отцов, матерей, жен и детей, сгинувших в вашей поганой Саллиде?

Я судорожно сглотнула, пытаясь протолкнуть образовавшийся в горле липкий комок.

— Прошу меня простить. Я понимаю ваше негодование, но если мы будем вспоминать прошлое, то ни о чем не договоримся. Вчерашний день все изменил для Кастаделлы, и в вашем праве этим воспользоваться…

— Нет уж, платите, донна, мы не уйдем, пока не получим деньги за наши страдания!

— Ну-ка потише! — вдруг раскатисто рявкнул знакомый голос.

Вздрогнув, я обернулась и увидела Жало. Огромный, мускулистый, насупленный, он всем своим видом источал угрозу. Бойцовское облачение лишь добавляло ему свирепости: короткий набедренный доспех из грубых пластинок, узкий кожаный жилет, обнажавший мускулистые руки и грудь, на ногах простые сандалии с потертыми ремешками, переплетенными до колена, защитные наколенники из лоскутков кожи. Жало выступил вперед и потрогал перевязь меча, с которой спускались самодельные ножны из сыромятных ремней, открывавшие почти половину лезвия.

— Заткните свои жалкие пасти! Благодаря донне Вельдане вы получили свободу. Если бы не она и не боец Арены по прозвищу Вепрь, вы до сих пор горбатились бы с утра до ночи на господ, не получая взамен ничего, кроме вонючего тюфяка и миски постной похлебки! Хороши бушевать теперь, когда хозяина нет! А где вы были раньше? Хоть кто-нибудь возмущался, когда над вами с кнутом стоял надсмотрщик или дон Адальяро?

Крикун, что требовал от меня денег, сердито насупился. А человек, начавший переговоры, неуверенно переступил с ноги на ногу и скрутил в узел ни в чем не повинную шляпу.

— Вам принесли свободу на лезвии меча, — продолжал Жало, и голос его звенел в повисшей тишине. — Берите ее и уходите, противно слушать ваше нытье! И если думаете, что госпожу некому защитить после смерти хозяина — подойдите и скажите это моему клинку!

— Браво! — вдруг раздался с дальней части лужайки насмешливый окрик и громкие, нарочито размеренные аплодисменты. — Браво, юноша, вы настоящий оратор.

Все головы разом повернулись в сторону говорившего: у ворот обнаружились дон Леандро Гарденос и дон Карлос Лидон. И не одни, а в компании четырех вооруженных стражей — судя по одежде, из бывших бойцовых рабов. Закончив театрально хлопать, дон Леандро поклонился — да так искусно, что было не разобрать, кланялся он мне или Жало, и делал это с насмешкой или всерьез.

— А теперь, многоуважаемые свободные граждане Кастаделлы, могли бы мы с другом увидеть хозяйку этого поместья, донну Изабель Адальяро?

— Я провожу вас, господа, — обрадовавшись возможности улизнуть от обременительного разговора с парламентерами, я резво соскочила со ступенек и подошла к сенаторам. — Донна Изабель в усыпальнице. Думаю, поддержка друзей послужит ей пусть небольшим, но утешением.

Наводнившие лужайку люди вновь зашумели, но я с легким сердцем оставила их на Жало. Мне нечего было им сказать, кроме того, что уже сказала. Прежде чем делать работникам предложение о найме, я должна выяснить у Изабель, какими запасами и доходами мы располагаем. Однако было бы крайне бестактно задавать ей подобные вопросы, пока она пребывает в глубокой скорби по сыну.

Мы с высокими гостями предусмотрительно обогнули лужайку по краю, избегая столкновения с толпой, и вскоре оказались под сенью садовых деревьев.

— Этот раб… — начал вдруг дон Гарденос уже без насмешки, но с печатью задумчивости на лице. — То есть бывший раб, произносивший свою пламенную речь… Он говорил правду?

— В каком смысле? — не поняла я.

— О том, что восстание рабов состоялось благодаря вам.

Мои щеки воспламенились в мгновение ока, а взгляд стыдливо метнулся вниз. Поразительно, но я чувствовала вину одновременно перед всеми: и господами, которые по моей милости лишились привычной жизни и вынуждены были столкнуться лицом к лицу со значительными переменами, и перед освобожденными рабами — ведь я, не ведая о том сама, на несколько лет продлила их неволю.

— Правда, — пришлось признаться. — С первого дня приезда в Кастаделлу я не скрывала своего отношения к рабству.

Лицо дона Месонеро приобрело недоброе выржение, а темные глаза сузились.

— Рано или поздно это должно было случиться, — предвидя град обвинений, поспешила добавить я. — Возможно, я лишь несколько ускорила события, но такое положение не могло продолжаться вечно.

Дон Леандро резко остановился, и я едва не натолкнулась на его плечо.

— То есть, с самого приезда в Кастаделлу вы под боком у достопочтенных граждан собирали армию рабов? Вооружали их, тренировали? А мы-то все недоумевали, откуда у мятежников столько людей, чтобы захватить город!

— Я не знала всего, — признание далось мне с трудом. — Я думала, что все будет не так…

— А кто знал? — с глухим раздражением поинтересовался дон Месонеро. — Этот ваш Вепрь, вероятно? Зачинщик бунта и предводитель мятежников? Не понимаю… как они смогли провернуть это под носом у Диего?

Признание о Туманных островах едва не сорвалось с моих губ, но я удержала его на кончике языка. Чего доброго, заботливые господа сенаторы благодаря моей болтливости лишат семью Адальяро прав на владение Драконьим Даром. А железо — тот товар, на который в ближайшее время спрос только повысится: Саллиде необходимо оружие. Плавильня на Туманных островах — пока мой единственный шанс раздобыть средства на существование.

— Что вы намерены теперь делать? — с вызовом спросила я. — Судить меня за организацию мятежа?

Благородные доны обменялись хмурыми взглядами, не сулившими мне ничего хорошего. Я на всякий случай отступила назад и оглянулась в поисках Жало.

— Боюсь, в сложившихся условиях это будет крайне затруднительно, донна Адальяро, — первым совладал с собой дон Леандро Гарденос. — Если господам судьям и удалось выжить вчера, то едва ли они осмелятся возражать мечам и аркебузам. Победителей, как известно, не судят… Если победителям удастся удержать победу, — он недобро хмыкнул и окинул меня многозначительным взглядом.

— Никто не должен знать об этом, — с усилием разжал побелевшие губы дон Месонеро. — Если правда об участии донны Вельданы в бунте вскроется в Сенате, мы похороним надежду склонить остальных на нашу сторону. И не получим помощи Аверленда. Кастаделле нужен надежный тыл, а донна Вельдана — связующая ниточка между севером и югом.

Я выдохнула с некоторым облегчением и расслабила стиснутые в кулаки ладони. По крайней мере, благородные доны не забьют меня камнями в собственном саду.

— Вы написали письмо дядюшке, донна Вельдана? — дон Леандро вскинул темную с проседью бровь.

— Еще нет. Как раз хотела заняться этим после того, как повидаю донну Изабель.

— Буду признателен, если вы займетесь письмом безотлагательно, — с нажимом произнес дон Леандро, выдавая истинную цель визита. — А мы с доном Месонеро присоединимся к вам сразу после того, как выразим соболезнования почтеннейшей донне Адальяро.

— Разумеется, — церемонно кивнула я и жестом пригласила их продолжить путь.

Донна Изабель сегодня еще больше напоминала деву скорби. Бледная, печальная, с покрасневшими опухшими глазами, в траурном платье и кружевной черной накидке поверх головы, она сидела возле каменного гроба с открытой крышкой и не подавала признаков жизни. Я ощутила пока еще слабый, но уже довольно отчетливый запах трупного разложения и невольно задержала дыхание. В Аверленде имелись схожие традиции в течение трех дней нести прощальную службу у гроба покойного, но здесь, на юге, в условиях адской жары оставлять усопшего в доме было бы неразумно, и я невольно поблагодарила Творца за то, что тело Диего сразу же перенесли в усыпальницу. Завтра к вечеру гроб наконец закроют крышкой, навечно отрезав моего несчастного мужа от мира живых.

— Донна Адальяро, — подал голос дон Гарденос и встал перед Изабель на одно колено. — Мне так жаль.

Она вздрогнула, подняла безжизненные глаза. Бледная тонкая кисть показалась из-под траурного кружева накидки, и дон Леандро с чувством поцеловал ее.

— Смерть вашего сына — огромное несчастье для всех нас, — поддержал друга дон Месонеро и тоже склонился перед Изабель. — Соболезную вашей утрате.

Я почувствовала себя как никогда лишней в этой неуютной компании.

