Розовое гетто (Лиз Айлэнд) читать бесплатно онлайн полную версию книги

15

Утром я встала с больной головой, поэтому дорога на работу затянулась: приходилось останавливаться, чтобы перекусить или купить лекарство. Двойной эспрессо по пути к станции подземки. Таблетки от головной боли в аптеке. Два пончика (едва ли не лучшее средство от похмелья) с лотка на Сорок второй улице. Капуччино в кафетерии уже в нашем здании. Я помахала рукой Рите и нырнула в свой кабинет. Чувствовала, что день предстоит тяжелый, но, вооруженная кофе, таблетками и пончиками, я села за стол, чтобы взяться за роман Флейшмана.

Перечитала посвящение, насладилась им и принялась за текст.

Для определенного типа мужчин (виновен, целиком и полностью отношу себя к этому типу) Рената Эбнер — все равно что кошачья мята для поджарого, голодного сиамского кота.

Уже на этой фразе меня прошиб холодный пот. Вот откуда это имя. Я ревновала Флейшмана к Ренате с того самого момента, как он так меня назвал… а получалось, что это книжный персонаж, а не реальный человек.

И однако, прочитав еще несколько страниц, я пришла к прямо противоположному выводу. Рената — реальный человек. Это я.

Она настолько была мною, что любой мой случайный знакомый узнал бы меня в ней, даже не читая посвящения. Вдохновляла на каждую строчку? Я могла бы надиктовать этот текст, Флейшман не потрудился изменить даже мельчайшие детали. Его память дословно сохранила разговоры, которые мы вели в стародавние времена. Чем дольше я читала, тем сильнее меня распирала ярость. Через три минуты от пончиков не осталось и следа.

Флейшман словно выложил наши жизни на всеобщее обозрение, как один из этих торговцев на Седьмой авеню, которые раскладывают свой товар на полотенцах. Вся моя жизнь лежала на этом полотенце. Правда, он рассказал только половину истории. Я наливалась желчью, видя себя плаксивой толстухой, злобной ревнивой соседкой, прилипчивой бывшей подружкой. Слова кололи, потому что толика правды была в каждом абзаце, но показывал он меня словно через дно стакана. Картинка получалась искаженной. В действительности я не такая.

Или такая?

Я начала придумывать гневные возражения. А потом вспомнила: это не телевизионное ток-шоу. Меня не позвали для того, чтобы изложить свое видение этой самой истории. Нет возможности устроить публичную словесную дуэль. Это всего лишь литературное произведение, плод человеческого воображения. Роман, которому предстояло жить до тех пор, пока существует бумага, на которой его напечатали.

Я дочитала одну главу, потом вторую, по ходу поглощая кофеин. Но что мне требовалось, так это ксанакс[78]. Сердце билось неровно, несколько раз возникло ощущение, что я вот-вот потеряю сознание. Я проглотила три таблетки в тщетной попытке остановить мигрень, которая, я знала, грозила начаться в любой момент.

А потом подошла к описанию нашей нерегулярной, давно оставшейся в прошлом сексуальной жизни.

Как он мог? Хорошо, мне нравилась темнота. И что в этом плохого? Я не стала бы относить это к маниям.

Я была уже в такой ярости, что скорее всего следовало прекратить чтение. Вместо этого продолжала перелистывать страницу за страницей, чтобы увидеть, какие еще меня ждут ужасы. Передо мной словно разворачивалась картина железнодорожной катастрофы. Взгляд переходил от одного кровавого месива к другому.

А самое отвратительное заключалось в том, что я не просто читала книгу: я присутствовала при окончательном разрыве наших с Флейшманом отношений. Теперь мы уже не могли восстановить их за несколькими бутылками «Короны» в ресторане «Сеньор Энчилада». Долгие годы раздвигая границы дозволенного, испытывая мое терпение, Флейшман в конце концов совершил поступок, которому не было прощения.

