Самозванка

VIII.

– Вѣра, – заговорила Настенька, сжимая руку дѣвушки и наклоняясь къ ней, – Вѣра, скрѣпи нашу начинающуюся дружбу однимъ добрымъ дѣломъ, устрой мнѣ это дѣло…

– Что такое, Настя? – встрепенулась Вѣра, – скажи, голубка! я все, все готова для тебя сдѣлать…

– Достань мнѣ денегъ, Вѣра…

– Денегъ?…

– Да… Ахъ, мнѣ очень-очень нужно!… Я упущу большое счастіе, если у меня не будетъ этихъ денегь.

– Да, но я не знаю, какъ это… У меня… у меня очень немного, кажется… Я даже не считала. На часы мнѣ бабушка дала, часы велѣла купить, да такъ подарила пять золотыхъ… Тебѣ, вѣдь, этого мало будетъ, Настя?

– Мало… Мнѣ надо тысячъ пять…

– Пять тысячъ?… Это очень много… Если попросить у бабушки, такъ…

– Ахъ нѣтъ!…

Настенька даже ногою топнула.

– Ну, какъ это можно!… Надо какъ-нибудь по другому…

Настенька обняла Вѣру за талію, съ чарующею улыбкою, которую она отлично изучила передъ зеркаломъ, взглянула на нее и пѣвучимъ, нѣжнымъ голосомъ проговорила:

– Ты возьми у бабушки потихоньку…

– Потихоньку?…

– У бабушки деньги лежатъ въ сундукѣ; ключъ она прячетъ въ образницѣ, и тебѣ легко будетъ отворить сундукъ и взять изъ него нѣсколько билетовъ… Тамъ ихъ много-много!…

– Но… но, вѣдь, это значитъ воровать, Настя…

– Какой вздоръ!… Развѣ я стала бы учить тебя воровать?… Ты оскорбляешь меня, Вѣра… Вотъ, если бы я пошла въ сундукъ къ твоей бабушкѣ – это была бы кража, а, вѣдь, это ты, вѣдь, это твои деньги, Вѣра! Ну, не сегодня, такъ завтра, не завтра, такъ черезъ годъ, а вѣдь, возьмешь же ты себѣ всѣ эти деньги…

– Да, но пока…

– Что? – рѣзко спросила Настенька.

– Пока это… это не хорошо, это грѣхъ…

– Да?… А вотъ это не грѣхъ?

Настенька дернула пиджакъ Вѣры.

– Это вамъ не грѣхъ, это вамъ, это!… He грѣхъ обманывать бабушку, быть самозванкою? He грѣхъ было меня обманывать?…

– He сердись, Настенька… Я, право не знаю, какъ… это сдѣлать… И это грѣхъ, и то грѣхъ… He лучше ли попросить у бабушки?…

– He смѣй говорить вздора! – крикнула Настя. – Если боишься и не хочешь – не надо, но знай, что я не прощу тебѣ твоей жестокости тогда! Я все и всѣмъ разскажу!… Ты думаешь, что вотъ побьетъ тебя мать, да тѣмъ все и кончится? Нѣтъ, милая, тебя ожидаетъ судъ, позоръ, тебя за это самозванство въ острогъ посадятъ…

Настенька увидала, что опять слишкомъ жестоко обошлась съ Вѣрою и смягчила тонъ.

Настенька не осталась въ этотъ день у Ярцевой надолго и послѣ обѣда отправилась домой.

Она сдѣлала то, чего хотѣла: Вѣра была порабощена ею.

Есть натуры, не лишенныя извѣстной доли характера, воли и щедро одаренныя свѣтлымъ умомъ, но въ то же время совершенно лешенныя способности долго и упорно сопротивляться постороннему вліянію и очень скоро попадающія подъ него.

Характеръ вотъ такихъ людей проявляется лишь тогда, когда дѣло коснется только ихъ собственныхъ, нераздѣльныхъ съ ними интересовъ, когда отъ этого не страдаетъ интересъ другого лица и когда никто не вмѣшивается въ то или другое рѣшеніе такихъ натуръ. Но разъ такая натура должна противостать желанію другого лица, и особенно лица близкаго, дорогого, – она дѣлается мягкою, какъ воскъ и уступаетъ очень быстро.

И это – не слабость.

Это – мягкость сердца, доведенная до послѣдней степени. Это доброта, та доброта, которую называютъ „простотою“ и о которой говорятъ, что она „хуже воровства“.

Это – натуры изъ мягкаго куска воску.