— Э-э-э… схожу на кухню и попрошу Нейлин приготовить закуски для поминального стола, — пробормотала я и поскорее ретировалась из обители смерти, что вгоняла меня в тоску по Диего и вызывала безграничное чувство вины за его убийство.

Оказавшись за пределами усыпальницы, я первым делом вдохнула полной грудью успевший уже нагреться, но все-таки свежий воздух. Затем обогнула мрачный фасад усыпальницы, подошла к маленькому надгробию из белого мрамора и ласково коснулась его рукой.

— Мой ангелочек, — прошептала я с нежностью. — Ты теперь там не один… Да хранит тебя Творец…

Тяжелая, давящая тоска затопила мою грудь. Надеюсь, Диего не проклинает меня с того света… Ах, заслужила ли я его прощение? Будет ли он столь добр, чтобы отыскать на небесах маленькую невинную душу и позаботиться о ней, пока в этом мире я забочусь о других детях?

Не хотелось думать о том, что тяжкие грехи Диего могут вместо рая затянуть его в преисподнюю…

Сегодня утром у здания городского хранилища жарче, чем в полуденный зной в Халиссийской пустыне. Даже не верится, что богатые дома Кастаделлы могли вмещать такое количество народа. Человеческое море шумит, вздымается волнами, взрывается громкоголосым штормом. А из-за запертых ворот тянет дымком и свежей стряпней. Разъяренная толпа напирает на решетку, но впускают через узкую калитку не всех.

— Пропустите, дьявол вас дери!

— Мы не станем просить милостыню! Мы возьмем свое!

— Теперь это наше!

— Мы хотим есть!

Смотритель городского хранилища старательно прячет растерянность за грозно нахмуренными бровями. Стоящие по бокам аркебузиры из остатков городской стражи, присягнувшие новой власти, придают ему некоторую уверенность, но едва ли они смогут долго сдерживать голодную толпу.

— Только по спискам! Муниципалитет кормит только горожан! — охрипшим голосом выкрикивает смотритель. — Проходят только те, у кого имеется бумага!

— К дьяволу ваши сраные списки!

— Подотрись ты своей бумагой!

— Город нам должен!

— Кормите нас!

На нас, патрульных конников, никто не обращает внимания. Я молча спешиваюсь, сую поводья не глядя кому-то из братьев и незамеченным пробираюсь сквозь ощетинившуюся острыми локтями толпу, взбираюсь на каменную балюстраду у лестницы.

— Тихо! — отработанный за вчерашний день раскатистый рык вырывается из моих легких. — Прекратите осаду! Всех накормят!

— Вепрь!

— Это Вепрь!

— Освободитель!

— Тихо! Пусть говорит!

— Прикажи им накормить нас!

Я оглядываю оборванных, изможденных людей, в их глазах плещется ярость и обожание, ненависть и надежда.

— Городским властям необходимо знать, скольких людей они обязаны кормить, — говорю громко и отчетливо. — Муниципалитет должен получить сведения о количестве новых горожан…

— Мы не хотим! — выкрикивает из толпы рослый татуированный халиссиец. — Мы не собираемся оставаться в вашей сраной Кастаделле и снова горбатиться на господ!

— Мы хотим домой! — поддержал его смуглый товарищ. — Возвратиться на свою землю! Найти свои семьи!

— Считайте своих трусливых крыс, а нас просто накормите!

Толпа взрывается единым оглушительным ревом. Я дожидаюсь, пока он немного стихнет, вскидываю руку, и через несколько мгновений на площади воцаряется тишина.

— Хотите домой? — вкрадчиво переспрашиваю я. — В Халиссинию? В Лиам? В Баш-Хемет? В горы? Валяйте. Как только переступите границы Кастаделлы, попадете прямо в объятия саллидианских регулярных войск, которые закуют вас в цепи и распнут на столбах вдоль дорог.

Тишина становится мертвой, слышится только шумное дыхание сбитых с толку людей. Я выдерживаю паузу и направляю разрозненные мысли вчерашних рабов в нужное русло.

— Вы получили свободу, но этого мало. Теперь мы должны отстоять ее — вместе! Мы должны быть сильны и сплочены, чтобы дать сокрушительный отпор всем рабовладельцам! Ступайте в муниципалитет, заявите о себе, возьмите бумагу, станьте свободным жителем города! Мужчины, берите оружие и вступайте в отряды народного ополчения! Мы способны доказать всей Саллиде, что мы сильны и нас не победить! Разве мы не хотим вызволить наших собратьев, что томятся в рабстве в других городах? Разве мы не хотим, чтобы они тоже стали свободными? Разве не хотим разыскать свои семьи, своих братьев и сестер, матерей и отцов, жен и детей?!

— Да! Да! Хотим! — взорвалась толпа гневными окриками, ощерилась вскинутыми вверх кулаками. — Веди нас, Вепрь! Командуй!

— Убьем их! Убьем их всех!

— Разве не хотим мы уничтожить невольничьи рынки во всей Саллиде?!

— Да! Да! Уничтожим! Сожжем!

— Разве не хотим отомстить проклятым контрабандистам, что ловили и продавали нас?!

— Хотим! Разорвем! Победим!

— Разве не хотим отменить рабство на всем полуострове, чтобы никто и никогда не забрал у нас наших детей?!

— Да! Да-а-а!!! — ревет и беснуется народ, на время позабыв о голоде.

Я утираю пот со лба и киваю смотрителю:

— Выносите на площадь бочки и котлы, раздавайте людям хлеб и ваше варево.

— Но, господин… Ведь установлен порядок… — пугается смотритель. — Все добро под учетом!

— Делайте, что говорят. Учет ведите, но люди должны быть накормлены.

— Но без контроля городские запасы иссякнут в считаные дни!

— Завтра к вам придет больше людей с бумагами. Нам не нужны голодные бунты. Нам нужны люди, способные сражаться.

Сквозь ворота выкатывают бочку с густой зернистой жижей. Обоняние, отточенное годами рабства, безошибочно угадывает тапиоку с добавлением саго. Нехитрая, безвкусная стряпня, но сытная, и даже от малоаппетитного запаха голодный желудок алчно урчит.

Не льщу себя надеждой, что смог бы соперничать за людское внимание с бочкой горячей кормежки. Ухожу невидимкой, протискиваясь сквозь толпу, вскакиваю на коня.

— Куда теперь? — мрачно интересуется Акула, провожая жадным взглядом полную до краев бочку.

— К границе. Надо выслать разведчиков, следить за подступами к городу. А затем займемся вербовкой ополченцев и формированием отрядов.

Крышка каменного гроба надвигалась на последнее ложе Диего со зловещим скрежетом. Последним скрылось лицо — уже мало узнаваемое, с неестественно раздутыми губами, с зеленоватым оттенком кожи у сомкнутых век. Мне стоило больших усилий удержаться и не приложить к носу чистый платок, защищаясь от удушающего запаха.

Изабель взвыла, будто замирающий в стенах усыпальницы скрежет ранил ее в самое сердце. Вун почтительно отошел, ссутулился и поспешно осенил себя божьим знамением. Незаметно потер ладони одна о другую, словно смахивая с них каменную пыль. Ким остался стоять у изголовья, опираясь руками на крышку гроба и свесив голову ниже плеч. Густые смоляные кудри падали ему на грудь, скрывали лицо — и на доли мгновения мне показалось, что это Диего стоит у собственного гроба.

Изабель запрокинула голову, уронив черное кружево накидки и обнажив совершенно поседевшие волосы, рванула платье на груди и дико, по-звериному завыла.

Не в силах наблюдать за ее страданиями, я ступила ближе и обняла ее за плечи.

— Пойдемте, матушка. Вам надо немного отдохнуть.

Она отпрянула, оттолкнула меня и дико выпучила глаза, словно смотрела на дьявола из преисподней.

— Как смеешь ты! Ты, гремучая змея, погубила моего сына — и после всего имеешь наглость называть меня матушкой!

Исполненные жгучей ненависти слова хлестнули меня больнее пощечины.

— Я не губила… это была случайность…

— Не считай меня дурой, мерзавка! Ты думаешь, что я ничего не знаю, но ты ошибаешься! Ты выкормила убийц нашей кровью! Ты пригрела на груди дикого зверя, что перегрыз горло моему сыну! Ты принесла в нашу семью беды и несчастья! Будь ты проклята, тварь! Убирайся из моего дома и забери отсюда своих ублюдков!

Я с беспокойством покосилась на выход из усыпальницы. Вуна внутри уже не было: очевидно, он не стал дожидаться разгара женских истерик и благоразумно ретировался. Зато Ким со злорадным любопытством сверкнул глазами в мою сторону.