Самое удивительное, что, совершая этот поступок, он заставил меня пересмотреть прошлое, и теперь каждый наш спор, каждая ссора, даже самая мелкая, казались непростительными. Только я всегда прощала, и теперь мне отплачивали за собственную глупость. По полной программе. Не стесняясь в выражениях.

Как он посмел?!

И ему еще хватило наглости посвятить эту книгу мне!

Я провела над рукописью три часа, и все это время каждое слово рукописи, казалось, впечатывалось в мозг. Я читала, пока последняя точка не нашла своего места у меня в голове. Я не обладаю фотографической памятью, отнюдь. Если вы попросите меня закрыть глаза, а потом сказать, какая на вас одежда, в половине случаев я точно ошибусь. Но в это утро мой мозг, похоже, задействовал какие-то внутренние резервы, чтобы целиком и полностью запомнить это безобразие.

В этом тексте было все: истории из детства, потеря невинности, привычки… Он думал, что все это принадлежит ему? В книге был и он — рыцарь в сверкающих доспехах от Армани, пытающийся спасти меня от самой себя. Помогающий двигаться дальше. Думаю, последнее достало меня больше всего. Долгое время я никак не могла понять, почему Флейшман не может заметить, что я по-прежнему, пусть и скрывая это, без ума от него. Но правда состояла в том, что он все замечал. Замечал, и ему это нравилось. Я была его антуражем, как не раз говорила Уэнди. Подпитывала его эго.

А теперь вот подарила себя в качестве сюжета…

Чтение я прервала лишь однажды, когда в мой кабинет забежала Лайза.

— У Мерседес во второй половине дня есть несколько свободных часов. Она хочет знать, может ли получить книгу, которую ты рекомендовала на редакционном совещании.

Я посмотрела на рукопись с учителем рисования. Она лежала, напрочь мною забытая.

— Я только напишу свои рекомендации и принесу, — пообещала я.

Лайза закрыла дверь в кабинет, выведя несколько тактов мелодии: «У нас есть все время мира»[79].

Я же продолжила злиться. И читать.

В итоге добралась до конца — ужасного конца, когда восхитительный красавец герой все-таки убеждает эту жалкую, страдающую от избытка веса бывшую подружку идти своей дорогой, чтобы он мог долго и счастливо жить с роскошной, гламурной женщиной-продюсером, которая к тому времени успела без памяти влюбиться в него. («Кто она?» — гадала я, барабаня пальцами по столу.) Толстуха отваливает, как и предполагается в названии книги, и, чтобы не вызвать жалости читателей, открывает собственный бизнес: начинает торговать шоколадными пирожными, изготовленными по своему рецепту.

Клише, конечно, но почему нет? Рецепт пирожного как основа новой фирмы. И сколько об этом снято фильмов? Тьма.

«И когда я вообще пекла пирожные?» — с обидой подумала я. Только один раз, и то по настоянию Флейшмана. Да и рецепт был не мой.

«Господи, я схожу с ума, — сказала я себе. — Пытаюсь спорить с книгой».

Но самым невыносимым (и это говорило о многом, потому что ужасным было все) для меня оказалась уверенность Флейшмана, что я буду прыгать от счастья, читая его творение. Что приложу все силы, дабы эта ужасная книга как можно скорее попала на прилавки магазинов. Он действительно думал, что я такая мазохистка?

Внутренний голос тут же мне возразил: «А ты дала ему хоть малейший повод усомниться в этом?»

Я сидела за столом, обозленная донельзя, выстукивая боевой ритм ручкой по подлокотнику моего стула, пока наконец-то не решила, как поступить в сложившейся ситуации. Он хотел, чтобы я поработала с этой книгой точно так же, как я работала с другими рукописями, которые приходили ко мне? Отлично. Напишу отказное письмо, как писала на многие и многие другие рукописи. Я схватила блок больших квадратных листков с липкой полоской на обратной стороне, оторвала верхний. Приклеила к чистому листу, который предварял титульный, начала сочинять отказ, но от ярости мозги словно заклинило. Я могла придумать только одну фразу, состоящую из одного слова: «НИКОГДА!» — и уже начала писать это слово на бумаге, как в дверь постучали.