Попадаетъ кусокъ воску въ руки художника – изъ куска этого можетъ выйти чудное произведеніе искусства; попадаетъ въ грубыя, грязныя руки, изъ него выходитъ грязный комокъ, отбросокъ, никуда негодная вещь.

Съ такими натурами часто приходится имѣть дѣло судебному слѣдствію; часто, очень даже часто, такія натуры фигурируютъ въ крупныхъ судебныхъ процессахъ.

Вѣра была именно такою натурою, и Настенькѣ, при небольшой даже ловкости и безъ особаго напряженія воли, удалось поработить ее, тѣмъ болѣе, что Вѣра была у нея „въ рукахъ“, а еще болѣе потому, что Вѣра считала себя виноватою, грѣховною и страшно хотѣла чѣмъ-нибудь искупить этотъ грѣхъ свой передъ Настенькою.

Она отдалась ей, она сдѣлалась въ ея рукахъ послушнымъ орудіемъ и шла теперь по ея велѣнію на нехорошее дѣло, зная, что оно нехорошее…

И это, говорю я, не было безволіемъ.

Проводивъ подругу, Вѣра заперлась въ своей комнаткѣ и легла на постель.

Ей хотѣлось заснуть, но какъ она ни старалась сдѣлать это, ей не удавалось.

Она закрывала глаза, принимала удобную позу, старалась думать о чемъ-нибудь самомъ незначительномъ, но сію же минуту глаза открывались сами собою, поза мѣнялась, а мысли упорно направлялись къ одному и тому же предмету.

Надо взять у бабушки денегъ и отдать эти деньги Настѣ. Деньги эти Настѣ необходимы, и она, Вѣра, должна непремѣнно добыть ихъ. Она, Вѣра, очень нехорошее дѣло хочетъ дѣлать, но ее къ этому привело еще болѣе нехорошее дѣло, и теперь уже невозможно вернуться назадъ, а надо все глубже и глубже увязать въ какую-то тину, которая засасываетъ, сильно засасываетъ и увлекаетъ куда-то въ бездонную пропасть… А тамъ, быть можетъ, и конецъ… Конецъ всему, что мучаетъ, терзаетъ, волнуетъ, отъ чего больно и страшно… Ахъ, скорѣе бы этотъ конецъ!… Но до него еще долго, еще надо что-то дѣлать, кого-то обманывать… А если не дѣлать ничего того, что такъ тяжело?… Ахъ, этого нельзя!… Сила какая-то влечетъ, сила, большая той, которая готова сопротивляться… Мама желаетъ… мама погибнетъ, если не дѣлать… Настя тоже желаетъ, и ея надо слушать, непремѣнно надо, a то что-то страшное случится…

Что-же страшное?…

Вѣра не могла рѣшить этого и не пыталась даже рѣшить. Она отдалась чужой волѣ и покатилась, какъ шаръ, брошенный съ горы… Ей хотѣлось лишь докатиться куда-нибудь… Скорѣй бы, скорѣй!… Забвеніе, покой… Такой бы покой, чтобы ничего не ощущать, не думать, не слышать, не знать…

Вѣра, думая все это, – или не думая даже, а переживая всѣмъ существомъ своимъ, – стала засыпать и сейчасъ же сны смѣшались съ дѣйствительностью, начался кошмаръ…

Вѣра слышала то голосъ матери, то голосъ Настеньки, то плакалъ кто-то у нея надъ ухомъ. Когда сонъ покидалъ дѣвушку, она, не открывая глазъ, вспоминала о разговорѣ съ Настенькою и говорила сама себѣ, что надо такъ сдѣлать, какъ она велѣла ей, и сейчасъ же, засыпая, она начинала грезить, и что-то тяжелое, уродливое вставало передъ нею, что-то давило ее; а тамъ опять дѣвушка просыпалась и думала о своемъ положеніи, о матери, о бабушкѣ.

Нѣсколько разъ во время этого тяжелаго сна Вѣру будили, стучась въ дверь, звали пить чай, ужинать, спрашивали о здоровьѣ.

– Лежу, нездоровится… He хочу ни пить, ни ужинать, – отвѣчала Вѣра.

Часу въ одиннадцатомъ мать ея постучалась особенно энергично и приказала отпереть дверь.

– Что съ тобою? – тревожно спросила Анна Игнатьевна, поглядывая на дочь, которая съ трудомъ прошла на кровать, отворивъ дверь.