— Творца побойтесь, — с глухим спокойствием ответила я. — Это ваши внуки. Не боитесь позорить меня, так хотя бы не покрывайте позором имя своего сына.

Изабель осеклась, ошарашенно вытаращив на меня сухие, воспаленные глаза.

— Вы… заранее сговорились, да? — прошипела она, начиная новую атаку. — Сговорились убить Диего, моего мальчика, моего последнего ребенка!

— Ким, оставь нас, — холодно велела я.

— Нет, Ким, останься! Будь свидетелем признаний этой змеи! Убийца! Проклятая убийца!

— Никаких признаний не будет. Я не хотела смерти Диего. Никто не хотел. Это была случайность.

— Ненавижу! Ненавижу тебя! Пусть гнев Творца падет на твою голову и отберет у тебя твоих детей, одного за другим, как ты отняла у меня моих!

— А что, к смерти Фернандо я тоже имею отношение? — разозленная подлым пожеланием Изабель, я вскинула голову. — А может быть, гнев Творца как раз упал на ваши головы? Ведь у Диего было время решить вопрос мирно. Если бы рабство отменили раньше, как на том настаивал Аверленд, Творцу не пришлось бы расточать свой гнев ни на меня, ни на Диего. Вы скорбите о своих детях, а кто пожалеет детей рабов? Разве не вы отбирали детей у родителей и продавали, как вещи, когда вам они были не нужны? А когда дети рабов гибли от мора, кто вызвал им лекаря? А разве Сай не была ребенком, когда вы оставили ее сиротой при живом отце, продав его на военный корабль?

— Замолчи! — тигрицей взвилась Изабель и сжала в кулаки сухощавые ладони. — Как ты смеешь обвинять меня у гроба моего сына!

— А вы как смеете называть моих детей ублюдками?! Они носят имя Адальяро и имеют законные права на это поместье!

— Ах, вот как ты заговорила! — глаза Изабель злобно сузились. — Поместье тебе подавай! Только через мой труп ты его получишь!

— Больно нужны мне ваш труп и ваше поместье, — я с досадой махнула рукой. — Я уеду на север с первым же кораблем, который выпустят из порта. А вы разбирайтесь тут сами.

Уже не пытаясь привести в чувство свекровь, я стремительно вышла из душного склепа в сад. На Кастаделлу легкой дымкой опускался вечер, пронизывая раскаленный за день воздух ниточками желанной свежести. Но я не испытала даже толики облегчения: злые слова свекрови камнем отягощали сердце. Если я и жалела о поспешно брошенном обещании уехать домой, вспомнив увещевания Джая, то поздно: оставаться в одном доме с человеком, который меня ненавидит, не было ни малейшего желания.

Сейчас мне хотелось просто оказаться в одиночестве в своей комнате, уткнуться лицом в подушку и дать волю слезам.

Но едва моя нога ступила на нижнюю ступеньку веранды, как позади раздался усталый голос:

— Донна Вельдана!

Обернувшись, я увидела сухощавую фигуру доктора Гидо.

— Дон Зальяно, — произнесла я упавшим голосом. — Добрый вечер. Вы… хотите попрощаться с Диего?

Старый лекарь сконфуженно потупил взор и переступил с ноги на ногу.

— Может быть, позже, донна, если это будет уместно. Вообще-то я хотел повидать вашего раба… то есть бывшего раба, Зура. Он еще в поместье?

Я оторопело моргнула и не сразу поняла, о чем он говорит. А сообразив, ощутила, как скулы заливает краска стыда. Ну конечно! Как я могла забыть? Всего несколько дней назад человека по имени Зур пороли у столба, а затем Джай попросил меня вызвать к нему лекаря. Бедняге пришлось отнять загнившую у стопы ногу почти до колена, но с тех пор я наведалась к нему только раз, еще до восстания. Последние события напрочь выбили из моей головы мысли о нем…

— Разумеется, дон Гидо. Он, должно быть, в бараках. Я провожу вас.

Ухватив доктора под руку, я принялась истово молиться про себя, чтобы Зур оказался жив и действительно обнаружился в бараках. Иначе я предстану перед этим добрым человеком лгуньей, бездушной и жестокой рабовладелицей, которой наплевать на людей…

— Я очень соболезную вам, донна Вельдана, — доктор Зальяно по-отечески сжал мою ладонь на своем предплечье. — Потерять мужа в столь юном возрасте, имея на руках двух малышей… Мужайтесь, дитя мое.

— Благодарю вас, дон Гидо. Я выживу, ради Габи и Сандро, а вот душевные раны донны Изабель не залечит никто.

— Время — лучший лекарь, мой добрый ангел. И донна Изабель со временем найдет утешение в своих внуках, плоти от плоти своей. Творец милосердный не оставит своих заблудших чад в беде.

Я сокрушенно вздохнула. Уж во внуках Изабель утешения точно не найдет. Для нее они навеки останутся лишь ублюдками, отродьями человека, которого она считает виновным в смерти сына…

— Многим пришлось испить из этой горькой чаши, — качнул головой дон Гидо, не замечая моих сердечных терзаний. — Весь город словно помешался. Убивают друг друга, калечат… Я почти не спал все эти дни.

— Вы… очень самоотверженный человек, — сказала я искренне. — Творец воздаст вам за вашу доброту.

Творец снизошел в ответ и на мои молитвы: Зур оказался там же, где я видела его в последний раз. У его постели сидела немолодая печальная женщина, обтирала тяжело дышащему Зуру лицо влажной тряпицей и негромко напевала песню. Завидев нас, она поднялась, устало склонила голову и отошла от лежанки.

— Ну как ты, дружище? — участливо опустился на кровать дон Гидо и взялся за запястье больного.

Зур приоткрыл потемневшие веки и облизнул сухие, потрескавшиеся губы. С трудом произнес:

— Скорее бы… сдохнуть.

— Не торопись, парень, сдохнуть ты всегда успеешь, — пробормотал Гидо, ловко разматывая заскорузлые повязки и ощупывая край культи. Я усилием воли подавила подкатившую к горлу тошноту и отвела глаза. — Краснота не распространилась, неплохо, неплохо. Больно? Ничего, это скоро пройдет. Ты пьешь снадобья, которые я оставил?

— Пьет, господин, — вместо Зура ответила женщина. — Но неохотно: упрямый очень.

— Упрямство — это хорошо, — продолжал приговаривать Гидо, пока его сухие узловатые пальцы сноровисто делали свое дело. — Упрямство дает силы выжить. Не сдавайся, парень, люди живут и без ног, и без рук. Главное — голову не потерять.

— Провалитесь… в пекло…

— Кажется, я из него и не выбирался, — тяжело вздохнул дон Зальяно и обернулся к женщине. — Будь добра, подай чистые тряпки.

Пока лекарь занимался больной ногой Зура, я оглядела комнатушку барака. Похоже, в эти дни бедолагу не оставляли одного. В каморке прибрано, глиняная чаша для нечистот пустовала и не источала зловония. На столе остатки еды в миске — что-то жидкое, похоже на овощную похлебку.

— Где вы берете еду? — осведомилась я у женщины.

— На кухне, у госпожи Нейлин, — ответила она.

— Ему нужно мясо для укрепления сил.

— Вчера еще было, но сегодня уж кончилось. Госпожа Нейлин сказала, что из мясной лавки все подчистую забрали на нужды муниципалитета.

Я припомнила, что нас за обедом кормили запеченными в глине перепелками, и нахмурилась. Нейлин ничего не говорила мне о сложностях с продовольствием, вероятно, щадя мои чувства после смерти мужа. Но как долго она сможет справляться сама?

— Хорошо, я разберусь с этим. Вам что-нибудь нужно?

— Нет, госпожа, — женщина с тревогой заглянула мне в глаза и тут же прикрыла их ресницами. — Я… хотела бы быть чем-то полезной.

— Как тебя зовут?

— Уми, госпожа.

— Чем ты занималась здесь, Уми?

— Работала на плантациях. Собирала хлопок, оливки, виноград…

— Ты мне очень поможешь, если позаботишься о Зуре до его выздоровления, — сказала я, вытащила из поясного кошеля пару медных монет и протянула ей. — Если что-нибудь понадобится, дай мне знать.

— Благодарю, госпожа, — женщина по привычке согнулась пополам в низком поклоне.

— Это мне следует благодарить тебя, Уми. Вместе мы… справимся.

Когда доктор Гидо закончил с Зуром, я проводила его обратно к дому, делая вид, будто опираюсь на его руку, но скорее поддерживая его, пошатывающегося от недосыпа и усталости.