Линдси. Не дождалась приглашения ни войти, ни присесть. Просто вошла и села. На лице отражались изумление и, что странно, грусть.

— Ты слышала?

Я положила ручку.

— Слышала что?

— О Мюриэль. Никто не должен знать… но, разумеется, все знают.

Вероятно, все, кроме меня. Я и думать забыла про Мюриэль. Вернувшись из Далласа, ни разу ее не видела.

— Я думала, она заболела или в отпуске.

— Она в больнице. В психиатрическом отделении.

Я нахмурилась. Мне всегда казалось, что за этой нечеловеческой эффективностью и воротничками, как у Питера Пэна, скрываются какие-то странности.

— А что случилось?

— Пыталась покончить с собой. По крайней мере так сказала ее мать. Видимо, она живет с матерью. Ты это знала?

— Нет. — Я действительно ничего не знала о Мюриэль.

— Хиллари, из отдела персонала, говорила с матерью Мюриэль. Та сказала, что последнюю неделю Мюриэль была в депрессии, а потом что-то заставило ее перейти черту — наглоталась таблеток снотворного.

«Что-то заставило ее перейти черту…» Кровь застыла у меня в жилах.

— Я и не замечала, что Мюриэль в депрессии, — продолжила Линдси. — А ты?

Возможно, мне удалось мотнуть головой, но вообще с движениями возникли проблемы. Мне открылась жуткая истина! Эта бездарная книга. «Ранчер и леди». Могла ее написать Мюриэль?

Как же я не догадалась?

Вспомнила, как сидела у компьютера, набивая самое грубое отказное письмо, которое когда-либо отсылала автору. Могла бы даже написать: «Неудачница, прочь с моего пути», — на одной из визиток и отправить вместе с рукописью. И каждое слово отказа, вероятно, пронзало Мюриэль, как отравленная стрела.

Я сползала вниз по стулу, пока над столом не осталась одна голова. Чувство вины заполнило меня до отказа, выдавив все остальное: тревоги, злость, негодование. Я представила себе, как Мюриэль, отсидев на работе девять часов, возвращается в родительский дом (и это тоже стресс), чтобы сочинять «Ранчер и леди». Сколько времени ушло у нее на эту книгу? Месяцы? Годы?

И ведь она выбрала меня, именно меня, чтобы я прочитала ее книгу. А что сделала я? Ничего. Долгие недели продержала ее в подвешенном состоянии, чтобы потом послать предельно жесткое отказное письмо.

Линдси всматривалась в меня.

— Что с тобой? Ты так побледнела.

— В какой она больнице?

Линдси пожала плечами:

— Думаю, где-то в Бронксе. Отдел персонала собирается послать ей цветы, так что можешь не волноваться. Во второй половине дня они пришлют открытку для Мюриэль, на которой распишутся все, кто захочет.

Открытку. Отличная идея. И Мюриэль с удовольствием просмотрит все подписи. Особенно мою. Она ее уже видела — на письме, которое заставило бедняжку наглотаться таблеток снотворного.

Совесть, терзаемая чувством вины, заставила меня выскочить из-за стола и из двери.

— Ты куда? — крикнула мне вслед Линдси.

— В Бронкс.

Получить нужную информацию не составило труда. Едва в отделе персонала услышали, что я хочу повидаться с Мюриэль, моментально и решили, что я — ее лучшая подруга на работе. А разве мог у меня быть другой повод навестить заболевшую сослуживицу?

Я им подыграла, а узнав название больницы (Святой Фелициаты), направилась к лифту. По пути меня перехватила Мерседес.

— Не забудь про книгу.