– Такъ, нездоровится что-то… Голова болитъ…

– Напейся липоваго цвѣту, а горчичникъ я поставлю тебѣ… Жару, кажется, нѣтъ у тебя, а идешь – шатаешься; значитъ… значитъ серьезно прихворнула…

Вѣра успокоила мать, выпроводила ее изъ комнаты и сказала, что хочетъ спать.

Все было тихо въ домѣ Ярцевой. Слышно было, какъ по двору бѣгала собака, громыхая цѣпью; гдѣ то мышь скреблась и попискивала, откуда то доносился храпъ крѣпко и сладко спавшаго человѣка. Настала ночь.

На сосѣдней колокольнѣ пробило часъ, рѣзко прозвучалъ колоколъ, зазвенѣлъ дребезжащимъ звукомъ и замеръ.

Вѣра встала, отворила дверь своей комнаты, стараясь не скрипѣть, и вышла въ корридорчикъ, а потомъ и на лѣстницу.

Темно было тутъ, свѣжо довольно, и крашеный полъ холодилъ ноги въ тоненькихъ чулкахъ.

Жутко немного стало Вѣрѣ въ темнотѣ, которой она всегда боялась. Но сейчасъ же послѣ темной лѣстницы, было очень свѣтло въ той комнатѣ нижняго этажа, въ которую выходила эта лѣстница: лампадки тамъ горѣли передъ иконами.

Вѣра прошла этой комнатой, еще миновала одну и вышла въ столовую.

Вотъ этотъ сундукъ съ деньгами, вотъ онъ! Его недавно перенесли сюда изъ бабушкиной спальни. Тяжелый, весь желѣзный, привинченный къ полу, онъ не могъ быть украденъ, или взломанъ, а въ спальной бабушка не пожелала держать его: какой то странникъ сказалъ ей, что грѣхъ „во снѣ злато оберегать“, что около злата всегда „черный“ стоитъ, ибо злато его рукъ дѣло, онъ имъ смущаетъ людей.

Вѣра видѣла, какъ бабушка отпираетъ сундукъ: показывала какъ-то старуха „внучку“ свои сокровища и говорила, что всѣ они будутъ принадлежать ему, если онъ будетъ любить бабушку, если заслужитъ ихъ.

– Безъ этого сундука я больше бы любила тебя, бабушка; я не лгала бы тебѣ, не обманывала бы тебя, – подумала Вѣра вслухъ и испугалась своего голоса.

Шепотомъ сказаны были эти слова, а такъ рѣзко прозвучали они въ пустынной комнатѣ.

Кпючъ въ образницѣ, въ спальной, надо его взять. Тихо, тихо надо пройти туда, a то бабушка услышитъ: чутко она спитъ.

Вѣра, точно ее кто-нибудь подталкивалъ сзади, двинулась въ спальню безшумными шагами. Вотъ и бабушкина кровать и образница. Свѣтъ такъ и льется отъ лампады – мягкій, переливчатый свѣтъ, смягченный цвѣтными стеклами лампадъ. Лики святыхъ глядятъ такъ величаво и строго. Днемъ они совсѣмъ не такіе: это ночныя тѣни набѣжали на нихъ и трепетный свѣтъ лампадъ живитъ ихъ…

И бабушкино лицо, на бѣломъ фонѣ подушки, какое-то другое. Голова платкомъ повязана, отъ спинки кровати на лицо падаетъ тѣнь.

Бабушка спитъ крѣпко. Она передъ утромъ, да съ вечера страдаетъ безсонницею, а теперь крѣпко спитъ. Храпитъ слегка, шевелитъ руками, нервно вздрагиваетъ…

Вѣра, потупивъ глаза и стараясь не глядѣть кругомъ, отворила стеклянную дверцу образницы и взяла ключъ, положенный на нижней полочкѣ…

– Кто тутъ? – спросонья спросила бабушка и заговорила что-то совершенно постороннее.

Вѣра остановилась на минуту, поглядѣла на бабушку и пошла изъ комнаты, крѣпко сжимая въ рукѣ ключъ…

Сундукъ отпирался со звономъ и крышка была очень тяжела, но Вѣра благополучно сладила съ ней и открыла сундукъ. Она сѣла на него отпирая, чтобы заглушить звонъ, и съ усиліемъ, оцарапавъ немного руки, подняла крышку.

Пачками лежали въ сундукѣ банковые билеты, билеты внутренняго займа, облигаціи, купоны, кредитки. Въ особомъ ящичкѣ сбоку сверкали полуимперіалы и разныя старинныя монеты, а въ другомъ ящикѣ хранились брилліантовыя и золотыя вещи. Все это сверкало и искрилось отъ трепетнаго свѣта лампады.