— Не удобнее ли вам будет заночевать в нашем поместье, господин Зальяно? — решилась предложить я. — В доме дона Верреро наверняка сейчас неспокойно…

— Сейчас везде неспокойно, донна Вельдана, — вздохнул лекарь Гидо. — Пока что мое место в здании Арены, где повстанцы устроили себе убежище и лазарет. Благодарю за участие, однако мне лучше вернуться туда, где меня смогут найти на случай необходимости.

Мне ничего не оставалось, кроме как проводить его до ворот.

За которыми вместо привычных стражей с мечами наизготовку обнаружился Джай.

Сердце взмыло в небеса и сорвалось в пропасть, в груди перехватило дыхание при виде знакомой фигуры. Почему, почему мое естество продолжает так реагировать на него, несмотря на боль предательства, на горечь разочарования? Его слова, его объятия, его страстная грубость и скупая нежность — все было ложью. Он добился своего, я для него лишь средство — удержать власть в городе.

Почему же все еще так больно дышать рядом с ним?

Джай сдержанно поздоровался с Гидо, предложил довезти лекаря до Арены, от чего Гидо лишь устало отмахнулся, пожелав пройтись пешком. Я поспешила запереть калитку, не дожидаясь тяжелых объяснений — а может, требований, что теперь в изобилии сыпались на меня со всех сторон. Должна родить сына, должна остаться в Саллиде, должна ездить в Сенат, должна добиться помощи от дядюшки, должна, должна, должна…

— Вель! — ударило в спину тихое, кольнуло между лопаток. — Не уходи.

— Чего тебе? — я обернулась через плечо, глядя на вытоптанную траву лужайки, чтобы не видеть усталого, покрытого отросшей щетиной лица.

— Не впустишь меня?

— Нет.

— Вель… я хочу поговорить.

— Поговоришь завтра в Сенате. Ты ведь теперь там заправляешь. Мне остается лишь подчиняться. Там, но не здесь.

— Как дети?

— В порядке.

— Я хочу их видеть.

В ушах зашумело, дыхание перехватило вновь. Мои дети уже потеряли близкого человека, которого считали отцом. Имею ли я право лишать их и того, кто у них остался?..

Диего не был для них идеальным родителем, преследуя честолюбивые цели, и до кончины оставался убежденным рабовладельцем. Но что может дать им Джай, безжалостный убийца, для которого Габи не значит ничего, а Сандро — всего лишь средство для управления завоеванным городом? И что скажет на это Изабель, которая винит его в смерти сына?

Нет, как бы то ни было, мне следует уехать из Кастаделлы, как только повстанцы откроют порт.

— Уходи, Джай, — сухо бросила я и устремилась к дому, словно могла убежать от собственных гнетущих мыслей.

====== Глава 53. Ростки надежды на пепелище ======

Комментарий к Глава 53. Ростки надежды на пепелище глава пока не бечена

Неделя пролетела как один день, в бесконечном водовороте различных забот, которых лишь прибывало. Сенат начал работать в новом режиме: до обеда заседала новоиспеченная палата простолюдинов, после обеда девять родовитых сенаторов рассматривали поданные законопроекты.

Благодаря усилиям Джая и Хаб-Арифа в город удалось вернуть подобие порядка, хотя ряды повстанцев продолжали пополняться десятками и сотнями новобранцев из числа бывших рабов. Убийства, грабежи и мародерства все еще вспыхивали очагами тот тут, то там, но нарушителей ловили наспех сформированные патрульные отряды, а затем городские власти подвергали арестантов публичному суду.

Не избежали суда и господа бывшие рабовладельцы. Дона Ледесму казнили на площади, признав виновным в сговоре с пиратами и незаконной продаже людей на невольничьем рынке. Вместе с ним на эшафот взошел и работорговец Кайро вместе с парочкой отловленных в городе контрабандистов. Несколько десятков господ обязали уплатить в казну города огромные откупные за годы жестокого обращения с рабами — благодаря свидетельствам самих бывших рабов, ставших теперь полноправными горожанами. Увы, дом Адальяро не миновала эта участь, и в самое ближайшее время мне следовало найти средства для уплаты назначенной виры.

Только я не представляла, где их раздобыть.

С рассвета и до отбытия в Сенат я старалась наладить управление поместьем, от которого самоустранилась Изабель, однако не слишком преуспела. Бывшие рабы покидали нас день ото дня. Лесопилку пришлось закрыть: я понятия не имела, где брать древесину для распиловки и куда теперь сбывать готовый строительный материал. Наведавшись в контору с вывеской «Подрядные работы Монтеро», я увидела на двери тяжелый амбарный замок, а роскошное поместье хозяина оказалось сожжено дотла.

К счастью, несколько бывших рабов из нашего поместья продолжали ухаживать за виноградниками, а горстка добровольцев — в большинстве своем старики и женщины с детьми, которым некуда было податься, — вызвались засевать хлопковые поля, чтобы не упустить благоприятное для посевной время. Пришла мысль, что часть плодородных земель не мешало бы засеять чем-то съедобным вместо непрактичного теперь хлопка, и я подосадовала на саму себя, что прежде мало внимания уделяла изучению циклов роста местных сельскохозяйственных культур.

После выплаты первого жалованья оставшимся в поместье работникам мои личные денежные запасы значительно оскудели. А ведь до срока уплаты наложенной на поместье виры оставалось совсем немного времени — неполный месяц. Запасы продовольствия пока еще позволяли продержаться месяц или два, однако купить мясо, птицу и рыбу теперь стало значительной проблемой: городу приходилось кормить огромное количество людей, оставшихся без средств к существованию. Положение несколько улучшилось после того, как несколько бывших рабов из поместья, что умели управляться с рыбацкими лодками, вызвались добывать рыбу, моллюсков и черепах у морского побережья. И даже на этот промысел мне пришлось получать разрешение в муниципалитете и выделять десятую часть улова на городские нужды.

Невзирая на трудности, соваться к Изабель с просьбой выделить денег на хозяйственные издержки я не решалась. Я помнила о своем обещании покинуть дом Адальяро при первой возможности, и с этой целью наведалась к дону Абаланте — разведать, как обстоят дела с блокадой порта.

— Увы, — никак, — развел руками владелец торгового флота, угостив меня чашечкой кофе и кукурузной лепешкой. — Как видите, я теперь не волен распоряжаться своим имуществом. С самого бунта на север ушло лишь одно судно — быстроходная галера с посольством в Аверленд на борту. Мятежники милостиво позволили нагрузить трюмы некоторыми товарами на продажу, но когда отправится следующее судно, меня не считают нужным уведомить.

Итак, оставалось последнее средство — идти на поклон к Джаю.

— Я хочу уехать, — заявила я ему в один из вечеров, когда он сопроводил карету из Сената к поместью и довел меня до ворот. — Когда на север будет отправлен следующий корабль?

— Ты никуда не поедешь, — ответил он мрачно. — Кажется, это мы уже обсуждали.

— Я не могу оставаться здесь, — собравшись с духом, сообщила я. — Изабель меня ненавидит и хочет, чтобы я покинула поместье.

— Не ей решать, — отрезал Джай. — Не она законная наследница твоего мужа, а ты и дети. Пусть благодарит судьбу за то, что осталась жива и пользуется твоей милостью. Если ты не способна объясниться со свекровью, это сделаю я. Только боюсь, это ей не понравится.

— Ты жесток, — я посмотрела на его суровое лицо так, словно видела впервые.

— Мир жесток. Не время угождать чужим желаниям, Вель.

— Если только это не твои желания, да? — горько съязвила я.

Джай упрямо стиснул губы. Холодный взгляд стальных глаз не оставлял никаких сомнений: меня не выпустят из Кастаделлы ни под каким предлогом.

— У меня нет денег, чтобы выплатить неустойку городу, — пришлось признаться в собственной несостоятельности.

— Что-то я не припомню, чтобы Адальяро жаловались на нищету до восстания, — прищурился Джай.

— Делами поместья всегда занимались Изабель и Хорхе. У меня нет доступа к деньгам свекрови. Хорхе как в воду канул, а Изабель заперлась в своих покоях и горюет о сыне. Предлагаешь мне выломать дверь в ее спальню и пытать свекровь, чтобы она отдала сбережения?

Джай нервно дернул плечом.

— Хорошо. Я подумаю, где достать денег.

— Достать? — я поморщилась. — Откуда? Отберешь силой у других господ или заберешься в городскую казну, используя свое положение?

— Чего ты хочешь, Вель? — взвился он, словно я ударила его в больное место. — Как я могу помочь тебе, если ты отвергаешь любое мое слово?

— Если не хочешь меня отпустить, дай разрешение зафрахтовать судно Абаланте. Я загружу его железом с острова и отправлю на север. Это позволит мне продержаться какое-то время.