Я изменила курс, направилась к начальнице.

— Она у меня на столе. Немедленно передам ее вам.

— Прекрасно, — отозвалась Мерседес.

Я понятия не имела, куда еду. В Бронкс? Территория на краю Нью-Йорка, такая же загадочная для меня, как арктическая белизна на макушке мира. Я никогда не бывала ни на игре «Янкиз»[80], ни в зоопарке. И любимые продукты Сильвии не продавались севернее Гарлема, где и заканчивались мои поездки в этом направлении. Мне пришлось спрашивать дорогу у дежурной по станции, а поскольку я никогда не доверяла дежурным по станции, я попросила ее повторить ответ дважды, создав очередь.

Нью-Йорк не место для тех, кто точно не знает, куда ему ехать.

В поезде я стояла, хотя вокруг хватало свободных мест, наказывая себя за содеянное. Я понятия не имела, зачем еду к Мюриэль и что собираюсь сказать, когда доберусь до палаты. Я ведь не могла забрать письмо с отказом. Наверное, хотела доказать, что у меня есть сердце. Хотела хоть как-то поднять настроение Мюриэль.

Дежурная по станции, похоже, знала, что говорит: больница Святой Фелициаты оказалась в каком-то квартале от станции «210-я улица». Я остановилась у киоска с подарками, который располагался рядом с больничным кафетерием, и выбрала самый большой букет. Только похоронные венки превосходили его размером.

Потом нашла палату Мюриэль и тихонько проскользнула в дверь.

Мюриэль подняла голову. Я понятия не имела, какой ее найду. Знала только, что она не в палате для буйных, где стены обиты мягким материалом. Скорее полагала, что она по-прежнему в депрессии, может, лежит на кровати, рядом стоит капельница, и по трубочке в вену поступает какой-нибудь валиум[81]. Вместо этого она сидела в кресле у окна и читала любовный роман издательства «Кэндллайт». «Сбежавшего любовника» Мисси Мартин, одной из моих авторш. И этот нюанс только усилил чувство вины.

Она была во фланелевой ночной рубашке и вышитом спальном жакете, какие носили давным-давно. Жакеты уже давно превратились в анахронизм, однако у Мюриэль не просто был такой — она еще и надела его.

Волосы аккуратно зачесала назад, а когда подняла голову, я увидела на глазах и привычную полоску синей туши. Даже в палате психиатрического отделения эта женщина не желала выглядеть неряшливо.

Увидев меня, Мюриэль просияла.

— Ребекка! Какой сюрприз!

Я направилась к ней.

— Привет, Мюриэль. Ничего, что заглянула?

— Ну что ты. Я так рада тебя видеть.

Рада? Я попыталась представить себя на ее месте и решила, что, окажись я в психиатрическом отделении, совершенно не обрадовалась бы приезду сослуживицы.

— Какие прекрасные цветы! — воскликнула Мюриэль.

Я протянула букет ей, потом села на кровать.

— Подумала, что в палате с ними станет уютней.

На подоконнике уже стоял букет роз.

— Очень красивые. Я всегда питала слабость к хризантемам.

Я улыбнулась. Собственно, мне казалось, что улыбка прилипла к моему лицу.

Мюриэль посмотрела на меня — бесстрастная маска, к которой так привыкли на работе, на мгновение соскользнула с ее лица.

— Как я понимаю, в издательстве уже известно о том инциденте, что произошел со мной на уик-энд.

— Только очень немногим, — солгала я.

Я взялась рукой за ограждающий поручень (они находились с обеих сторон кровати и могли подниматься, превращая ее в клетку). Обычные поручни — такими снабжены все больничные кровати, но в психиатрической палате они выглядели зловеще.

— Думаю, врачи завтра меня отпустят, — продолжила Мюриэль, — и, если все пойдет хорошо, я рассчитываю выйти на работу в понедельник.

— Так скоро?

