Редкостная Золушка (СИ)

Герой нашего времени

Говорят, что самое страшное для военкора — перестать бояться. Это не совсем так. Самое страшное оказалось не заметить ту грань, переступая через которую перестаешь чувствовать. Перестаешь ощущать не только страх, но и сострадание, боль… Ты просто безразличная ко всем и вся бесчувственная машина.

Все, что происходит вокруг тебя лишь картинка в объективе камеры. Стрельба, крики, взрывы — обычная постановочная игра, а люди — всего лишь серая массовка в театре военных действий.

Я в очередной раз навел свою камеру на разрушенный от взрыва дом. Детально заснял все: кухонную утварь, глиняные черепки, коврик для намаза — почему-то нетронутый взрывом, подпаленные лоскуты платьица тряпичной куклы. Сохранил запись и прошел к следующему дому.

На этот раз я делал репортаж из освобожденного от боевиков города. Материала было столько, что я беспокоился лишь об одном — хватит ли заряда аккумулятора и места на флэшке…

— Паха, пойдем в штаб. Уже вечер. Опасно.

— Еще есть время. Надо доснять. Завтра будет некогда.

— Ты больной, мать твою, на всю голову. Тут в пыли и при ярком свете растяжку не увидеть…

— Иди. Я досниму и приду.

— Паха, у тебя материала на десять статей. — Евгений продолжал бурчать, но шел следом.

— Жека, заебал. — оборвал я друга. На несколько минут повисла тишина. Этого времени хватило, чтобы заснять последнюю развалину

Мы вернулись в лагерь.

— Я в штаб. Ты со мной?

— Нет. Еще надо заснять лагерь беженцев.

— Больной.

Мы разошлись. Каждый по своему стараясь заполнить образовавшуюся пустоту…

Следующий день начался со сборов. Мы с Жекой были включены в группу сопровождения беженцев. Снимали все. И посадку в автобусы, и молчаливые скорбные лица старцев, и напуганные глаза детей.

Вся колонна выдвинулась лишь к обеду. Военные машины и автобусы шли на расстоянии друг от друга. На каждую гражданскую технику приходилось по два расчета военной. Мы ехали в первой машине, пытаясь стоя в кузове заснять следовавший за нами автобус с детьми.

Все военные корреспонденты проходят подготовку перед первой командировкой. Знают, как оказать первую медицинскую помощь, умеют избегать конфликтных ситуаций, знают, как быть незаметными… Но ни один из нас не знал, как можно защитить автобус с детьми от метко бьющего по нему огня.

Автобус резко вильнул вправо, потом влево. В этот момент переднее колесо было пробито точным выстрелом и прошитый бронебойными патронами автобус завалился на правый бок.

— В укрытие! — донеслась до меня команда, но я продолжал снимать. Не мог упустить такие кадры.

Военные из сопровождения открыли ответный огонь, принимая огонь на себя.

— Паха, не дури! — Я скинул руку друга с плеча, настраивая резкость…

Вовремя, так как из зияющей черноты, где пятью минутами ранее еще находилось лобовое стекло, показалась детская рука.

Я все продолжал снимать…

Ребенок вылез полностью, упав тут же на потрескавшуюся глиняную землю.

Сглотнул подкатившую к самому горлу желчь. Какофония звуков обрушилась на меня. Я не был оглушен стрельбой из бронебойного орудия, нет. В таком состоянии я провел несколько месяцев. В состоянии полной отупляющей пустоты.

— Твою мать, — бросил камеру в кузов. Подхватил сумку-аптечку. Спрыгнул с борта и побежал к ребенку. В спину неслись приказы вернуться. Жека проклинал всех и вся, призывая к благоразумию.

Я уже был у автобуса…

***

От Паши, точнее, от Алины не было вестей. Каждый раз приходя к нам с Сережей в гости она, встречаясь с моим вопросительным взглядом, выдавала с порога, что Паша не писал, не приезжал, не звонил…

Полгода. Боже мой! За это время наш сын вырос так, что легко выходил за годовалого мальчугана. Я все свое время уделяла ему, поняв одну простую истину — всех денег я не заработаю, и так мне и сыну на хлеб с маслом хватит. А вот это время слишком быстротечно, чтобы разменивать его на несущественное…

Каждый день я просматривала новости, искала информацию в интернете. Каждый Божий день я боялась узнать о том, что Паши больше нет.

Я смотрела на нашего сына и корила себя за то, что не сказала Паше о Сережке. Сейчас, имей я возможность что-то изменить, поступила бы иначе.

Я искала, я ждала, я умирала каждый день, и только сын возвращал меня к жизни…

Однажды я все же нашла то, что так долго и самозабвенно искала.

Статья о журналисте, который помогал военным спасать из под обстрела детей. "Герой нашего времени" — так называлась статья. Но не она привлекла мое внимание, а фотография…

На ней был запечатлен мужчина, крепко прижимающий к себе ребенка. Казалось, что он просто укачивает малыша. Мужчина сидел на глиняной земле, в одной руке держал очки, второй прижимал детскую головку к щеке. Камера выхватила выражение его глаз — многогранность тоски и безмерную ярость. И одна слеза, оставившая на припорошенной глиняной пылью щеке свой след…

Я старалась не смотреть на ребенка, перевела взгляд на мужчину.

Пашу я узнала с трудом. Лицо чуть состарилось бородой. Волосы отросли. Вокруг глаз залегли глубокие морщины.

Тяжело и надрывно вдохнула, прежде чем посмотреть на ребенка…

Боже мой, этот ребенок же тоже чей-то сын…А если бы это был мой сын… Наш сын…