— Хорошо, — выдохнул Джай с некоторым облегчением. — Аро займется этим. Что-то еще?

— Нет, — сказала я и сунула ключ от калитки в замочную скважину.

— Вель, — он придержал меня за руку, и я вздрогнула от его прикосновения. От ощущения сильного, все еще безумно желанного тела за моей спиной по коже пробежали мурашки. — Позволь мне увидеть детей.

Я закрыла глаза и глубоко вздохнула.

— А если не позволю? Не выпустишь судно из порта? Заставишь меня унижаться и выпрашивать милостыню? Позлорадствуешь, когда меня за неуплату виры бросят в городскую темницу?

В шумном дыхании за моей спиной отчетливо слышалась злость. Но Джай ничего не ответил. Убрал руку и отступил на несколько шагов, освобождая меня из плена своей близости. Дрожащими пальцами я повернула ключ в замочной скважине и проскользнула во двор. Не поднимая глаз, заперла калитку изнутри.

Тяжелый взгляд Джая я ощущала меж лопаток все время, пока шла вдоль лужайки к веранде. Выдержки, чтобы держать спину ровной, а голову высоко поднятой, хватило лишь до входа, но стоило мне захлопнуть за собой дверь, как ноги ослабели, и я прислонилась к прохладной стене. Просторный холл, освещаемый лишь тусклым светом двух масляных ламп, встретил меня гнетущей пустотой. Всхлипнув, я сползла по стене прямо на мраморный пол и спрятала лицо в ладонях. Суровое, безжалостное лицо Джая все еще стояло перед глазами. А губы все еще зудели от мучительного желания поцеловать уголок плотно стиснутого рта…

— О ком скулишь, вероломная? — вдруг раздался из полумрака глухой голос свекрови, отозвавшийся неприятной дрожью между лопаток. — О моем загубленном сыне или о своем бешеном псе?

Я утерла мокрые глаза тыльной стороной ладони и неловко поднялась на ноги. Не стоило доверять обманчивой пустоте этого дома.

Не удостоив колючий выпад свекрови ответом, я подобрала юбки и молча поднялась к себе.

Разведчики день за днем приносят неутешительные вести: власти Саллиды, обеспокоенные странным молчанием Кастаделлы и исчезновением отправленных сюда дозорных бригад, бьют тревогу и спешно созывают остатки войск, не задействованные у границы.

Разумеется, я не тешил себя надеждой, что мне удастся долго удерживать город в изоляции. Торговые подводы, путешественники, желавшие попасть в порт, а оттуда в Аверленд, почтовые кареты и патрули, попадающие в Кастаделлу, невольно оказываются заложниками повстанцев и не могут покинуть пределов города.

Но так не будет продолжаться вечно.

В жарком воздухе жемчужины полуострова пахнет близкой войной.

«Слишком рано», — проносится в голове, когда я объезжаю отряды ополчения, наблюдаю за муштрой новобранцев, просматриваю отчеты о количестве оружия, снабжения, солдат, верховых лошадей и боевых формирований.

К нам продолжает стекаться подкрепление со стороны горцев, кочевников, Лиама и граничащих с Кастаделлой южных деревень. День ото дня армия повстанцев становится больше и сильнее, хотя недовольство неопределенностью и желание вернуться домой, в родные края, захлестывает людей с головой.

Однако во мне нет уверенности, что с этой «армией» я могу одержать победу против регулярных войск Саллиды.

Мы предприняли шаг на упреждение — и во все уголки страны, включая столицу, разосланы лазутчики, призванные слоняться по городам, отираться на невольничьих рынках, невзначай заводить беседы с рабами и тайно нести весть о случившемся в Кастаделле и грядущем всеобщем освобождении. Тихая война в тылу врага может принести не меньше плодов, чем открытая война на поле брани.

Выстоим ли мы в этой открытой войне?..

Миновало всего полмесяца с тех пор, как город стал нашим. Отправленная на север галера, будучи одной из самых быстроходных, достигнет берегов Аверленда не ранее чем через неделю. А уж сколько придется ждать решения его величества и — да смилуются боги! — помощи северян, не берусь даже предположить.

В Сенате до сих пор бушуют страсти. Иные требования нижней палаты граничат с безумием — выгнать господ из их домов в резервации, сжечь поместья, лишить потомственных сенаторов законодательной власти и публично казнить на главной площади — и мне стоит немалых трудов сдерживать справедливую жажду отмщения у тех, кто годами терпел от господ унижения и побои.

В верхней палате иные настроения. Господа возмущены произволом «распоясавшейся черни», разделяются на противоборствующие группы, подписания новых законов приходится дожидаться по несколько дней, да и то с помощью угроз и запугиваний.

В смешанных караульных отрядах — из присягнувших новой власти констеблей городской стражи и новобранцев из бывших рабов — царит нескрываемое соперничество. Только жесткие наказания, применяемые к нарушителям порядка, сдерживают их в узде.

Порою в голову закрадываются мысли о том, что я держу на плечах гору, которую не под силу удержать даже самому Творцу. И тогда я задаю себе вопрос — зачем это все? Ради чего? Какое мне дело до всех этих людей, которых я знать не знаю? Чью бездумную злобу, тягу к жестокости, убийствам и разрушениям я не могу разделить сполна? Какое мне дело до тех, кто остался рабом в других городах полуострова — мне, у которого нет страны, признавшей меня подданным, нет дома, где можно укрыться от врагов и друзей, нет имени, чтобы передать его детям, нет женщины, на колени которой я могу склонить усталую голову?

Вель всякий раз при встрече одаривает меня холодным равнодушием. Почти ежедневно я стараюсь выкроить время и сопровождаю ее в Сенат и обратно в поместье — в надежде услышать хоть слово одобрения, поймать мимолетный взгляд, повидаться с детьми.

Но она молчит, прячет глаза, уходит от ответа, запирает калитку перед моим носом. Я провожаю взглядом ее стройную, прямую фигуру, затянутую в черное — словно очередной немой укор мне за смерть ее красавчика, — и в том месте, где должно находиться сердце, ощущаю огромную рваную дыру.

Иногда по вечерам я задерживаюсь у ворот и смотрю, как в поместье один за другим зажигаются огни. Как запираются на ночь двери и окна, как переговариваются негромко дозорные близ веранды, как старый Вун, кряхтя и избегая встречаться со мной взглядом, собирает на лужайке детские игрушки.

Лишь однажды мне удается увидеть детей — на закате воскресного дня, когда Сай выводит их погулять в саду. Маленький Алекс меня не замечает, а Габи — милая, солнечная Габи — дарит мне задумчивый взгляд огромных серо-голубых глаз.

Судорожно вцепившись пальцами в изгибы кованой решетки, я дожидаюсь возвращения детей в дом. В золотистых кудряшках крохи Габи путается, поблескивая, солнечный луч. Она вновь бросает на меня заговорщицкий взгляд и улыбается уголками рта.

А затем, когда над лужайкой сгущаются сумерки, парадная дверь дома открывается — и я с удивлением вижу, как сквозь узкий проем проскальзывает наружу детская фигурка. Маленькая Габи, опасливо оглядевшись вокруг, вдруг срывается со ступенек и мчится мимо стражей в сторону ворот, одной рукой придерживая длинные кружевные юбки.

— Габи! — срывается с моих губ лихорадочный возглас. — Леди Габриэла!

— Джай! Я хотела, чтобы мама позвала тебя на ужин, но она не позволила. Вот, возьми! — она сует мне небольшой сверток. — Я попросила у Нейлин еды для тебя. Ты голодный?

Я протягиваю сквозь решетку руку и принимаю детский дар, что для меня ценнее всего золота в мире. Опускаюсь на колени, перехватываю запястье девочки и прижимаюсь губами к раскрытой ладошке, хранящей запах свежеиспеченного хлеба и сладких фруктов.

— Благодарю, леди Габриэла. Вы очень добры.

Она радостно улыбается в ответ, и черная дыра в моей груди затягивается, исчезает, наполняется теплом.

— Мне пора, Джай, мамочка заругает. Приходи еще, я буду ждать!

Девочка убегает, а я смотрю ей вслед, и глаза жжет, словно в них насыпали горячего песка.

Каменная гора на моих плечах внезапно становится легче — на этом свете есть хотя бы один человек, который готов меня ждать!

Я запрещаю себе думать о поражении.

И глубоко вдыхаю воздух, наполненный запахом грядущей войны.

— Мамочка, почему бабушка больше не приходит с нами обедать? — поинтересовалась Габи, когда мы втроем расселись за столом.

О Творец, как же иногда тяжело и больно говорить детям правду!

— Бабушке грустно, Габи.