— Я уже соскучилась по работе. А поскольку они считают, что с сердцем у меня все в порядке, нет нужды держать меня здесь.

— С сердцем?

— Разве ты не слышала? Они думали, что у меня был сердечный приступ, потому что я случайно выпила несколько таблеток снотворного. Но, как выяснилось, сейчас с сердцем все в порядке. Такое бывает, знаешь ли.

Да, я знала, что Линдси не самый надежный источник информации, но даже она не могла бы спутать сердечный приступ с попыткой самоубийства. И я знала, что нахожусь не в «Сумеречной зоне», а в Бронксе. В палате психиатрического отделения. В этих фактах сомневаться не приходилось.

И однако, передо мной сидела Мюриэль, такая спокойная, в спальном жакете, и говорила, что где-то кто-то что-то напутал.

Естественно. Она ведь рехнулась.

Я откашлялась и впервые в жизни попыталась очень тщательно подбирать слова.

— Ты уверена, что тебе не нужно немного отдохнуть? Чтобы убедиться, что ты… в полном порядке?

— Я никогда не чувствовала себя так хорошо.

Ее слова показались мне чистой правдой. Выглядела она точно так же, как и всегда. Правда, при дальнейших размышлениях вывод из этого я сделала нерадостный: выглядела Мюриэль чокнутой.

Это нервировало. Я примчалась, чтобы искупить свою вину, извиниться за безответственность. Но как можно извиняться перед человеком, который не в своем уме?

— Как твоя подруга? — спросила я.

— Которая? — Она прищурилась, глаза холодно блеснули. — У меня их много, знаешь ли.

Я дернулась. Совсем не хотела ее обижать.

— Писательница.

— Мелисса Макинтош, — напомнила она мне, в голосе зазвучали суровые нотки. — Я удивлена, что ты не помнишь, как ее зовут. Ты отвергла ее книгу лишь неделю назад.

Я поморщилась, но ведь и приехала сюда именно за этим, так что оставалось лишь покорно подставлять вторую щеку.

— Знаешь, у меня такая плохая память на имена.

— Ты продержала книгу не один месяц. За это время, думаю, могла бы хотя бы запомнить имя и фамилию автора.

— Знаю. Извини.

— Да ладно! — В голосе Мюриэль слышалось негодование. — Тебе не нужно извиняться передо мной.

Но за этим-то я и приехала. Чтобы извиниться перед ней. Внезапно я поняла, что обязана извиниться перед Мюриэль — Мелиссой. К сожалению, она не собиралась предоставить мне такую возможность. Не желала признаться, даже теперь, что она и есть Мелисса Макинтош. Как я могла извиниться перед сумасшедшей женщиной, которая не хотела признаваться, что именно она написала отвергнутую мной рукопись?

— Ты прочитала мое письмо? — спросила я.

— Мелисса показала.

Ага. Неужто это клинический случай раздвоения личности, как у Салли Филд в «Сибил»[82]? Я решила говорить с ней об этом, пока не наступит озарение и две личности не сольются в одну[83]. (Выражаясь птичьим языком психиатров, я взяла бы ее Салли Филд и превратила бы в ее Джадда Хирша[84] из «Обыкновенных людей».)

— И что ты думаешь о письме?

Она покрутила перламутровую пуговичку жакета, словно обдумывая ответ.

— Очень уж оно резкое.

Вот! Пусть покритикует меня.

— Мне следовало выбирать выражения, — согласилась я.

— Тон грубый, — добавила она.

— Об этом остается только сожалеть.

— Я печатала отказные письма Мэри Джо, когда ее помощница попала в больницу с аппендицитом, и Мэри Джо никогда не позволяла себе такого грубого тона.

Оказывается, я более злая, чем Мэри Джо. Однако. Меня пороли. И я, если на то пошло, была не против.

— Я очень сожалею.

Губы ее дрогнули.

— Ты не должна извиняться передо мной, Ребекка. Письмо получила Мелисса.