— Из-за того, что папочка умер? — допытывалась моя понятливая дочь.

Сандро вскинул кудрявую голову и внимательно прислушался к разговору. Между его бровей залегла серьезная складка — в точности как у отца.

Как у Джая.

— Да, моя радость, — ответила я. — Бабушке очень грустно, потому что папочка больше не с нами.

— Но если бабушка не будет кушать, она ослабеет и умрет? — испуганно распахнула глаза Габи.

— Думаю, ничего такого с ней не случится, — мягко заверила я. — Наша Нейлин никому не позволит умереть от голода.

Габи вновь приоткрыла рот, чтобы задать очередной неудобный вопрос, но тут дверь в столовую с грохотом распахнулась, и на пороге застыл встревоженный Вун.

— На лесопилке пожар, госпожа!

Я стрелой взвилась из-за стола, с не меньшим шумом опрокинув стул.

— Запрягай двуколку, скорее! — велела я и ринулась прочь из столовой.

Пока Вун выгонял двуколку за ворота, я побежала на задний двор — бросить клич нескольким женщинам, что еще оставались в бараках и в бывшем бойцовом городке. Самые расторопные бросились к конюшням, чтобы запрячь телегу и нагрузить ее бочками с водой. Краем сознания я понимала, что все усилия тщетны: если огонь принялся за дерево на складах лесопилки, его уже нипочем не погасить, а каждый миг промедления сводил и без того призрачную надежду на нет. Однако Вун загонял лошадь до изнеможения, пуская двуколку во весь опор.

Только лишь для того, чтобы я смогла своими глазами увидеть кровожадное зарево, простирающееся вихрями огня и дыма до самого неба. Жар стоял столь невыносимый, будто само пекло раскрыло здесь душные объятия: подойти к останкам лесопилки ближе чем на четверть мили оказалось совершенно невозможным. Оставалось только стоять и наблюдать, как алчное пламя пожирает драгоценное красное и белое дерево за почерневшими ребрами перекрытий, лишая семью Адальяро значительной доли вложенных денег и будущих доходов.

Подъехала телега, груженная полными бочками воды — ею правил нахмуренный Ким. Но все, что мы могли сделать — это наскоро очистить и расширить неглубокий защитный ров вокруг горящей лесопилки и натаскать морского песка, попутно заливая его водой, чтобы не дать огню распространиться.

К прибытию команды огнеборцев пламя уже затухало. День, к счастью, выдался безветренный, и пожар не перекинулся на ближайшие к лесопилке хозяйственные постройки.

— Поджог? — деловито осведомился командир пожарной бригады.

— Какая теперь разница? — я устало отерла лоб рукавом платья и с досадой обнаружила на руках грязные разводы от гари, до сих пор витавшей в воздухе.

— Поджоги нынче участились, — пожал плечами огнеборец. — Мятежники продолжают разгуливать по городу и творить бесчинства. Советую вам, донна, держать в доме вдоволь запасов воды и песка — всякое может случиться.

Домой мы вернулись к закату. О поездке в Сенат сегодня не могло быть и речи — я валилась с ног от усталости. Прежде всего я поднялась к себе, чтобы проведать детей, но в детской обнаружился только Сандро и крепко спящая на узкой кушетке Сай.

— Где Габи? — с упавшим сердцем выдохнула я, подхватывая на руки радостно вскрикнувшего сына.

— Там! — Сандро показал пальцем на дверь.

— Госпожа? — Сай вскинулась на кушетке и испуганно заморгала, протирая глаза. — Простите, я сама не знаю, как так получилось…

— Где Габи?! — крикнула я с нарастающим ужасом.

— Только что была здесь… — растерянно оглянулась Сай.

Быстрее молнии я проверила все закутки покоев, где могла спрятаться Габи, даже в купальне и уборной — девочки нигде не было. Оставив Сандро на попечение Сай, я выбежала в коридор и еще раз осмотрела все темные углы. Сбежала по лестнице, уже не ощущая ног от страха, заглянула в столовую, на кухню…

— Вы не видели Габи? — затрясла я за плечи изумленную Нейлин.

— Нет, госпожа…

— Прошу вас, посмотрите на лужайке и в саду, пока я осматриваю дом! — крикнула я на бегу и помчалась вглубь дома, заглядывая в каждую комнату на нижнем этаже.

Пока не увидела, что дверь в покои Изабель приоткрыта. Страшная догадка пронзила меня, на миг лишив возможности дышать. «Пусть гнев Творца падет на твою голову и отберет у тебя твоих детей, одного за другим», — пронеслось в моей голове жестокое проклятие свекрови.

Распахнув дверь шире, я замерла на пороге, поперхнувшись так и не сорвавшимся с языка криком страха, удивления и облегчения.

— Тебе больно, бабушка? — не замечая меня, Габи обнимала за шею Изабель и гладила ее по седым волосам, а та плакала, держа мою дочь на коленях и уткнувшись лицом в детское плечо. Я видела узкую спину свекрови и острые плечи, что подрагивали в такт тихим всхлипам. — Покажи, где болит? Я попрошу у Лей волшебное снадобье, намажу больное место, и все пройдет.

Голова Изабель нервно затряслась из стороны в сторону.

— Ох, Габи… — послышался глухой до неузнаваемости голос. — Не всякую боль можно исцелить снадобьями.

— Но Лей может! — не унималась Габи. — Она знает лекарство от всякой хвори!

— Но только не от смерти, мое милое дитя, — Изабель подняла голову и провела дрожащими пальцами по лицу малышки, убирая с него растрепавшиеся светлые кудряшки. — Только не от смерти.

Я покинула их незамеченной, не решившись окликнуть Габи. Прежде меня глодали тревожные сомнения — не решится ли Изабель в гневе навредить моим детям? В ушах до сих пор еще звенели и жгли огнем злые слова проклятия, с ненавистью брошенные мне в лицо. Но после того, как я своими глазами увидела движение пальцев свекрови на щеке моего ребенка — нежное, исполненное искренней заботы и материнской любви, от сердца отлегло.

Габи — моя маленькая Габи! — сама того не сознавая, умеет врачевать людские души не хуже снадобий Лей.

Я возвратилась к себе и обняла сына, не обращая внимания на то, что пачкаю его чистую одежду грязными от налипшей копоти руками. Бледная как мрамор Сай рухнула на колени и виновато забормотала:

— Госпожа, простите! Я не должна была… я не смела…

Бранить перепуганную насмерть девушку вовсе не хотелось, несмотря на всю тяжесть ее проступка. Самое драгоценное, что есть у меня сейчас — это мои дети, и если бы с ними что-нибудь случилось…

Я содрогнулась, внезапно прочувствовав на собственной шкуре всю невыносимую тяжесть горя Изабель.

— Успокойся, Сай, — сказала я и прижалась губами к теплому виску маленького Сандро. В его темных вьющихся волосах непостижимым образом затерялся запах Джая, от чего тоскливо сжалось сердце. — Все мы ошибаемся. Но из ошибок следует извлекать урок.

— Мам! — Сандро защекотал мое ухо легким дыханием. — Не уходи!

— Не уйду, сыночек, — улыбнулась я, мысленно порадовавшись его словесным успехам. — Я здесь, с тобой.

— А Габи?

— Она у бабушки Изабель.

— Твоя дочь здесь, — раздался на пороге бесцветный голос свекрови.

Я повернула голову. Изабель держала за руку Габи, которая ничуть не выглядела виноватой, будто это не она сбежала из детской и доставила мне столько тревожных мгновений. Опустив Сандро на пол, я подошла к свекрови и кивнула, требовательно протянув малышке руку.

— Благодарю, что нашли ее.

— Тебе следовало бы лучше следить за своими детьми, — послышался в ответ холодный упрек.

Странно, но уходить Изабель при этом почему-то не торопилась.

— Лесопилка сгорела, — сообщила я буднично. — Я была на пожарище.

Тонкие губы свекрови, не тронутые краской, сомкнулись в жесткую линию.

— Пекло с ней. Все равно теперь некому работать.

— Работать есть кому, — возразила я, сама не зная зачем. — Но платить нечем.

— Что, все свои деньги отдала несчастным бездомным рабам? — брызнула ядом Изабель.

— Нет, плачу жалованье людям за работу, — я решила не ходить вокруг да около, раз уж она сама завела разговор. — Муниципалитет взыскал с нас откупные за годы пользования рабским трудом. Нам необходимо до конца месяца уплатить виру, иначе…

— Иначе что? — покрасневшие и опухшие от недавних слез глаза Изабель неприятно сощурились. — Повесят на площади?

— Для начала, думаю, арестуют, — в тон ей ответила я.

Наш разговор до странности напоминал привычную словесную пикировку, которой мы частенько обменивались еще при жизни Диего. Видимо, то же самое пришло в голову и Изабель, потому что она внезапно сникла, развернулась и молча покинула комнату, умудрившись при этом удержать присущую ей прежде царственную осанку.

— Мамочка, ты испачкалась! — заметила Габи, ткнув пальчиком мне в щеку.

— Да, дорогая. Я была неаккуратна. Побудьте в детской, пока я искупаюсь, только никуда больше не уходите, договорились?

— Хочу гулять! — воскликнул Сандро и на всякий случай свел у переносицы брови, невольно повторив мимику Джая.

— Обязательно пойдем, милый, — заверила я. — Когда мамочка немного отдохнет.

Взяв с Сай слово, что она не отлучится от детей ни на миг, пока я привожу себя в порядок в купальне, я позволила себе как следует насладиться теплой купелью, отмывая с кожи слой копоти и расслабляя затекшие мышцы. Несмотря на усталость и сгоревшую лесопилку, я ощущала необъяснимое облегчение после разговора с Изабель. Она ни словом больше не обмолвилась о том, что мне с детьми следует уехать. Значило ли это, что она позабыла о своем требовании, или вовсе передумала настаивать на нем?

Когда я, посвежевшая и словно заново родившаяся на свет, вышла из купальни, то заметила на комоде небольшую шкатулку, которой прежде там не было.

— Что это?

— Донна Изабель принесла, — ответила Сай, уронив глаза в пол.

Я открыла шкатулку — она оказалась доверху наполнена монетами. Медь, олово и чуть серебра, но даже этого с головой хватит для того, чтобы выплатить виру. А еще купить семян сорго, кукурузы и сладкого батата для засева полей.

Определенно, мне придется здесь задержаться.

====== Глава 54. Противостояние ======

Комментарий к Глава 54. Противостояние глава пока не бечена

«Военный совет» напоминает сборище беспризорных оборванцев. Никакого единого обмундирования: одеты кто во что горазд. Некоторые десятники и сотники из бывших бойцов Арены до сих пор разгуливают полуголыми, прикрытые лишь легкими кожаными доспехами. Иные обзавелись рабскими одеждами, кое-как прикрыв голое тело. Под короткими боевыми жилетами виднеются полотняные рубахи с оборванными до локтей рукавами; закатанные до колен штаны сочетаются с набедренной защитой из лоскутков твердой кожи — весь этот нелепый наряд являет собою странное и жалкое зрелище.

Есть и те, кто успел облачиться в гвардейские мундиры — прорехи и пятна крови на них наводят на мысль о мародерстве.

Кое-кто из бывших рабов разодет в батистовые рубахи и короткие плотные бриджи — наверняка украденные в разоренных господских поместьях. Вместо сапог у таких щеголей чаще всего грубые сандалии на ремешках — в жарких кожаных сапогах южане из простолюдинов, привыкшие ходить босиком, не видят надобности.

Мысленно ставлю себе еще одну памятную зарубку — необходимо поинтересоваться, работает ли нынче городская суконная фабрика, и добавить в муниципальные расходы статью об армейском обмундировании.

Я говорю, а новоиспеченные командиры и военачальники молча слушают, опустив головы. Что их гложет сейчас? Стыд или ненависть?

— За последние сутки — два умышленных поджога, четыре случая грабежа, убит начальник городской тюрьмы. На корабельной верфи учинен разбойный погром. В порту группой бродяг, стащивших где-то бочонок с вином и надравшихся до беспамятства, затоплен рыбацкий шлюп, принадлежащий одинокой престарелой донне. И это вы называете «все под контролем»? Где, спрашиваю я, были караульные отряды, которые должны были патрулировать город в означенных местах? И где, я вас спрашиваю, воинская дисциплина в частях городской армии? Солдаты шатаются где попало, некоторые под дурманом, а у границ Кастаделлы скоро появятся регулярные войска! Что мы им противопоставим?

— Люди злятся, — осмеливается поднять голову и ответить один из моих соратников. — Все ожидали, что богатства господ перейдут к ним, что бывшие рабы наконец-то заживут, а что они получили? Нищету и голод, да еще каждодневную муштру!

— Заживут тогда, когда докажут, что достойны свободы! Или вы думали, что Кастаделлу оставят в покое и позволят нам жить, как душа пожелает? Да еще привезут полные подводы зерна и пригонят скотину пожирнее, чтобы вам было чем набить свои брюхи? Нет, господа повстанцы, так не будет! Сейчас мы должны быть сильны как никогда…

— Какого хрена мы должны воевать за эту сраную Кастаделлу?! — вдруг взвивается рослый молодой халиссиец, что до восстания принадлежал Вильхельмо, а теперь стал командиром бойцовой сотни. — Люди хотят вернуться домой, откуда их угнали в рабство, а не воевать за благополучие господ!

— Не за благополучие господ, — рявкаю я, — а за ваше благополучие! За ваше право вернуться домой! Готов ли ты, Амир-Зуман, пройти всю землю Саллиды с востока на запад с горсткой оборванцев? Не боишься, что вас сметут тренированные и вооруженные до зубов отряды солдат?

— Мы вооружены не хуже! — огрызается тот.

Это правда. Плавильня на Драконьем Зубе до сих пор работает, в мечах, аркебузах и пулях нужды нынче нет. Но люди! Люди…

— Почему ты взял на себя право командовать нами? — продолжает Амир-Зуман, сверкая черными халиссийскими глазищами. — Почему ты все время велишь защищать и оберегать господ, которые всю жизнь издевались над нами? Почему ты встал не на нашу сторону, Вепрь?

— Только слепец может не видеть, что я на вашей стороне! — рычу я и слышу эхо в просторном нижнем зале Сената.

— Ты северянин! — восклицает кто-то. — Вас саллидианцы не гноили в рабстве, как нас, халиссийцев!

— Наверное, поэтому я здесь, с вами? — ехидно переспрашиваю я и одним жестом сдергиваю с себя рубаху, поворачиваясь спиной. — Наверное, поэтому я ношу на теле эти отметины?

Ропот поднимается и затихает. Я молча одеваюсь и продолжаю — тише, но тверже.

— Да, я взял на себя командование повстанцами. Потому что среди всех вас я — единственный военный офицер, обученный стратегии и тактике ведения боя. И я не потерплю непослушания и мятежей в наших рядах. Отныне каждое нарушение дисциплины будет сурово караться. А если кто хочет уйти, — я вновь нахожу взглядом пылающие гневом глаза Амир-Зумана. — Даю срок до вечера. Вы можете уйти, сложив оружие. Уйдете из Кастаделлы — и сгинете, не достигнув границ своей родины.

— А что потом? — вопрошает вдруг Жало, до этого в задумчивости стоявший в стороне со склоненной головой. — Когда мы победим? Ты отпустишь нас?

— Я не владею вами, — отвечаю бесстрастно. — Когда война закончится и все рабы Саллиды обретут законную свободу, вы уйдете домой. Но уйдете победителями, а не псами, трусливо поджавшими хвост.

Никто не уходит. Военный совет в зале Сената продолжается до захода солнца. Недовольством все так же пропитан воздух, но каждый из нас вынужден действовать сообща, чтобы быть готовым отразить внешний удар. План продуман, силы расставлены, дело остается за малым — успеть сделать из бывших рабов настоящих воинов. Злых, сильных, готовых выгрызать свободу когтями, зубами и мечами.

После в одном из безлюдных альковов Сената забываюсь коротким беспокойным сном. Просыпаюсь рывком, в холодном поту, хватаясь за меч и дико озираясь вокруг. Вернется ли ко мне когда-нибудь способность спать всю ночь до рассвета, не просыпаясь?

Уже стемнело. Ночью мне вновь предстоит объезжать городские границы, лично проверять готовность дозорных отрядов. Но до той поры есть немного времени…

Бросаюсь наверх, где благородные господа сенаторы встречаются во второй половине дня. В зале заседаний пусто. Кареты Вель внизу не нахожу: опоздал… В надежде, что она благополучно добралась до дома, взлетаю на коня и мчусь во весь опор — к хорошо знакомым воротам, утопающим в роскошной зелени южных плетистых растений.

У ворот караулит дневная стража: двое безусых юнцов, со скучающим видом ведущих ленивую праздную беседу.

— Госпожа Адальяро вернулась из Сената? — спрашиваю без предисловий.

Оба юнца вытягиваются в струнку и пытаются натянуть свирепость на безусые лица.

— Вернулась, командир.

— Хорошо. Хм… Если… если вам есть чем заняться, можете идти пока, я вас сменю. Возвратитесь к полуночи.