— Мелисса. Точно.

— Ты хотела узнать мое мнение об этом письме, и я его высказала.

— Знаю. — Я выдержала паузу. — Дело в том, что я думала об этом письме с тех пор, как написала его, и меня мучила совесть. Иногда понимаешь, что не следовало делать того, что сделала.

— Ну, теперь уже поздно говорить об этом. Мелисса прочитала письмо и расстроилась.

Я решила сменить тактику.

— Будь Мелисса моей знакомой, знаешь, что бы я сделала?

— Что?

— Села бы рядом с ней и сказала, что письмо написано в спешке. В нем ни одного ободряющего слова, которого она, несомненно, заслуживает. Ты знаешь, это огромное достижение — написать книгу.

На лице Мюриэль читалось сомнение.

— Даже плохую?

— Эта книга не плохая. Ей недостает профессионализма. Сюжет проседает. Но если добавить драйва, усилить событийный ряд, с интересными персонажами…

Мюриэль склонила голову.

— Так тебе не понравились и персонажи?

Я захлопнула рот. Черт! Сглотнула слюну.

— Герои как раз симпатичные. Это лучшее, что есть в книге. Но… ты понимаешь, если вставить Скарлетт и Ретта в «Щенка Паппи», книга все равно останется «Щенком Паппи».

Мюриэль сдвинула брови, явно не понимая, о чем я толкую, и я не могла ее в этом винить. Внезапно как бы вновь оказалась на конференции в Портленде, пытаясь объяснить писателям, как писать книгу. И даже начала потеть, как в Портленде.

— Я вот о чем. Мне бы хотелось сесть рядом с Мелиссой, выпить по чашечке кофе, рассказать ей о том, что понравилось в «Ранчере и леди». Я бы хотела подбодрить ее, что в письме сделать трудно. Обсудить с ней идеи для будущих проектов.

Мюриэль просияла.

— Правда?

Я кивнула.

— Знаешь, устроить встречу с Мелиссой очень даже возможно.

«Да, кто бы спорил».

Мы посидели еще какое-то время, пытаясь поддерживать разговор (коснулись даже прогноза погоды), но через пять минут стало ясно, что мне пора уходить. Я встала.

— Спасибо, что навестила меня, Ребекка. — Мюриэль замялась. А потом выпалила: — Насчет встречи с Мелиссой ты говорила серьезно?

— Естественно!

Уходя, я, как и принято в больницах, высказала надежду, что ей скоро станет лучше.

— Мне уже хорошо, — заявила Мюриэль. — Я совершенно здорова.

По коридору я шла в мрачном настроении. Сильно сомневалась в том, что Мюриэль здорова. И не могла сказать, помог ли приезд в Бронкс мне или ей.

На Джадда Хирша я определенно не тянула.

Уже у самых дверей я вдруг услышала, что кто-то зовет меня по имени.

Повернулась, гадая, кто бы это мог быть. Но никак не ожидала увидеть женщину, которая меня звала.

То была Бернадина, которая частенько захаживала к Сильвии. Увидев ее в столь неожиданном месте и чувствуя себя такой несчастной, я, само собой, бросилась ей на шею, словно обрела вновь давно утерянную подругу.

— Что вы тут делаете? — спросила я.

— Пришла сдать кровь на холестерин. У меня атеросклероз. И диабет.

Я выразила сочувствие. Поначалу побоялась задать вопрос о Сильвии, которая, как я полагала, наверняка неважно себя чувствовала. Если вообще была жива. Ее бухгалтер дал понять, что она на пороге смерти, а с тех пор прошел не один месяц.

Но в конце концов спросить пришлось.

— Вы все еще видитесь с Сильвией?

Бернадина улыбнулась:

— Вижусь! Разумеется. Мы каждый четверг играем у нее в канасту.

— У нее? Так она вернулась домой?