Юнцы недоуменно переглядываются, но возражать никому из них не хочется.

— Будем к сроку, командир!

Они уходят в сторону аллеи. Я же привязываю коня к столбику у въезда и привычным движением хватаюсь за кованые изгибы ворот. Вскоре на лужайке показывается Вун, вышедший с заднего двора. Замирает ненадолго, завидев меня в сгустившихся сумерках. Тихий всхрап моего коня словно будит Вуна от оцепенения, и он вновь исчезает на заднем дворе. А когда появляется, в его руках я вижу два деревянных ведра.

Он подходит ближе, молча отпирает калитку и ставит ведра перед моим жеребцом. В одном — овес, в другом — пресная вода. Из кармана штанов Вун достает добрый кусок поваренной соли — лакомство для коня — и протягивает мне.

— Спасибо, Вун, — благодарю я, совершенно растроганный этой молчаливой заботой.

Он только кивает, ссутулившись еще больше.

— Как тебе тут живется… после всего?

— Как и жилось, господин, — отвечает бывший раб. — Кормят, поят, и на том спасибо.

— Старшая госпожа обижала тебя…

— То она не со зла, господин, — поднимает глаза Вун. — А теперь-то ей и самой несладко.

— А что госпожа Вельдана?

— С ней все хорошо, господин, — Вун вновь опускает взгляд и бочком проходит к калитке, запирает ее на ключ. — Прошу простить, мне пора.

Я остаюсь один и смотрю на пустую лужайку, где столько времени прежде проводил с детьми. Мне до боли хочется взять их на руки, обоих, прижать к груди, ощутить ладонями быстрое биение сердец, склониться к кудрявым макушкам и вдохнуть запах южного лета — и запах Вель!

При мысли о Вель грудь привычно стискивает железный обруч. Прошло совсем немного времени с той последней ночи, когда мы еще были вдвоем, но мне кажется, что уже целая вечность. Сумеет ли она когда-нибудь понять меня? Сумеет ли простить?

Сумеет ли принять меня таким, какой я есть?

Дверь дома отворяется, выпуская наружу женскую фигуру. Судя по размеренным, неторопливым шагам и форме юбки — не служанка. Дыхание на миг замирает: неужели Вель? Но нет, в движениях женщины нет знакомой мягкости, линия плеч не столь поката, да и прическу такую Вель никогда не носила.

Изабель Адальяро.

Она какое-то время бесцельно, словно потревоженный призрак, слоняется по лужайке. Небрежным движением оглаживает резную спинку уличной скамьи, проходит дальше, останавливается у буйно разросшихся кустов, что источают ночью густой приторный аромат. Берет рукой тяжелое соцветие, подносит к лицу. Отворачивается и бредет дальше, словно слепая, то и дело натыкаясь на камни, прежде ограждавшие известняковую дорожку, а теперь беспорядочно валяющиеся в траве.

Замечает меня и застывает, оставшись стоять вполоборота. Черное строгое платье без кринолинов усиливает ее сходство с бесплотным призраком.

Делает шаг к воротам, и на меня будто веет могильным холодом. Чего мне ожидать от обезумевшей в горе женщины? Истерик? Проклятий? К этому я привык. Кинжала у нее в руках не видно, но мне ли бояться оружия?

С каждым ее новым шагом на спине неприятно холодеет позвонок за позвонком. Наверное, я должен что-то чувствовать по отношению к ней. Вину? Презрение? Холодное удовлетворение?

Но не чувствую ничего, кроме отстраненного любопытства.

Она останавливается по ту сторону ворот, но совсем близко: руку протяни — и коснешься темного платья.

Не очень-то хочется, впрочем.

— А, это ты… предатель и убийца! — произносит она хрипловатым голосом — знакомым и незнакомым.

— Да, это я, — пожимаю плечами.

— Зачем явился? Добить тех, кого еще не добил в этом доме?

— Я не воюю с женщинами и детьми.

— Тогда чего ты хочешь?

— Ничего.

— Ничего… — Она вцепляется тонкими, чуть узловатыми пальцами в прутья решетки, почти касаясь моих рук, и приближает лицо к моему — настолько, насколько позволяет ей невысокий рост. — А я вот хочу. Выцарапать тебе наглые глаза, проклятый убийца!

Мне хочется отпрянуть от нее, как от ведьмы, но я продолжаю стоять неподвижно. Смотрю в темные провалы ее глазниц.

— Я не убивал вашего сына.

— Мой сын… — ее голос срывается на шепот. — Мой мальчик… А ведь он не хотел… Это я настояла… Я позволила впустить тебя к ней в постель!

Я невольно озираюсь — на улице и во дворе пустынно и безлюдно, и все же ей лучше заткнуться.

— Почему ты не сгинул?! — стенает она и тянет руками решетку, будто хочет выломать. — Почему ты не сгинул тогда, когда она впервые притащила тебя в наш дом?!

— Я устал отвечать на этот вопрос. Так было угодно судьбе. Смиритесь.

— Зачем ты явился сюда и бередишь мои раны? Проклятый убийца… — Теперь она бессильно повисает на воротах, почти стекает по ним вниз, опускается на подогнувшиеся колени.

Я некоторое время раздумываю: стоит ли мне тоже опуститься на землю с этой стороны? Смотреть на коленопреклоненную женщину с высоты своего роста как-то не слишком удобно…

— Зачем ты это сделал? Зачем? Зачем?!

— Затем, что вы, господа рабовладельцы, возомнили, будто имеете право безраздельно владеть другими людьми. В моем лице к вам пришло возмездие и справедливость, только и всего.

— Откуда ты взялся? — ее шепот становится почти беззвучным. — Откуда ты свалился, словно проклятье на наши головы?

— С севера, — отвечаю я. — И если бы ваш сын захотел меня услышать, когда я пытался до него достучаться — кто знает, может он теперь был бы жив.

— Жив? — она поднимает лицо и смотрит на меня снизу вверх, запрокинув голову. — О нет! Я не верю! Тебе нужна была она — и ты все равно убил бы Диего, чтобы получить ее! Ее — или то, что так манит тебя меж ее ног!

Клянусь, если бы я сейчас был по ту сторону ворот, я убил бы ее, несмотря на опрометчивое заверение, что не воюю с женщинами.

— Возьмите себя в руки, донна, — говорю холодно. — Истерики не делают вам чести. Да, вы затолкали меня к ней в постель насильно, своими руками. Теперь пожинайте, что посеяли.

Она долгое время сидит у ворот, подол платья распластан вокруг ее ног черной медузой.

— Ненавижу тебя. Ненавижу…

— Ну, я тоже от себя не в восторге. Но как-то приходится с собой уживаться.

— Зачем ты явился сюда? — вопрошает она в который раз.

— Хотел увидеть детей, — признаюсь честно.

Она смотрит непонимающе. С усилием поднимается, цепляясь руками за решетку.

— Ты… пришел забрать их у нее?

Ее слова — бесспорно, глупые, — почему-то больно жалят у сердца. Ответ застревает в горле, и я на мгновение представляю себе, что было бы, если бы я и вправду отнял детей у Вель… Забрать их однажды, сесть на корабль, уехать на север, отыскать родной дом…

За грудиной вновь разрастается дыра размером с океан. Без Вель мне не нужен север. Не нужен целый мир. Не нужна жизнь. А клубок взаимных обид, отягощающий наши сердца, лишь усугубится.

— Нет. Пусть я чудовище, но не настолько, чтобы лишить детей матери. Я просто хотел их увидеть.

— О… — удивленно выдыхает Изабель Адальяро, пытаясь разглядеть в темноте мое лицо. — Значит, ты их…

Она глотает слово, так и не сорвавшееся с языка. А затем, еще больше напоминая бесплотный призрак, уходит прочь от ворот.

До полуночи я жду, сам не знаю, чего, но никто больше так и не выходит.

Я проводила взглядом торговый флейт, чья грузовая ватерлиния пока возвышалась над спокойной поверхностью моря на добрых два фута, и с наслаждением вдохнула свежий морской воздух в пустующем порту. Корабль ушел почти порожняком, но совсем скоро достигнет Туманных островов и до самых краев наполнит грузовые трюмы чугуном и железом с плавильни Адальяро. Дальше он отправится на север, где дядюшка, получив мое сопроводительное письмо, поможет выгодно продать мою собственность и превратить железо в золото и серебро.

Закрыв глаза, я подставила лицо легкому ветерку и попыталась вызвать в памяти лицо дядюшки — усталое, с суровыми складками у рта, но с бесконечно добрыми глазами, вокруг которых время от времени собирались гусиные лапки. Почему-то казалось, что если бы он был здесь, в Кастаделле, то многих проблем городу удалось бы избежать…