Бернадина махнула рукой:

— Нет, она живет в интернате на Элмхерст-стрит в Куинсе. В тюрьме, как она говорит. Дом престарелых.

Я нахмурилась:

— А почему она не вернулась в свою квартиру?

— Из-за этого вора!

— Мистера Лэнгли?

— Именно. — Тут она сощурилась, взгляд стал сердитым. — Но тебе, разумеется, нет до этого никакого дела. Сильвия говорит, что ты ее бросила.

— Меня уволили.

Бернадина поджала губы, как бы говоря, что это не оправдание.

И я поняла, что она права. Я работала у Сильвии два с половиной года, но за эти четыре месяца если и вспоминала ее, то мельком. Забыла о ней.

— Этот бухгалтер не пожелал сказать мне, где она. Ссылался на каких-то бенефициариев.

— Ха! Так он есть бенефициарий. Единственный. Теперь заполучил все ее деньги, а Сильвию посадил в клетку. — Она пожала плечами. — Место нормальное, но Сильвия называет его клеткой. Скучает по своему дому.

— Конечно. — Я нахмурилась. Моя догадка относительно Р. Дж. Лэнгли оказалась верной. — Но как она связалась с этим Лэнгли?

— Он родственник, — объяснила Бернадина. — Бедная Сильвия!

Вновь я почувствовала себя виноватой.

— Я хочу с ней повидаться.

— Вот и славно. Как она всегда говорит, заключенным приход гостей только в радость.

Взяв адрес у Бернадины, на работу я вернулась кружным путем, через Гарлем, чтобы купить Сильвии ее любимую окру. Решила, что заеду к старушке на уик-энд.

В свой кабинет попала к четырем часам дня. Совершенно измотанная. Без сил плюхнулась на стул. Не смогла сразу вспомнить, чем занималась перед уходом. Прошло слишком много времени.

Тем не менее на столе чего-то не хватало, пусть я и не могла понять, чего именно.

Наконец вспомнила и застонала. Флейшман! Чертова книга. Я начала писать отказное письмо…

Однако рукописи на столе я так и не обнаружила. Не нашла ее и на полке. Обыскала весь кабинет, но «Разрыв» как сквозь землю провалился. Я поднялась и направилась к столу Линдси.

— Где ты была? — спросила она. — Ездила навестить Мюриэль?

Я кивнула.

— Как она? — Ей хотелось знать последние новости.

Вновь дилемма: то ли сказать, что у Мюриэль совсем съехала крыша, то ли защитить ее. В итоге сочувствие победило. Тем более что мое психическое здоровье тоже не тянуло на эталон.

— Это был несчастный случай. — И выдумала красочную историю о том, как Мюриэль хотела взять пузырек с одними таблетками, а взяла совсем с другими. Знала, что история эта обежит издательство, едва я отойду от стола Линдси.

— Надо же! — воскликнула она. — А мы все думали, что она рехнулась.

Я поняла, что самое время сменить тему.

— Ты брала рукопись с моего стола?

Ее глаза широко раскрылись.

— Я не подходила к твоему кабинету, клянусь! Только раз… Чтобы взять мятный леденец из баночки на книжной полке. А больше ничего не трогала, клянусь. Может, еще оторвала несколько листков с липкой полоской на обратной стороне из блока, который лежал в верхнем ящике стола. Но у тебя он практически полный.

— Не бери в голову, — отмахнулась я.

И тут меня осенило. Чтобы убедиться, что такого просто не могло случиться, я направилась к столу Лайзы.

— А вот и ты! — воскликнула она. — Наконец-то!

— Мерседес у себя?

— Она ушла сегодня пораньше.

Я нахмурилась.

— Искала меня?

Лайза фыркнула.

— Всю вторую половину дня.

— Да, мне пришлось отъехать…

— Не важно. Она просто взяла то, что ей было нужно, с твоего стола.

— Что? — Но разумеется, я знала что. Этого-то я и боялась.